Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной величайших радостей и глубочайшего горя для другого. И.Тургенев «Первая любовь».
Тёмное небо грозно нависает над притихшим садом, предвещая первую весеннюю грозу. Распоясавшийся ветер тревожит низкие травы и кусты, шелестит недавно пробудившейся листвой, через открытый балкон пробирается в кабинет и едва ощутимо и осторожно, словно бы боясь спугнуть, касается ног. Соня откидывается на мягкую спинку кресла и делает глоток принесённого ей чая с молоком. Из-за непогоды голова болит сверх меры, и она с тихим вздохом касается висков и жмурится, пытаясь совладать с пульсирующей резью. Чёртова метеочувствительность. Первый раскат грома оказывается до того длинным и громким, что кажется, что дом этого не выдержит и развалится, подобно карточному домику. София зябко поводит плечами. — В детстве я боялся грозы, — Романов отходит от балкона и усаживается за стол. Негромкий щелчок зажигает настольную лампу, которая тут же освещает комнату мягковатым, жёлтым светом. — Я тоже, — признаётся она, — Пряталась у сестры под одеяло. Соня догадывается, зачем её решили вызвать. Речь, конечно же, пойдёт о Руневской. И, возможно, о том, что теперь вся страна в курсе, кто подорвал редакцию, напечатавшую компромат на всяких чинуш. Она знала, что так и будет. Лёва это знал. Даже Юсупов понимал, чем оборачиваются такие громкие выходки. Интересно, Николаша наказал кого-нибудь за это? Ему докладывают о ходе всех собраний, и он должен быть осведомлён, от кого поступило такое предложение. Аракчееву конец. Фигурально выражаясь, конечно. Отправят в дальние дали копаться в бумажках и всё. — Старшая или младшая? — Старшая. — Тогда я ей не завидую. Старшим всегда сложнее. Родители требуют от них такого, что мама не горюй. — У нас было наоборот, — Соня ставит чашку на стол и закидывает ногу на ногу. Так она хотя бы выглядит увереннее. А этого чувства ей очень не хватает в присутствии Романова. — Я сужу по своему опыту. «По своему? Значит, у него кто-то есть. Любопытно… Брат или сестра? Он не заговорился сейчас, а намеренно мне об этом сказал. Хочет, чтобы я знала. Доверяет?». — Как вы уже знаете, сегодня у меня была эта ваша Алина, — произносит он, поудобнее устраиваясь на своём месте. Соня вся обращается в слух, — Более наглой и безманерной женщины мне ещё видеть не доводилось. Не самое хорошее начало. — Сколько вы уже знакомы? — Сто с лишним лет. — Немало. Я столько ещё даже не прожил, — он слегка улыбается, — Почему вы доверяете ей, Софи? Почему называете подругой ту, с кем вас разделяют годы, статус и мировоззрение? Она, не побоюсь этого слова, чистой воды либералка. В стократ либеральнее Соколова, вас и всех остальных вместе взятых. — Она прекрасной души человек. Не только верная и честная, но и до чёртиков сообразительная. — Слишком сообразительная. Снова грохочет гром. Первая капля срывается с потяжелевших облаков и разбивается о балконные перила. Соня чувствует холодок, пробегающий по коже. И как только Романов не мёрзнет, сидя спиной к распахнутой настежь двери? — Она хочет, чтобы я освободил ту девочку, — продолжает он, — И отваживается прямо об этом говорить. Многие готовы разорвать глотки обоим Старцевым, а Руневская приходит и с порога начинает мне доказывать, что те невиновны. И ведь доказывает! Мои люди проверили всё, что она рассказала. И всё правда. Мать Марии Старцевой состояла в весьма интересных отношениях с неким анархистом и была убита почти сразу после родов. А её дочь в жизни не покидала Ворзогор. Я впечатлён тем, что Алина Сергеевна в одиночку смогла об этом разузнать. Я отпущу Марию. Не сразу. Сначала подготовлю для этого почву. Она подпишет подписку о невыезде и останется в Петербурге под чутким руководством госпожи Руневской. С Василием Старцевым всё куда сложнее. Я не дам добро на его освобождение, пока вы все не выясните, кто по-настоящему повинен в этих убийствах. — Стараемся, — Соня не сдерживает облегчения. Ну хотя бы с той девицей всё разрешилось! — Я наслышан о стараниях Дружины. Алексей Аракчеев предлагает взорвать редакцию, а почти все почему-то соглашаются. Что мы имеем в итоге? Ненависть народа, осуждения и мерзкие слухи, ползущие по стране из-за той статьи. Великолепно, снимаю шляпу. Отныне ни одно такое решение не будет приниматься без предварительного обсуждения со мной. Но я рад, что вам хватило ума не поддакивать. Вам и Юсупову. Удивительное единодушие во взглядах. Вы нашли к нему подход? — Может быть, — она пожимает плечами, наблюдая за развевающимися занавесками. Дождь усиливается, и она уже предвкушает дорогу до машины, — Он никакого отношения к караморовцам не имеет. Мои мальчики убеждаются в этом ежедневно, следя за ним везде. Если бы в России казнили за алкоголизм, транжирство и распутство, то да, он был бы первым на очереди. Но за это не казнят. А ничем другим он не занимается, клянусь. Ни он, ни Алина Сергеевна не причастны ни к одному из убийств. Николай потирает подбородок широкой ладонью и награждает её странным взглядом. Словно бы сомневается в чём-то. В кабинете повисает очень нехорошее, очень гнетущее молчание. Соня этого не замечает, потому что в висках ещё ярче прежнего вспыхивает боль. Будь она одна, то не сдержалась бы и скривилась, но при Романове она себе такого не позволяет. По её лицу вообще трудно сказать о том, что она хоть что-то чувствует. Выдержка плюс невыразительная от природы мимика. — Признаю, что был неправ на счёт Руневской, — наконец говорит он. Видно, что эти слова даются ему крайне нелегко, — Продолжайте приглядывать за ней, но только за тем, чтобы эту отчаянную женщину не прирезали в переулке. А это попытаются сделать. Либо караморовцы, либо наши. Она излишне смелая. До безрассудства. Слишком открыто выражает своё мнение, слишком наглеет в разговорах с теми, кто выше неё. И, похоже, не признаёт никаких авторитетов. Далеко пойдёт с таким нахальством. Если покровители будут правильные. — А покровители, конечно, найдутся, — с намёком произносит она. — Посмотрим, — следует уклончивый ответ, — Предпочту пока просто наблюдать. Ничего нового. Романов всегда не вмешивается до последнего. Однажды эта привычка сыграет с ним злую шутку. Соня по возможности постарается подобное предотвратить. Пусть он и является единственным мужчиной, которого у неё ещё ни разу не вышло переиграть, она всё же уважает и ценит его совершенно искренне. Не будь он жителем этого царственного Олимпа, они бы, по её мнению, сумели бы даже стать друзьями. И не будь он таким умелым манипулятором. Всегда знает, на какие болевые точки надо давить, чтобы добиться от неё желаемого. — Я рада, что вы поняли, что Алина не при чём, — София выдавливает из себя лёгкую, дежурную улыбку, — Я могу идти? — Не смею вас больше задерживать. Спасибо за то, что смогли приехать, несмотря на свою занятость. «Смешной такой. Будто у меня выбор был», — она пожимает ему ладонь на прощание. Кожа у него жутко холодная. В коридоре она сталкивается с уже знакомыми мужчинами из охраны. Её провожают к выходу и только у самой двери возвращают обратно оружие. Ножны привычно отправляются во внутренний карман пиджака, кобура с пистолетом — на пояс. Так-то лучше. На улице без всяких преувеличений льёт как из ведра. Кажется, что сейчас не поздняя весна, а осень. Холодный дождь пробирает до костей, и Соня смаргивает крохотные капли с ресниц, проклиная Петербург на чём свет стоит. Боги, и вот здесь она бы жила, если бы в своё время вышла замуж за Юсупова. Ну, спасибо ему за то, что он избавил её подобной каторги!***
Часы отбивают бесконечные минуты. Руневский чувствует себя плывущим временем на холсте Айвазовского. Всё словно под водой — синей, мутной, чертовски давящей на виски. За окном грозно подвывает ветер, дождевые капли барабанят по стеклу. Тëмная комната видится нечëткой и размытой — настоящий сон к Саше так и не пришёл, а приятная полудрëма лишь слегка коснулась сознания и тут же скрылась. С тяжëлым вздохом он выпрямляется на постели — такой огромной и холодной без жены — и пятëрней проводит по коротким волосам, что успели растрепаться за тот час, что он бестолково ворочался с боку на бок. Нос до сих пор покалывает от металлического, гадкого запаха. Так пахнет вампирская кровь, на которую он любуется изо дня в день. Должность обязывает появляться на месте каждого убийства хотя бы для вида, и Руневский, пусть и с неохотой, честно выполняет возложенные на него обязательства. С мрачной иронией он всё ожидает, когда вампиры переведутся совсем. Сегодняшний день выдался вообще каким-то особенным. Разобравшись с делами и проигнорировав собрание Дружины, он собирался спокойно забрать Варюшу с учёбы, но оказался в тисках её учителя — крайне занудного мужчины с дичайшей любовью к промывке мозгов. Он был возмущëн тем, что девочку со школы часто забирают не родители, а личная няня, что у неё слишком дорогая одежда, что она, мол, постоянно хвастается, рассказывая другим детям о своих поездках заграницу. «Ваша дочь в таком юном возрасте уже успела объездить половину Европы. Замечательно, что вы можете себе такое позволить, но ребята завидуют. Я понимаю, вы — человек военный, при деньгах, но не стоит ли вам в таком случае отдать Варю в более престижное учебное заведение? Боюсь, мы не соответствуем вашему высокому статусу». Руневский сдержался. С вежливой улыбкой он объяснил наглецу, что никого не касается, как часто Варя бывает в Европе и сколько стоят её вещи. Да, ребёнок не бедствует, да, у ребёнка одна курточка дороже, чем весь гардероб этого учителя, да, ребёнок ежегодно бывает заграницей. В чëм, собственно говоря, проблема? Варя вовсе не хвастается, уж кому, как ни её отцу, знать об этом. Просто делится впечатлениями со сверстниками. Она разговорчивая и эмоциональная — это нормально для её возраста. Уж учитель-то должен это понимать! Саша знает, конечно, что Варя избалованная, но это никогда не казалось ему чем-то критичным. Алина любит говорить, что он слишком много ей позволяет, но ведь и она сама потворствует ей не меньше. А, может, даже больше! Сказывается детство, о котором она предпочитает не говорить. Он всё ещё помнит, как она изумлялась той роскоши, что для него самого была привычна и даже скучна. Удивлялась обычным вещам, обычным поступкам, обычным словам о любви. И ещё долго кидала на него недоверчивые взгляды, словно боялась, что её обманывают. Она вообще многого боится, пусть и отрицает это так рьяно, словно за признание её немедля расстреляют. Саша не понимает, но признаёт все её страхи. Вспоминает некоторые моменты с тоской и болезненной нежностью. После войны Алина маниакально боялась голода. Съедала всё подчистую, будто ей больше не дадут, и шипела матом себе под нос, когда замечала, что кто-то смеет оставлять мясо недоеденным. А уж сколько крови она могла выпить за раз! Свечников ворчал, что доноры скоро закончатся, а она отмахивалась, а после, когда он уходил, лезла к Саша под бок — такая непривычно костлявая и диковатая, как кошка. И они привыкали к друг другу заново, потому что больше четырёх лет провели порознь. Алина сбежала в самом начале войны из-за его вполне безобидной просьбы отправиться в эвакуацию. Руневский задействовал все свои связи и знакомства, искал её во всех военных частях и госпиталях, срывался с места, как только видел женщину, хоть чуточку на неё похожую. Но Алины не было нигде: ни в списках раненых и погибших, ни в отдельных женских батальонах, ни на том, ни на этом свете. Пропала без следа. А потом — уже после войны — Александр оказался в Москве у одного генерала. Тот представил ему своего друга — знатока военного дела и полковника, Льва Соколова. Отчество, правда, тогда иным было, но взгляд с тех пор не поменялся ни на каплю — всё такой же решительный и суровый. Руневский разговорился с ним, а после Соколов вдруг широко улыбнулся, махнул рукой кому-то и, лучась от счастья и гордости, «познакомил» его со своей близкой подругой. С Соней, с которой Александр был знаком столько же, сколько с Россией в принципе. Как же он поразился, когда увидел, что истеричная девочка с нездоровой тягой к алкоголю, картам и плохим компаниям, кою он знал последние лет пятьдесят, нежданно-негаданно превратилась в майора. Да ещё в какого! Совершенно другая женщина предстала перед его глазами. Властная, холодная, жестокая. Впрочем, такая оценка не задержалась в его голове надолго. Соня была ему рада. Обнимала, всё повторяя: «Я думала, вы умерли». Саша тоже считал, что её давно в живых нет. В начале сорок четвëртого её тëтка писала, что пришла похоронка. «Вы что, в самом деле поверили? Вы же скептик, Руневский. Я с ребятами в засаду попала. Подорвались всей группой — вот меня в покойники и записали вместе с ними. У меня сейчас фамилия и отчество лет десять другими будут. А тëтушка в сорок пятом умерла. За месяц до конца войны. Я грешным делом подумала, что и вы с Алиной...». Алиночка. После этого имени Саша всё на свете позабыл. Едва ли не обезумел от радости, когда София сказала ему, что его беглянка-жена не только жива и здорова, но и находится прямо здесь, в этом городе! Без гроша, зато с гордостью, которой хватило бы на десятерых. Он не верил, что его терпения хватит, чтобы дождаться встречи. Но он смог и никогда — ни до, ни во время, ни после войны — не случалось для него более счастливой минуты. Алина рыдала навзрыд, и ничего он тогда не понял из её сбивчивых объяснений, но уже потом Руневский узнал, что она тоже его искала. Сначала — в Петербурге (он был на границе!), после — по всей центральной России. Почему же он не смог найти её? Да потому что мундир она так и не надела. Алина примкнула к партизанскому отряду и провела всю войну, шпионя и помогая старикам и детям. И ведь ни разу не попалась врагу! Эти воспоминания вызывают у него гордость за неё. Он слегка улыбается, но ненадолго. Шум с первого этажа привлекает его рассеянное, сонное внимание, и он замирает, прислушиваясь. Очередной раскат грома несколько сбивает его с мысли. Руневский спускает ноги на холодный пол, медленно поднимается и накидывает на плечи чëрный халат, гадая, показалось ему или нет. Может, это всё звуки обычной непогоды? Так это или нет — значения не имеет, он всё равно достаёт пистолет из верхнего ящика прикроватной тумбы. Лучше перестраховаться. Караморовцы уже однажды пробирались в дом, что мешает им провернуть подобное сейчас? В коридоре такая темень, что хоть глаза выкалывай — всё равно ничего не изменится. Саша затворяет за собой дверь, и дождь, нещадно барабанящий по стёклам, перестаёт мешать. С горем пополам привыкнув ко мраку, он бесшумно добирается до лестницы и также тихо спускается с неё, различая всё больше шума, воспроизводимого кем-то чужим. Первый этаж встречает его такой же темнотой. Из гостиной доносится неразборчивое шипение, в котором он, к своему вящему изумлению, различает привычную брань. Алина? Да нет, откуда ей здесь взяться? Она у Свечникова, с Варей. Её сюда и калачом не заманишь. Это Алина — понимает Руневский, подходя к гостиной. Обругав себя за излишнюю паранойю, он оставляет пистолет на комоде и заходит в комнату, сам вздрагивая, когда Алина подскакивает на месте: — Саша! — она выругивается, — Ты меня напугал. — Ты меня тоже, — он вздыхает, — Одна, а по звукам будто бы целый взвод. Разбила что-то? — Нет, — она мотает головой. Он видит это только благодаря тому, что сквозь окна в гостиной попадает хоть какой-то свет. Её короткие волосы растрепались и распушились из-за дождя, отчего вид её кажется ему даже более воинственным, чем обычно, — Я покурить хотела. А тут зажигалка. Серебряная, Саш. — Это Владимир Михайлович меня сегодня с утра так разыграл. Прости, забыл убрать, — он виновато улыбается, замечая, как она трëт пальцы, прогоняя неприятные ощущения от ожога, — Больно? — Нет, — Алина качает головой снова, но на этот раз как-то слишком рьяно. Сконфузившись отчего-то, неопределённо поводит плечами и без особой уверенности произносит, — Я поговорить пришла. Ты ведь сам никогда этого не сделаешь. Александр не выказывает и доли той обиды, что вызывает в нём эта колкость. Он просто не хотел навязываться. Впрочем, откуда ей об этом знать, если он спустя столько времени так и не научился быть с ней до конца честным по части собственных чувств? Комплименты? Миллион и миллиард. Признания в любви? По сто штук на дню. Но никакие силы не могли его заставить озвучивать вслух свои тревоги и терзания. Он и не видит в этом нужды. Зачем Алине зазря волноваться из-за его страхов, когда у неё своих хватает? Зачем мучить её и истязать этими глупыми переживаниями? — Давай поговорим, — Саша подходит к дивану и садится, — Присядешь? Ты у себя дома, а не в гостях. Она присаживается, но на таком расстоянии, что это кажется ему сущей издëвкой. Впрочем, он знает, что в чëм-чëм, а в намеренных издëвках его жена очень плоха. — О чëм ты хочешь поговорить? — мягко спрашивает он, — Алина, при всей моей лояльности к твоим героическим порывам, я всё ещё настаиваю на том, чтобы ты забирала Варю и уезжала. — Я не уеду, можешь не мечтать, — резко отрезает она, — Но я предлагаю компромисс. — Компромисс? — он переводит на неё заинтересованный взгляд. Он скверно относится к подобным решениям конфликтов, не видя в них никакой особой пользы ни для одной из сторон, — Какой компромисс? — Самый лучший, — убеждëнно говорит Алина, заправляя за ухо короткую прядь. До того мил и красив этот жест, что Саша не может отвести от неё глаз, — Уедет Свечников. Вместе с Варей, конечно. Они поедут в Италию. Там их никто не найдёт. — Он не уедет. Связывай его, силой отправляй — всё равно останется. В кого, думаешь, я такой упрямый? — он шутит, желая немного разрядить обстановку, но она за это награждает его осуждающим взглядом, — Я думал об этом. Не один раз. Он даже во время войны от таких мер отказался. Помнишь, что он сказал? — Что покинет дом только ногами вперёд. И именно так он его, судя по вашим рассказам, покинул, когда дом разбомбили! Он обиделся бы, если бы меня сейчас услышал, но он же такой... старый. Его непременно убьют, если он останется в России. Хорошо, допустим, ему наплевать на себя. Но на Варю-то нет! Он её больше нас двоих вместе взятых любит. Значит, согласится. — Я волнуюсь за тебя не меньше, чем за нашего ребёнка, — прямо говорит Александр, — Я боюсь за тебя не потому что я считаю тебя слабой. Не потому что не верю в тебя. Наоборот! Я верю в тебя больше, чем в себя самого. Но тем мразям не нужна моя вера. Они придут — тебе это известно. Они убьют тебя на моих глазах. Я не переживу. Я умру в ту же секунду. — А я умру без тебя, — просто говорит Алина. Просто, коротко, доверчиво — так, как умеет только она и никто больше. Саша вдруг замечает лучики тонких, мимических морщинок у её глаз. И это отчего-то заставляет его любить её ещё больше, хоть и кажется, что больше некуда, — Я останусь, Сашенька. Но если ты против, то я всё-таки послушаюсь тебя и уйду. Навсегда. — Это шантаж. — Шантаж, — подтверждает она, — Иначе с тобой не совладать. И когда только его девочка успела научиться таким безжалостным манипуляциям? Руневский знает, что Алина всегда верна своему слову. Упёртая до безобразия. Хитрить как не умела, так и не умеет, зато ультиматумы ставит такие, что впору было бы постыдиться. Саша откидывается назад, складывая руки в замок. Думает. Усиленно размышляет над тем, какие меры ему придётся предпринять для обеспечения её безопасности, если она всё-таки останется. Интересно, а в Дружине замечают, как часто он пользуется своим положением в личных целях? Наверняка. Там же не совсем идиоты сидят. — Ты сможешь пойти в ответ на некоторые уступки? — после весьма длительного молчания интересуется он, — Согласишься, допустим, на постоянную охрану? Сможешь ли пообещать мне, что не будешь сама впутываться в неприятности? — Я так не делаю, — она возмущённо нахохливается и приосанивается, словно пытаясь таким образом придать значительности своим словам, — Просто иногда мне не везёт. Но я работаю над этим. А на счёт охраны... Максимум двое. — Четверо. — Двое, Саш. — Трое, — он дëргает щекой, — Не торгуйся, пожалуйста. Я успел за сегодня от подобных споров устать. И правда устал. Она, к собственному стыду, заметила это не сразу. Но вдруг замечает. Как он давит зевки, как медленно моргает. Алина знает, что он много работает. Потому что Соня рассказывала. Она и Саша, будто малые дети, поделили между собой города. Она отвечает за Москву, умудряясь контролировать работу тамошнего филиала через телефонную трубку, а он безраздельно владеет Екатеринбургом и Томском, решая каждый раз, кто поедет туда для расследования очередного убийства. А в Петербурге, как в уютной колыбели всех революций, бедствий и смертей, им приходится считаться с мнением инициативного Виктора, который, несмотря на свои бесконечные пьянки с Юсуповым, умудряется работать за семерых. К слову, общение этих двух не есть хорошо, как считает Алина. Она предполагает, что Феликс через своего нового дружка влияет на решение некоторых вопросов. Боги играют. Руневская осторожно наблюдает, зная, что ни один подобный сонм не бывает вечным. Она желает своим только победы. Но она видит, как часто они ошибаются. Устроили сегодня теракт. Страшное, жуткое действо, свидетельницей которого она стала. Петя делал так же. Лучше бить врага его оружием. Так сказал однажды Свечников. Но даже ему идея такого масштабного убийства пришлась не по вкусу. Мол, это годилось раньше, а для современных реалий это слишком топорно. Алина давно не ведает, кто прав, а кто виноват. Она знает только то, что у неё есть дочь, которую нужно защищать, и есть Сашенька, с опекой которого нельзя не мириться. И всё. Она на стороне богов. А это куда приятнее, чем играть в подвальную революцию, а после греть постель отступнику и лжецу. Отступник и лжец с удовольствием продал её за мнимые идеалы. В то время как «монстр» был готов умереть ради неё и их любви. И не раз. «Монстр» целовал мокрые от слëз губы каждую ночь и баюкал её, дрожащую, испуганную и злую, повторяя раз за разом, что тот кошмар больше никогда не повторится. И никогда не признавался, что проснулся он не от её крика, а от собственного злого сна. Алине вдруг становится до трепетного тяжело и сладко на душе. Она просто смотрит и смотрит на Сашу, не в силах отвести взгляда. Поражается снова, что это её, её мужчина! Что среди всех несчастий и горестей есть тот, кто всегда поддержит, поймает и не предаст. Подхватит на лету. И сразу тише внутри. Боль естественна для любого вампира. Это плата за долгую жизнь. Алине кажется, что она до неприличия богата. Потому что она никогда не платила болью. Боль Саша забирает и прячет, словно бы говоря, что это не для неё. С ним она чувствует себя... собой. Вот так просто и правильно. Ей не нужно притворяться. Можно быть и громкой, и прямолинейной, и невоспитанной. Можно вслух называть всех дур дурами, а дураков дураками, можно честить политическую систему в России на все лады, можно даже держать вилку в правой руке. А это дорогого стоит в обществе, где у каждого кошелёк больше сердца. — Трое... — бормочет она, — Ладно. Так и быть. Алина срывается, потому что, несмотря на безразмерную гордость, она скучала. Сашу это обескураживает, но он готов. Усмехается. Так мягко, как умеет только он один. Зелëные глаза смотрят на неё с добрым прищуром. Он никогда не смотрит так на других. Для всех он сдержанный, консервативный и даже чëрствый. Алине думается, что её Сашеньке эти качества мало присущи. Он целует её первым. Не ждёт реакции — сразу глубоко и чувственно, как утопающий посреди шторма. Отчаянно и ярко. Кажется, что они не виделись по меньшей мере лет тридцать. Алина не переносит жизни порознь. Это кажется ей противоестественным. Нелепым. Никто ведь не утверждает, что располовиненное яблоко — это разные фрукты. Яблоко одно. Просто разделено. Точка. Она падает на диван, утягивая его за собой в жаркую негу. Шепчет: — Хочу. Сейчас. — Вижу, — Саша целует её в кончик носа, — Я тоже. Глоток воздуха — и в пропасть с разбегу. Алине хочется всего и сразу, потому что она соскучилась по этим бережным рукам, по исполненным истомой взглядам, по ощущению гладких тёмных волос под пальцами. Сейчас Саша не такой прилизанный, как обычно, без удушающего галстука и строгого костюма. Домашний и расслабленный, принадлежащий ей одной. Тёплый и по-родному пахнущий. Алина находит его губы в темноте, чувствует на них горечь сигарет и терпкость крови, выгибается, чтобы его руки могли беспрепятственно проникнуть под одежду. За стенами дома продолжает шуметь весенний дождь, всполохи молний тиранят промокшую до ядра землю, а она, сквозь гром и шум десятилетий, слышит мужское рваное дыхание, согревающее кожу и теплящее вены под ней. Алина с завидной быстротой приподнимается, чтобы Саша мог стянуть с неё кофту. Она заводит руки за спину, пытаясь совладать с бельём, но пальцы у неё так трясутся, что ему приходится ей помочь. Прикосновение губ к щеке. Одежда с шорохом соскальзывает на пол. В висках стучит. Алине хочется сказать «Люблю», хочется повторять и повторять это, стирая язык в кровь, но Саша говорит это первым, обдавая горячим шёпотом её ухо. Он оттягивает мочку зубами, сжимает талию, ведёт ладони выше. Под его прикосновениями груди тяжелеют и наливаются жаром. Пульсирует и тянет в самой глубине — так сильно, что тяжело терпеть. Невозможно. Слишкомслишкомслишком. Потому что для Саши её тело — как изведанный атлас для географа, как звёздная карта для астронома, как любимая женщина для любящего мужчины. Он знает, что она любит кусаться, но не любит, когда кусают её, знает, что под коленкой ей очень щекотно, а за ухом — очень хорошо, что она гибкая и иногда нетерпеливая и невероятно жадная. У Алины путаются картины перед глазами, плывут, плывут, плывут, ускользая в фантомную даль. Саша, зарываясь пальцами в мягкие волосы, осторожно оттягивает пряди назад, заставляя её запрокинуть голову. Она поддаётся. Кусает щёки. Жмурится. А его губы скользят ниже, как корабль по идеально ровной, не потревоженной никакими бурями воде, целуют нежно грудь, заставляя Алину задохнуться. Кожа к коже, сердце к сердцу — так близко, что даже невозможно. Она стонет сквозь зубы и дрожащими руками прикасается к его животу, сдвигая в сторону атласную ткань халата. — Ты до безумия красива, душа моя, — Саша ловко расстёгивает её штаны, и она приподнимается, чтобы ему удобнее было их снять сразу и с бельём, — Иногда я всё ещё боюсь, что это сон. Слишком хорошо для реальности. Она не отвечает. Не находит банально сил на это. Но хочет, любовно глядя ему в глаза, сообщить, что она думает точно так же. Алина бы с удовольствием рассмеялась в лицо всем тем, кто в них не верил. Кто считал, что она для Саши лишь временная эгоистичная прихоть, что однажды он образумится и найдёт себе более подходящую, родовитую партию, что их любовь закончится. Не закончилась. Разрослась до невиданных масштабов, поглотив собой и тело, и душу, сразила, как сражает клинок японского самурая или змеиный яд. Нет, нет… Это никогда не было ядом, это всегда было единственной стоящей панацеей, тем, что из разу в раз подымало с песочного дна забытого всеми озера и возносило до лазурных небес и острых звёзд. Алина совсем не мастер в любовных беседах, но будь у неё такой талант, Саша бы продыху от её признаний не знал, как она не знает, как он спустя годы умудряется нашёптывать ей всё новые и новые слова. От них каждый раз сворачивается всё внутри, от них хочется плакать. Им всегда было друг друга мало. Ещё и ещё в попытке насытиться, утопиться в этом чувстве, завязнуть в нём глубже — чтобы по самые гланды, а то и дальше. Алина ловит ртом воздух. Горит, как гореть ей после смерти за свою вампирскую натуру. Пытаясь совладать с возбуждением, сжимает бёдра, но Саша весьма настойчиво надавливает на колени, безмолвно прося её уступить. Его ладонь скользит по внутренней стороне бедра, всё выше и выше, до влажного жара. Её стон тонет в раскате грома. О, она нисколько не сомневается в том, что у её расчудесного мужа было много женщин. Ни один приличный мужчина не умеет вытворять такие вещи пальцами. Саша походит на приличного, Саша, как и всякий приличный мужчина, прилежно утюжит манжеты на рубашках и умеет завязывать галстук десятью разными способами. Он научил внутренних демонов строевому шагу, и от того об их существовании знает одна лишь Алина. Она — единственный его демон, не желающий маршировать и кланяться. Самый бесноватый и немножечко плюющий на правила. Ну так, время от времени. — Саш... — у неё срывается голос. Забываются слова, от того, насколько приятно и хорошо. Она различает его возбуждение, упирающееся ей в бедро, предполагает, что ему тяжело, но из-за своей чëртовой галантности он не торопится. Увольте, она слишком скучала, чтобы ещё и сейчас терпеть эту пытку! Алина в мгновение преодолевает преграду в виде его белья. Раньше она стеснялась проявлять инициативу, предпочитала скорее следовать, чем вести, но теперь ей доставляет искреннее удовольствие демонстрировать, что и она не менее прекрасно знает его тело. Кусаться и царапаться можно — Саша такое очень даже поощряет. И она кусает его шею. Не выпуская клыков, не до крови, но с настойчивым нажимом. Он шипит почти по-кошачьи, проникая в неё пальцами так глубоко, что она едва не вскрикивает. До мурашек и бликов перед глазами, но всё ещё чертовски мало. Капает дождь. Надоедливо и громко стучит по крыше. Алина не слышит. Только Сашин громкий выдох, когда её пальцы оплетают твëрдый член. — Боже, — он лбом прислоняется к её плечу. — Не поминай имени Господа Бога твоего всуе, — назидательно говорит она. Смеётся ему в висок, целует почти по-детски — не придраться к вопросу о невинности её побуждений. От Саши пахнет кровью больше, чем всем прочим, но даже сквозь нотку металла она различает аромат и сигарет, и кофе, и дорогого сандалового парфюма, и даже самой себя. Это обычное дело, они пропитаны друг другом насквозь так сильно, что иногда — сейчас так тем более — нельзя разобраться, где заканчивается он и начинается она. Она ведёт ладонь вниз. Саша обхватывает её ягодицы, чуть сжимает — именно так, как ей нравится, не до синяков, но вот-вот. Стискивает зубы, прикрывая на миг глаза. Подаëтся бëдрами навстречу её руке, завладевает губами. Языком по зубам, влажно и горячо, почти до смерти восхитительно, тягуче, словно пряный вересковый мёд. Если страсть признаëтся за грех, то они оба безбожники, не страшащиеся никакой епитимьи. Сгорать не боязно, если делить пламя на двоих. Алина, увлечëнная мужскими губами, не противится, когда Саша трепетным движением, коим даже пугливую пичужку задобришь, перехватывает её запястья. — Я тебя люблю, — до боли ласковый голос. С хрипотцой. Ему не нужны ответные признания, он знает всё и сам. Всем на свете известно, что Руневские друг другом настолько очарованы, что это даже неприлично. Тишина. А потом вдруг, — Спасибо. — За что? — Алина не удивляется. Не потому что понимает, о чём он, а потому что, вопреки невинному личику, думает только об одном. Её колотит изнутри. — За то, что хочешь остаться со мной, несмотря ни на что. Меня это раздражает, и всё же это дорогого стоит. И дальше — пытливая сладость. Он входит медленно, издеваясь и дразня. Алина не выдерживает и притягивает его к себе. Саша тихий. Всегда, вне зависимости от обстоятельств, места и времени суток. Поэтому она старается за двоих, изводя его терпение стонами и лаской. Обрывочные поцелуи, линии царапок на его спешно обнажившихся плечах, его руки везде и сразу. В волосах — аккуратно, чтобы случайно не сделать больно, на шее — сильнее, с касаниями губ, на груди — пальцем по затвердевшему соску, пока Алина выгибается дугой, требуя ещё и ещё. Толчок до упора, — и она машинально зажимает себе рот ладонью, всхлипывая от того, что Саша добирается ладонями до низа. В прошлом желание часто застигало их в не самых подходящих местах. Если бы Свечников узнал, что они вытворяли в его прошлой усадьбе в библиотеке, то не разговаривал бы с ними неделю. А если бы ему стало известно о его любимом буковом столе... Что ж, тогда бы он и вовсе захлопнул двери прямо у них перед носом. Лучше, чем просто хорошо. Ярче. Опьянëнный полушëпот тает во рту, словно сахар. Их тени сплетаются друг с другом, создавая единую сущность — непобедимую, несгибаемую, вечную. Под шелест дождя и скрип бездонного неба, на надрыве, сильно, до сведëнных на переносице бровей и жалостливых складок на лбу. Саша прижимается ближе, острыми ключицами врезаясь в тонкую кожу, обжигающе дышит в ухо, целует снова и снова, делясь теплом. Алина чувствует, что её не хватит надолго. Так и происходит. Глаза закатываются, и она стонет, не разжимая зубов, когтя мужскую спину на изломе пальцев. Настоящее наслаждение подкатывает через пару секунд — звуковая волна вслед за ударной. Сминает, оглушает, лишает сил. Алина вцепляется Саше в плечи без жалости, выжидает до последнего, не желая отпускать. Напоследок он толкается глубоко — до самого пронзительного естества, до мурашек, стреляющих вдоль позвоночника. Алину трясёт крупной дрожью от нахлынувших ощущений, ей безумно правильно и приятно. Она безвольно обмякает в крепких руках, позволяя целовать своё лицо и гладить волосы. — Какая ты у меня хорошая, Алиночка, — где-то на периферии, — Любимая моя... Кажется, что оно не отпустит. Но отпускает, пусть и далеко не сразу. Они долго лежат, разгоняя экстаз по телу. Разговаривают почему-то чуть ли не шёпотом. Алина в сгиб мужского плеча сообщает, что Вареньке давно не снились кошмары. У Саши мутный взгляд. По дочери он тоже очень соскучился. Но решено: она уедет со Свечниковым. Пусть отправляются в Италию. Ей там нравится больше, чем в Берлине или Лондоне. Спустя полчаса, а, может, и больше, Алина поднимается с дивана, не озабочиваясь такими условностями, как одежда. Босыми ногами зарывается в мягкий ворс ковра, направляется к столу и щедро наполняет стоящий без дела бокал кровью. Потягивается (Саша уверен, что специально), как кошка, и голой поясницей облокачивается на спинку задвинутого стула. — Я была сегодня у Николаши Романова, — она делает глоток. В тусклом свете виден алый блеск её острых, тонких клыков. — Я тоже пытался. Он меня не принял. — Я знаю, — очевидный укор, — Ты всегда так делаешь, пока я не вижу. — Виновен, — Руневский тихо смеётся, — Что со Старцевой? — Пока не сказали. Надеюсь, что отпустят, — Алина складывает руки на груди, но не в попытке прикрыться, а скорее для удобства, — Вот сдалась им эта девочка? — Её семью не любят. — Она лишь ребёнок. Я в её возрасте... — она обрывает себя. Фыркает, качая головой, — Ну вот, я уже и говорю как Свечников. С кем поведëшься. Она до замирания сердца прекрасна. Эдакая булгаковская ведьма. Нагая, стройная, с округлыми плечами и коленями, с блестящими от отзвучавшего удовольствие ореховыми глазами, с этой длиной волос, которая ей всё-таки идёт. Руневский вспоминает Алину в прекрасном платье до середины бедра, которое он подарил ей в середине прошлого века. Лëгкое и воздушное, почти без украшений, которые ей вечно то мешали, то кололи, то жали. Тогда у неё была похожая стрижка. Тогда она сутками не ночевала дома и неделями пропадала в командировках, увлечëнная своей новой страстью — журналистикой. — Какие твои годы... — протягивает он, занимая сидячее положение. Прохладно. Дождь и не думает прекращаться. Саша возвращает халат на плечи, разминает шею, — Иногда я завидую чистым вампирам. Юсупов ненамного меня старше, а всё ещё смахивает на мальчишку. Больше тридцати не дашь. — Свечников — чистый вампир. Но он стареет. Соня тоже родилась такой. Но у неё седая прядь есть. Вот здесь, — Алина показывает на место за ухом, — Юсупову просто повезло. Жду не дождусь, когда у него появятся морщины. Хоть отомщу ему за все те годы, что он меня третирует. — Он боится старости. И я его в этом прекрасно понимаю. — Я тоже, — она залпом допивает кровь, — Я даже не осознаю иногда, что время идёт. А потом смотрю на Варю. Лет через десять-пятнадцать она надолго перестанет меняться, но сейчас, пока она растёт... Это странно. По ней я вижу, как меняюсь сама. Саш... — она кусает губы, не сводя с него взгляда, — Ты ведь будешь меня любить, когда я стану старой развалиной? — Ты ведь меня любишь, — он приподнимает уголки губ. — Дурак, — Алина закатывает глаза, со звоном опуская бокал на стол, — То-то я вижу, как на тебя, такую развалину, до сих пор вешаются женщины. Между прочим, я замечаю, как на тебя смотрит дочка министра культуры. — Богданова? Ей же лет двадцать. — Мне тоже было двадцать. Ну, чуть больше. — Но ты на меня не вешалась. Ты видела во снах, как перерезаешь мне горло, а потом, стоя на трупе уродливого самодержавия, провозглашаешь, что отныне эта страна свободна от тирании высшего класса, — Саша встаёт и подходит к ней. Тянется за зажигалкой. О том, что зажигалка серебряная, он вспоминает поздно. Зашипев от боли ожога, он встряхивает рукой, проклиная Свечникова на чëм свет стоит. Алина ловит его пальцы тëплой рукой, оглаживая ноющую кожу, — Вот же старый... — Ты всё равно его любишь. — А куда деваться-то? — с мнимой мрачностью спрашивает Руневский, находя нормальную зажигалку. Прикуривается, но насладиться не успевает, потому что Алина подлезает ему под руку и делает такую долгую затяжку, что у неё малость темнеет в глазах, — Чего ты о Богдановой, любимая, заговорила? Ревнуешь? — Нет, — лжёт она, — Глупость какая. Это ты меня ревнуешь. К Виктору, — Алина запрыгивает на стол и выдыхает дым, окончательно забирая у него сигарету. — Нет. Глупость какая, — Александр повторяет её тон в точности. — Я тебя один раз сильно ревновала. Очень давно, — она ставит руки позади себя, снова открывая его взору красивую грудь. Кокетничает. Раньше почти не делала так. Руневский так до сих пор и не понял, почему именно. То ли не умела, то ли банально стеснялась. — И когда же это было? — Когда ты познакомил меня с Соней. Я думала, что ты ей нравишься. Это потом я поняла, что ей никто, кроме бутылки, не мил. Сейчас с ней приятно, но тогда... Я была уверена, что мы никогда не поладим. Ей руку протягиваешь, а она её кусает. Это после войны она уже другой стала. После Соколова. Она очень мне помогла, устроив нам с Романовым встречу. Но... — Алина снова сминает сигарету губами, оставляя на фильтре кровавый отпечаток, — Он странно к ней расположен. Я понимала, что она на него работает, но чтобы так... Нет, я ей доверяю. Больше я верю только тебе и Свечникову. Просто непривычно видеть, как она поднялась за эти годы. Было бы чудесно, если бы она была полностью либеральных взглядов. Её там слушают. — По-моему, она очень либеральных взглядов. — Совсем нет. Она как-то сказала мне, что поддерживает казни. Что это, мол, иногда бывает необходимым. — Я тоже их поддерживаю. — Вы все старые, закостенелые консерваторы. И ты, и она, и Свечников, — Алина неодобрительно качает головой, — Невозможно с вами. Виктор вот тоже против, как и я. Мы с ним долго об этом разговаривали. Он рассказал мне об очень интересных реформах, которые сам придумал. Его слова да Богу в уши. — Вот теперь я ревную, — серьёзно говорит Саша, — Я тоже могу придумать реформы. Только вот беда, ни Виктора Алексеевича, ни меня никто не будет слушать. Потому что Россия и так натерпелась от этих реформ за двадцатый век. Мне хватило коммунистов. — Это совершенно другое. Там диктатура пролетариата. А я хочу убрать диктатуру вовсе. — Это невозможно. Уменьшить, подавить — да. Но не искоренить полностью. Это наша природа: вампирская и даже человеческая. — Тогда я пойду против природы, — Алина легко пожимает плечами, — Устрою вам всем либеральную диктатуру. Руневский улыбается — и весело, и печально одновременно. Он в юности тоже в это верил. Не в таких масштабах, но по-молодецки пылко и сильно. В пух и прах разругался со Свечниковым и во всеуслышание поддержал декабристов. После этого рассорился вообще со всеми. Потом, после казней, ссылок, закрученных гаек, разочаровался. Никакой Конституции, никаких изменений, никакой свободы. Да и жаловаться-то не на что ему было. Достаточно богат и знатен, достаточно крепко укреплëн в этом обществе, достаточно вампир и мужчина. Избирательное право имел, деньги имел, женщин... Ну, чего греха таить, и этого в достатке было. Алина на многое открыла ему глаза. Во многом он до сих пор с ней не согласен. Невозможно уверовать в хороший мир после всего того, что он видел. А Саша и правда видел немало. Видел войну и далеко не один раз, видел маленьких девочек, которые торгуют телом, чтобы прокормить себя и семью, видел, как люди убивают друг друга за хлеб и воду и как беззубые старухи бросаются ему в ноги в благодарность за пару поданных монеток. Будучи всегда невосприимчивым к алкоголю, он доставал своих непутëвых друзей из жутких и злачных мест. Содрогался всегда, видя, что происходит, и всегда знал: это не победить. Это естественная суть мира сего. Легче закрыть глаза и представить, что этого нет. Конечно, он жалел и жалеет людей. Он никогда не был жесток из желания. Только из нужды. Во имя правящего режима и государства, во имя дисциплины и закона. Алина не жестока даже ради этого. Они совсем по-разному любят одну страну. Александру иногда кажется, что супругу свою он так ценит исключительно за возможность поспорить на тему «А кому на Руси жить хорошо?». Они во многом отличаются. Но ответ у них всегда выходит одинаковый. Никому тут хорошо не живëтся. Руневский всякий раз про себя добавляет: «Раз не жилось хорошо, то и нечего, в общем-то, и начинать».***
— Бездарные... — Феликс делает паузу, набирает в лëгкие побольше воздуха и разражается таким криком, что даже те несчастные, кто к подобному привык, подпрыгивают, — Бездарные, неблагодарные идиоты! Я стараюсь, стараюсь, стараюсь, а вы... Вы, видимо, желаете вернуться к работе на Дружину? Забыли, глупцы, откуда я вас достал? Из грязи буквально! Ни статуса, ни денег! Я вас осыпал золотом! И что я получил за свою щедрость? Ничего! О, Господи, вы все нарочно выводите меня из себя! — Мы делаем всё, что в наших силах. Караморовцы и правда отлично прячутся, — осторожно проговаривает один из двух мужчин, испуганно сглатывая слюну и что есть мочи вдавливая голову в плечи — авось если так сделать, то пронесёт. — Вы должны делать больше. Пока вы хлопаете глазами, эти твари всю страну по кусочкам успеют разобрать. Никакого духа патриотизма! — Юсупов с мученическим вздохом падает в кресло. — Мы постараемся их найти, обещаю. Его передëргивает от этих оправданий. Он резко махает рукой, без слов приказывая подойти старику, тихо стоящему у стены. Феликс считает его удобным дополнением к своей жизни. Он лично его обратил. В прошлой жизни — в той, в которой ещё существовало крепостничество. Это был подарок родителей на десятые именины. Большеротый низкорослый мальчишка, переросший своего новоявленного хозяина на два с лишним года. Юсупов превратил его в вампира, когда тому было уже за пятьдесят. Что поделать, он никогда не любит расставаться со своими вещами. Особенно со столь качественными. Верная собачонка, лучше в нынешнее время не сыскать. Морщинистые руки касаются плеч, которые измучены тем, что Феликс привык называть «делами». И как только Соня может часами над документами сидеть? — Своей тупостью вы действуете мне на нервы, что нежелательно. Я не пил три дня, — жалостливо вздыхает князь, расслабляясь от удовольствия. Чужие ладони так приятно массируют плечи, что он быстро забывает все крепкие ругательства, которые вертелись на языке, — Идите уже. Тошно от вас. Мужчины, радуясь избавлению, испаряются моментально. Юсупов грустно морщится, когда видит, что солнце за окном клонится к горизонту. Тоненькие бледные лучи красиво играют бликами на волнах Финского залива, чайки, кружащие над водой, кажутся до отвращения счастливыми и весëлыми. Ещё бы, их головы едва ли занимает хоть что-то, кроме рыбы! Феликсу нравится море. Тëплое, холодное — неважно. Он руководствовался этой страстью, когда двадцать лет назад вернулся из своего затянутого променада по Европе и взялся выбирать место для нового дома. Прошедший век здорово его ограбил. Юсупов думал, что его хватит сердечный приступ, когда все обожаемые им заводы и имения оказались в руках тогдашней новой власти. Даже сейчас больно об этом вспоминать. Да, он многое терял. Много денег, домов, земель. Удивительно, но спасла война. На крахе мира можно сколотить целый капитал и даже больше. Феликс знает, что многие придерживаются мнения, что он спекулировал акциями и опционами. Не то чтобы это далеко от правды. Хочешь жить — умей вертеться. Он не виноват, что другие слишком совестливые для подобного. Он не пожалел сил и средств на постройку нового дома. Он любит каждый уголок в нём. Души не чает в картинах и книгах, добытых, купленных, возвращëнных огромных трудов. Ему хочется плакать от красоты при виде белых балкончиков и сада, хочется расцеловать руки архитекторам и расхвалить на все лады себя самого. Он смог вернуть привычный мир, когда многие не смогли. И всё же более холодных, неприветливых стен Юсупов не знал никогда. Ни одна из комнат не хранит воспоминаний о маме, её душистый аромат не преследует в коридорах, о ней молчат двери и окна. Входя в гостиную, не представляешь дедушку в кресле, не возрождаешь в памяти его фигуру — такую большую, сильную, что невольно забывались все заботы и тяготы. И отец здесь никогда не бывал. Он не сидел в этом кабинете и не врывался в комнату без стука, чтобы вырвать сына из объятий очередной любовницы. Он не лежал мëртвым на диване. Переломанный, по-чужому слабенький и бледный. Служитель Отечества от юности до гробовой доски. Безрассудный дурак, бросившийся подавлять восстание на Сенатской площади. Феликс до ужаса чëтко помнит, как его тяжело, противно стошнило желчью, как его держали чьи-то руки, чтобы он не упал, как мама истошно рыдала, зацеловывая перемолотое лошадиными копытами лицо мужа. Это не видится более в кошмарах. Кошмары давно пережиты, отпеты и оплаканы. — А я всё-таки такой старый, Павлуш, — он прикрывает глаза, улавливая лëгкое покалывание в висках, — Ты тоже годы на себе чувствуешь? — Чувствую, барин. Как-с не чувствовать? — у старика умелые руки. Знающие. — Я бы всё отдал за то, чтобы мне снова было пятнадцать, двадцать, ну, хотя бы тридцать лет! Почему мы никогда не ценим молодость? — Вы всё ещё молоды. Не стареете даже. Говорят... — Павел проводит костяшкой по позвонкам, — Говорят, вы знались с нечистой силой. Дьявол, мол-с, душу вашу забрал, а взамен наградил вас бессмертием. — Какой же ты дурень. Мы сами нечистая сила. А бессмертия не существует. «Так же, дорогой? Ты ведь не дьявол?» — любопытствует Феликс. В такие моменты он чувствует себя сумасшедшим. «Коль был бы дьяволом, знал бы, — тихий влажный смешок щекочет слух, — Дьявола нет, милый. Ес-с-сть я, ес-с-сть ты. Кто знает, может, мы дьявола и с-с-создадим?». «Может. А, может, ты когда-нибудь расскажешь, откуда взялся, и я отправлю тебя обратно». «А это уж как карта ляжет. Кто знает, куда нас-с-с с тобой ещё нелëгкая заведёт». «Сегодня? К Виктору, как и каждую пятницу. Но я был бы не прочь остаться дома. Не выспался». «Ничего удивительного в этом нет. Нужно поменьше мечтать о с-с-своей принцесс-с-се. Ой, прос-с-сти. Забыл, что она не твоя. Интерес-с-сно, а чем она по ночам занимаетс-с-ся? Руку даю на отс-с-сечение, что у неё прорва любовников». «Нет у тебя руки, дурак, что ты там на отсечение даёшь?», — Феликс раздражённо дёргает щекой. Он и без этого постоянно думает о возможных мужчинах у Сони. «Я твою отдам. Её не жалко». — Да ну тебя. — Что? — переспрашивает Паша. — Ничего, — отмахивается Юсупов, — Прикажи подать мне машину. Только быстро, я вроде как опаздываю. — Сделаем-с, — слуга кивает и выходит прочь. «А, может, дома ос-с-станемс-с-ся? Что нам там вообще делать? Пить да в карты играть? С-с-скука». «Нет, поедем. Там бывают полезные люди. Я купил уже половину Негласного комитета, но мне нужно больше. Хочу заручиться всеобщей поддержкой на будущее». Феликс прямо-таки физически ощущает чужое недовольство. Этой суке всегда всё не нравится. Да и пошёл он к чёрту. Будто кого-то волнует его мнение!***
— Спасибо, я не пью, — Миша выдавливает из себя вежливую улыбку в ответ на предложение Виктора. Сразу четыре пары глаз взирают на него с удивлением, и лишь одна Соня остаётся к этому равнодушна. Конечно, она в курсе того, что друг не пьёт. Она рада тому, что в такой редкий свободный вечер она смогла выбраться хоть куда-то. Виктор предложил сыграть в карты с его друзьями — она согласилась быстрее, чем он успел закончить предложение. Пусть она и не играет больше, но развеяться-то никто не запрещает? Феликс явно не ожидал её здесь увидеть. Но для Софии его присутствие не стало новостью — все знают, что он играет в карты по пятницам. Компания не самая плохая. Один большой дымчатый кот чего стоит! Тяжëлый, зараза. Соня не стала прогонять его со своих колен, которые он выбрал в качестве лежанки. Брюки потом будут в шерсти, но наплевать. Слишком уж приглянулась ей эта животинка. Другие присутствующие, конечно, тоже ничего. Мужчина с приятной, колоритно-русской внешностью назвался Кириллом. Виктор быстро оповестил Соню о том, что он был лейб-хирургом во время войны с Наполеоном. С ним девушка — Таня. Очень хорошая, хоть и чересчур непосредственная. София даже растерялась немного, когда та всплеснула руками и воскликнула, что в жизни не видела таких шикарных ног, как у неё. Было приятно. Ненароком Соня вспомнила подружек юности — таких же лëгких на подъëм и простых. Подруги были Анины, но всё же. Ах, Анечка, до чего славная у тебя сестрица! Вылитая царица Савская! — Прям совсем не пьёте? — с сомнением спрашивает Юсупов, — Даже вино? — Даже вино, князь, — подтверждает Миша. — Из-за каких убеждений? Религиозных? — Не обязательно придерживаться какой-либо религии, чтобы не пить. Да и я неверующий. Предположим, мне просто не нравится вкус. — Поразительно, — Феликс откидывается на спинку стула, — Вашей начальнице стоит у вас поучиться. Потому что ей-то вкус явно по душе. Соня тихо усмехается в бокал бренди. Четвëртый? Ай, да какая разница? — Господа, у меня стрит, — Кирилл скидывает несколько карт на стол. София, выполняющая роль дилера, интересуется в основном только руками Юсупова. Жульничает или нет? Он выиграл уже дважды. Не может же он быть настолько везучим. Миша пасует. Таня и Виктор — тоже. У Феликса опять долбанный флеш-рояль. Он, заметив на себе взгляд, одаривает её короткой улыбкой, но тут же опускает уголки губ, будто бы растерявшись от собственной доброжелательности. Забавный. Как гадости делать — так самый первый, а как по-человечески себя вести — сразу в кусты и всё, поминай как звали. Очередной кон заканчивается его очередной победой. У Виктора дëргается глаз, когда Феликс небрежно подкидывает в воздух фишку и, приняв самую разнузданную на свете позу, с долей высокомерия протягивает: — Боюсь, ещё одна игра вас всех разорит. — У меня осталось лишь тридцать тысяч на этот вечер, — Кирилл закидывает руку Тане за спину и больше для неё, чем для остальных, говорит, — Я раньше думал, что он жульничает. Но нет, он просто везучий сукин сын! Это ещё ладно, а вот в молодости он у меня служанку выиграл, представляешь? Перед самым Рождеством я остался без кухарки! Выходит, они давно знакомы. Юсупов при всей своей циничности умудряется быть и общительным, и лёгким на подъём, когда дело касается связей. Потрепав кота по голове, Соня берёт в руки колоду и интересуется: — Вы ещё играете? — Сыграйте с нами, — просит Таня, — Если не умеете, то научим. Я могу побыть дилером. Миша фыркает. Он лучше всех здесь вместе взятых знает, как София хороша в покере. Но он, конечно, не в курсе, что она не менее прекрасно жульничает. — Благодарю, но я не играю на деньги. «Больше не играю, — исправляется она, — Хватило того, что эта страсть меня чуть на улице не оставила». — А не на деньги? — вдруг подаёт голос Юсупов, окинув её пытливым взглядом, — На желание, допустим. Не в покер, а в дурака — там меньше от удачи зависит. Только мы с вами. Отказаться Соня не успевает — они все отвлекаются на телефонный звонок Виктора. Он отвечает с явной неохотой. Какие-то министерские дела. Ничего срочного, иначе она бы уже узнала об этом от Лëвы, но Виктор всё равно хмурится и, шëпотом извинившись, выходит в коридор, аккуратно притворяя за собой дверь. Миша заметно огорчается. Из всех собравшихся он лишь с Виктором и ладит. А сюда он вовсе пришёл только ради Софии. Небезопасно, видите ли, ей одной шарахаться по городу. Хуже наседки, ей-богу. — Я не уверена, что хочу играть с вами. Тем более — на желание. — Боитесь проигрыша? — поддевает её Феликс, — Понимаю. Какие детские у него провокации. — Я не проигрываю. Никогда. Соответственно, бояться мне нечего, — она знает, что звучит это излишне самоуверенно. Но зачем зазря прибедняться? — Тогда я не вижу причины не сыграть со мной. Мне было бы интересно взглянуть на ваш прогресс, ведь именно благодаря мне вы вообще знакомы с картами. Соня давит в себе смешок. Да-с, уверенности ему не занимать. Видимо, никто за эти годы так и не удосужился научить его смирению. Раз у неё в кои-то веки появилось свободное время, то почему бы ей этим не заняться? Феликс намеренно её задорит. Ему полезно будет спуститься с небес на землю. Он отличный игрок, но ведь и она не лыком шита. — Мишенька, раздай-ка, — она вручает другу колоду, — Уверяю вас, княже, моё желание придётся вам не по вкусу. — Рассчитываете на победу? Самонадеянно, но так даже веселее. — Юсупов выиграет, — без доли сомнения говорит Кирилл. Он кивает, когда Таня шепчет ему на ухо, что ей нужно отойти. Куда больше его интересует игра, в которой он даже не принимает участия. — Посмотрим, — София берёт в руки карты. Не самый удачный расклад, но для начала более-менее неплохо. А если кто-то зазевается, то можно будет прибегнуть к обману. Проигрывать она не намерена. Кому угодно — ладно, но ни в коем случае не Феликсу. Он ходит первым — и сразу по-крупному. Она с неохотой отбивается, расставаясь с единственным козырем. Давно позабытый азарт опаляет приятным теплом всё тело. Или дело в выпитом. Голова немного кружится, но в остальном Соня не чувствует себя пьяной. Водки бы. Ей не ясно, как Юсупов может пить вино, да ещё и в таких количествах. Ей оно никогда не нравилось. Жуткая кислятина, которая только усиливает мигрень. Миша, внимательно следящий за ходом игры, радуется малейшей её удаче. А Кирилл, видимо, считает, что именно на его плечах лежит задача всех развлекать, и от того болтает без умолку. Возвращается Таня, да не с пустыми руками, а с трубкой, набитой опиумом. Феликс, к всеобщему изумлению, отказывается, и она, чему-то улыбнувшись, закидывает ногу на ногу, обнажая края кружевных чулок. Соню забавят эти попытки во флирт. Она думала поначалу, что Таня с Кириллом, но нет, они какие-то там родственники. Седьмая вода на киселе. Эта девица явно рассчитывает на Феликса. Ради Бога. — Я в страну только недавно вернулся, — с удовольствием рассказывает Кирилл, — Прямо как вы, Юсупов. Вы, насколько я знаю, в России от раза к разу бываете. Оное и правильно, делать здесь нечего. Я в Риме жил последние лет двадцать. А до этого — в Будапеште. Мне вот интересно, а Негласный комитет до сих пор балуется, как баловался раньше, или это ушло в прошлое? — Смотря что вы имеете в виду, — Феликс закусывает костяшку указательного пальца и кидает на Соню аккуратный взгляд из-под ресниц. Она крайне непростой соперник. Лучше он встречал только в Лас-Вегасе. Он взмахивает рукой, прогоняя от себя кольца опиумного дыма. Раздражает. Особенно сейчас. Он бы не стал отказываться от возможности покурить эту дрянь, но здесь Соня. При ней как-то… стыдно. — Ну, сами понимаете. Массовые убийства развлечения ради, реки вина, шлюхи. — Мне то неизвестно, — он нагоняет туману. Потому что, сука, он не намерен обсуждать всякую похабщину в присутствии Софы. Кто вообще говорит на такие скользкие темы при женщинах? — Жалко, — с видимым сожалением вздыхает Кирилл, — Хорошее времечко было. Небось скучаете по тем славным годкам? Сейчас такого и представить нельзя. Нынче-то нам все гайки закрутили. Признаться, я бы не отказался от какой-нибудь кровавой оргии. Я уверен, что вам их тоже не хватает. Болтливый идиот. К безграничному ужасу Феликса, Кирилл обращается к Соне: — Он был всеобщим любимцем в такие ночи. Чтобы понять, о чём я говорю, вам стоит хоть раз увидеть его в таком амплуа. Невероятнейшая энергетика. Самый притягательный порок. За крупицы его внимания шли бои не на жизнь, а на смерть. И не только среди женщин. Нет, совершенно точно невозможно противостоять силе этой дьявольской улыбки, будь ты хоть немного живым и чувствующим. Мерзавец обаятелен и, увы, знает об этом. Каюсь, я однажды и сам не устоял! Соня не отвечает. По её лицу вообще трудно понять, какие чувства у неё вызывают эти слова. Она, сделав глоток бренди, кидает на стол десятку. Юсупов с сожалением прощается с козырной девяткой. Бито. — Я был молод, — вопреки его стараниям, голос насквозь поражëн оправдывающимися нотками. Меньше всего ему хочется приоткрывать Софии эту часть своей жизни. Она, наверняка, слышала некоторые слухи, но вот подробности ей ни к чему. Ни к чему ей слушать о пирах, полных крови и непотребств, и знать, какую именно роль он там играл. И уж тем более она не должна знать, что тогда ему и правда нравилось иметь по несколько женщин за раз или выстанывать похабщину под очередным любовником, — В юности многие подобным грешили. Не вижу в этом ничего страшного. — У меня такого не было, — подаëт голос Миша. Он сужает глаза и оглядывает Феликса почти что с брезгливостью, хотя до этого, кажется, относился к нему вполне неплохо. — А вы никогда не были богатеем, мой дорогой друг, — Кирилл и слова не даёт вставить Юсупову, — Деньги развращают. Сначала тебе шестнадцать. Ты начинаешь замечать, что служанки у тебя очень даже ничего. Их слëзы тебя скорее распаляют, чем злят, но через время это наскучивает — ты познаëшь прелести шлюх. Проходит ещё полгода или год — ты уже подумываешь, что вдвоём неинтересно. Затем пробуешь мужчин. Некоторые доходят до детей. Знал я в своё время одного крупного начальника... У-у-у, да там целая история! Он страстно обожал маленьких мальчиков. Достать их не проблема, были бы деньги. Любят говорить: а вот Россия, Россия!.. Не в России дело, любезный. Я везде был, везде такое видел. Природа у нас такая. Не у вампиров, а людей в целом. Кто-то пытается с этим бороться. А я скажу, что таким борцам за справедливость просто нечем заняться. Я сам предпочту подыграть этой системе и получить наслаждение от её плодов, чем сражаться с ветряными мельницами. Феликс замечает, как крепко Соня сжимает бокал и как белеют костяшки длинных, мозолистых, но всё ещё очень красивых пальцев. — Чушь какая, — в сердцах выплëвывает Миша, — Если вы такие, то это не означает... — Успокойся, — она неожиданно касается его локтя. Вроде обычный жест, но в нём столько нежности и теплоты, что Юсупова это вполне способно довести до точки кипения. Пусть она перестанет трогать других мужчин так, словно между ними что-то есть! — Не нужно никому ничего доказывать, мой хороший. В их мире — это устоявшийся порядок вещей. — Но это ненормально! Детей... Да как только совести хватает? — У них нет совести, — отрезает она и, не глядя на Феликса совсем, кидает короля. Ему хочется заорать от ярости, потому что... потому что... Да потому что он не такой — вот почему! Не такой, как эти мрази и извращенцы, а лучше в сто тысяч раз! Ну да, с совестью у него тоже беда, но детей-то он трогал! Ну, они, конечно, страдали порой от его выходок, но чтоб в таком смысле... Софа ведь не считает, что он может настолько далеко зайти? Как же похож на неё этот Миша! Вот уж правда — воспитала под себя. А внешне-то! Будто родственники. Чëртов моралист. Добрый, честный и верный. Ещё и не пьёт. Его шансы, осознаёт Феликс, не просто не равняются нулю — они в минусе! Этот Миша — мечта для любой сентиментальной дуры. Будто со страниц романа сошёл. И внешность у него… очень мужественная. Пусть Соня и называет его мальчиком, но на его фоне мальчиком себя чувствует именно Феликс. — Юсупов, хватит хлопать глазами, — она вырывает его из потока мыслей, — Кройтесь, я не собираюсь тут до второго пришествия сидеть. Дальнейший ход игры отпечатывается в его памяти до малейших подробностей. И потому что до чëртиков сложно, и потому что он беспрестанно отвлекается на Соню. В один момент она и вовсе заставляет его забыть обо всём на свете. Аккуратно переложив кота к Мише на колени, она подаëтся вперёд за бутылкой, хотя до этого ни разу не наполнила свой бокал самостоятельно, и Феликс малость опешивает. У неё изначально были расстëгнуты три пуговицы на рубашке? Да нет, он бы заметил. Если приглядеться... Нет, лучше этого не делать. Он делает. Ключицы тонкие, словно у птички, а если опустить взгляд ниже, то можно заметить россыпь крошечных бледных родинок и край белья. Соня нарочно над ним издевается? Юсупов через силу отводит глаза, игнорируя чужой насмешливый голос, советующий ему повернуть голову вправо и обратить внимание на Таню. «Авос-с-сь на один раз с-с-сойдёт. Жалко, что не брюнетка, да?». «Перестань, ты меня отвлекаешь». Взяв себя в руки, он возвращается к игре. Соня даже не улыбается, но в её глазах — вызов и бесконечное чувство превосходство. А она азартна, кто бы мог подумать! Ну-с, ничего. Феликс прикусывает щëку, чтобы скрыть ликование, когда к нему приходят козырной червонный туз. Колода испаряется поразительно быстро. Феликс без всякого мухлежа обзаводится ещё двумя тузами, а после она его стараниями исчезает вовсе. Четвëртый туз! Бог явно на его стороне. У Сони на руках остаётся три карты, в то время как у него аж семь. Так. У неё крестовый валет и две дамы. Какие именно он не помнит — когда ушли другие две он как раз пялился на её грудь. Она ходит этими дамами. Одна из них — червонная. Феликс театрально вздыхает и будто бы теряется. Кирилл пытается заглянуть к нему в карты, но Юсупов грозит ему пальцем. — Дайте мне умереть с достоинством, — с чувством безысходности произносит он, от души наслаждаясь зреющим предвкушением победы в девичьих глазах. Зря ты согласилась, мой ангел, ой как зря! Он кроет дамы тузами. Ходит козырной десяткой, надеясь, что не прогадал с крестовым вальтом. Соня хмурится и берёт, а он, едва не хохоча от ощущения своей уже решëнной победы, скидывает последние тузы, которые ей, конечно, никак не покрыть, и напоследок с самой очаровательной на свете улыбкой выкладывает перед ней две жалкие шестëрки и изрекает: — На погоны. Sper că veți face tot posibilul pentru a îndeplini dorința. Dar nu te dezbraca imediat. Aș dori să particip la acest proces, regina mea. Никто не понимает, кроме неё. Соня, даже если не знает все слова, улавливает общий смысл. Она разгневанно раздувает ноздри и резко отмахивается от недоумевающего друга. Кажется, что в этот раз точно не выдержит и пристрелит Феликса на месте, но нет, спустя несколько секунд с ощутимым усилием возвращает привычную ледяную маску на лицо и выдавливает из себя глухое, странное на слух: — Что ж, ладно. Спасибо за игру. А теперь я хочу выйти и подышать воздухом. Найдëте меня сами, Юсупов. Она со стуком опускает пустой бокал на стол и поднимается. И как только она буквально вылетает из комнаты, Миша вскакивает на ноги и разозлëно спрашивает: — Что вы ей сказали?! — Просто пошутил, — невинно отвечает Феликс и поднимается следом, — А сейчас мне тоже пора. Взрослым надо поговорить наедине, Михаил... Владимирович, верно? — Владиславович. — Владиславович так Владиславович, — милостиво соглашается Юсупов. Игнорирует Таню, обратившуюся к нему с каким-то вопросом, который он даже не удосуживается выслушать. Сейчас его ожидает куда более интересное действо.