Красивый, плохой, твой

Сметая все на своем пути, навстречу идет группа туристов во главе с крикливым гидом в костюме Пушкина. Еле увернувшийся Хазин провожает их неодобрительным взглядом, полным снобского “понаехали тут”. Гром над ним ржет. Они сворачивают в Екатерининский сквер и приземляются на свободную лавочку. Гром потрошит пакет, протягивает одну шаурму. Сверток еще теплый. Хазин изучает содержимое с лицом инспектора Мишлен. Пахнет норм, не котятами. Даже оказывается вкусно, но не признаваться же в этом. Хазин пытается есть аккуратно, и все равно мажется соусом. Ебучая уличная еда. Гром косится ехидно, явно абсолютно уверенный в охуенности своей любимой “шавермы”. Или просто потешается над попытками Хазина не уделаться, кто его разберет. Выходной день, к тому же солнечный, народу в центре дохера. Еще эти уебки ряженые ко всем пристают. И бровь так мерзко тянет, что хочется содрать шов к хуям. Хотя по мере утоления голода раздражение понемногу отпускает. — Ты же вроде из ГУНКа? — внезапно прорезавшееся у Грома желание попиздеть как минимум удивляет. — Почему решил сюда в убойный? “Шоб не сторчаться, дядь”. — Да так, заебало все. И город заебал, и работа. Не мое. — Так шило на мыло же, чем убойный лучше? — Атмосферка поздоровее. Хотя да, так-то однохуйственно, — Хазин достает из пакета бутылку апельсинового “Палпи”, махом вливает в себя четверть. — А работа мне вроде как по наследству досталась, вот все никак не соскочу. — Отец в погонах? — Ага. — Мой тоже был. Но меня, кстати, отговаривал, — Гром тянется к стоящей между ними бутылке сока, отпивает. — В отставку ушел? — Не, при исполнении погиб, я еще школу тогда не закончил. — Бля, сори. Гром только плечами пожимает и возвращает все внимание своей шаурме. Через некоторое время он нащупывает во внутреннем кармане кожанки пачку сигарет, но тут же возвращает ее обратно. Что ж, засчитано. Молчание не напряженное, даже не хочется заполнить чем-то тишину. Хазин прикрывает глаза, подставляет лицо косым вечерним лучам. Темнеть начало намного раньше, а ведь вот только закончился май. Когда он последний раз по собственной воле гулял по улице, Хазин вспомнить не может. В рехабе по расписанию выгоняли на свежий воздух. До этого, кажется, когда нажрался в хлам и таскался по ночной Москве без цели, пытаясь придумать, как жить дальше. Год назад, наверное. Лето было. — Почему не уйдешь, если бесит? — М? — утонувший в воспоминаниях Хазин не сразу восстанавливает нить диалога. — Из органов? А хуй знает. Не умею больше нихрена, да и просто ссу в тридцатку что-то менять. Но вообще план “Б” есть. Об этом говорить легко. Это, как ни странно, не болит. Снять погоны — решение старое и сотню раз обдуманное. Вопрос скорее времени на подготовку, чем внутренних метаний. К тому же, кайфово пойти наперекор отцу. Только сделать последний шаг с моста все-таки страшно, даже когда давно определился, что прыгать надо. — Вот тебе и смена Волкову, — Гром улыбается, в уголках его глаз собираются лучики морщинок. — Значит, сбежите от нас скоро, Петр Юрьевич? Хазин непроизвольно улыбается в ответ. — Вряд ли прям скоро, еще настоебать всем успею. Как минимум, хочу дождаться окончания вашего с Дубиным расследования громкой кражи мандаринов. — Ты с нами надолго. По дороге домой выясняется, что Гром живет — с его слов — в минутах семи ходьбы от ЖК, где снимает квартиру Хазин. Он пытается объяснить, где именно, но не местному его описания старого фонда ни о чем. Пожимать руку на прощание почему-то кажется странным. Гром опускает пониже козырек своей кепки и растворяется в толпе.

***

Окончанию выходных Хазин радуется как манне небесной. Если субботу скрасили Гром и уборка кухни, то воскресенье стало каким-то адом. Мелкие бытовые дела быстро закончились. Стиральная машинка и робот-пылесос справлялись со своими задачами без помощи. Пришлось устроить себе марафон фильмов Marvel. Потом то ли от вчерашнего удара, то ли от девяти часов у экрана начала болеть башка. Жизнь Хазина ничему не научила, никакими лекарствами он не обзавелся. Чтение статей в духе “Как собрать домашнюю аптечку” и оформление заказа заняли еще час. С обезболом и ASMR в наушниках (с каждым разом Хазин выбирал видосы со все более низкими мужскими голосами) удалось уснуть в восемь вечера. Утром понедельника Хазин выглядит как городской сумасшедший: синяк на половину лба, растрепанные волосы, заляпанная жирными пятнами футболка. Пиздец, однозначно тлетворное влияние Питера. Нужно хотя бы записаться на стрижку, а то скоро отрастит хвостик и покрасится в рыжий. Чтобы оттенить хуйню на лице, Хазин одевается в классику. Теперь скорее не бомж, подравшийся за место на Невском, а серьезный мужик, которому чисто случайно прилетело по ебалу тарелкой. После укладки волос и заклеивания шва пластырем становится даже сносно смотреть. В управе, конечно, только ленивый не спрашивает про лицо. — Петь, сам доедешь? Мне еще по делам смотаться нужно, — Волков присаживается на край стола, едва не задевая своей пятой точкой документы. — А куда ехать-то? — У нас суд сегодня, забыл? — Бля-я-ять… забыл, конечно. Волков отчаливает, а Хазин скользит взглядом по опенспейсу, выискивая девушек, у которых потенциально в сумке может оказаться консилер. Ну, на работу припереться в таком виде норм еще, на кого ему тут не похуй, а вот в суде все-таки нужно выглядеть подобающе. Хотел же сам себе эту херню купить, но забил как всегда. — Маш, — Хазин подкрадывается к Беловой, болтающей в чилл-зоне с Зайцевой. — Не поможешь раненому солдату? — Чего тебе, Хазин? — она оборачивается, замирает с удивленными глазами. — Это кто тебя так? Нужно отдать Маше должное, после первого же отворота она перестала проявлять к Хазину какой бы то ни было интерес, кроме профессионального. А сотрудником она оказалась более чем толковым, заполненные ее рукой бумаги можно было читать без слез. — Проиграл в неравном бою с кулинарным искусством. Да полка с тарелками на меня упала. — Бытовая инвалидность не лечится, — фыркает Зайцева. Хазин колкость игнорирует. — Мне в суд через полтора часа, девчат, у вас может есть чем это замазать? — Идем, горе луковое. Маша ведет Хазина к своему столу, усаживает в кресло и направляет на лицо лампу. — Совсем незаметно сделать не смогу, но поприличнее будет, — Маша экспертным взглядом оценивает масштаб предстоящей работы, придерживая голову Хазина за подбородок. От нее вкусно пахнет, сладеньким чем-то, но ненавязчивым. И знакомым. — Как на приеме у врача сижу. Коллеги косятся на них, но пока комментариев не слышно. Маша улыбается, протирает свои наманикюренные пальчики влажной салфеткой. — Расслабься, не укушу. Пластырь еще есть? — Ага. Старый пластырь Маша осторожно снимает, хмурит бровки при виде шва. Даже на легкие похлопывающие движения кожа отзывается противной болью. Хазин прикрывает глаза и переключает все внимание на дыхание. Сколько он знает дыхательных упражнений, никому не пожелаешь. Все равно больно. И чешется. За время экзекуции Хазин вспоминает туалетную воду. У Нины была такая же, флакончик в форме яблока. Нужно запомнить на всякий случай, мало ли когда понадобится сделать коллеге приятный презент. — Только заклеить осталось. Хазин находит в кармане брюк новый пластырь, а Маша умудряется прилепить его почти безболезненно. — Зацени, какой я гример, — она протягивает маленькое зеркальце. Синяк, конечно, видно, но он бледнее ровно настолько, чтобы в Хазине нельзя было распознать переодевшегося бездомного дебошира. Что, собственно, и требовалось. — О, хоть на человека похож. Спасибо. — Сочтемся, — Машина улыбка становится наигранно хищной. — Блин, подожди, сейчас ещё пудрой просушу. Это две секунды. — А давно у нас тут салон красоты открылся? К столу подруливает сотрудник в гражданке, имени которого Хазин не знает. Вроде мелькал здесь такой, а что за птица, он понятия не имеет. Неприметный, опер скорее всего. — Гурьев, свали бога ради, — говорит Маша, не отвлекаясь от раскопок в своей косметичке. — Да я чисто издалека не понял, чо происходит, решил подойти присмотреться. А тут уголок нетрадиционной культуры. — Гурьев… — Маша разворачивается к нему лицом. — Ты бы так и сказала, что тебя нормальные мужики не интересуют. У Хазина в башке совершенно теряется коннект. Сигнала нет, один автопилот. Уголки губ ползут вверх. Он поднимается с кресла, встает между Машей и этим Гурьевым. Маша цепляется за его руку. — Петь, забей на него, ему лечиться надо. Гурьев надвигается, явно провоцируя. И Хазин это видит и понимает. — Тебе с такими вкусами лечиться надо. Понаехали гондоны московские, — он толкает Хазина в плечи. — Думаешь, с фамилией своей неприкасаемый? Оскорбился Хазин за Машу или обиделся за гондона и фамилию — сказать сложно. Скорее всего, ничего из этого. Гурьев чуть повыше ростом, разница совсем небольшая. Прописать в челюсть все еще удобно. Кажется, потом Хазин сбивает его с ног. Не уверен точно, потому что когда красная пелена спадает, он уже оказывается прижатым к столу тяжелым телом. Причем так крепко, что не пошевелиться. Руки зафиксированы за спиной, щека вдавлена в столешницу. Благо, не той стороной, на которой синяк. — Успокоился? — Голос Грома. — Ага. Пусти, дядь. Тяжесть исчезает. Гром дергает Хазина за плечи и практически конвоирует на выход. Кто-то суетится и причитает вокруг. Маша орет на вполне живого Гурьева: — Да дело не в каком-то Пете-Мише-Васе, а в том, что ты агрессивный мудак! Как и тот самый Петя, собственно. Шум опенспейса отрезает закрывшаяся дверь. Хазин оседает прямо на холодные гранитные ступеньки крыльца. — Он что тебе такого сказал? — Гром присаживается рядом. — Предохранители сорвало, — невпопад констатирует Хазин. Нужно записаться на группы. И вернуться в психотерапию. Пока не убил кого-нибудь. Или себя. Гром кладет Хазину ладонь на спину. — Петь, расскажешь может?.. Ну, в смысле, если хочешь. Хазин смеется, пока не начинается задыхаться от икоты.