VI.
Полгода пролетают почти незаметно, не отмеченные никакими событиями, кроме возвращения брата в столицу. Возвращения — и нового отъезда. Эмиль, его Эмиль, всегда легкомысленно мягкий, забывает улыбаться и сжимает запястья почти до боли. Ли улыбается вместо него. Знает, что выглядит, наверное, дико, и скорее зло, чем трепетно-нежно. Это всё равно. Эмиль понимает его правильно. Целует, наваливается сверху, притирается всем телом, тесно, близко, губами, грудью, пахом, раздвигает колени горячими ладонями. Лионель помнит. Это всё тот же спор про хриплое ревнивое «Моё», хотя само слово больше никогда не звучит между ними. «Твоё», — в этот раз легко соглашается Ли. Мысленно он уже теряется в завтрашнем дне, уже представляет, как будет касаться кончиками пальцев потрескавшихся губ и прикрывать рукавами синяки на запястьях. Эмиль не хочет, чтобы его отпускали так легко. Тянет на себя, дёргает, царапает зубами. Лионель послушно подаётся, вздыхает, стонет, искренне старается не вступать в диссонанс с той внутренней бурей, которая владеет братом. Алва где-то на периферии зрения — он молчит, лишь иногда слабо шевелясь. Не собирается вмешиваться в то, что происходит между ними. Нравится ему или нет? Лионелю интересно, но он не поворачивает головы, целиком сосредоточившись на лице брата. Кончиком пальца разглаживает морщинку между нахмуренных бровей. — Это недолго, — задыхаясь, обещает ему Эмиль. — Мы вернёмся до осени. Они могут не вернуться вообще. Один или оба. Но Лионель согласно кивает, наматывая на ладонь непривычно короткие, все-таки подрезанные волосы Эмиля. И уже сам тянет, дёргает, подталкивает, оставляя синяки. Почти доведённый до края, Эмиль не ощутит крошечной доли неискренности. Вот и хорошо. Пусть уезжает победителем и возвращается победителем. Эмиль. Солнечный свет сквозь рассохшиеся деревянные окна. Запах яблок. Тепло прикосновений, по-мужски твёрдых, угловато-жестких. Эмиль — это розово-золотое. Рокэ — это сумрачно-черное. Мягкая тьма, накатывающая волнами, бархатистая, поглощающая свет. — Иди сюда, — отпустив полураздетого Эмиля на поиски слуг или вина, Лионель наконец пристально рассматривает Алву. — С тебя хватит на сегодня, Ли, — он все-таки придвигается, лежащий уже в рубашке на этой бесконечной кровати. — Мы про вино или... — Про твои способности к лицедейству, — Рокэ нависает, глядя сверху вниз. Зря он снова надел рубашку. Лионель сжимает в кулаке тонкую ткань, не отпуская от себя. — Если я потребую вернуть мне брата живым, то это будет в духе худших пьесок Дидериха, — без намёка на вопросительные интонации заключает он. — Так не уподобляйся Дидериху и не требуй, — жёстко отвечает Алва. И ничего больше, никакого утешения, никакого «Я сделал бы и без твоей просьбы». Хотя, конечно, он сделает. — Эмиль слишком торопится стать маршалом. Не поощряй его лезть в самое пекло. — Хорошо. Только это? — Не только. Иди сюда, я же сказал, — Лионель выпускает из кулака мятую ткань, но переносит ладонь на загривок Рокэ, не позволяя отстраниться. — Меня не покидает чувство, что ты пытаешься так своеобразно принести какую-то жертву, чтобы спокойнее отпустить нас с Эмилем. — Если только тебе нравится воображать себя жертвой. Алва едва ощутимо злобно прижмуривается, наметив тонкие морщинки в уголках глаз. Да, не в его правилах долго отговаривать. Лионель сосредоточенно следит за его лицом, пытаясь схватить мельчайшие детали. Но секундная злость проходит и больше ничего нет, кроме спокойной сосредоточенности. Нет никакого отвращения, когда Рокэ касается его после Эмиля. Нет обжигающей страсти, острого безысходного желания. Лионель запускает ладонь под рубашку, выводит пальцами ломаную линию, наощупь соединяя несколько шрамов на спине Алвы. Коротко хмурятся брови. Но ему можно. Он видел эту спину, эти шрамы. Проникновение неприятно-болезненное, но оба они оставляют этот факт без комментариев. Лионель резко вздыхает, запрокинув голову. От него ничего не требуется больше. Быть хорошим, правильным, улыбаться, отвечать, не разочаровывать — это не с Алвой. Он со всем справляется сам. Резко отталкивает ладонь Лионеля, сам обхватывая член. Не затягивает, старается закончить быстрее, все-таки недовольный, что его втянули в близость, которой он не планировал. Или понимающий, что Лионель уже вымотан до полусна, и добиться от него ничего не выйдет. И все-таки они оказываются достаточно заняты друг другом, чтобы пропустить возвращение Эмиля. Постель прогибается под весом третьего. Рокэ не обращает внимания. Лионель оборачивается к Эмилю, протягивает к нему ладонь, пальцы моментально переплетаются с пальцами. — Кошки же вы закатные, — задыхаясь, произносит Эмиль, отметая какие-то другие слова, ненужные, слишком серьёзные, те, что и не должны были прозвучать. ...Лионель даже с закрытыми глазами ощущает, что поверх его плеча эти двое касаются друг друга. Вялое любопытство сталкивается с желанием отключиться и почти сразу проигрывает. Его больше не трогают, не втягивают в то, что происходит дальше. Он думает о том, что отпускает их. Отпускает вот так быть рядом уже без него. До осени или ещё дольше. Это не ревность — ревность окрашена болью предательства или потери, а его никто не предаст и не оставит. Это не ревность, просто желание не отпустить, оттолкнуть назад, прикрывая плечом, словно в детской драке, защитить любой ценой, защитить своё, невзирая на то, сколько чужих придётся уничтожить. Необъяснимый животный страх отпустить руку, выпустить из поля зрения. Это лишнее и глупое. Он засыпает, ощущая их присутствие рядом.***
И просыпается с этим же ощущением. В кромешной темноте ещё не наступившего утра не разглядеть даже силуэты. Но он различает их, не глядя, даже не прикасаясь, по сбившемуся дыханию, по резкой угловатости движений. Эмиль склоняется к нему, осторожно целуя в губы. Рокэ просто безмолвно и неподвижно присутствует рядом, сидя на постели. Лионель непроизвольно вздрагивает от мысли, что сейчас они трое снова... Но все-таки равно сдвигает в сторону одеяло, предлагая. Но тут же касается жёсткой ткани рукава. Эмиль вздрагивает ответно, шумно вздыхает, но поспешно отстраняется, ещё раз коснувшись губ. — Мы отправляемся, не вставай, ещё даже не рассвело. Он поднимается с постели, оставляя ощущение скребущего одиночества. Рокэ коротко касается кончиками пальцев щеки, привлекая к себе внимание. — Поднимись. Лионель приподнимается на локтях. На шею ему накидывают цепочку, осторожно выпутав из-под неё встрепанные волосы. — Все бумаги в столе, ключ у тебя. В случае необходимости... Разберешься сам или с помощью приличного адвоката. Только не связывайся с Приддами, даже с теми, у которых рожа будущего супрема. При удачном стечении обстоятельств мы вернёмся к осени... Но ключ все равно используй. — Я должен прочесть что-то определённое? — он второй раз за ночь удерживает Алву за рубашку. Тот ощутимо пожимает плечами. — Весь дом в твоём распоряжении и под твоим присмотром, слуги знают и не будут задавать вопросов. Он собирается встать, но Лионель не отпускает его. Хорошо, что не зажжены свечи, иначе было бы видно, как неприглядно они выглядят, когда смотрят друг на друга. Недружелюбно, словно два ощерившихся кота. — Вернитесь оба, я терпеть не могу судебные тяжбы. Особенно чужие.***
Лионель умудряется заснуть снова, когда во дворе ещё не отзвучал стук лошадиных подков. И просыпается около полудня. Сквозь портьеры стремятся просочиться яркие лучи солнца. Мысли кажутся такими же тяжеловесно усталыми, как измученное тело. Ключик стальной, а цепочка из серебра. Не браслет, и на том спасибо. Хотя браслет можно снять, а помолвку расторгнуть. А есть такое, что не потрогать руками, но всё равно безошибочно знаешь — оно навсегда. Служанка молча приносит воду. Молча, но лучезарно и насмешливо улыбаясь ему. Не разговаривает на талиг или просто не считает нужным предложить вслух то, что и так очевидно? У неё тёмные волосы и золотисто-карие глаза. Тонкая талия, затянутая фартуком, кажется, можно перехватить пальцами. Лионель улыбается ей в ответ. Так, чтобы захотелось моментально шмыгнуть за дверь. Но эта закатная кошка только насмешливо фыркает и неторопливо уходит, качнув бёдрами. В самом деле, чем её можно напугать, если она видела Алву. А все-таки видеть её не хочется. Вообще никого видеть. Самым соблазнительным оказывается не служанка, а чужая рубашка, принесённая ею. Чистая, вышитая по вороту гербовым синим. Лионель касается ткани пальцами, преодолевая желание надеть. Глупо. Иллюзорное ощущение принадлежности. Он одевается в собственную вчерашнюю одежду, заправив цепочку с ключом под ткань.***
Дома слишком тихо, несмотря на яркий солнечный день и распахнутые в сад окна. Мать он находит в гостиной. Жестом отсылает служанку, занимая её место на низкой скамеечке у кресла Арлетты. Мимолётно радуется, что не надел чужую рубашку — пристальный взгляд осматривает его с головы до ног. — Они уехали до рассвета. Теперь можно ждать письма самое малое через три недели. Раньше Рокэ не начнёт воевать, а Эмиль не соберётся взяться за перо. Арлетта согласно и задумчиво кивает. Протягивает руку и, не коснувшись щеки, откидывает его волосы за спину. Лионель послушно вытаскивает из-под рубашки ключ, подцепив цепочку пальцем. — Рокэ хочет, чтобы я занялся его делами, если он не вернётся. — А он планирует не вернуться? — кто-нибудь другой не услышал бы в её голосе суеверного беспокойного страха. Кто-нибудь, но не Лионель. — Он ничего не планирует. Алва страшны своими экспромтами, — Лионель улыбается, в противовес её тревоге неожиданно ощущая успокоение. В ближайшее время ничего не произойдёт, только кони, дорога и пыль. Арлетта поджимает губы, очевидно не разделяя его веселья. Смотрит сверху вниз, осторожно заправляет ему за ухо прядь волос, словно прицениваясь, достаточное ли впечатление сын произведет на окружающих. Или прекрасно читая на лице следы бессонной ночи. Тонкие пальцы собирают волосы в хвост, настойчиво тянут, заставляя запрокинуть голову. — Между прочим, мне тоже пора бы на кого-нибудь нацепить связку ключей от Сэ... Росио мог бы не пытаться опередить всех хотя бы в этом. — Это ещё только нотации или уже наказание? — Лионель послушно откидывает голову, касаясь затылком подлокотника кресла, и жмурится. Не от боли, от усталости. — Хочешь, вечером я отужинаю в доме у... — Нет, — она отпускает его, подтолкнув в плечо и заставляя сесть прямо. — Вечером мы с тобой принимаем гостей здесь. Я выберу то бордовое платье, оно достаточно угнетающе для конца лета. Будь добр одеться соответствующе и изобразить главу дома. — Конечно, мама, — он все-таки снова запрокидывает голову, теперь уже сам рассматривая Арлетту. — Я хочу заказать для тебя колье с рубинами. Посмотришь на эскизы узора?***
Зачем-то вместо своей он заходит в комнату Эмиля. Там светло и тихо. Пылинки кружатся в лучах света, согревающих корешки книг, стоящих на полках. Лионель машинально гладит тёплые и сухие на ощупь страницы. Комната наполнена Эмилем, его запахом, его вещами, его письмами. В ней нет только самого главного. Лионель запирает дверь безо всякого сожаления. У себя останавливается перед зеркалом, медленно снимая одежду. Гости будут только вечером. Рубашка отправляется на пол, за ней и всё остальное. Остаётся цепочка, серебряным росчерком пересекающая ключицы. Цепочка и следы от поцелуев на шее. Арлетта видела и поняла. Несколько секунд он продолжает рассматривать себя, машинально раздирая зубами едва затянувшуюся ранку на губе. Потом равнодушно отворачивается от зеркала и ложится в постель.VII.
Серебристый ключик оказывается слишком мал для скважины, запирающей ящик стола. Лионель озадачивается на пару минут, пока не находит на каминной полке еще один набор ключей — обычных, стальных. С ними в стол залезть удаётся. Ничего особенно увлекательного там нет. Куча писем с отчетами с границ. Гораздо менее внушительная стопка бухгалтерских выкладок. Личных писем, которые неловко стало бы читать, Лионель не находит. Можно на минуту поверить, что их у Рокэ и нет. Шкатулка находится под бумагами. Не нужно вскрывать никакие тайники, она просто лежит на дне ящика, неприглядная, выполненная из черного дерева, даже не украшенного резьбой. В этот раз ключ поворачивается с тихим удовлетворенным щелчком. Первое, что видит Лионель, — крошечный серебряный отблеск, словно солнечный луч полоснул по лезвию кинжала. Эспера. Серебристая звездочка колет пальцы острыми краями, как их вообще носят адепты веры? Но выложенная на ладонь, словно успокаивается и поблескивает ласковым мягким светом. Удивительная работа, хотя сложно назвать ее мастерской. Лионель подносит звездочку к глазам. Старая работа, инструмент слишком неповоротлив для тонкой отделки, которая в моде сейчас. Кроме старинного украшения в шкатулке оказываются бумаги и миниатюрный портрет. Изображенных людей Лионель не узнаёт, поэтому сосредоточивается на чтении. Завещание Алваро, в котором он оставляет все владения Карлосу. Бумага гладкая, затертая по краям множеством прикосновений. Перечитывал его Рокэ, или несколько законников пытались оспорить его право на владение герцогством? Если и пытались, то шансов у них не было. А всё же глупо. Как глупо. Алваро не был человеком, который станет оставлять хоть какую-то лазейку, если другие могут ею воспользоваться. Тогда почему? Лионель помнит их с Рокэ. Мужчина с сединой в темных волосах и безупречной военной выправкой, и мальчишка, обиженно отвернувшийся от него, словно нет ничего в жизни увлекательнее, чем отцветающие сливовые деревья. Но на лице Алваро не было недовольства. Лионель вообще не смог бы вспомнить ни одного момента, когда он демонстрировал неприязнь к Рокэ. Тем не менее... В завещании имя Карлоса, и другого нет. Или было?.. Он возвращается к художественной миниатюре. На картине девочка и мальчик, брат и сестра, судя по тому, как тесно поставил их рядом художник. Черты переданы торопливо, но так же живо, как сделана серебряная звездочка. Никакой подписи художника Лионель не находит.***
Эмиль всегда пишет некрупным убористым почерком, вроде бы почти аккуратным, но письмо все равно выглядит лоскутным одеялом, потому что дописывается понемногу в разные дни. Вот здесь он писал почти на бегу, а тут сменил перо. Лионель меньше других знает эту его манеру, потому что обычно они рядом, и писать письма нет никакого смысла. Лионель больше других знает эту его манеру, потому что это на его столе Эмиль обычно забывает свои недописанные письма. Друзьям, женщинам, сослуживцам, всегда незапечатанные, плывущие перед глазами округлыми буквами. — Ты заставляешь меня ревновать, но не даёшь никакой возможности ревновать, потому что даже не пытаешься ничего скрывать, — в тот вечер Лионель останавливается у него за спиной, нарочно не коснувшись ладонью плеча. Эмиль пишет женщине. Это не вызывает злости. Если пишет, значит, не собирается сегодня никуда уезжать. — О чем ты? А, — Эмиль пытается, не вставая из-за стола, обернуться к нему, запрокидывает голову, пристально всматриваясь в лицо темными-темными глазами. — Ты же знаешь. Мы с тобой — это не так. Это — совсем особенное... И я никуда от тебя... — Не уйдёшь, — опережает его Лионель, укладывая обе ладони на его плечи. Одна сразу же соскальзывает на горло. Эмиль ощутимо сглатывает, но запрокидывает голову ещё сильнее, подставляясь, прижимаясь загривком к рёбрам брата. Конечно же, он уходит. И глупо было бы не отпускать. Не позволять вырасти, сбежать. Чтобы потом позволить снова вернуться. Иногда Лионелю кажется, что эта равнодушная способность отпускать — что-то вроде неизлечимой болезни. Он знает, как отпускает их Арлетта, как старательно держит лицо, а потом просиживает целые ночи за столом, всматриваясь в окно. И знает, что сам спокойно уснёт, отпустив. Потому что так правильно. Как бы ни хотелось удержать за руку, прикрыть собой, запереть в комнате, случайно потеряв ключ. «Зачем пытаться удержать ветер», — сказал бы Алва. Только Эмиль не ветер. Он солнечный свет, пробивающийся сквозь окна западного крыла строго на рассвете, не более четверти часа. И его тоже не удержать. А Лионель... Он то, что остаётся, когда свет уходит. Эмиль пишет ему редко — это не стоит принимать на свой счёт, он просто всегда и всем слишком редко пишет. «Знаешь, — Лионель легко представляет, как брат улыбается, записывая удачную шутку, — как говорят, что всё познаётся в сравнении? Так вот, я издали проникаюсь к тебе всё большей любовью. Ты хотя бы не имеешь обыкновения инспектировать копыта каждого приглянувшегося мне линарца. Рокэ и его кэналлийцы ужасны и мнят, что разбираются в лошадях лучше, чем наша кавалерия, при этом не признают никого, кроме морисков. Но мы не можем усадить всю армию на морисков, поэтому они вцепились лично в меня. Но это мелочи. О серьёзном — Алва планирует дать бой через несколько дней; скорее всего, когда ты получишь письмо, всё уже завершится и мы тронемся с места дальше к границе. На всякий случай все равно обойдусь без подробностей и после расскажу тебе всё на словах. Рокэ много и нудно жаловался на состояние дорог и телеги с фуражом, вероятно, надеясь, что ты сделаешь из этого нужные выводы, но мне было лень записать всё, что он говорил, поэтому я сразу сделаю выводы за тебя: если Алва не нашёл, что обругать, кроме заросшего тракта, то всё в абсолютном порядке, и наше положение не требует от тебя никаких волнений. Надеюсь, что ты сможешь пересказать всё это матушке, присочинив от себя что-нибудь красочное, чтобы она тоже могла не волноваться о нас. А ещё, знаешь, я скучаю. В этом есть какая-то большая словесная ловушка, потому что я не могу сказать, что скучаю без тебя — дел слишком много, чтобы заскучать, а свободное время, которого не так уж много, мы убиваем фехтованием. Но я скучаю по тебе, по Арлетте, по Сэ, да и вообще по каким-то неожиданно всплывающим в памяти вещам, на которые обычно не обращаешь внимания. Помнишь ли ты, что у пруда растёт старая яблоня, ствол которой ветвится на три роскошные ветви, словно оленьи рога? Если бы у оленей было три рога. Если не помнишь, то у тебя, в отличие от меня, будет возможность проверить. К слову, о фехтовании. Оно тоже проходит довольно скучно. Рокэ вбил себе в голову, что мы должны беречь себя и не подставляться, чтобы не оставить армию без командования, так что у нас тут не тренировки, а кошачья возня... Напиши мне про Арно. Чтобы ты не думал, что я забыл о нём, перечисляя всё, о чем тоскую, вовсе нет, я просто издалека подбирался к вопросу, собираешься ли ты заняться с ним фехтованием. Конечно, это могу сделать я, когда приеду, но в любом случае, пора признать, что одного только наёмного учителя ему уже мало...» Прервавшись на середине фразы, Лионель откидывается в кресле и складывает листок пополам. Наверное, сейчас первая стычка между армиями уже позади. Какими были потери? Он не помнит яблоню у пруда, нужно будет однажды, заехав в Сэ, заседлать коня и посмотреть.***
Арлетта без сопровождения гуляет по саду. Он догоняет её, на ходу без ножа ломая стебли едва распустившихся лилий. Протягивает в одной руке смятые мокрые цветы, в другой — письмо, второе, вложенное Эмилем в его конверт. Она недовольно щурится, не понимая, потом на секунду кажется испуганной, но сразу снова берёт себя в руки, первыми забирая цветы, а не бумагу. — Что пишет брат? Не говори, что ты постеснялся сунуть нос в оба письма, и мне придётся утомлять глаза и вчитываться самой. — Я прочитал только своё, — соглашается Лионель. — Впрочем, даже оно уже вылетело у меня из головы. А вы сегодня восхитительны, мы ожидаем гостей? Арлетта останавливается, чтоб осмотреть его с головы до ног вопросительным взглядом. Листок бумаги так и остаётся у него в руках. Глупо было вообще нести его в сад, можно было отдать за обедом. — Хотя бы старший мой сын научился лгать, остальные два в этом уже точно не преуспеют. В моём возрасте выглядеть «восхитительно» на ярком солнечном свету не смогла бы и сама Октавия. — Мама, — возражает он, но Арлетта вскидывает ладонь, призывая замолчать, а потом неожиданно смягчается, опершись на его руку. — Пройдёмся немного, и ты расскажешь мне, что пишет Росио, потому что то, что пишет Милле, нужно делить если не на шестнадцать, то... — Ты ведь сама только что сказала, что лгать в нашей семье научился только я... — Я и ты, — значительно поправляет Арлетта, — мы двое. Только не друг другу. Поэтому начинай рассказывать.VIII.
— К слову о древностях… Что вы думаете об адриановых эсперах? — Лионель на минуту забывается в своих мыслях и запоздало понимает, как бестактно прервал усыпляющее нудение Капуль-Гизайля. — Прошу прощения, ваш рассказ подтолкнул меня к этой мысли. — О, вам повезло, мой дорогой... Нет, вам, конечно же, не повезло, а вы чувствовали. У людей искусства есть безошибочное мистическое чутье... — Коко на прошлой неделе выкупил у ростовщика украшение, — устало поясняет Марианна. — Тот выдавал его за эсперу. — Не выдавал! Ничуть не «выдавал», а именно эсперой оно и является, причем времен святого Адриана, уж можете мне поверить как никому другому. — Могу я посмотреть? — вновь прерывает его Лионель. Барон, и до того уже соскочивший с места, моментально выбегает из комнаты. — А вы начали интересоваться эсператизмом, граф? — Марианна поднимает за веточку кисть винограда и вопросительно покачивает в воздухе. — Боюсь, что я впал в более страшный грех и начал увлекаться древностями, — улыбается Лионель. — Искусствовед хуже монаха, — укоризненно склоняет голову к плечу Марианна. — Второго хоть иногда посещают мысли о мирском, первый же целиком оторван от жизни. Звездочка на алой тканевой подушечке точно такая же, как в столе у Рокэ. Конечно, настолько, насколько это возможно, если говорить о ручной работе. Барон не сопротивляется, когда Лионель берет ее на ладонь — так хочет похвастать своим приобретением и обсудить его или всё-таки помнит, из чьего кармана оплачиваются его капризы? — Вы не можете отрицать, что это работа времен Адриана. — Я совершенно в этом не разбираюсь, барон, но всецело доверяю вашим суждениям, — звездочка теплая на ощупь, возможно, потому, что достаточно мала, чтобы моментально нагреваться в руке. — Красивая работа. — Не безупречная! Совсем не безупречная, но вы ведь ощущаете эту непередаваемую атмосферу? Словно сам святой передал нам это оружие для защиты от закатных тварей... — Мне казалось, барон, что вы истовый олларианец, — Лионель возвращает эсперу, но ладонь как будто продолжает мягко покалывать прикосновением. — Ни в коем случае, я служитель красоты, она моя религия, моя страсть, если вам будет угодно так выразиться... Лионелю было бы угодно остаться одному и рассмотреть старинное украшение лучше, но он покорно слушает застольные разговоры Капуль-Гизайля.***
Книга находится легко, на самой ближней к двери полке, словно только и ждала, когда же за ней вернутся. Всё такая же — увесистая и пухлая, но небольшая, чуть крупнее ладони. Лионель берёт ее в руки, в который раз задаваясь вопросом, из какого нетускнеющего металла создана отделка, украшающая темную кожу. Он забирает ее в спальню. Глупая надежда — открыть первую попавшуюся страницу и найти там упоминание эспер. Неизвестный автор, кажется, совсем не озабочен вопросами эсператизма. Его волнует только лабиринт. Лабиринт появляется в тексте с первых страниц, но описывается всегда мимоходом, словно читающему и без того должно быть понятно, о чем идет речь. Лионель не понимает. И незаметно засыпает рядом с открытой книгой.***
Ему снится комната без окон. Плотный, словно ощутимый мрак разгоняет только слабое зеленоватое свечение. Человек, повернутый к Лионелю спиной, не стоит даже, а, припав на одно колено, замер в неестественной болезненной позе. Цвета волос не разобрать, в слабом свете они кажутся серыми. Но они длинные — тяжелые пряди, струящиеся ниже лопаток. Шаг — под ногами каменная кладка, твердая и устойчивая, но словно бы скользкая от влаги. Услышав шорох шагов за спиной, человек с усилием поднимается, опираясь на что-то, невидимое Лионелю и оборачивается. Его губы беззвучно шевелятся. Лионель просыпается от грохота книги, соскользнувшей с края постели.***
Мраморный олень в саду, склонивший морду к воде, даже во времена самых сильных дождей не может дотянуться до желанной влаги. Лионель неприязненно морщится, глядя на него, но накидывает на рога нитку с красными бусинами. Рубины мельче рябиновых ягод, но ему не удалось найти в доме других подходящих украшений, которые не были бы дорогие Арлетте. — Я хочу поговорить, — объявляет он мраморной статуе. — Не бойся меня. Я знаю про тебя, о том, кто ты такая, и не злюсь. Никакого ответа не следует. Он сидит на краю потрескавшегося мертвого фонтана достаточно долго, чтобы птицы в кустах забыли о присутствии человека и снова начали петь.***
— У меня есть просьба, которая тебе не понравится, — Лионель переворачивается на бок, машинально пропускает между пальцев прядь волос Марианны. Всё-таки каким был тот человек в лабиринте? — Если вы надеялись, что я оценю откровенность, то я оценила, но всё же продолжайте. — «Ты»... Мы ведь давно перешли на «ты». Мне нужна эспера. — Попросить у Коко? Боюсь, что тебе он покажет ее гораздо охотнее... — Нет. Не просить. Забери, потеряй, соври, что она была на лопнувшем ожерелье. Никто не должен знать, что она у меня. Темные глаза рассматривают Лионеля долго и внимательно. — Мне следует чего-то опасаться? — Нет. Тебе — нет. Можешь считать, что у меня случился приступ религиозных чувств. Которые, впрочем, не помешают моим визитам к тебе. Барон сильно разозлится? Начиная обдумывать его вопрос, Марианна натягивает покрывало до самой шеи. Лионель вздыхает с легким сожалением. — Неважно... С ним я разберусь. Но у меня будет ответная просьба. Скорее даже условие. Лионель заранее согласно кивает.***
Рокэ возвращается, когда отцветает сирень. Лионелю сообщает об этом Арлетта, получившая букет и короткую записку. Отдельного письма для Лионеля нет. Он и сам не стал бы тратить время, если скоро появится возможность поговорить лицом к лицу. Тем не менее остаток дня ему не удается толком сосредоточиться ни на чем. Ехать к Рокэ в особняк и мешать ему отдыхать после долгого пути — бестактно. Не ехать и осознавать, что он в городе, совсем рядом... Лионель ложится в постель с надеждой углубиться в чтение, но и оно дается с трудом. Створка распахнутого в сад окна скрипит неожиданно — он не уловил ни звука, пока гость не оказался на подоконнике. — Я был уверен, что ты скучаешь, но даже скучать можно было в компании с женщиной и вином, а не книгой, — Рокэ улыбается ему, роняя на постель влажную жасминовую ветку. — Ты? — удивляется Лионель. — Я был уверен, что минимум два дня ты будешь отсыпаться у себя в особняке. — Предлагаешь уйти? Там очень сыро после дождя и карниз довольно скользкий, — синие глаза улыбаются, и тонкой ухмылкой растягиваются губы. Он почти идеален и пришел сам. До чего легко было бы ему поверить. — Нет, останься. И не стоило ждать, когда он приедет, и притворяться, я ведь звал тебя гораздо раньше. Понравились бусы? — Понравились, — образ Рокэ словно туманится слабой моросью, а в следующую секунду резкие мужские плечи становятся округло-мягкими и в вороте рубашке уже видна высокая грудь. — Зачем ты звал? — Расскажи мне, кто ты. — Ты же сам сказал, что знаешь. И какая разница, кто я? Скажи, кого ты хочешь — и я буду для тебя кем угодно. — Фульга или найери? — Вода или молнии? Что для тебя ближе? — С тобой мы провели ночь тогда у фонтана? — Со мной, — легко соглашается она. — Разве ты сожалеешь об этой ночи? Попроси, и будет еще одна. — Будет, — подтверждает Лионель. — Но сперва я хочу поговорить. Войди и закрой окно.***
Рокэ — настоящий Рокэ — появляется два дня спустя, как и рассчитывал Лионель. Мирно обедает с Арлеттой, дожидаясь, пока Лионель вернется из дворца. — Бросил армию на Эмиля? — шутка нелепая и банальная, но напрямую спросить о том, всё ли в порядке с Эмилем, нет сил. — Ему пора привыкать. Да и фок Варзов пристально за ним следит, не позволит наделать глупостей. С ним всё благополучно, Ли, он завел новую лошадь, объезжает ее, скучает, скоро начнет писать письма, если совсем озвереет от отсутствия дел. — Хорошо бы. Арлетта за него волнуется. Про лошадь он мне что-то писал. — Я передал Арлетте новое письмо. И для тебя тоже есть какая-то записка, — небольшой конверт ложится на стол, Лионель берет его в руки. Рокэ с неожиданной деликатностью отворачивается, словно впервые увидев интерьер комнаты. Внутри бумажного конверта сухие полевые цветы, отчасти рассыпавшиеся в пыль за время пути. Лионель усмехается этому маленькому посланию. — Вот же кошки закатные, ты специально хранишь это в постели, чтобы отбиваться от грабителей? — пока он возился с цветами, Рокэ успел проинспектировать комнату и пролистать книгу, оцарапав палец об обитый металлом уголок. — Это твой подарок, разве забыл? — Лионель сбрасывает письмо Эмиля в ящик стола. Протягивает Алве раскрытую ладонь. Тот в ответ отмахивается, засунув пострадавший палец в рот. — Наверное, я и тогда не смог дочитать... И о чем там? — О лабиринте. — Гальтарщина, — вздыхает Рокэ. — Впрочем, я все равно шел поговорить с тобой о ней, так что теперь можно обойтись без предисловий. Ты видел бумаги? — Видел, — Лионель садится рядом с ним на кровать, но выражение лица у Рокэ такое, что предполагает исключительно разговор о делах. — Признаться, ты переоценил меня. Портрет пришлось носить к Капуль-Гизайлю, чтобы он растолковал мне, что на нем изображено. — Отпрыски Беатрисы Борраска, — легко пожимает плечами Рокэ. — Двойняшки, мальчик и девочка, — вспоминает Лионель. — Погодки, мальчик и младшая девочка. — Я задумывался над этой версией. Но у нас нет никаких доказательств. — Никаких, — легко соглашается Рокэ. — Отец что-то нашел, но не удосужился рассказать мне. Портрет тоже принадлежит ему. — А эспера? — И эспера. Я нашел ее, когда разбирал бумаги. Сложно представить, что на старости лет он стал заядлым эсператистом. Значит, просто искал. — Что? — Какую-то возможность, как он делал всегда. Впрочем... я тоже нашел, Рокэ запускает руку под рубашку и извлекает на свет очередную ровно сияющую звездочку на черном шнурке. — Откуда? — Ты не поверишь, Ли. — Не поверю, но и отрицать не буду, так что рассказывай. Всё равно ты пришёл ради этого, записку от Эмиля мог бы передать мне с посыльным. — Я видел башню, — Рокэ останавливается, словно прислушиваясь к тому, как прозвучало это утверждение, и не повисло ли оно в воздухе. — Ту самую, про которую врут в сказках. Собственно, видел ее не только я, а целый отряд. Наяву, в трезвом уме. Или мне кажется, что наяву. Во всяком случае, доскакать до нее мне не удалось. — Но ты нашел эсперу? — Да. Стоит признаться, совершенно не героически — у себя в постели. Просто проснулся, кажется, потому что во сне Моро попал копытом в кроличью нору и оступился. Мы полетели кубарем, и я пришел в себя, а в руке вместо повода вот это. — Кто угодно мог ее принести, не так ли? Особенно если ты был не в себе и спал, не просыпаясь. — Да. — Но ты думаешь на кого-то конкретного? Короткий, косой, почти злой взгляд Рокэ откровенно говорит, что не нужно так настойчиво требовать ответа. — Это эспера, Росио. Твой Леворукий не стал бы вламываться к тебе, чтобы принести эсперу. Вряд ли он занимается обращением грешников. — Тогда мы имеем еще одну силу, которой есть до меня дело, ты не находишь? — И ты связываешь это с Беатрисой. — Именно. Если мальчик действительно был старше сестры... — То он был сыном Ринальди. — И вся наша семья связана с Ринальди. — Умозаключение, основанное только на одном неудачном портрете и двух страницах из хроники. — Пожалуй, — неожиданно легко соглашается Рокэ. — С этой штукой на шее чувствую себя эсператистским монахом. Так недолго и в Люди Чести записаться, — эспера ложится на обложку книги, шнурок вьется тонкой змеёй. — Ты будешь удивлен, — Лионель открывает ящик стола и вынимает оттуда еще одну звездочку. — Моя история гораздо более прозаична, чем твоя, я получил сей артефакт от баронессы, а она стянула его у мужа. Но в подлинности у меня почти нет сомнений. — Значит, две. Считать это случайностью или уже указанием? — Можешь приписать моему любопытству. Не будь первой, я бы не захотел заполучить вторую. — Они светятся, Ли. А еще они... теплые. Ведь это не кажется? — Хватит на сегодня загадок, — качает головой Лионель. — Одного Ринальди Ракана у тебя в прапрадедах уже было более чем достаточно для одного дня. Эсперы ложатся на стол рядом. Ладони Алвы медленно пробираются под его рубашку, оглаживают ребра, мышцы напрягшегося живота. — Сравниваешь с Эмилем? — криво улыбается ему Ли. — Никогда не сравнивал. Перепутать вас двоих — как перепутать белую кошку с черной. — В темноте любая кошка — просто кошка, — качает головой Лионель и гасит свечу.***
Лионель точно помнит слово — это слово «лабиринт». Но окружающие его стены не похожи на лабиринт. Это темный зал с выщербленным камнем под ногами. Кажется, с прошлого его визита сюда стены даже раздвинулись, сделав помещение еще больше. Да и света стало больше — болезненно-зеленоватого, бледного и тоскливого. Дрожит пламя свечей, тоже почему-то зеленоватое в этом затхлом воздухе. Человек, повернувшись спиной к Лионелю, стоит на коленях, вглядываясь во что-то внизу. Пролом? Спуск? Лестница? Непроницаемо темное пятно под ногами, словно выплеснувшаяся из ведра крошечная бездна. Лионель делает шаг и человек вскидывается, резко поднимается на ноги, опираясь на меч, словно раненый или слишком усталый. — Чезаре? — неуверенно произносит он. — Нет, — отвечает Лионель. Чужое имя кажется знакомым, но словно насильно стертым из памяти. — Кто ты? — лезвие меча уверенно тянется к горлу Лионеля. Двуручник. А волосы, которые не удалось разглядеть в прошлый раз, пшенично-светлые. — Кто такой Чезаре? — торопливо переспрашивает он, раскрытой ладонью медленно отстраняя от себя лезвие меча. — Я не пом… Неважно. Ты… Мальчишка из Кэртианы. Человек... Как тебя вообще... Почему вы его пропустили? Тяжелой поступи за спиной Лионель уже не слышит. Как не успевает и возразить, что сам незнакомец едва ли старше его и не имеет никаких прав звать его мальчишкой. Тонкие пальцы сжимаются на его горле, резко, словно собираясь смять в единое месиво плоть и кости. А потом он просыпается, задыхаясь. Рокэ спокойно спит рядом. Эсперы на столе светятся тихим серебряным светом.***
Две недели тянутся неожиданно долго. Присутствие Рокэ не тяготит его, но ощущение неразрешенной загадки, повисшее между ними, не позволяет полноценно думать о другом. — Я не рассказал тебе ещё одну новость. Рокэ не говорит «забыл рассказать». «Не рассказал». Значит, стоило оттянуть разговор до последнего. — Какую? — Лионель разливает вино по бокалам и вручает ему один. — Пока ты прохлаждался в столице... Я нашел Эпинэ. — Полагаю, мы говорим не о провинции? — Естественно. Робер Эпинэ. — Значит, молнии. Скалы, Волны и Молнии. Молодые Придд и Окделл пойдут в Лаик в один год. — Если Дорак позволит Окделлу туда попасть... Впрочем, даже если нет. Скалы всё равно остаются. — А Ветер? — До чего было бы проще, не правда ли, если бы отец наделал бастардов? Будь у меня брат, один взял бы на себя наследие Борраска, а второй — повелительство. Мне даже было бы в целом всё равно, кому что. — Я не думаю, что Алваро... — Я тоже не думаю. Три месяца назад, уезжая, я счёл, что должен искать ещё одно завещание. Нет, не то, которое предназначено мне. Даже наоборот. То, где он передавал бы все права кому-то другому — внебрачный сын, племянник. Не знаю... Это многое бы прояснило. — Такой бумаги не существует, Рокэ. — К сожалению. И я снова захожу в тупик. — Скорее всего, мы просто выдумали историю Борраска. Ты всё ещё Повелитель Ветра, и не то чтоб это накладывало на тебя какие-то обязанности. Как и на Придда, Окделла, Эпинэ. — Впереди Излом, Ли. — Впереди Излом... И что меня действительно пугает, так это Дорак. Ему не становится лучше. — Зато Штанцлеру всё нипочем. Дорак рассказывал тебе о пожарах за Данаром? — Рассказывал и показывал арестованных. — Правда? А я вот не успел взглянуть. Когда я приехал, они уже перегрызли друг друга прямо в тюремной камере. И каковы они? — Такие... как ты и сказал. Словно собирались перегрызть друг друга в камере. Но таких случаев больше не повторялось. — За Эпинэ, — Рокэ неожиданно салютует бокалом закатному солнцу. — Пусть остается в Агарисе. Одной загадкой меньше, хотя бы здесь никакой головной боли.