Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему О. Уайльд «Портрет Дориана Грея».
Соня жульничала. Стыдно? Ничерта ей не стыдно. Изначально она планировала играть честно. Потому что понимала, что будет, если её поймают на мухлеже. Но Феликс и его грёбаное незаслуженное везение просто вывели её из себя. Это уже вне всяких рамок! За что его так любит удача? Она просчитала каждый ход, запомнила все карты, даже опустилась до откровенного обмана, а он всё равно победил, не приложив к этому ровным счётом никаких усилий. Юсупов умеет пробуждать в людях их худшие качества, и сейчас София чувствует себя так, словно её схватили за шкирку и против воли окунули в прошлое. В то прошлое, где она творила не самые хорошие вещи ради достижения цели. Она действовала по старому сценарию. Кирилл был слишком увлечён своей болтовнёй, Миша всё думал о его россказнях, Таня забылась в опиуме. Соня, зная, что Юсупов падок на внешность, сделала всё, чтобы он отвлёкся. Пока он бесстыдно облизывал взглядом её шею и грудь, она успела скинуть плохие карты и даже умыкнуть несколько других из колоды. Уловка была дешёвой, но действенной. И всё равно не помогло. До чего же унизительно проигрывать мужчине. Она кладёт подбородок на колено, наблюдая за колыханием низкой травы с предпоследней ступеньки крыльца. Под воздействием выпитого мысли плывут и двоятся. Соня подцепляет ногтём цепочку крестика и, прикрыв веки, начинает накручивать её на палец. Заслышав шаги, даже не удосуживается поднять голову. По запаху духов понимает, что это Юсупов. Она слышит, как он, не говоря ни слова, присаживается рядом. София без особой охоты приоткрывает глаза и скашивает на него взгляд, осторожно наблюдая за тем, как он запускает руку во внутренний карман пиджака и тут же опускает её обратно. Неужели принял во внимание её просьбу и не будет при ней курить? — Вы в курсе, что с вашими мигренями нежелательно столько пить? — Это ваше экспертное мнение, как алкоголика с многолетним стажем? — Соня не удерживается от колкости. Сейчас её всё раздражает, и Юсупов — в особенности. — Как грубо, — он цокает языком, — Впервые вижу вас пьяной. Я уж думал, что алкоголь вас совсем не берёт. — Я не пьяная, — ей не нравится, что он заостряет на этом внимание. Она и без его непрошеных советов знает, что ей следует делать, а что нет, — Не так уж и много я выпила. Обычно… — Обычно? — перебивает Феликс, — То есть, это не редкость? Помнится, вы мне сказали, чтобы я меньше пил, а сами, оказывается… — Вас это не касается, — отрезает Соня, выпрямляя спину. Не желая больше говорить на эту тему, она спешно переводит разговор в другое русло, — Что там с вашим желанием? Серьёзно разденете? — Боже упаси, графиня! Чтобы я посмел покушаться на такую недотрогу… Да ни в жизни! — он паясничает, давя комедиантскую улыбку, — Это была просто шутка. — Я очень сомневаюсь в этом после всего того, что я сегодня услышала, — она до сих пор пребывает в некотором… не удивлении, нет. София слышала многое из того, что рассказал Кирилл. Но сомневалась, лелея слабую надежду на то, что в князе осталась хоть капля порядочности. Ей сложно представить манерного Феликса среди тех вульгарных, неотёсанных, грубых людей. Она была уверена, что он лишь притворяется, что подобное времяпрепровождение ему в радость. Она знает, что раньше ему искренне нравилось проводить с ней время. Нравилось, когда она читала вслух, нравилось без всякого подтекста гладить её колени, нравилось на этих коленях лежать и плести откровенную чушь с самым серьёзным на свете лицом. Он звонко и чисто смеялся, если она верила, а после лез целоваться. И не было никогда в этих поцелуях ни единого намёка на что-то большее. Он наоборот был так ласков и осторожен, что Соня диву давалась, ведь мужчина, что так трепетно к ней относился, совсем не мог быть таким… чудовищем. Что ж, в одном он всегда был прав: она доверчивая дура. — Рехнулись? — обиженно тянет Юсупов, напуская на себя оскорблённый вид, — Я вас никогда и ни к чему не принуждал. Не смотрите на меня так, будто думаете, что я могу попытаться... Вам нечего бояться. Я не насильник. — Я не боюсь. Просто... — София делает паузу. С неожиданным для неё пылом говорит, — Я просто уже не знаю, чего от вас ожидать. Оказывается, я совсем вас не знаю. Видимо, мне стоит благодарной за то, что вы водили меня играть в карты и пить вино, а не на кровавые оргии. Увлекательный опыт был? Предполагаю, что да. Кому не понравится быть в центре внимания и мужчин, и женщин? Вам явно стоило родиться в Древней Греции. Там любые извращения одобрялись. — Я не считаю, что влечение к своему же полу является извращением, — голос его становится холодным и резким. Ему давно наплевать на подобные закостенелые мнения, но от Софы это воспринимается куда болезненнее, чем от других, — Мне ни капли не стыдно за романы с мужчинами. — Вам не конкретно за это должно быть стыдно. Мне нет дела до того, что происходит за дверьми чужих спален. Но я нахожу мерзким, когда люди выносят свои интимные отношения на публику. И без разницы, одинаковый или разный у них пол. — Какое ханжество. Разве вас не влечёт мысль о многогранности любви? — Любви? — она взирает на него едва ли не с отвращением, — Это безобразие вы называете любовью? Да что вы о ней знаете? — Явно больше, чем вы предполагаете, — Феликс выдавливает из себя кривую улыбку, надеясь, что ей незаметна натянутость в его мимике, — Я не собираюсь обсуждать с вами мою весёлую и бурную молодость. Вернёмся к желанию, которое вы мне пообещали. — Обещанного три года ждут, — мрачно отзывается она, хрустнув пальцами, что, в общем-то, совершенно для неё несвойственно. Нервничает? София с изумлением понимает: нервничает, и ещё как! — Я не настолько терпелив. Так что озвучу сейчас, — и он озвучивает. То, чего Соня ну никак не ожидает, — Напишите мой портрет. — Портрет? — её заметно подводит удивлённый тон. Она была уверена, что он не упустит шанса её поцеловать, что он обязательно захочет отомстить за отказ, что ему доставит удовольствие унизить её подобным образом. Но Юсупов горазд на сюрпризы. Он может попросить о чём угодно, может и в самом деле уложить её в свою постель. А он загадывает такую мелочь. Становится как-то... странно. Двойственно. Либо у неё проблемы с головой, либо все вокруг врут. Потому что Феликс, которого видит она, и Феликс, которого описывают остальные, не может быть одним человеком. Это какой-то абсурд, — Чем именно? Углëм? Красками? Карандашом? — Маслом. — Долгая работа, — она поджимает губы, понимая всё меньше, — Дня на три, как минимум. Зависит от размера холста. — Я знаю, — он самодовольно усмехается. Хитрый сучëныш. Знает, поэтому и предлагает. — У вас много свободного времени? — Хватит трёх часов в день. Не хочу надолго отвлекать вас от работы. — Как мило с вашей стороны, — бормочет Соня, видя, что Юсупов преисполнен пугающей решимости на этот счёт. Она мечтает отказаться, но так будет нечестно, — Что ж, хорошо. Завтра, в обед. У меня. Опоздаете — будете стоять под дверью до следующего дня. — Не опоздаю, — Феликс приподнимает уголки красивых губ. Соню мысленно передëргивает. Боже, дай ей сил.***
— Подбородок выше. Подбородок выше. Юсупов с удовольствием передразнивает свою безжалостную, холодную художницу в голове. Не свою, конечно, — исправляется он. Тут же возражает сам себя: почему это не свою? Чью же ещё? Она же его портрет пишет. Софию его внутренние дилеммы заботят мало, она вообще, кажется, ничего вокруг не замечает, целиком и полностью увлечëнная работой. Нельзя много болтать — её это отвлекает. Нельзя качать ногой — это действует ей на нервы. Курить тоже нельзя. За три прошедших дня Феликс понял, что при ней ничего нельзя из того, что он любит. Куда эмоциональнее она была под алкоголем. Он даже сказал ей об этом. В ответ получил лаконичное: «Я вас не спрашивала». Ему приятно проводить с ней время, пусть она и молчаливая зануда. Ему нравится смотреть на неё, когда она занята делом. Соня, одетая в простую свободную рубашку и лëгкие льняные брюки, выглядит очень по-домашнему, очень по-свойски. Феликс прикладывает колоссальные усилия, чтобы не пялиться слишком явно на её голую шею, украшенную лишь золотой цепочкой с крестом. Иногда она отвлекается, приказывая не вертеться. Внешне она остаëтся абсолютно равнодушной к влиянию его поистине инкубовых чар, и Юсупов невольно ощущает себя чем-то по типу предмета интерьера. Куда больше интереса у неё вызывают кисти и масляные краски. Соня, увлëкшаяся поставленной перед ней задачей, представляет собой очень милое зрелище для его искушëнного женской красотой взгляда. Иногда хмурится, иногда подолгу смотрит на холст, над чем-то размышляя, отвлекается только затем, чтобы убрать с лица мешающие пряди. Феликсу очень хочется распустить её косу, подвязанную тонкой белой лентой. Просто из вредности. За все эти дни София ни разу не разрешила ему взглянуть на холст, так что он мало представляет, на каком этапе они сейчас находятся. Где-то между «раздражающее молчание, из-за которого хочется удавиться» и «умиротворяющая тишина, позволяющая беспрепятственно пялиться на объект его страстного обожания». Хоть душу снова продавай за то, чтобы стать для неё таким же объектом. Феликс с превеликим удовольствием посмотрел бы на себя со стороны — такого красивого и великолепно одетого. Он до сих пор в восторге от своей чудесной рубашки. Шëлковой, светло-бежевой, с многослойным воротником из тончайшего кружева и рукавами, расширяющимися книзу. Боже, а что за брюки! Прекрасный, кофейный цвет! Не куплено, а пошито на заказ, как и большая часть его одежды. Соня должна быть на седьмом небе от того, что для неё одной он так наряжается. Она же понимает, что для неё, да? — Сегодня не успею закончить, — произносит она, разминая шею, — Ещё часик, хорошо? И завтра три-четыре. У вас сложный взгляд, не могу в полной мере его передать. Феликс уже понял, что этой части лица она всегда уделяет особое внимание. Достаточно было взглянуть на то, как она изображает своего любимого Соколова, чьих портретов достаточно в его же доме. Юсупов ни разу не пересекался с ним в часы, когда позировал для Сони. Он предполагает, что Лев просто не хочет его видеть. А вот Миша всегда выходит поздороваться. Хотя, это вряд ли его собственный выбор. — Мне говорили, что у меня в одном глазу — Бог, а в другом — чëрт. — У вас просто непонятный цвет глаз, — Соня равнодушно пожимает плечами. — Не хотите взглянуть поближе? — Юсупов лукаво прищуривается. — Спасибо, но откажусь, — она почëсывает твëрдым концом кисти щеку и приказывает, — Расслабьте лицо. Ваши кривляния совсем не облегчают мне задачу. Он послушно делает так, как ему сказали. Новой порции молчания не выдерживает и просит: — Расскажите, как рисуете. Она кидает на него мимолётный взгляд из-за холста. — В каком смысле? Вам описать процесс? Так это скучно звучит на словах. — Без разницы, у вас приятный голос. Хочу послушать. Соня вздыхает и вдобавок к домашнему одеянию ещё и подтягивает ногу к груди. Она будто бы уже свыклась с его постоянным присутствием. Не столь тщательно следит за осанкой, допускает расслабленность в позах, не слишком рьяно сопротивляется разговорам. Огрызается, конечно, больше прежнего, но Юсупов списывает это на усталость. Он привык, что это одна из основных составляющих её личности. — Меня ещё никто о таком не просил, но попробую, — с очевидной неохотой начинает она, — Я всегда начинаю с карандашного наброска. Как, в принципе, и большинство художников. После — предварительный рисунок. С этим я закончила в первый день, как вы могли понять. Затем я наложила основной тон. Для меня этот этап один из самых сложных, так как там важно правильно распределить светотень. Обозначив светлые и тёмные участки, я смешиваю краску и накладываю её в несколько слоёв. А затем уже всё совсем просто — нужно только воспроизвести фон и отточить всякие мелкие детали. Феликс на удивление послушно внимает её размеренному повествованию. Возможно, так на него действует тëплый майский день и солнце, нещадно пекущее в спину. Хотя и её голос ему по правде очень нравится. Не такой властный и холодный и будто бы даже ласковый. Успокаивает. Князь представляет, как кисть подчиняется воле её пальцев, оживляя портрет изгибами его молодого, стройного тела, как на белом полотне расцветают яркие линии его острых черт, как бездушный холст обращается в искусство. Феликс невольно закусывает губу, но тут же отпускает её, дабы Софа, не дай Бог, не решила, что его возбуждают рассказы о светотени и фоне. — Вы всегда любили рисовать, но кто вас учил, когда ваше домашнее обучение закончилось? — интересуется он. — Один английский художник. Талантливый, но жутко неудачливый. Прожил никому не известным, таковым и умер. Настоящий гений. Но начинала я как его натурщица. — Я не знал, что вы и таким занимались. — Занималась, — Соня кивает, — У меня до сих пор хранятся те картины дома. В Москве. — Я бы взглянул, — признаëтся Юсупов. К его изумлению, это вызывает у неё улыбку. — Не думаю, что я бы позволила. Простите, но такое предназначается для очень узкого круга лиц. Он хмурится, не сразу понимая, что она имеет ввиду. Поняв, вскидывает брови и удивлëнно протягивает: — Ба, графиня, а вы с сюрпризом. Даже я обнажëнным никому не позировал! Вам хорошо платили или вы сами изъявили такое желание? — Сама. Нагота приобретает совершенно иное значение, когда твой любовник — человек искусства. Результаты его работы — не для всех, а только для вас. Это глубоко личное. Не пошлость, нет, а что-то очень интимное и сокровенное, обнажающее не тело, а любовь художника. Тот мужчина завещал мне все картины, вышедшие из-под его руки, после своей смерти. Там было достаточно женских портретов. Но ни одну женщину он не изображал, как меня. Было приятно. Я даже плакала, жалея, что не обратила его в своё время. Хороший был человек. Но пил много. Это его и погубило. Феликс ощущает неприятный укол ревности от того, с каким ностальгическим трепетом Соня об этом мужчине говорит. Она любила его? Сокровенное, глубоко личное... Юсупов никогда значения наготе не предавал. Тело есть тело. Оно бывает красивым и нет. Бывает уже несколько раз взятым за несколько часов, а то и минут до тебя. Бывает молодым, а если не молодым, то бесполезным. Феликс культивировал лишь красоту и юность. На прочее смотрел сквозь пальцы. Он поздно понял, что и его любовницы не видят дальше миловидного личика. Ах да, ещё деньги и подарки. Что поделать, он на каждую свою пассию тратился так, словно планировал незамедлительно отправиться с ней под венец. Любил покупать чувства, ведь так проще манипулировать. И вымаливать прощение за измены. Феликс и не сосчитает, сколько раз он предавал доверие влюблëнных в него девиц. Для обеления чести стоит сказать о том, что ему тоже изменяли. И с ним. Порой даже оба супруга, не ведающие о том, что каждый из них ходит налево к одному и тому же любовнику. Было забавно, когда кто-то из них начинал понимать, что кудрявые светлые волосы на их семейном ложе появляются и тогда, когда он или она не делили это ложе с князем. Юсупов хохотал до слëз, наблюдая за разладом, внесëнным им в некогда тихий дом. — Он вас... любил? — Да, он меня любил, — ему чудится колкая насмешка в её проницательных глазах. Она будто без слов говорит: ты меня не любил, поэтому это делали другие. — А вы? — Юсупов понижает голос, отвечая на её взгляд. По правде, ему очень хочется отвернуться. Соня медленно кивает. Он стискивает зубы и врезается лопаткам в спинку стула. Случайно или нет пронзает себе щеку клыками. Может, боль физическая поможет отвлечься от боли душевной. Может, эта боль даже заслуженная. Может, потом станет легче? — Он был вашим первым? — Феликс пытается выглядеть безразличным. Догадывается, что получается у него из рук вон плохо. — Каким вообще образом мы дошли до такой темы? Вам не кажется, что это явно не тот вопрос, который вы можете мне задавать? — Почему нет? Я честно храню все ваши известные мне секреты в тайне. Что такого в том, что я хочу побольше узнать о своей старой знакомой? — Никто не спрашивает знакомых о таком. О таком даже друзей не спрашивают, — она сдвигает брови к переносице. Кисть всё так же зажата в её пальцах, — Я же не врываюсь в вашу душу с вопросами о том, во сколько лет вы впервые... — В четырнадцать, — он торопливо обрывает её, — Это была француженка. Замужняя аристократка. Раза в два старше. — Боже, князь, закройте рот, — София с нескрываемым раздражением закатывает глаза, — Мне вовсе не хочется быть в курсе ваших бесчисленных похождений. Хватило своих. — Своих? — Юсупов с любопытством подаëтся вперёд, — То есть, их было много? — Откровенно говоря, это не ваше дело. — Это моё дело. Меня касается всё, что касалось, касается и будет касаться вас, — уверенно заявляет он, окидывая её смелым и дерзким взглядом. Не дай Бог, она узнает, что внутри его трясёт, как последнего труса! — Мы были вместе. Значит, я имею право знать. Вот тут от его наглости опешивает даже Соня. Она взирает на него так, словно он опасный сумасшедший, и, видимо, борется с настойчивым желанием открутить ему голову. Хладнокровие побеждает — как и всегда. Мягко, будто обращаясь к ребёнку, она произносит: — Не воображайте себя великим ханом — вам до ваших предков, как трижды до Луны пешком. Я не часть вашего гарема, Юсупов. Может, я и смогу оправдать прошлых мужчин тогдашними нравами, но мы-то, кажется, в цивилизации живём. Я не ваша собственность, не ваша наложница, не вещь, которую можно достать из резкой надобности. Позвольте мне снова порекомендовать вам обратиться к услугам жриц любви. Вам, очевидно, сносит голову от похоти. Будет мило, если объектом всех ваших самых грязных желаний перестану быть я. Это немного не та роль, которая мне нравится. Феликс раздражëнно дëргает щекой. Похоть, как же! Да если бы это была похоть, то он бы мигом с этим разобрался! Но нет, это лишь злость, которую он стремится скрыть за развязными и самоуверенными речами. Злость на Соню. За то, что она больше его не любит. Злость на её любовников. За то, что они были её, а он — нет. Злость на себя. Самая страшная, непонятная злость. Она граничит с предательским самобичеванием и горькой тяжестью внутри. Он не желает её в том смысле, в каком мужчины желают хорошеньких девиц. Он желает её на самом высоком, по его мнению, уровне. Желает разговоров и взглядов, неопошленной ласки и заботы, трепетного внимания, тëплой руки на своей щеке, доброты, сентиментальных нежностей, даже той самой дружбы, о которой вдохновлëнно щебетал Руневский. Теперь Феликс понимает, что старый знакомый имел ввиду, говоря о том, что возлюбленные — это в первую очередь верные друг другу товарищи. Он откусит себе язык, но не признает перед Софой, что уже считает её за своего друга. Он ползал пьяным в её ногах, был с ней куда честнее, чем со всем остальным миром, пытался и в заботу, и в нежности. Как умеет, как может. И от того обидно. Потому что он ни перед кем не был так открыт. Он всегда боялся доверять. Но ей доверяет. Возможно, его можно и правда посчитать за сумасшедшего, но он бы даже смог повернуться к ней спиной со знанием того, что у неё всегда при себе оружие. У неё в руках — бесконечная квота на его веру. Ни один монах так своего Бога не почитает, как князь почитает свою бывшую невесту. Уважает за силу воли и характера, за стойкость, за милосердие, коим он всегда был обделëн. Феликс до трепетного биения сердца гордится Соней. За то, что она сумела, несмотря ни на что, стать такой. Он прекрасно понимает, что то, что слишком часто вырывается из его рта, нельзя назвать здравыми вещами. Понимает, да. А ещё он понимал, что клеветать на женщину — не самый благородный поступок. И всё же он это сделал. Юсупов с завидной постоянностью творит откровенные зверства. И всегда осознаёт, что поступает плохо. Он сам не знает, что им иногда движет. Спесь? Жажда крови? Глупость, в конце концов? Да чëрт бы его знал. Хотя, даже чëрту это неизвестно. В былые времена Феликс был уверен в том, что нечто в его голове имеет над ним власть. А потом понял, что и это нечто подчас боится его, своего хозяина. — Если бы я относился к вам так, как вы говорите, то, поверьте, вы бы сейчас не рисованием занимались, — наконец произносит он, тщательно подбирая слова. Выходит приемлемо — ничего, что Соня могла бы счесть за оскорбление, и ничего, что показало бы силу и глубину всех его терзаний. — А как вы ко мне относитесь? — прямо спрашивает она, не давая ему уйти от этой темы. — Как... к человеку? — Я не человек, — Соня откладывает от себя кисть и поднимается. Направляется к окну, чтобы его открыть. Юсупова обдувает приятным ветром. Он почему-то вспоминает о том, что не курил уже четыре часа. Долго! — Я вампир. С дефектами. — Вы про вашу тайную любовь к вампирской крови? Так какой же это дефект? Маленькая особенность, не более. — Лëва так же говорит. Но я всё равно чувствую себя из-за этого... — она делает паузу. Облокачивается бедром о подоконник, и Феликс с удовольствием замечает, что их разделяет максимум метр. Из-за того, что он сидит, приходится задирать голову, но он готов оказать ей такую милость, — Я неправильная просто. — Вы просто немножко дурочка, — улыбнувшись, изрекает он, — Как раз-таки из-за своей правильности. Вы очень хороший человек, — на её скептический взгляд Феликс неопределённо махает рукой, — Не смотрите на меня так, словно я не прав. Я всегда прав, а сейчас — тем более. Вы честная, великодушная, справедливая. Даже сверх меры, если хотите знать моё мнение. А о вашей красоте можно и вовсе легенды слагать. Серьёзно, дорогая, я ни капли не преувеличиваю. У вас лицо такое... как на иконах. — Ну и дурь у вас в голове. Честная — с натяжкой, но признаю. Но с иконами вы явно загнули, мой мальчик. Даже за святотатство в аду полагается отдельный котёл. — Ваш... кто? — он сперва решает, что ослышался. Соня позволяет себе со смаком выругаться. Но только мысленно. Она реально так его назвала? Судя по княжеским глазам, что, как по щелчку, загорелись восторгом, — да. — А что? — она смело отвечает на его взгляд, — Вы меня вообще своим ангелом называете. При том, что я не ангел. И уж точно не ваша. Это лишь слова. Не нужно придавать этому столько значения. — Слова решают всё. Мужчины врут, когда говорят, что не любят ушами. Любят и ещё как. — Я знаю. Осмелюсь предположить, что даже больше вашего. — У вас было много мужчин, — не вопрос, а сухое утверждение, — А любили больше всех вы всё равно меня. — Первая любовь всегда такая. Болезненная, бестолковая и самая сильная. Потом не так. Легче — да, но не так ярко. Потому что уже не в новинку. — Я в детстве думал, что люди влюбляются раз и навсегда, — внезапно произносит Феликс, — Думал, что и у меня так будет. — Все мы так когда-то думали, — Соня улыбается натянуто и горько, но ямочки на её щеках всё равно до того милы, что невозможно поверить в то, что ей уже столько лет, — Некоторые думают так до сих пор, считая пепел хорошим удобрением не только для растений, но и для чувств. Глупо. Старая любовь не возрождается никогда. Юсупов чует, что разговор их сейчас находится в очень опасной, рискованной зоне. — Но ведь можно возродить те чувства. Если постараться… Я верю в то, что каждому свойственно меняться со временем, — вот тут он уже подвирает. Он в жизни в такой бред не верил. Но ему не хочется, чтобы Соня считала, что он всё ещё может сделать ей больно. — А вы изменились? — её тёмные глаза оглядывают его почти с интересом. Так маленький ребёнок смотрит на бабочку, наколотую на булавку. Феликс вполне способен наслаждаться подобным положением. Более того, он ощущает в себе прилив горячей, азартной смелости, которая лавой впрыскивается в вены. Он не понимает, подначивает его Соня или нет. Впрочем, это и неважно. Эта игра, очевидно, доставляет удовольствие им обоим. — Даже не знаю, — загадочно протягивает он, поднимаясь, — Хотелось бы услышать ваше мнение на этот счёт. — Не могу сказать. Вы просто стали сентиментальнее, — Соня, не сводя с него взгляда, усаживается на подоконник. Ни протеста, ни раздражения, когда он облокачивается ладонями по обе стороны от её бёдер. Она чуть приоткрывает рот, но не говорит ни слова, а лишь выдыхает воздух, лопатками ударяясь о стекло. Страшно. Страшно Юсупову, потому что он впервые не чувствует своего превосходства, пусть и находится в весьма выгодной позиции, которая отражает всю разницу в их росте. Он боится, что будет больно и унизительно гадко, как было зимой. Что она лишь из жалости находится рядом, что стоит ему перейти черту, как она оттолкнëт, посмотрит своим обычным снисходительным взглядом и оставит его догнивать в гордом одиночестве. Что это всё сейчас резко закончится и не повторится больше никогда. Страшно Софии, потому что её конкретно ведёт от его запаха и соблазнительного вида, её гнёт изнутри от желания, собственного безволия, глупости. Она ждёт, что он будет делать дальше. Гадает, рискнёт или нет. У него огромные зрачки. Глаза и правда непонятного цвета, но она приходит к выводу, что они зелëно-карие. — Сентиментальнее? — переспрашивает Юсупов, — С чего бы? — С того, что вы очень одиноки. Так одиноки, что удивительно, что вы ещё не сошли с ума. — Сошëл, — короткий смех почти у самого уха. Тихий и по-приятному спокойный, — Ещё не до конца, но всё впереди. — Не шутите так, — она поводит плечами. Её немало заботят его руки, расположенные в такой опасной близости её ягодиц, — Моя мать закончила в сумасшедшем доме. В безумии нет ничего забавного. Это подобно клетке. — Семья у вас всем на зависть. Даже удивительно, что вы выросли вполне себе нормальной. Её прошибает током, когда он ставит колено между её ног. Ей хочется, чтобы он повёл его выше. Хочется даже попросить об этом. Сказать: «Мы взрослые люди. Можно без всяких обязательств, вы понимаете...». Но Соня молчит, потому что она скорее умрёт с честью, чем позволит себе купиться на подобное. Феликс внимательно следит за её лицом, словно опасаясь, что сейчас в его ногу воткнут нож. Ей даже не нужно смотреть вниз, чтобы понять, что он возбуждëн. Она пытается найти отражение грязной похоти в его глазах, желание владеть и подчинять, которое ему всегда было присуще. Но находит лишь мутный восторг под стëклами розовых очков. Впервые она видит мужчину, настолько слепо ей очарованного. Экстренно необходимо его оттолкнуть, пока это не зашло слишком далеко. Ну же. Волю в кулак — и к чëрту. Пообижается с недельку, а потом снова с щенячьей преданностью забьëтся под сердце, воя и раздражая. Чуть-чуть усилий. Чуточку жестокости и безразличия. Хоть что-нибудь, пожалуйста. Соня не находит в себе ничего. Пытается, пытается, пытается. Феликс склоняет голову в бок и кончиком языка пробегается по розовым губам. «Я его люблю». Пробивает до хребта. До сжатой диафрагмы и безграничного изумления вперемешку с невинным, кротким ужасом. От осознания, от отчаяния хочется зарыдать, не таясь. Рухнуть в его объятия и спросить, что он с собой, сукин сын, сделал такого, что влюбляться в него хочется до бесконечности. В этом мире, покосившемся и гнилом, Соня иногда позволяет себе плакать. Просто так, когда чувства хватают за горло, когда становится совсем невмоготу дышать, когда все слабости рвутся наружу, как чернь из ящика Пандоры. Но она по-прежнему не позволяет видеть другим, как ей плохо, как хреново, как больно. В груди ютится зверь дикий и беспощадный, поднявшийся прямиком из Преисподней вместе со смрадом гниющих душ. Зверь рычит, заглушая почти все внешние звуки. Сквозь вопли старых обид и грехов Соня всегда слышит Лëву. Потому что он, ворчливый и недовольный, всегда рядом, ближе, чем отец или брат, о коем она мечтала в детстве. И это почти смерть — понимать, что Феликс тоже вполне способен достучаться до заросшего илом нутра. Что он не только выгрыз место в грудине, но и свил там гнездо, тревожа своим любопытством все шрамы, залитые спиртом и засыпанные порохом войны. Поднеси спичку, милый. Соня отгрызла десятки подобных рук, но источила зубы. Она стачивает их снова. До скрипа и боли в челюсти, когда Юсупов нависает ниже, выдыхая в губы: — О чëм вы так усердно думаете, моя хорошая? — О том, что хочу откусить вам язык, — она сводит ноги вместе. Коленом упирается ему в пах, с жестоким удовольствием замечая, как сильно он напрягается, — За все эти обращения. — Не нравится? — почти разочарованно спрашивает он. — Мне кажется, вы просто забыли моё имя. — На смертном одре буду помнить, — Феликс невесомо ведёт ладонь выше. Прикасается к волосам. Соня ни звука не издаëт, когда он расплетает косу. Медленно, играючи, прядь за прядью. Она сжимает бëдра, потому что по ощущениям это тяжелее всех прелюдий. Его пальцы проходятся по коже головы, а волосы тяжëлой чëрной волной опадают на спину. Белая лента летит вниз, — Так куда лучше, Соф. Она веками никому не разрешала себя так называть. Сонечка, потому что так нравится Лëве. Софи, потому что Николаша рос в Европе. София Володаровна, потому что Миша должен понимать, что разница в положении и возрасте останется между ними навечно. Софой её звал только Феликс. Иногда — пьяный Виктор. Редко. Потому что знает, как она ненавидит такое. Знает, что кто-то очень дорогой звал её так в прошлом. «Это хуже, чем тогда. Это конец. Конец всему. Та ведьма, гадая ему на суженную, нагадала меня. А что я? Дура дурой. Так мне и надо, сука. За свою наивность я буду вечно расплачиваться». Когда много лет назад она жертвовала себя на предложенный Феликсом алтарь, мудрое подсознание сразу шептало «нет». Горячая, словно солнце, щедрая, но равнодушная и безжалостная княжеская любовь сожгла её дотла. А после её выбросили, как надоевшую игрушку. Ей с самого начала не стоило с ним связываться. Слишком разные. С самого начала надо было упираться и противиться родительской воле, отказываться от помолвки, нужно было бежать, не допускать, чтобы мëд его речей проник в неё так глубоко. Наверное, тогда на её месте должен был быть кто-то иной. Более сильный, более расчëтливый и злой, способный дать достойный, решительный отпор и князю, и родителям. Соня хочет сказать, глотая слëзы, что она ломается и трещит, как сухая ветвь в костерке, но то, что изначально сломано, никогда более не сломается, не согнëтся и не надломится. И её стезя — вечно цепляться за печальный опыт прошлого, нагло бьющий в бронзовые колокола каждое утро, сколько бы она их, ненавистных, не проклинала, вечно, сломя голову, бежать в огонь, сожравший когда-то её плоть. Такое всегда обречено на погибель. И от того она не борется, а так, барахтается на мели, не желая ни тонуть, ни выплывать, не желая ни близости, ни холода, ни ласки, ни отторжения, ни радости, ни боли, ни победы, ни плахи. Только его хотя бы на несколько минут. Глаза его блестят, искренне жаждут. Наплевать? К чему иметь многое, но не получать десерт? Пьяна или мертва? Ни то, ни другое, но будто бы всё разом. Может, дело в том, что она тоже до ужаса сентиментальная. А может в банальной вере в то, что такая любовь не бывает впустую. Софии настолько всё равно, что она буквально больна от этого безразличия. Стоит признать перед собой: она никогда не была сильнее этих горьких, безбожных, проклятых чувств. Соня спрыгивает с подоконника. Юсупов с интересом приподнимает брови, а она надавливает на его плечи, вынуждая опуститься на стул. Секунда — и долгожданный вид сверху вниз. Его красноречивый выдох, когда она оказывается на его коленях. Твëрдый и горячий, неожиданно послушный и почти полностью порабощëнный желанием. Она обхватывает его подбородок твëрдыми пальцами, безжалостно вонзаясь ногтями в кожу. От удовольствия Феликс готов заскулить, подобно течной суке. Пусть укусит. Пусть сожмëт руку на горле. Пусть сделает ещё больнее. Но Соня ослабляет хватку. Склоняется ниже, прижимается грудью к его груди. В расширенных зрачках застывает выражение, которое Юсупов быстро идентифицирует как страх. Это поражает его до глубины души, потому что он был уверен, что Соня не знакома с подобными чувствами. — Боитесь? — на всякий случай уточняет он. — Постоянно, — еë тëплые мягкие губы прижимаются к щеке — с такой опаской, будто бы считают, что это им не дозволено, — Боюсь своих мыслей, — она следует дальше, к уголку губ. Восхитительно приятная, сумасшедшая дрожь отнимает остатки сил, и Юсупов придушенно, абсолютно, по его мнению, жалко всхлипывает от наслаждения и радости, мечтая и прекратить эту сладкую пытку, и продлить её до бесконечности. А Соня продолжает его изводить. — Я скучал, — вырывается у него. Конечно же, ему хочется, чтобы она улыбнулась и ответила: «Я тоже». Но эти слова не приходятся ей по вкусу. Она отстраняется, глядя на него то ли с сомнением, то ли с обычным недоверием. Она напряжëнная, как струна. Широко распахнутые глаза, залитые солнечным светом, блестят, как самый настоящий янтарь. Распущенные волосы закрывают грудь и почти доходят до бëдер. — Я знаю, — вот и весь ответ. Юсупов хочет услышать что-то более содержательное, но не успевает потребовать этого. Её пальцы змеями заползают в кудри, а губы вдруг прижимаются к его губам. И всё. Сердце у него рухает вниз. Не в пятки, а сразу в ад, где до невозможности, до немоготы горячо и жарко. Чувство, будто летишь вниз, будто под ногами раздвигается бездна, не делающая никаких проб, а сжирающая сразу с головой. Феликс сгорает от крестца к загривку и вздрагивает всем телом, как от дозы наркотика. Так же бешено хорошо. Нет, лучше в тысячу, в десять тысяч раз! — До чего же вы сладкий, Юсупов. Значит... да? Это согласие? Ему можно? Хочется закричать: поцелуй меня снова, поцелуй! И она целует. Не так, как ожидал. Ни взрыва эмоций, ни Содома, ни тьмы. Бережно. И Феликс не отвечает иначе. Соню ему не хочется истязать, как других женщин, что пахли всегда низостью, пудровой пылью и предыдущими любовниками. Это было бы кощунством. Она пахнет так, как, должно быть, пахло в Эдеме несколько тысячелетий назад. Чисто, травянисто, безгрешно. Это что-то абсолютно беспорочное, незапятнанное, едва ли не святое. Подобного не бывает в его мире. Если это сон, то лучше бы никогда не просыпаться! Соня чуть оттягивает его волосы и углубляет поцелуй, забирая всё и даря в ответ куда больше. Феликс прикасается пальцами к её спине — больше вопросительно, чем требовательно. Возражений не следует, и он опускает ладони на девичью талию, тонкую, как ствол молодого дерева. Худющая стала совсем. И всё равно сильная. Твëрдая, как гранитный камень. А для него и хрусталь заслуживает менее бережного отношения, чем она. На вкус совсем не горькая и не холодная, но вяжущая, как ирга. Плечи у неё не такие острые, как в юности. Да и на смешного приветливого воробушка она больше не похожа. Это поцелуй сквозь века. Будто бы не было ни расставания, ни боли. Соня целуется не так, как целовалась когда-то, но и не так, как целовали Феликса другие женщины. Она не ласковая, но и не жестокая, не ледяная, но и не страстная. Он словно для неё совершенно не важен. Но её ласковые руки без слов говорят правду. Нарочно или нет София ранит его нижнюю губу заострившимся клыком, а потом проводит языком по ранке, но не с извинениями, а так, будто она заскочила к нему между делами. Никогда у Юсупова не было настолько обезличенных поцелуев, никогда ещё столь равнодушная ласка не привносила в его жизнь столько чувств. Это приятно, и проблема лишь в том, что Соня не делит это на двоих, а оставляет его гореть в одиночестве. Что ж, Феликс с удовольствием сгорит. Он спускается ниже, к шее, хоть и огромных трудов ему стоит оторваться от её губ. Языком чувствует тонкую жилу. Умирает, ощутив вкус бронзовой кожи. Хуже любой пытки. Тесно аж до боли. Ни единой мысли в голове. Только проблески тех снов, что теперь снятся ему еженощно. Днём он таких фантазий не допускает, но по ночам, из разу в разу, видит Соню на себе, под собой, на коленях, на кровати и столе, с искусанными губами, бесстыдно стонущую, властную и послушную, смелую и невинную, с клыками на его шее, со связанными руками, с наслаждением, выражающимся в стиснутых до скрипа зубах. Он сам не ведает, чего желает сильнее: принадлежать ей до безумного, больного исступления или, наоборот, сделать её своей безраздельной собственностью и показать, что власть он любит не только в политике, но и в постели. — Софа... — Тише, — она ерошит дыханием его волосы, — Не называй... Не называйте меня так. Феликсу хочется на зло назвать её так снова, но она опять целует его — уже иначе. Глубоко, жадно, с языком. Крепче стискивает его бëдра длинными ногами, что уже походит на настоящее издевательство. Невольно вспоминается, как она испугалась в свои семнадцать, когда поняла впервые, что поцелуи оказывают определëнное воздействие на мужчин. Теперь, кажется, ей это даже нравится. Если бы не нравилось, то она бы не ëрзала на его коленях как чëртова гимназистка на стуле! «Лучше. Куда лучше, чем мне бы хотелось, — её смазанные в кашу мысли пронзает удивительно яркое воодушевление. Соня не думала, что Феликс будет на вкус именно таким. Как языческие боги, как жидкое тепло, как солнечный текучий свет. И она чувствует, как этот свет, этот жар струятся к ней и обволакивает еë. И чем дальше, тем больше она раскаляется. С трудом верит в то, что мужчина под ней — тот самый мерзавец, увлекающийся в прошлом оргиями, да и до сих пор, в принципе, тяготеющий ко всяким непотребствам. Он же на вкус как самая чистая на свете чистота! Юсупов куда чувствительнее тех мужчин, что у неё были. Он всегда такой? Если да, то понятно, почему он так подвержен всем этим низменным страстям. Соня по опыту прошлого понимает, что его голод неутолим. Но всё же, несмотря на это, он даже... ласков. По-настоящему, по-человечески. Феликс желает её так, как только мужчина может желать женщину. Некоторое София лишь предполагает. Он, вероятно, в неё даже не влюблён. Он именно что любит её. Той самой любовью, о которой шепчут падшие ангелы, склоняя чистые души к греху. Той любовью, что породила на свет Антихриста и которой предавались Адам и Ева, погнанные Господом из рая за потакание соблазну. Падшие ангелы носили белый, Антихрист — невольник судьбы и пророчества, Адам и Ева породили жизнь, облачив её в более осязаемую форму, чем Бог. За чернью — истинная святость чувств. Соня, задыхаясь от нежности и теплоты, не произносит ни слова против, когда Феликс сжимает еë бëдра. Интересно, каково ощущать его внутри себя? Какой он вообще в постели? Она любит лицом к лицу, любит быть сверху, любит медленно — так, чтобы до изнеможения тяжело и до слëз трепетно. Чтобы не абы как и где, а с тем, кого любишь, кто любит тебя. Чтобы потом не рваться отчаянно прочь, а говорить и говорить, пока кого-то не сморит сон. Его руки везде. Без промедлений проползают под рубашку, щекочут бока. София вдруг вспоминает, что Юсупов никогда не трогал её под одеждой. Большое упущение, потому что ей очень даже нравится, как он это делает. Ей лестно чувствовать себя настолько желанной и необходимой. Приятно от мысли, что сейчас с ней именно Феликс, а не одна из его личин. Сколькие видели его таким... уязвимым? Они оба слышат, как далеко-далеко, в иной вселенной, хлопает входная дверь. К Лëве, наверное. Мариинский дворец закрыт на реставрацию, так что Соня уже свыклась с тем, что дом напоминает собой проходной двор. Она перехватывает мужские запястья, говорит разочарованно: — Мне надо... Там по работе. — Какая, к чертям собачьим, работа? — Феликс немного отстраняет её от себя, ловит женские ладони и вдруг прижимается к ним губами. Соня теряется от нежности этого жеста. А он целует запястья, после — пальцы, за которые ей стыдно. У неё руки совсем не такие ухоженные, как у него. В дурацких пятнах краски, в мозолях. — Некрасивые, я знаю, — она хочет отдëрнуться, но не отваживается даже шевельнуться, внимательно разглядывая его лицо. Веснушки с приходом весны стали куда заметнее. А ресницы у него, снова подмечает она, уж точно длиннее её собственных. — Самые красивые на свете, — с придыханием, со странной мягкостью, ему совсем не свойственной, — Потому что твои. — Когда это мы перешли на ты? — Только что. Соня планирует возразить, но не успевает. Чуткий слух ловит звуки приближающихся шагов. Она стремительно соскакивает с чужих коленей, но, увы, оказывается слишком поздно. Зашедший Миша, очевидно, успевает заметить всё. Юсупов быстро приосанивается и машинально закидывает ногу на ногу, прикидывая в уме, насколько помятым он выглядит. Кроме него, никто об этом не думает. Миша смотрит на Соню так, будто он — её законный муж, заставший в их постели любовника. С ужасом, с растерянностью, со смущением. С ревностью. Феликс хмурится, а мозг пронзает молниеносная догадка. Да этот парень же влюблён в неё! В Соню! В женщину, которая по всем законам логики и мироздания, принадлежит ему, князю! Это становится неожиданным и крайне неприятным открытием. Мелкая, безродная вошь. — Тебя не учили стучаться? — Соня отдëргивает края рубашки. — Я... Простите, — Миша хватает ртом воздух, бегая глазами от неё к Юсупову, — Там просто... Виктор Алексеевич... Вопрос один. Лев Андреевич вас... Мнение ваше хочет узнать, — он сглатывает, — С журналистами проблемы. — Вы скверно формулируете мысли, Михаил Владимирович, — Феликс расстроен, что их прервали, но обычная, покровительственная улыбка быстро расцветает на его лице. Софа может видеть его другим, но остальным он не позволит. — Владиславович, — звенящим от напряжения голосом исправляет она, смотря только на старого друга, — Передай Лëве, что я сейчас подойду. Миша не горит желанием кому-то что-то передавать. Он явно настроен на разговор, явно жаждет узнать, почему его начальница — самая здравомыслящая женщина, которую он только видел! — сидела на коленях у такого... такого... Да ему слов не подобрать, чтобы выразить всë, что он о Юсупове думает. Сволочь! Да как он смеет её трогать? Боже, это грëбаный кошмар. Хуже всего на свете. Она сама..? Она бы не стала! Никогда, ни за что. — Он вас заставил, — Миша не спрашивает. Делает несколько шагов вперёд, чувствую, как от гнева сводит скулы. — Не мели чепуху, — она подходит ближе и обхватывает его локоть, — То, что ты видел, ничего не значит. Лгунья. Поздно, Юсупов уже понял, что это значило для неё многое. — Если Соколов узнает, он его убьёт, — Миша поджимает губы. Точь в точь, как любит делать Соня в моменты недовольства, — Я сам его убью, если он хоть что-то против вашей воли делал. — Никто ничего не узнает, Мишенька, потому что ты будешь держать язык за зубами, — она кидает на возмущëнного Юсупова предостерегающий взгляд. Мол, только попробуй хоть звук издать, — Всё нормально, правда. Феликс не сделал мне ничего плохого. — Вы его защищаете. — Завидно, да? — Юсупов липко ухмыляется,— Желаете занять моё место? Не находите ли вы себя слишком юным для неё? Вас и в помине-то не было, когда она уже была моей. — Она не ваша! — вскрикивает Миша, и Соня тут же дëргает его на себя, не давая ему воплотить в жизнь все самые худшие свои мечты, — Да я вас.... Феликс всегда понимал, что её спокойный голос, бесчувственные улыбки и аккуратные прикосновения оказывают на него поистине чудодейственный эффект. Он с трудом, но признаёт, что да, ей под силу удержать его в узде, и она способна, не тратя себя на лишние эмоции, приструнить его. Но вдруг оказывается, что всё это действует и на Мишу. Что он также тает от её начальственного тона, что теряет весь запал, стоит ей только верно на него посмотреть. Она сжимает его ладонь. У Юсупова чешутся кулаки. У Миши, видать, тоже, но одно её касание — и плечи у него опускаются. Она что-то говорит, и никто из них её не слышит, но каждый различает интонацию: убийственно жалящую, пропитанную насквозь убеждëнностью в незыблемости своего авторитета. Она умеет управлять мужчинами. И не скрывает этого совсем. Надо же... Феликс и не подумал бы. Признаться, его до сих пор поражает в ней многое. Её параноидальная страсть к оружию, выверенная точность во всём, что касается работы, умение контролировать эмоции. Но ведь сегодня Соня сорвалась. Сама поцеловала его. Значит, пробиться через доспехи на её груди вполне возможно. Юсупов, правда, до сих пор не понимает, к чему это всё идёт. У Феликса камень с плеч спадает, когда Софии всё-таки удаëтся выдворить Мишу, преисполненного праведного гнева, вон. Едва ли не силком. — Ты живёшь с мужчиной, который тебя хочет, — резюмирует он с недовольством, наблюдая за тем, как она спешно заплетает волосы и разглаживает одежду, — Это вызывает много вопросов, согласись? — Я всё ещё не разрешала обращаться ко мне на ты. Не ваше дело, с кем я живу, — такой холод Юсупова обезоруживает, — Не смейте вообще так разговаривать с моими близкими. Превосходно, он снова сделал что-то не так. А всё-таки характер у неё не такой простой, как он предполагал изначально. На что она злится? На то, что он не упустил шанс поиздеваться над Мишей? Так это забавно, разве нет? — Приведите себя в порядок, — Соня, ловко избегая его взгляда, откидывает назад заново заплетённую косу, — Завтра закончим с портретом. — И что дальше? — Ничего, — она сама удивляется тому, что ей удаётся казаться искренне равнодушной, — То, что я вас поцеловала… Это так, простое баловство. — Баловство? — севшим голосом переспрашивает Феликс, чувствуя, как внутри закипает гнев, — Баловство?! Он думал… думал… — Не нужно кричать, я хорошо слышу. Формулировка не самая верная, признаю. Поговорим об этом завтра, я хочу подумать. Без вас. — Нет, давайте сейчас. — Завтра, Юсупов, — с нажимом повторяет она, — Придайте себе божеский вид, пожалуйста. Ни мне, ни вам не нужно, чтобы кто-то всё понял. Миша будет молчать. Феликс теряет дар речи. Просто забывает все слова, потому что с такой вежливостью его не посылала ещё ни одна женщина. Вроде бы хочется и распсиховаться, но он представляет, как нелепо будет смотреться на фоне сдержанной Софии. Нелепо, потому что он, как дурак, поверил с первых секунд в то, что для неё это что-то значило. Хотя, может, и значило. Но не настолько, насколько хочется Юсупову. Она не хочет, чтобы другие знали. Стыдится, что кто-то может заподозрить её, воистину королеву политической элиты, в любовной связи с обычным богатеньким мерзавцем, коих десятки по всей стране. И это так гадко — понимать, что они оба давно переросли все детские сказки, что они, возможно, никогда и не были их героями, что ни в одном из библейских переводов чистая Ева никогда не доставалась порочному змию. Клыки больно вонзаются в щёку, омывая рот грязной, пропитой, засмоленной кровью. Феликсу кажется, что у него сейчас челюсть сведёт от напряжения. Унизительно. Ещё хуже от того, что он даже в мыслях не может окрестить Соню каким-нибудь неприятным, мерзким словом. Он силится, но она так неправдоподобно красива с припухшими от его поцелуев губами, что на ум ничего не идёт. Ежели любовь выглядит так, то пусть каждый, кого он ненавидит, презирает, порицает, будет проклят подобным на веки вечные. Вот именно так должны пытать в аду. Кого напугают пики и лава, когда существует такие женщины? Феликс отныне понимает в человеческих чувствах ещё меньше. Феликс окончательно убеждается в том, что ему не под силу будет перекусить ни одну из надетых на него цепей.***
— Вы драматизируете, — Соня оставляет короткую подпись в конце документа, пользуясь правом доверенного лица Соколова. Приказ о выделении денежных средств для московского филиала Дружины, — Вам обоим нужно успокоиться. — Я не могу успокоиться! — Лёва сжимает руки в кулаки, врезаясь бедром в угол стола. Он давно смирился с тем, что Соня оккупировала его рабочее место, — Это беспредел. — Это жёлтая пресса, — она успокаивающе улыбается, — Возьми себя в руки, пожалуйста. А вы, Виктор, сядьте. Полы нам сотрёте. Или езжайте домой, ночь на дворе. Она делает глоток кофе, словно бы надеясь горечью перекрыть сладость, засевшую в гландах. Не выходит. Ей сейчас совсем не до этого, если честно. Не до Юсупова, чьи губы изожгли ей всю шею. Господи, спасибо, что у вампиров не остаётся следов. — Я спокоен, — Виктор послушно опускается на диван у стены, — Просто мне неприятно, что про меня пишут такие вещи. — Поднимите в Негласном комитете вопрос о введении частичной цензуры, — советует она, — Это дойдёт до нужных людей, до нужного министерства. Проблему быстро решат. — Я против цензуры, ты же знаешь, — Соколов складывает руки на груди, — Мы не можем запретить людям высказывать своё мнение. Виктор размашисто кивает, соглашаясь. Соня закатывает глаза и цедит: — Тогда перестаньте изводить меня своим нытьём. Я занята. Они возмущаться не прекращают, но хотя бы понижают тон. Экие паникёры! Переполошились из-за пары коротеньких публикаций. Соня пробежалась по ним глазами. Чего и следовало ожидать после того, как всей стране стало известно, кто приложил руку к подрыву редакции. Вот что её поразило, так это появление её имени в этих статьях. София очень не любит светиться. А теперь все гадают, кем она приходится министру внутренних дел. Простой эскорт? Любовница? Охрана? Читается как анекдот. Она, по крайней мере, от души посмеялась. Ей жаловаться не на что, газетчики не указали ни на один её грешков. Скорее даже похвалили. Странно, но лучше, чем у Виктора. По нему катком проехались. Теперь все знают, что он балуется наркотиками и спускает сотни тысяч в подпольных казино. Поделом ему за такой досуг. Юсупову бы тоже подобное не повредило. Но что их с Соней объединяет, так это абсолютное отторжение к официальности. До него копать и копать. Миша незаметно проскальзывает в чуть приоткрытую дверь, поэтому она замечает его далеко не сразу. Он молчит и отводит глаза. Софии хочется встряхнуть его за плечи и потребовать, чтобы он прекратил её игнорировать. — Что думаешь? — Лёва подлетает к нему, как коршун. Всё угомониться не может. — Что следует вести запрет на критику власти, — следует незаинтересованный ответ. Миша проходит вглубь комнаты и замирает перед столом, заламывая пальцы. Он же совсем не невротик, так чего такой беспокойный? — Нам надо поговорить. — Потом, — коротко говорит Соня, стреляя в него глазами. Если он только заикнётся о Юсупове, то отправится в Екатеринбург, как она и обещала когда-то. — Сейчас, — её поражает решительность в его голосе, — Это очень срочно. Скулы у него напряжены, а взгляд мрачен и холоден. София откладывает от себя ручку, внимательно вглядываясь в его лицо. Что-то стряслось. Она слишком хорошо его знает, чтобы не понять это. Она поднимается, бросая Лёве, чтобы он закончил за неё. Обойдя стол, она подхватывает Мишу под руку и тянет за собой, в коридор. Только когда они оказываются за дверью, вопросительно приподнимает брови, задавая немой вопрос. — У нас проблема, — Миша зачёсывает волосы назад, — С вашим этим… С Юсуповым. Вы просили докладывать про каждый его шаг. Вот я и докладываю. Началось. Неужели Феликс настолько расстроился из-за их разговора, что учудил нечто совершенно невообразимое? Не хватало ещё с этим разбираться. — Что он натворил? — Не он, — Миша медленно мотает головой, — Они просто пришли и забрали его. Даже убивать не стали. — Кто они? Выражайся конкретнее, я не читаю твои мысли. — Караморовцы. Он у них. Вы запретили вмешиваться, но мне звонили сейчас те, кого я поставил следить за ним. Они потеряли след. Его просто... Дальше она не слышит. Только видит, как у Миши шевелятся губы. Он продолжает что-то говорить, а она смотрит стеклянными глазами, пытаясь уложить в голове хотя бы десятую долю им сказанного. Он сейчас шутит, да? Не может же быть такого, что... Феликс… Нет, нет, нет. Если Соня и была уверена, что кто-то подобного избежит, то только он. Князь в постель к самой госпоже Фортуне залез, он всегда на шаг впереди. Его не могли забрать. Кого угодно могли, а его нет. Его бы сразу убили. От подобных мыслей у неё темнеет в глазах. Пусть ей и удаётся выглядеть бесстрастной — это лишь привычка. Она заставляет себя думать. Зачем караморовцам Юсупов? Тем более, живой. Они оставляют за собой только трупы. Лишь дочь Руневских использовалась ими в качестве наживки. А Феликс… Кому он сдался, чтобы проворачивать с ним подобное? Господи. Ужасное осознание стреляет до сердца. Соня замирает. Чувствует, как превращается в маленькую шлюпку посреди шторма, у которой пробоины по всем бортам. Будто удар под дых. Как прикладом ружья по голове. Феликс и правда никому не сдался. Только ей, как бы прискорбно для Софии это не звучало. Было ли это заметно для остальных? Если да, то крысы, что есть в Дружине, могли это понять. Стенька имеет на неё виды. Больной, озабоченный ублюдок. Глупо было надеяться на то, что он не попытается испортить ей жизнь. Они будут её шантажировать. Чтобы она… перешла на их сторону? кого-то убила? Иных предположений у неё нет. Её саму поражает собственный страх. Такой удушливый и всепоглощающий, что тяжело дышать. Она привыкла бояться за близких. Но Феликс не имеет к ним никакого отношения вот уже двести с лишним лет. Соня просто привыкла, что он, раздражающий и докучливый, вечно вьётся поблизости. Привыкла к его повадкам и колкостям, к их разговорам, к тому хрупкому подобию мира, что они установили. Это стало естественным, обыденным, правильным. Соня успела позабыть, какая эта жизнь на вкус. Но с ним она чувствует. — С ним всё нормально будет, — произносит Миша без былого запала, — София Володаровна, я бы хотел… извиниться. Я вспылил, признаю. Подобного больше не повторится. Если Юсупов вам важен, то мы обязательно его найдём. — А вдруг он мёртв? — у неё не меняется выражение лица — только сердце рухает вниз, оставляя неясное ощущение в самой глубокой части забетонированной грудной клетки. Миша знает её слишком долго, чтобы не понять и не заметить. Он старается выдавить из себя ободряющую улыбку, пытается собраться с силами, чтобы заверить её в том, что всё обязательно будет в порядке. Ему хочется узнать прямо сейчас, что не так с ним и что так с Юсуповым. Но он понимает, что сейчас не время. А если князь и правда мёртв? От этого будет больно Соне. Миша ненавидит Юсупова настолько, насколько вообще возможно, но он не желает плохого женщине, которую любит самой беззаветной на свете любовью. Раз ей нужен Юсупов… Хорошо. Миша слишком дорожит её доверием, чтобы пытаться добиться ответных чувств. Она всё равно никогда не посмотрит на него так, как смотрела сегодня на Феликса. Никогда не позволит ему забыть, что в их первую встречу он был шестнадцатилетним мальчиком, а она — взрослой женщиной. Бесполезно доказывать ей, что он давно вырос. Её ведь не разница в возрасте смущает! У неё были мужчины сильно младше. Наверное, это просто с ним что-то не так. — Он жив, я уверен. Я помогу его найти. У него воздух из лёгких вышибает, когда Соня говорит: «Спасибо». Говорит и обнимает, прижимаясь щекой к его плечу. Миша знает, что она делает так от волнения, что она не вкладывает в это никаких смыслов, что ей просто легче всё переносить со знанием того, что у неё рядом есть тот, на кого всегда можно положиться. Это бесполезно. Кричи, плачь, проси — она всё равно не даст и уголька надежды. Миша умывает руки. И обнимает её в ответ.