(Не)правильно

Утром Джонси проснулся в превосходном настроении, несмотря на количество выпитого джина вчера — Джон Пол всегда знал свою дозу. Утро обещало быть идиллическим — солнце одарило своими лучами хмурый октябрьский Лондон, и Джонси распахнул все шторы в комнатах, заодно поставив пластинку Френка Синатры. Сварив себе превосходный кофе и выкурив традиционно утреннюю сигарету, Джонси отправился собираться в вуз. Пару общего фортепиано сегодня решили переставить на следующий вторник, а значит Бонэма он увидит только вечером. И то если тот изволит прийти. Но его утро ничто не омрачит! Под звуки «My way» Джонси рылся в шкафу в поисках свежей рубашки, и обнаружил одну превосходную, из тонкого блестящего шелка, словно сотканную из серебра, с воздушными рукавами. Давно он ее не надевал… Облачившись в неё, Джонси аккуратно уложил волосы утюжком, умылся и, дослушав первую сторону пластинки и докурив вторую сигарету, вышел из дома, подставляя посвежевшее лицо лучам осеннего солнца. Идя в университет, Джонси внезапно отметил, что все листья давно облетели, а напротив главного входа затеяли ремонт тротуара. «Надо почаще отдыхать…», - подумал про себя Джонси, удивляясь тому, что не замечал этого раньше. Пары шли спокойно, сегодня был день трех лекций у первокурсников, и по традиции во время обеда и большой перемены, его выловила Патти, мягко заводя в небольшую подсобку. Ловкости и плавности ее движений можно только позавидовать. — Ты хочешь прямо здесь? — шёпотом спросил Джонси, с улыбкой убирая прядь с ее лица. — Да… Я так по тебе соскучилась! Этот твой Бонэм отнимает столько времени, а я ведь тоже хочу! — обиженно проговорила Патти, игриво расстёгивая верхние пуговицы рубашки, — какая красивая… — Подарок отца на выпуск из музыкального колледжа, — коротко ответил Джонси, тут же закрывая ей рот поцелуем. Она чертовски нежно целуется! — У меня есть идея лучше… — шепнул Джонси, — приезжай ко мне снова на все выходные… Только ты и я. — Приеду… — выдохнула Патти, тут же отстраняясь и поправляя прическу. Однако и у Патти появилась дерзкая конкурентка — Синди Уэлш. Стоило последней паре Джонси закончиться, как она буквально подкараулила его у выхода, и Джонси позволил затолкать себя обратно в аудиторию ради головокружительного минета. — Кажется, вы такое любите, — усмехнулась Синди после, аккуратно вытирая губы. Она была высокой блондинкой с холодными голубыми глазами, всегда смотрящими дерзко и вызывающе. Иногда она напоминала Джонси Бонэма, хоть и не причиняла ему столько хлопот. Скорее наоборот. Джонси не успел сказать ни слова, как Синди исчезла так же внезапно, как и появилась. Сегодня определенно замечательный день! Даже пять лет назад сложно было бы представить такую раскрепощённость у студентов…

***

Бонзо решил традиционно пропустить все пары после целой ночи игры и горсти сломанных палочек. Его руки тряслись, на них были ужасные мозоли, но его это мало волновало. Сегодня он придёт к Джонсюше и сделает его вечер очень веселым! Девушки продолжали его игнорировать, и теперь не звали на вечеринки даже вместе с Робертом. Компания его приятелей быстро редела, так как многие держались с Бонзо только из-за его развязности и любви к авантюрам, а сейчас он постоянно торчал у профессора-пианиста, что не добавляло ему очков. «К черту их», - со злостью думал Бонзо, - «я доведу этого профессора до ручки!» И наконец ему это удалось. Традиционно избив входную дверь Джонси, Бонзо вошёл в квартиру, буркнув «здраствуйте» и топая сразу в гостиную. Джонси не расслаблялся, но его вновь порадовал тот факт, что Бонэм был трезв. На этот раз Бонзо не просил все напомнить сначала или не задавал глупых вопросов, ни кривлялся и не паясничал. Он просто молчал. Молчал, оглушительно стуча по клавишам старинного пианино Джона Пола и игнорируя все его замечания. — Эй, Бонзо, давай аккуратнее, — в сотый раз проговорил Джонси, ощущая, что начинает терять терпение. Но Джон словно оглох — он играл и играл, совершая чудовищные ошибки и помарки, и Джонси просто хотел сбежать, закрыв уши. Он подозревал, что его слышали все соседи вокруг и дальше. — Бонэм! Прекрати сейчас же! — наконец повысил голос Джонси, — БОНЭМ, ТВОЮ МАТЬ! ТЫ МЕНЯ ВООБЩЕ СЛЫШИШЬ?! Игра тут же оборвалась. Бонэм повернулся к Джонси, тупо уставившись на него. А его уже было не остановить. — Я не понимаю, что черт возьми происходит! Ты ведёшь себя как абсолютный придурок, то кривляясь, то игнорируя меня, срывая мне лекции и практику! Я трачу на тебя все своё чёртово свободное время четыре раза на неделе! И для чего? Чтобы слышать ЭТО?! — Джонси распалялся все больше больше, нервно шагая по комнате и размахивая рукавами «серебряной» рубашки. Бонэм уже едва его слушал. Его настигли призраки воспоминаний. «Ты ни на что не годен!» «Ты слишком груб и неотесан для музыки!» «Вон, Бонэм, и чтобы ноги твоей больше не было у фортепиано!» «Прекрати забивать сваи и играй нормально!» «Из тебя не выйдет даже путного барабанщика!» «Займись наконец нормальным делом!» -…ты меня слышал вообще?! — Джонси кричал Бонэму почти в лицо, силясь разглядеть что-то в его отсутствующем выражении лица. — Да, — бесцветным тоном проговорил Бонзо, и внутри Джонси все похолодело. Что он наделал?.. — Я ни на что не годен, — тупо повторил он таким же бесцветным голосом, — я никудышный музыкант. Наконец Джон Бонэм понял, чем так сильно и раздражающе отличался от всех профессор Джонси — он НИКОГДА не повышал на него голос, и НИКОГДА не говорил ему все то, что говорили все остальные. Но он умудрился довести и флегматичного Джонси. Бонзо должен был чувствовать триумф, но почему-то ощущал только звенящую пустоту и одиночество. Неосознанно он тянулся к Джонси, просто потому что тот не выгонял его. Не выгнал и тогда, когда Бонэм соврал про деньги, обкурившись травкой. Не выгнал в первую их встречу. И никогда не выгонял его с лекций. А ещё он слушал джаз… Единственное, что Бонэм любил так же сильно, как ударные. — Я соврал вам тогда, — внезапно заговорил Бонэм, — про деньги. Простите. Стушевавшийся Джонси только озадаченно пробормотал: — Да ничего… — Я постоянно вам врал и гадил, — медленно продолжал Бонзо, окидывая Джонси таким взглядом, словно видел его в первый раз. — Вы не такой, как они все. Все эти сволочи, что настолько уверены в том, что он честнее и лучше других, что готовы убрать всех, кто им не по душе, одним приказом и криком «пошёл вон, Бонэм!», — Бонзо криво усмехнулся, а Джонси только затаил дыхание, — я не жалею о том, что сделал. Но вас я подвёл. И… простите за это. Минуту они молчали, рассматривая друг друга словно в первый раз. «Вот почему от него все девчонки без ума», - размышлял Бонзо, разглядывая точеные скулы и ярко-выраженные ямочки на лице у Джонси. Длинный нос, тонкие черты лица, васильковые глаза, обрамлённые волнистыми рыжеватыми прядями, сейчас сбитыми и от этого немного волнистыми, так сильно отличающимися от «ламповой» причёски профессора. Ни одна девушка не устоит. Эмоции Джонси нельзя было описать — их было слишком много, на него словно вылили ушат кипятка. Бонзо сейчас выглядел так, как тогда спящий у него в самый первый раз — немного потерянный, всеми забытый ребёнок, даже собственными родителями. Джонси стало ужасно стыдно за свою вспышку гнева. — И ты прости меня, Джон. Я не должен был так срываться… Это не достойно преподавателя… Прости… — Джонси наткнулся на внимательный взгляд Бонзо, — Что-то не так? — И все-таки выглядите вы как педик, — внезапно выдал он, тут же густо краснея, — извините… Губы Джонси искривились в улыбке. Не выдержав, он захохотал. А чуть позже, не выдержав, к нему присоединился и Бонзо. А позади них, в окно маленькой гостиной светили последние лучи заходящего октябрьского солнца, закрывая первую главу их знакомства и открывая новую — куда более увлекательную. Отсмеявшись, Бонзо снова смутился. После всего, что он натворил в квартире Джонси и на его парах, ему было стыдно поднять глаза на профессора. — Я думаю, Рахманинова на сегодня достаточно, — наконец спокойно произнёс Джонси, изящный движением руки поправляя волосы, — не он один существует для пианистов, и я бы никогда не стал профессионалом, если бы не играл джаз и блюз. Любишь Нину Симон? — Что? — тупо спросил Бонзо, все ещё глубоко в своих мыслях. — Нина Симон, — с улыбкой повторил Джонси, приближаясь к проигрывателю и аккуратно протирая иглу маленькой щеточкой. Бонзо впервые видел такой инструмент. Он не слишком уважительно обращался со своим новеньким проигрывателем, и очень скоро он начал подозрительно шипеть, так что Бонзо полностью перешёл на радио и проигрыватель на базе. — Обожаю "Sinnerman", — Джонси потянул иглу сразу к середине, поставив на последнюю дорожку. — О, а я ее знаю! — воскликнул Бонзо, рефлекторно притоптывая под ритм, да так искусно, что это не укрылось от Джонси. Бонзо растворился в музыке. Растворился без остатка, когда Джонси сел за пианино, играя в унисон с пластинкой, что было почти не отличимо — Джонси играл великолепно, легко и по-блюзовски чувственно. Бонзо почти плясал, отстукивая ритм, создавая свою собственную партию ударных в тон чувственной игре Джонси. Короткие взгляды во время игры — слова им были не нужны, они почувствовали друг друга с первой ноты, с первого удара сердца в унисон с мелодией. Десятиминутная феерия завершилась сильным ударом Джонси по клавишам вместе с Бонзо (кажется, Джонси никогда в жизни не играл так громко!). — Да уж, это не скучный и унылый размазня Рахманинов! — хмыкнул Бонзо, тряхнув волосами. — Ну что ты, Джон! — тут же замахал руками Джонси, — тут ты не прав. От него веет истинно духом его русского народа. — Так вы значит за коммунистов? — изогнул брови Джон, ухмыляясь. — Я вне политики, — спокойно ответил Джонси, — но Рахманинов писал второй концерт уже в эмиграции в Америке, ужасно тосковав по родине. Это ужасно, но не уедь он туда, не было бы этой великолепной музыки. — Разве в Америке тоскуют? Моим родителям там отлично живётся без меня, — внезапно вырвалось у Бонзо, и он тут же помрачнел. — Почему ты так думаешь? — осторожно спросил Джонси. Бонзо поднял на него глаза, и в них Джонси увидел невысказанную боль, крывшуюся за его взрывным нравом. — Потому что в последний раз я видел их да года назад, — тихо проговорил Бонзо через силу, — и то, когда меня почти вышвырнули из школы. Я заканчивал музыкальную школу ещё, и на другую уже забил и отцу пришлось заплатить, чтобы я сдал все и ушёл оттуда навсегда, — Бонзо автоматически достал сигареты и закурил, спохватившись только через минуту, — ой, а можно курить у вас?.. — Я присоединюсь, — коротко ответил Джонси, доставая и свои. По иронии оказалось, что они курят одинаковые. — Теперь у меня есть дом, Оксфорд и куча прилипал вокруг, но почти нет друзей, кроме Роберта, и семьи, — Бонзо криво усмехнулся, опуская момент про ударные в маленьком корпусе вуза. Почему-то он до сих пор не мог сказать об этом никому, кроме некоторых из своего окружения. Пластинка пошла сначала. Заиграла «Be my husband». — Знаешь, я почти все юношество прожил в школе-интернате, где всему и научился, — заговорил Джонси, — родители были слишком заняты своими музыкальными карьерами, а я только иногда гастролировал с ними. Я понимаю, как это тяжело… Правда я не срывал уроки и все, что делал — осваивал новые инструменты и тонул в Рахманинове и Чарльзе Мингусе, — Джонси грустно улыбнулся. Воспоминания одолевали его так же, как Бонзо, — но я не зол на родителей, нет. Они дали мне все для самостоятельной жизни, и после я смог реализовать себя ещё и в студийной работе. — Вы были сессионным музыкантом?! — воскликнул Бонзо, тут же отвлекаясь от мрачных мыслей. В силу своей натуры он не мог долго зацикливаться на одной проблеме, тут же ища себе развлечение. — Да, но я не люблю это вспоминать, — Джонси поморщился, кладя голову на руки и докуривая уже вторую сигарету, — это ужасно монотонная работа, часто неблагодарная, хоть и платят много. Это смерть для музыкантов на самом деле. Бонзо чуть не сказал про то, что давно мечтает быть сессионным барабанщиком. — Так вот, Джон, вот тебе два совета, если захочешь меня послушать, — Джонси снова тепло улыбнулся Бонзо, который активно стряхивал пепел ему на ковёр, — не вини родителей в том, что они оставили тебя. Они дали тебе лучшую жизнь все равно, хоть и не остались рядом. Ты самостоятельный мужчина, хоть и несколько взбалмошный. И второй: никогда, никогда не иди в студию работать! Лучше играй на улице, но только не в студию, — Джонси вздохнул, — это убьёт в тебе твою изюминку. А она у тебя есть, поверь. Даже в ударных в оркестре есть своя прелесть — они не так заметны, но их слышат самые страстные слушатели, — Джонси затушил сигарету, поднимаясь, чтобы сменить пластинку. Бонзо снова смутился — конечно, неудивительно, что профессор знал о его специальности, но все же ему все ещё почему-то было неловко признаваться в том, что он барабанщик. — Что хочешь ещё послушать? — донеслись до Бонзо слова Джонси. Он снова тряхнул головой, отгоняя ворох мрачных мыслей и переключаясь на коллекцию Джонси. — О! "It’s now or never"! — тут же закричал Бонзо, выхватывая из глубины полки для винила маленький конвертик, чем чуть не обрушил остальную кипу альбомов. — Аккуратнее, — засмеялся Джонси, — это мне студенты дарят все, а оно все копится и копится… Пылится. Кстати, - Джонси вдруг вспомнил о том, как Бонзо прохладно отнёсся к тому, что он играл из Пресли на парах, и спросил: - Тебе же вроде не нравится Элвис Пресли, почему вдруг решил его поставить? На моих парах ты не высказывал интереса. - Ну так те песни я не знал, - отмахнулся Бонзо, разглядывая пластинку, - а это моя любимая его песня! Можно? — с надеждой спросил Бонзо, смотря на Джонси взглядом ребёнка, который выпрашивает у взрослого конфету в магазине. — А давай! Заодно оценю наконец, — разрешил Джонси, ставя пластинку. Они вернулись на диван, раскурив ещё по сигарете, и Джонси даже принёс джин, предложив Бонзо. — Ну что вы, я преподавателем не пью… — Брось, — отмахнулся Джонси и щедро наливая Бонзо в стакан, — сейчас я просто Джон Пол Джонс, и мы просто слушаем с тобой мои пластинки и говорим обо всем. Прочь все условности! Отдыхать от них тоже полезно. Бонзо улыбнулся, тут же беря стакан и осушая его на три четверти. — Кстати можешь опять тут остаться, если вдруг опять денег не осталось, — хитро улыбнулся Джонси, и Бонзо снова в который раз за вечер залился краской. Это происходило с ним впервые — обычно в краску вгонял всех он… вот же проклятый профессор! Но сейчас ему было слишком хорошо и приятно быть в его компании. Раскурив очередную сигарету и поставив новую пластинку Пресли, Джонси отметил: — "Мальборо" — короли всех сигарет. — Поддерживаю, — горячо согласился Бонзо, — звучит как тост! — Точно, — усмехнулся Джонси, и, чокнувшись, они снова углубились в прослушивание Элвиса Пресли. Было уже далеко за полночь, когда Бонзо, шатаясь, поднялся с дивана и засобирался домой, отклонив предложение Джонси снова остаться у него. — Пойду храпеть домой, — усмехнулся он, памятуя серое лицо Джонси в прошлую его ночёвку. — Как скажешь, — Джонси не стал спорить, провожая поо у входной двери. Уходя, Бонэм вдруг обернулся и неожиданно спросил: — А сколько вам лет? — Двадцать пять, — с улыбкой ответил Джонси, — я что, выгляжу старше своих лет? — Нет, вы выглядите как педик в двадцать пять лет, — честно признался Бонзо, и Джонси снова расхохотался. — Учту это! — все ещё давясь от смеха, скзаал он вместо прощания улыбающемуся ему в ответ Бонзо.