Притворись моей зефиркой

Арсений лежит на кровати, уже полностью собранный, обтекает под кондиционером и ждет, пока Антон выйдет из душа — еле растолкал его с утра. Тот ни в какую не хотел вставать, сначала отворачиваясь и накрываясь одеялом с головой, а потом, как ребенок, упрашивая на «еще пять минуточек». Вчера, придя в номер, Арсений долго лежал и думал о произошедшем, но так ни к чему и не пришел, кроме того, что глупо всё валить на их контракт — дело точно не в нем. Если железобетонному гетеро сказать «можно не целоваться», тот не полезет с поцелуями, еще и без предупреждений; плюс двусмысленные шутки, плюс флирт. А это значит, что история опять повторяется и Арсений бежит к знакомым граблям со всем присущим ему в этом деле энтузиазмом. Даже если Антон готов к экспериментам, то всё будет по той же схеме: романтичные свидания и неловкий, но чувственный секс — ссора под соусом «я не гей» — примирение и обещания «я изменюсь ради тебя» — отказ не то что выходить из шкафа, но даже пошевелить в шкафу шубу — новая ссора — расставание — примирение «мы обязательно справимся» — новая ссора — новое примирение. И они будут бесконечно крутиться в этом барабане, пока из кого-нибудь не выстирается всё терпение. В своих прошлых отношениях Арсений честно старался быть понимающим партнером: он не ставил ультиматумы «или мы завтра едем знакомиться с твоими родителями, или расстаемся», не давил, не просил. Но когда идут месяцы, а отношения не сдвигаются с редких встреч ради траха, когда для его друзей не остаешься просто «каким-то другом», а вообще отсутствуешь как явление, когда нельзя выйти из дома, потому что «будут косо смотреть, давай в следующий раз», то устаешь. И Арсений не готов повторять это снова. Он думал об этом, пока Антон не вернулся, весь пропахший грилем и кальяном, — просто лежал и слушал, как тот крадется по темной комнате, как тихо материт кресло, в которое сам же врезался, как идет умываться, как переодевается. Уже когда тот лег и начал сонно сопеть, Арсений вернулся к своим мыслям, но те приобрели другое русло: Антон такой хороший. А сейчас он лежит и думает: Антон другой, с ним так не будет. Восходящее солнце поднимается, и комнату заливает светом — Арсений морщится и сползает вниз по подушке, чтобы уйти от его луча. Здравый смысл подсказывает, что Антон такой открытый, потому что здесь всё иначе: чужие люди, чужие места, буквально другая страна. В знакомой обстановке всё заиграет мелодией заезженной пластинки. С другой стороны, это могло бы стать неплохим курортным романом — очень коротким, но оттого и приятным, что никто ни к кому не успел бы по-настоящему привязаться. Да, двадцать раз. В ванной комнате явно что-то происходит: Арсений слышит голоса, но не может разобрать конкретные слова из-за шума воды. Он подскакивает с кровати и порывается к двери, но не рискует к ней подходить — к счастью, ему даже так удается расслышать «Прости, прости, мне очень неловко» Серёжиным голосом. Он что, вошел в комнату, пока Антон принимал душ? Арсений всегда запирает дверь изнутри общей ванной, но сонный Антон, видимо, не додумался до этого. Он уже намеревается подкрасться к двери и приложиться к ней ухом, но вода стихает, а спустя несколько секунд дверь открывается и на пороге возникает красный Антон в одном полотенце на бедрах. Он весь мокрый, явно не вытирался, а красный определенно от смущения, а не горячей воды, потому что румянец лишь на лице, шее и — немного — груди. — Что случилось? — спрашивает Арсений. — Серёжа зашел, пока ты мылся? — Почти, — бормочет Антон, — лучше не спрашивай. — Нет, я спрошу, — настаивает Арсений, рассматривая красные кончики ушей. — Что случилось? Он вошел сразу голый, и вы стояли в нелепой паузе и смотрели на пенисы друг друга? Антон фыркает. — Ну и фантазия у тебя, кукурузинка. — Он подходит к своему рюкзаку и, нагнувшись, достает оттуда белье — обычно в такие моменты он заранее стягивает полотенце, но не сейчас. — Нет, он зашел, когда я… — Арсений уже догадывается, в чем дело, и ждет соответствующего эвфемизма, — дрочил. Никакого эвфемизма. Надо привыкнуть к его прямоте, думает Арсений, и тут же осекается: какой смысл привыкать, если они всё равно скоро расстанутся. — И ты дрочил при нем? — запоздало из-за застревания в собственных мыслях уточняет он. Он не знает, какие чувства это у него вызывает: ему то ли смешно, то ли как-то ревниво. Или, может быть, немного завидно. — Ага, смотрел ему в глаза и наяривал. — Антон надевает трусы прямо под полотенце так, что оно собирается на поясе складками, и только потом сбрасывает его. — Нет, конечно, он сразу отвернулся и начал извиняться. — А потом? — А потом я начал извиняться. — А дальше? — А дальше у нас был нелепый светский диалог, и я предложил ему поехать с нами… — рассказывает Антон, и Арсений поднимает брови настолько высоко, насколько вообще способен. — Успокойся, он отказался. Но это было ужасно. — Прекрасно. Теперь Серёжа думает, что мы свингеры. — Необязательно, — Антон пожимает плечами, — может, он считает нас всего лишь любителями групповух. Разные вещи. — Да, так гораздо лучше, — фыркает Арсений. — И что, ты в итоге… — он не может найти достойного тона, потому что во рту всё начинает стремительно сохнуть, — закончил? Антон, нагнувшийся к рюкзаку за футболкой, поднимает на него глаза, в которых ясно читается: «Ты что, ебанутый?». — Тебя никогда не заставали за дрочкой, и это заметно. Он прав: Арсения действительно не заставали за дрочкой, но он дрочил перед людьми намеренно — правда, по договоренности, это не было ни для кого сюрпризом. Не то чтобы он любит заявиться к Паше в кабинет, чтобы поделиться стратегией на ближайший квартал и посреди встречи достать хрен из штанов. — Слава богу, нет. — Это стремно. — Антон выпрямляется и натягивает футболку с надписью «DESTROY ALL HUMANS» и иллюстрацией огромной собаки, которая дышит огнем на людей и машины. В «описи багажа» Арсений ее не видел. — У меня всё упало с такой скоростью, что метеорит бы позавидовал. Какая-то часть Арсения радуется тому, что Антона не возбуждают подобные вещи, хотя это и не его дело. — Классная футболка. — Тебе нравится? — удивляется Антон, но потом улыбается, и Арсений ловит себя на том, что его опять начинает плавить. — Обожаю. Это Дружку, — он поворачивается — на спине футболки нарисован щенок, который спит у миски с подписью «Дружок», — снится, что он Догзилла. — Футболка стала еще более классной. — Она станет еще, — выделяет он, — более классной, когда я скажу, что она из магазина при приюте для животных. Там много всего крутого, рекомендую. Баркинг Стор, — акцент у него ужасный, но это не новость, — называется. — Я посмотрю, — обещает Арсений: он всегда в поиске дурацких футболок, в которых можно ходить дома, чтобы они поднимали настроение при каждом взгляде в зеркало. Антон натягивает гавайские шорты, явно составляющие комплект со вчерашней рубашкой, завязывает на них шнурки и кивает на кровать. — Займемся сексом? — предлагает он с похабной улыбкой, которая возводит двусмысленность этого предложения до неожиданно кольнувшего Арсения возбуждения. Хотя ничего неожиданного в этом нет: Арсению так давно не предлагали заняться сексом, что член заинтересованно дернулся бы в любом случае, даже если бы это предложение исходило от мыши из подвала. Ох уж этот мышиный сыщик. — Сразу после того, как Серёжа застал тебя за дрочкой? — Арсений поднимает бровь — теперь одну. — Он решит, что это тебя так возбудило, что ты не сдержался и пошел со мной трахаться. — Не решит он так. Он подумает, что его появление сбило весь настрой, а ты, — он тыкает пальцем в Арсения, — его восстановил. — А если их дети в комнате? — Он так широко открыл дверь, что я посмотрел — нет там детей. Только его охуевший парень, который смотрел с таким лицом, будто я заживо жую тюленя. А он быстро отходит: румянец почти сошел, только кончики ушей еще слегка покрасневшие. Не переставая улыбаться так развратно, что Арсений хочет то ли двинуть ему локтем в живот, то ли засосать его поглубже, он доходит до кровати и шлепается на спину. — Запрыгивай, колокольчик. — Колокольчик? — переспрашивает Арсений. — В этом нет логики. Мог бы сказать «зайчонок» или «кенгуренок»… — Он не совсем соображает, что говорит, потому что в сознании, как лента кинофильма, чередой идут кадры: он подходит ближе, седлает Антона, нагибается, целует его в губы, ягодицами трется о пах… — «Попрыгунчик»… Воспоминания о вчерашнем поцелуе накрывают так, словно он не прокрутил их в голове не меньше двух десятков раз — как же это было хорошо. По ощущениям, с каждым просмотром этого воспоминания Арсений терял год жизни, потому что он опять чувствует себя подростком. — О-о-о, Арсе-е-ений, — карикатурно стонет Антон, — ты бо-о-ог в постели… Это сбивает весь настрой, но сейчас Арсений за это благодарен. — Прекрати! — громким шепотом, если тот вообще может быть громким, просит он. — Антон, давай нормально. Он подходит ближе, как раз в тот момент, когда Антон, уперевшись пятками в матрас, начинает трахать бедрами воздух: кровать не то что не трясется, как в фантазии Арсения, она даже не качается. — Арсе-е-ений, — Антон едва не ржет, — ущипни-и меня за сосо-о-ок! Арсений, не сдержав смеха, хватает подушку и прижимает к лицу Антона — она такая тонкая, что через нее прощупывается его длинный прямой нос. — Не-е-ет, — приглушенно из-за подушки тянет Антон, — не убива-а-ай меня, Арсений, я еще не ко-о-ончи-и-ил! — Поздно! — Арсений залезает на кровать и, перекинув через Антона ногу, садится ему на живот — подушку продолжает прижимать к лицу, но неплотно, хотя такой при всём желании не задушишь. — Молилась ли ты на ночь, Антонина? Антон театрально дергает руками и ногами, и не пытаясь высвободиться или скинуть с себя Арсения, а потом поднимает все конечности и резко роняет на кровать — умер. — О нет, — трагично выдыхает Арсений, — что я натворил! — Он откидывает подушку в сторону и начинает трясти Антона за плечи — тот лежит с закрытыми глазами и улыбается. — Не умирай, Антонина! Ты должна жить во имя нашей любви! Антон улыбается шире. Арсений сдвигается задницей ниже и прижимается ухом к его груди. — Сердце не бьется! — восклицает он, хотя стук сердца Антона такой громкий, что его можно использовать как бит для дабстепа. — Что же делать! — Искусственное дыхание, — шепотом подсказывает Антон, и сердцебиение Арсения тоже ускоряется — еще бы. Он поднимает голову — Антон улыбается уже не широко, а мягко, слегка приподняв уголки губ. Эти губы хочется, очень хочется поцеловать, но это будет как прыжок со скалы, когда ты даже не посмотрел, что внизу: вода или камни. Поэтому Арсений лишь пальцами зажимает Антону нос и, наклонившись, со всей силы дует ему в губы так, что раздается звук «пердежа». Антон смеется и вытирает рот, а Арсений откатывается на кровати рядом — и ему легко и хорошо. Солнце светит в глаза; так жарко, что кондиционер не помогает, и он на мгновение ощущает себя у бабушки в деревне, когда вы с другом после боя на палках валяетесь на сене, а впереди еще целое беззаботное лето без всякой там школы и домашки. Антон и правда ощущается кем-то таким: деревенским другом, с которым можно дубасить прутом крапиву, ходить на речку, рыбачить самодельными удочками и ничего не поймать, нырять и дергать друг друга за ноги под водой, уплетать арбуз так, чтобы сок стекал по подбородку, а по вечерам сидеть на деревянной лавке, слушать стрекот кузнечиков и за разговором даже не замечать, как на улице холодает. — Мы как дети, — бросает Арсений и закрывает глаза, чтобы продлить это ощущение и не думать о том, как после лета придется разъехаться почти на целый год — каждый раз ощущается как навсегда. И никогда не знаешь: может, эта встреча — действительно последняя. — Это плохо? — Я не знаю. — Ты же не про то, что мы дурачимся, да? — догадывается Антон. Арсений действительно не об этом. И он действительно не знает, плохо ли то, что между ними происходит, или это начало чего-то нового и прекрасного. — Да. — Понял… Что ж, — Антон бодро поднимается с кровати, — тогда давай выдвигаться, а то скоро начнет жарить. Ты сказал, что там по этим веревкам часа три придется лазать? — уточняет он таким тоном, словно ничего больше его не волнует — может быть, так и есть. Может быть, для него «выгорело — класс, не выгорело — да и похуй». — Да, — Арсений тоже встает, — если быстро управимся, то успеем на Клонг Плу и еще пару водопадов. Может быть, в храм заедем, надо по максимуму всё успеть, а то завтра уже в Бангкок выдвигаться. От этих слов на языке остается горечь. До этого отпуска Арсению казалось, что пять дней с незнакомым человеком, вечно сопящим и называющим его дурацкими прозвищами, будет пыткой — теперь ему кажется, что время летит со скоростью болида «Формулы 1». Да, за оставшиеся два дня надо успеть всё по максимуму. — Да уж, — усмехается Антон, — даже не знаю, как после такого вернуться в ебаный холод, к своим страпонам. — Твоим страпонам? — удивляется Арсений, живо представляя себе, как Антон возвращается домой, а к нему на ремешках бегут маленькие страпоны и кричат: «Папа, папа!». — Не моим лично, — он явно веселится, — я про работу. После пляжа и джунглей тяжеловато будет сидеть в офисе или бегать по улице с этими самыми страпонами. — А что, их часто покупают? — Страпоны-то? Да, довольно часто девушки берут. Правда, сложно узнать, покупают они их для секса с другими девушками или с мужиками… Думаю, где-то пополам. Правда, и те, и другие не хотят, чтобы страпон был похож на хуй, так что самые популярные модели — всякие там гладкие, ровные и ядреных цветов типа синего. Это смешно, кстати, потому что разницы всё равно не почувствуешь: палка там или анатомически верный хер. А цвет тем более не разберешь, в кишке глаз нет. — Ты всё перепробовал, да? — Не-е-е, — Антон смеется, — просто я эксперт и много знаю о жопах. А также о членах, вагинах и всём остальном. Это же моя работа. Арсений мимолетно задумывается: может быть, для Антона это всё — просто любопытство? Использует подвернувшуюся возможность попробовать с парнем, из профессионального интереса, ничего более. Эта мысль кажется столь же логичной, сколь и абсурдной, и Арсений даже хочет спросить, но не решается: а вдруг всё искренне, тогда такое предположение будет звучать обидно. — Пойдем, — снова зовет Антон, вставляя ногу в сандалию — Арсений запоздало замечает, что тот неизвестно когда умудрился натянуть носки. — Надеюсь, я не упаду там с какой-нибудь ветки и не сломаю себе всё на хрен. Арсений представляет, как говорит «Главное, не сломай хрен — он нам еще пригодится», наслаждается фантазией об удивленном лице Антона и идет надевать кеды. *** Опасения Антона не оправдываются: он не падает с ветки и ничего себе не ломает, но лишь благодаря страховке и молитвам местных работников. У него довольно крепкие сильные ноги, поэтому ему неплохо удается карабкаться по веревочным лестницам и скалолазной горке, но в остальном — полный провал. Антон неуклюжий, неловкий и имеет явные проблемы с координацией: он промахивается ногой мимо дощечки на веревочном мосту, ломает одно из тех бревен, по которым надо прыгать, чтобы преодолеть дистанцию, а хождение по канату превращает в ползание по канату. За три часа он умудряется натереть ремнем страховки бедро, поцарапать о кору дерева ладонь, хотя им выдали специальные перчатки, и перевернуться на велосипеде, который был приделан к веревке на высоте двух метров и который никак нельзя было перевернуть — надо было просто крутить педали, чтобы двигаться вперед. Антон же упорно двигался вниз, к земле, вися на страховке, пока инструктор его не снял. Им жарко, потно и неудобно, мышцы тянет от нагрузок, а еще вокруг везде обезьяны — одна умудряется забрать у Антона очки и удрать, из-за чего тот громко матерится на пол-леса. Европейских детей с ними в группе мат определенно впечатляет, но, к счастью, нюансы русского языка им (и их родителям) недоступны. При всём при этом, хотя Антон и ворчит, что лучше бы они остались валяться на пляже со всеми, он умудряется и шутить, и рассказывать нелепые истории из жизни. Например, про то, как мужик написал в отзыве на веревку для шибари «помидоры подвязывать отлично» и прикрепил фото своих помидоров — без эвфемизмов. Или как однажды Антон доставлял тридцатисантиметровый дилдо на крышу высотки без лифта, и этот дилдо при нем же закрепили на планер и отправили лететь по городу. Арсений проходил эту полосу препятствий много раз — каждый свой приезд на Ко Чанг, — но этот, пожалуй, лучший. Он чувствует себя счастливым и свободным, этот миг хочется продлить, и он даже думает предложить Антону пройти еще раз эту трассу, но после тарзанки через джунгли тот, улыбаясь, плюхается на лавку и говорит, что пора бы пожрать. Он щурится от солнца, глядя на него снизу вверх, и Арсений жертвует ему свои очки, а себе пониже натягивает козырек кепки. На пути (к какому-нибудь кафе, которое попадется первым) начинается дождь: небо затягивает тучами так быстро, словно кто-то провел по нему широкой кистью с серой краской, морось за секунды превращается в ливень. Очень скоро глаза начинает заливать, дорогу перед собой не видно, и ехать дальше становится опасно — они синхронно направляют байки в ближайший съезд. Асфальта там нет, просто голая земля без травы, из-за воды превратившаяся в грязь. — Капец полило! — кричит Антон, но из-за шума дождя его еле слышно. Капли долбят по листьям пальм, по земле, по кепке так, словно сотня мышей играют на маленьких барабанах. Из-за водяной стены не видно дальше своих рук — видимость хуже, чем при плотном тумане. Несмотря на кепку, вода всё равно заливает глаза, нос и рот — Арсений отфыркивается, на ощупь хватает Антона за запястье и тащит под пальмы, с трудом ориентируясь в пространстве. Под деревьями гораздо лучше: всё еще мокро, потому что капли просачиваются сквозь листья, но хотя бы не поливает как из ведра. Арсений снимает насквозь промокшую кепку, вытирая ладонью лицо и смотрит на Антона. Тот как кот после помыва: одежда облепила тело, вода стекает с волос по лицу, и он зачем-то пытается протереть очки абсолютно мокрой футболкой — безуспешно, конечно. — Трэш, — выдыхает он, прислоняясь спиной к дереву, цепляет очки на воротник футболки. — Это что, бля, такое, только что же всё сухо было. — Тропический климат, — пожимает Арсений плечами. Несмотря на ливень, ему совсем не холодно, даже наоборот: воздух такой теплый и влажный, что он как будто в сауне. — Пять минут — и пройдет. Выглядит он, наверное, ужасно. Он пытается хоть что-то сделать с волосами, которые прилипли ко лбу, но вдруг замечает взгляд Антона: теплый, искрящийся, — и замирает. А потом идет к нему, как мотылек на свет фонаря, как капитан корабля — на свет маяка. У Антона глаза зеленые, на зеленый свет идти нельзя: любой моряк знает, что надо скорректировать курс на белый, там безопасная зона, там не разобьешься о скалы, не напорешься на тонущий корабль. Но он делает шаг, второй, оказывается в объятиях Антона — тот улыбается и проводит пальцами по его щеке так нежно, словно нет ничего важнее. Антон его целует — и Арсений отвечает, прижимаясь к нему грудью вплотную, затуманенным из-за чувства мозгом понимая, что это искреннее. Потому что вокруг никого, а даже если бы кто-то и был, то через такую стену дождя он ни за что бы их не рассмотрел. Да и кому они нужны. Пальцы Антона стекают по шее вниз, гладят ключицу, отодвигая мокрый ворот футболки. Другой рукой он приобнимает за пояс, языком скользит в рот — и Арсений тает, опять тает, как воск, как сахар под дождем. Он вжимает Антона в дерево, течет поцелуями с его губ на шею, забирается пальцами под его футболку — кожа влажная и горячая. Губы жжет от щетины, но Арсений не в силах остановиться: он целует и целует, покусывает, посасывает нежную кожу, и ему хочется окончательно раствориться в этом моменте. И только он об этом думает, как в памяти всплывает «Я просто пытаюсь понять» голосом Антона, и поцелуй начинает отдавать горечью. Это неправильно, так не должно быть, и Арсений это знает: знает, что не должен запрыгивать на эти грабли, как на лошадь — они же никуда не поскачут, только ударят по лбу. Он поднимается на носочки и лижет Антона по линии челюсти до самого уха, прихватывает губами мочку, пальцами касается резинки шорт, а пахом чувствует чужой нарастающий стояк, от которого у самого твердеет член. Грабли, грабли. Там отличные запеченные яблоки с клюквой. Он мог бы скользнуть руками под резинку, мог бы обхватить ладонью ствол и начать двигать плавно и уверенно — и Антон бы наверняка горячо выдохнул ему в рот или даже застонал. Но Арсений ведет губами от уха до губ, чмокает в самый уголок и отстраняется, тяжело дыша — когда он открывает глаза, то Антон уже смотрит на него с довольной улыбкой, а взгляд такой счастливый, что от него покалывает в кончиках пальцев. Дождь начинает стихать — или это для Арсения время так замедляется, что капли как будто падают реже. Искорки в глазах Антона гаснут. — Что такое? — спрашивает он, хмурясь. — Я просто… — Арсений делает два шага назад, и капли бьют его по макушке: кап, кап, кап. — Не стоит. Антон смотрит на него долго: время точно замедлилось, потому что это длится бесконечно — он смотрит и смотрит, выражение его лица постепенно меняется. Он словно понимает для себя что-то, размышляет об этом и делает вывод, а Арсений просто ждет. А потом эта пытка заканчивается: Антон кивает, ерошит свою мокрую челку и улыбается. — Так, ну вроде, — он указывает куда-то в сторону, — дождь заканчивается, можно ехать? Погнали, а то я так жрать хочу, что сейчас полезу за кокосами. В его совершенно беззаботном, обыденном тоне тонкой нитью сквозит надпись «тема закрыта», и Арсений несколько расстроен: он хотел бы расставить все точки, объяснить, в чем дело. Но сейчас, стоя в грязи посреди целого ничего, пока они голодные и промокшие, это неуместно — подождет. — Надо карту посмотреть, — так же буднично говорит Арсений и достает телефон, после третьей попытки снимает блок: мокрой рукой неудобно. — Слушай, тут недалеко есть водопад маленький, там при нем нарисована еда. Давай до него доедем? Антон кивает, чересчур лучезарно улыбается и показывает большой палец, а затем молча идет к своему байку — Арсений шлепает по грязи за ним. В таком же молчании они садятся на байки, выезжают на дорогу — Арсений едет впереди, чтобы показывать путь. Неловкость ощущается плотнее, чем сегодняшний дождь. Дождь же быстро заканчивается, небо проясняется, солнце снова начинает вовсю светить, хотя Арсений был бы не против мрачных туч. Нет, он не ощущает мрак и холод в душе, но и радоваться не тянет. Он знает, что принял верное решение, потому что очередного круга разочарований не вынесет: пора строить отношения с кем-то открытым и готовым, без бессмысленных и беспочвенных надежд на то, что партнер станет таким вот скоро, вот сейчас, еще через месяц-другой. Нельзя, просто нельзя бросаться на первого человека, который смотрит на тебя с нежностью, носит твой чемодан и накладывает тебе шашлык в бумажную тарелку. Нельзя. Арсений прокручивает это в голове, как мантру, весь путь к водопаду, всё то время, что они заказывают в «кафе», если короткий навес и пару стульев без столиков можно так назвать, подобие хотдогов, только вместо сосиски — белая рыба. Больше ничего нет, но он соглашается на это, и не потому что «на безрачье и рыба рак», хотя раком бы встал скорее он сам, а потому что тупо кивает на всё, что предлагает продавец. Он осознает, что за блюдо в его руках, только когда садится на пластиковый стул и тут же вскакивает — стул не под навесом, и от солнца пластик так нагрелся, что ошпарил бедра. Это немного отрезвляет, и он яснее смотрит на хотфиш или как там это называется: выглядит отвратительно, еще и полито кетчупом. — Не будешь пробовать? — интересуется Антон с весельем — сложно понять, искренним или напускным. Его шорты длиннее, так что позволяют ему спокойно сидеть на разгоряченном стуле — Арсений ему немного завидует. — Нет, пожалуй, — морщится он. — Так и подумал, — Антон откусывает это чудовище, жует со сложным выражением лица, а затем пожимает плечами и проглатывает, — не так плохо. — Возможно, но я не… — Ешь рыбу, я помню. Арсений опускает на него вопросительный взгляд: кажется, за время их знакомства они не обсуждали то, что он не любит рыбу. — Это же было в анкете, — напоминает Антон. — Ты дал мне вот такую, — он показывает пальцами сантиметра три, — анкету. — Не такую, — Арсений повторяет его жест, — а такую, — почти соединяет пальцы в «окей», хотя это не окей, это очко. — И я не думал, что ты ее читал. Ты же так сопротивлялся. — Да читал, читал. — Антон запихивает в рот остатки хотфиша и, пока жует его, шарится в своей поясной сумке, которую носит набок. — Хотя, — продолжает он с набитым ртом, — там было мало интересного. Он вытаскивает слегка помятый «Сникерс» и протягивает Арсению — Арсений протягивает ему в ответ рыбное безобразие. — Спасибо, — благодарит он, принимая батончик. — И моя жизнь довольно скучна, как ты заметил, — усмехается он. — Чушь, — бросает Антон, откусывая вторую порцию хотфиша. — У тебя классная жизнь. Ты же, блин, чем-то там интересным занимаешься в компании, ездишь, вон, с шефом в Таиланд. По театрам там всяким ходишь, марафоны бегаешь. Твоя жизнь интереснее жизни, не знаю, процентов девяноста людей. Арсений так не думает. Но он не возражает, потому что жует батончик, а когда дожевывает, то возражать уже не хочется. — Тогда о чем ты? — вместо этого уточняет он. — Что не так с анкетой? — То, что это не анкета для человека, который должен притвориться твоим парнем. Это досье для ФСБшника. — Если бы она была еще подробнее, то действительно стала бы, — Арсений повторяет жест Антона, — такой. — Арс, — таким тоном, что Арсений бы предпочел «бусинку», «детку» или «медвежонка», — дело не в подробностях. Вернее, не в таких подробностях. Мне не надо знать, сколько метров марафона ты пробежал, какого это было числа и какую медаль тебе за это дали. Я хочу знать, почему ты пошел на этот марафон. Как ты готовился. — Кетчуп с его хотфиша падает на бетон у стула. — Тяжело ли было, были ли у тебя моменты, когда ты хотел забить хер и не бежать этот марафон вообще. С партнером говорят об этом. Арсений не говорил об этом ни с одним из партнеров. Никто не спрашивал, а он не считал нужным рассказывать: в конце концов, кому это интересно. Кроме Антона, конечно, но ему всё интересно: вчера, пока они носили бокалы и алкоголь к бассейну, он сорок минут слушал про новый фильм парня Кати с таким энтузиазмом, будто ничего интереснее в мире не существует. И Арсений уверен, что в тот момент так и было. — Ладно, — вздыхает он, — я понял. Учту на будущее, если еще раз буду нанимать кого-то играть роль своего парня. — Надеюсь, ты найдешь себе настоящего, — просто говорит Антон и, запихав в рот больше половины оставшегося бутерброда, встает со стула. — Ну что, пойдем смотреть водопад? Арсений откусывает батончик и, жуя, понимает, что больше есть не хочет: на такой жаре нет аппетита, и после вида этих хотфишей его подташнивает. Но он понимает, что с самого утра ничего не ел, а дорога предстоит сложная, к тому же Антон пожертвовал ему батончик, который таскал в сумке наверняка аж с самой Москвы. Поэтому он откусывает снова. *** Дорога к водопаду оказывается сложной — то есть «оказывается» и «сложной» она для Антона, потому что Арсений по ней ходил не раз и с физической подготовкой у него лучше. Путь проложен глубоко через джунгли и выглядит как тонкая, едва заметная тропинка, которая где-то и вовсе не видна. Там, где тропинки нет, идти приходится по ориентирам: поблекшим красным ленточкам на ветках. Когда начинаются скалы, становится совсем туго, потому что идти приходится чуть ли не по обрывам, а веревки, за которые надо держаться, протянуты не везде — остается хвататься за лианы. Здесь невысоко, метра три, но внизу острые камни, между которыми пробегает ручей: легко переломать себе руки, ноги и голову. На одном таком опасном участке у Антона соскальзывает нога, и он чуть не падает — у Арсения успевают остановиться сердце и похолодеть руки. Когда Антон, успевший в последний момент стиснуть лиану, выпрямляется, они еще минут пять молча стоят на месте и приходят в себя, а потом так же молча продолжают идти. Наконец, спустя минут сорок, они достигают цели — даже Арсений запыхался, а Антон вообще выглядит как при лихорадке: весь красный, потный и трясется. Он отстает на несколько метров и, пока он идет по камням к Арсению, то поскальзывается на одном шаге из трех и каждый раз доводит этим до нервного тика. Дойдя до него, Антон останавливается и упирает ладони в колени, а голову опускает вниз — пытается отдышаться. Арсений смотрит на него и всерьез переживает, как они пойдут назад, потому что возвращаться придется тем же путем. Он присаживается на корточки и смотрит на царапину во всю голень Антона, которая, к счастью, кровит лишь слегка. — Теперь мы в одной команде, — еле дыша, с улыбкой говорит Антон, хотя царапина Арсения уже так затянулась, что не ощущается даже в море. — Надо обработать. Ты салфетки и пластыри не выкладывал? — Не, — выдыхает Антон так, словно это стоит ему последних сил, и медленно выпрямляется. — Я больше никогда не соглашусь на экскурсию, в которой надо идти больше, чем десять… Он замолкает, и Арсений поднимает голову, чтобы понять, в чем дело. Антон стоит и неотрывно смотрит на водопад, для которого «водопад», конечно, слишком громкое название: в сухой сезон он напоминает скорее ручеек, стекающий по трехметровой скале. — Это че, блядь, такое? — Кхлонг Чао, — поясняет Арсений и тоже встает. — Какао, сука. Нет, ты серьезно? — Антон переводит взгляд на него. — Скажи мне, что мы сейчас обойдем эту соплю и увидим нормальный водопад. Арсений расстегивает его поясную сумку и вытаскивает салфетки и пластыри, которые сам же туда положил. — Это и есть водопад. А что ты хотел, это же не сезон дождей. В сезон дождей он выглядит лучше, наверное, но в сезон дождей я бы не рискнул сюда добираться. Тут и сейчас опасно… Антон смотрит на Арсения так, будто тот его предал — как минимум воткнул нож в спину, как максимум зарезал всю семью, включая собаку и червей в червярии. — Это какая-то месть, — утверждает он с нотками драмы. — Или ты привел меня сюда, чтобы убить, или это месть. Неужели я настолько, — он выделяет это слово, — плохо сосусь? Арсений посмеивается: ему нравится привычка Антона превращать всё в шутку — то есть это немного раздражает, конечно, но в основном нравится. Бывшие Арсения не превращали всё в шутку, они либо вообще не обсуждали и даже не упоминали проблемы, либо оборачивали всё против самого Арсения. Да, он сам виноват, что не напомнил про свой день рождения за две недели, они же взрослые люди — а он, между прочим, напомнил. — Ты отлично сосешься. Но это же маленький остров, чего ты ожидал, Деттифосс? Это же тебе не Исландия. Зато тут людей нет. — А ты социофоб, я погляжу. — Сейчас съездим на Клонг Плу, поверь, он лучше, там даже можно искупаться. — А зачем мы вообще сюда пошли? — Потому что, — Арсений опять садится на корточки и достает влажную салфетку, — было по пути, и тут можно было поесть. Он осторожно протирает царапину спиртовой салфеткой — Антон стоит смирно и не дергается, большой мальчик. — Еще и деньги заплатили. — Сорок бат, Антон. Даже я не такой жмот. — Это целая поездка на метро. Где тебя, между прочим, везет поезд — сидишь и наслаждаешься дорогой. Не карабкаешься по скалам, не бьешься башкой о ветки. Просто едешь и слушаешь музыку в наушниках. — Поездить в метро ты и дома можешь, сколько угодно. А в джунглях ты в Москве не походишь. Арсений комкает салфетку и пихает в карман, отматывает пластырь от рулона — хорошо, что взял такой, а не пачку обычных. — А еще в моей обычной унылой жизни меня не может загрызть лев, но в цирке я не рвался ему в пасть. Осторожно наклеив пластырь на царапину и от всей души надеясь, что тот продержится хотя бы до «кафе», Арсений поднимается с корточек. — И давно ты был в цирке? — Лет в семь. И, как видишь, после этого я прожил еще много лет, а мог бесславно погибнуть в пасти тигра. — Льва. — Они могли сожрать меня вдвоем. Арсений смеется и ловит себя на том, что давно не смеялся так часто, как в последние дни. С Антоном невозможно иначе: тот либо шутит, либо дурачится, но и когда он серьезен, с ним всё равно легко. И Арсений бы не хотел с ним расставаться насовсем, не хотел, чтобы их пути окончательно разошлись. — У тебя очень сложное лицо, — сообщает тот. — Да, — усмехается Арсений, — это означает, что я думаю. Так делают некоторые люди иногда, я тебе потом объясню схему. — Кажется, у нас уже был такой разговор, повторяешься. — Виноват. Каюсь, зефирка. — Зефирка? — Антон прищуривается, раздумывая, и причмокивает губами, словно пробуя это прозвище на вкус: — Зефирка… Мне нравится, это мило. И о чем ты думаешь, какашечка? — Какашечка? — мрачно уточняет Арсений. — Хотел сказать «какаошечка», от слова «какао», но не сложилось. — Антон виновато разводит руками. — Не уходи от темы, сладкий мой. О чем думаешь? — О нас, — признается Арсений. — Я имею в виду… Как бы сказать… — Как есть, желательно. Нет, если ты хочешь сказать, что я гнида, то лучше побороться за формулировочку, но в целом говори как есть. Я выдержу. — Ты черствый, как прошлогодняя буханка? — подкалывает он. — Не-а. — Антон, покряхтывая, садится на ближайший большой камень. — Я вообще довольно чувствительный. Но в подушку рыдать не буду, не бойся. Лучше бы Антон увел всё дальше в шутку. Арсений не совсем понимает, как выразить мысли — вернее, совсем не понимает. Хочется по привычке уйти в обвинения, но обвинять Антона не в чем, если совсем не лезть в залупу и не завести песню «мы договорились, что мы ничего, а ты еще как чего». Оказывается, если долгое время не обсуждать с людьми свои чувства, то можно разучиться. — Ты очень хороший, Антон. И я думаю, что в других обстоятельствах… — Тебе не надо оправдываться, Арс. Я всё понимаю. Ты понял, что я не тот человек, который тебе нужен, и ты решил не запускать это далеко, потому что оно всё равно накроется пиздой. Это ок, ты молодец, без шуток. Арсений опешивает: он не ожидал, что Антон действительно всё понимает. — И ты не расстроен? — Он садится на камне рядом, но соскальзывает с гладкой поверхности и вынужденно пересаживается на другой камень, чуть дальше — даже природа против того, чтобы они были вместе. — Расстроен слегка. Но понимаю, что дело не в тебе и не во мне, просто так сложилось. Не знаю, может, если бы мы встретились лет пять спустя, всё было бы иначе. Может, еще и встретимся. Арсений кивает. Наверное, лет через пять Антон уже осознает свою ориентацию, попробует отношения с парнем, прокатится по всем кочкам и будет готов к другим отношениям, взрослым. Может быть, это произойдет раньше… В любом случае, надеяться на это не стоит: у Арсения вечно всё с каких-то надежд начинается. — Помнишь, ты спрашивал, в чем дело? Почему я влезаю в отношения, которые гарантированно закончатся плохо? — Видимо, сейчас мне откроется эта тайна, — улыбается Антон, но мягко — так, что не хочется злиться на него за то, что портит порыв откровения. — Надо было всего лишь сутки подождать. — Прекрати. — Арсений дотягивается и пихает его в плечо. — Я сам только недавно это понял… — Он делает паузу, чтобы сформулировать мысли — Антон внимательно смотрит. Арсений отводит взгляд к водопаду, наблюдает за тем, как по скале стекает вода. — Знаешь, иногда… Бывают моменты, когда становится одиноко, и это одиночество нарастает и нарастает, хотя ты этого не замечаешь. Но это… меняет восприятие, и каждый взгляд в твою сторону, каждое проявление теплоты начинает казаться чем-то большим, чем-то особенным. И в итоге ты просто ложишься в постель к первому, кто уделил тебе хоть какое-то внимание. А потом ты понимаешь, что принял какую-то фигню за что-то большое и светлое, но не хочешь себе в этом признаваться. И так по кругу. — То есть ты их на самом деле не любил, а просто хотел, чтобы тебя любили? Обидно, но правда. — Да, думаю, что так. Наверное, мне они даже неинтересны были как люди, в этом проблема. Я хотел каких-то идеальных отношений, которые сам себе придумал. И злился, что они не соответствуют реальности. — Твоим фантазиям, Арс, сложно соответствовать. — Антон не винит — просто говорит как факт. — Но я уверен, что ты найдешь чувака, который будет бегать с тобой марафоны и ходить по выставкам Дюрера. — Ты запомнил фамилию, — удивленно отмечает Арсений. — Думал, ты назовешь его Фюрером. Антон посмеивается. — Альбрехт, Адольф — какая разница. — Действительно, — усмехается Арсений. — И ты отличный парень, Антон, но мы на разных стадиях, понимаешь? И вряд ли что-то получится. Если ты на это намекал, конечно, потому что я так и не понял, хочешь ты просто перепихнуться или… — Или, — перебивает Антон. — Понимаю, я же говорю, ты молодец, что заранее всё прояснил. Не то чтобы я на что-то надеялся, я же не дурак, розовых очков у меня нет. Ну, — он улыбается и приподнимает ворот футболки, на котором за дужку висят очки Арсения — в золотистой оправе и с розоватыми стеклами, — своих, по крайней мере. — Спасибо тебе. Правда, спасибо. Ты самый лучший фальшивый парень из всех, что у меня были. — Я так выиграл мистера лицея в десятом классе. — Ты был единственным участником? — Ага. Мне тогда девушка очень нравилась, которая занималась этим конкурсом, и она такая «Антон, никто не хочет участвовать, я не знаю, что делать», и я вызвался, как рыцарь. Зачитал со сцены очень плохой стендап, спел песню, а потом на меня надели ленточку и пластиковую корону. Арсений представляет Антона, еще худее, чем сейчас, в какой-нибудь страшной жилетке и серых брюках, с пластиковой короной на голове, и не сдерживает улыбки. Какие же они всё-таки разные: Арсений в школе был тихоней и никогда бы не рискнул участвовать в подобном. Хотя если бы среди организаторов был какой-нибудь высокий смешной парень вроде Антона, может, и рискнул бы. Может, тогда в его жизни вообще всё пошло бы не по-другому. — А зачем тебе вообще нужен был фальшивый парень? — неожиданно спрашивает Антон, поворачиваясь к нему на камне. — Я так и не понял. Когда я ехал, то думал, что твои коллеги все какие-то мрази, с которыми вы боретесь за место под солнцем и которые вешают тебя за трусы на баскетбольное кольцо. А они все классные. Не думаю, что кто-то обхуесосил бы тебя за то, что ты без парня. — Они бы подразнили меня, как в школе, но ты прав, это было бы не всерьез. Мы вообще часто ведем себя как дети, потому что стресс постоянный, от наших решений зависит много людей, облажаешься — и вся компания понесет убытки. И во мне, наверное, в тот момент взыграл этот ребенок. Захотелось чего-то такого же, как в фильмах. — Ну, я рад, что оно так сложилось, если честно. Было классно. Аж возвращаться не хочется. — Не хочется возвращаться в холодную Москву? Где месиво из снега и грязи? Где надо работать, покупать продукты, оплачивать счета… Как же так, не понимаю тебя. Райская жизнь. Антон смеется и показывает ему средний палец. — А я ведь только хотел сказать, что это, — он переворачивает руку так, чтобы средний палец показывал на водопад, — мое воспоминание для Патронуса. Но ты всё испортил. — Что? Это из «Гарри Поттера»? — Да, помнишь, там они использовали заклинание, чтобы дементоров прогнать? Такие, которые похожи на священников в мусорных мешках? — Помню, помню. В третьей части было, кажется? — Именно. И вот там для этого заклинания надо было вспомнить какое-то счастливое событие, которое вот прямо очень счастливое. И я, когда маленький книгу читал, начал думать, а что бы я представил? И мне ничего не шло в голову. Я тогда так испугался, что на меня дементор нападет, а мне нечем его будет отогнать. — Антон смешно морщит нос — такой красивый. — И после этого я во время чего-то хорошего каждый раз думал: «Вот, это воспоминание для Патронуса, это я могу вспомнить, это сработает». У Арсения пощипывает глаза: то ли реакция на солнце без очков, то ли дело в Антоне — да, пожалуй, дело в Антоне. Эта его детская непосредственность, которую он сохранил, трогает — это что-то такое искреннее, светлое. Она не имеет ничего общего с инфантильностью, которой страдали бывшие Арсения, нет, это то самое ценное, что могут унести с собой люди во взрослую жизнь. — Ты так до слез меня доведешь. — Иди ты, — смеется Антон. — Вот ты какое воспоминание для Патронуса бы выбрал? Моменты из жизни проносятся перед глазами — хорошие моменты. Их было много, и они кажутся незначительными, как беготня по полям с друзьями или то, как Арсений сбежал с последнего урока вместе с одноклассником и они в парке за школой ели фруктовый лед, несмотря на мороз. Но чем дальше во взрослую жизнь, тем меньше чего-то приходит на ум, не потому что этого не было, а потому что оно теряется в повседневных заботах. Арсений думает о том, как Антон тыкал пальцем в страшную рыбу в аквариуме и говорил «это ты». Как они лежали на кровати в номере отеля. Как еще перед поездкой они обсуждали вещи Антона, и тот в защиту каждой устраивал целый стендап. Как позавчера на пляже, пьяные, валялись на песке и смотрели на звезды. Как утром он делал Антону «искусственное дыхание». Как сегодня Антон запутался в веревках и был похож на Слендермена в паутине. Как тот протягивал ему батончик. Как он поцеловал его. — Не знаю, — вздыхает Арсений. — У меня много вариантов. — А надо выбрать, — назидательно говорит Антон и встает. — Никогда не знаешь, когда нападет дементор. Хотя я был бы не против, если бы мне кто-то отсосал, но не душу или что там они сосали… — Пошляк. Но на самом деле Арсений с ним согласен. Он даже был бы согласен стать этим кем-то. *** Вечером — традиционный большой ужин перед отъездом, ради которого девчонки полдня провели на кухне. Правда, провели они его с ящиком просекко, поэтому к ужину все уже поддатые и веселые. Неспешно текут стандартные застольные разговоры, вспоминаются все смешные и неловкие моменты этого короткого отпуска, создаются планы на будущее, которые никогда не реализуются. Но сейчас кажется, что они обязательно съездят в Никола Ленивец и поиграют в пейнтбол, а каждую пятницу после работы будут собираться в ресторане. Арсений понимает, что провел с Антоном так много времени, что многое упустил: например, как Марина танцевала стриптиз или как Витя Щетков повредил руку на водопаде. Это первый раз, когда он «за бортом» общего веселья, но сожаления у него это не вызывает. Только благодарность, что Серёжа тактично умалчивает об утреннем случае, когда застал Антона с членом в руке — это не та история, которую хочется поведать остальным. За несколько дней Антон так хорошо вписался в компанию, словно был с ними много лет, а вот Гудков — что удивительно — чересчур молчалив, и это вызывает диссонанс. Это настолько на него не похоже, что Арсений начинает волноваться, и, когда тот выходит из-за стола и не возвращается в течение минут пяти, идет его искать. Гудков обнаруживается на веранде, сидящим на плетеном диванчике и со стаканом виски — или чего-то похожего на виски — в руке. — Ты чего тут? — уточняет Арсений, присаживаясь на ближайшее к диванчику кресло. — Немного устал от людей, — спокойным голосом, без его вечных игривых ноток, говорит тот — таким он бывает редко. — Решил побыть в одиночестве и не портить всем вечер своей унылой рожей. — Не прибедняйся, Саш, никому ты ничего не портишь. Что случилось? — Не забивай голову. — Этим я занимаюсь профессионально. Что с тобой? Ты сам не свой последние дни. Арсений вспоминает о своей вчерашней догадке и от всей души надеется, что она неправильная. Если Гудков в него влюблен, это будет провал, хотя — мелькает у него шальная мысль, — может быть, не такая уж провальная из них получилась бы пара. — В понедельник поедем с женой получать свидетельство о расторжении брака, — неожиданно выдает он, слегка усмехаясь куда-то в пространство. — У каждого будет свой экземпляр. Сказали, что забирать лучше вместе. — Что? — глупо переспрашивает Арсений, хотя он всё прекрасно слышал. И о жене он слышал не раз, но никто ее не видел, даже фото, так что он был уверен, что это какой-то долгоиграющий прикол. — Мы развелись. Ты знал, что после написания заявления семье дается месяц, чтобы помириться? — Он не поднимает глаз от стакана, но Арсений всё равно кивает: он через это проходил. — Интересно, какой в этом смысл. Наверное, если вы подаете заявление, то никаких надежд уже нет, это последний шаг. Арсений мог бы сказать, что многие подают заявление сгоряча или просто манипулируют так супругами, но Гудков хочет услышать не это. Проблема в том, что он не знает, что тот хочет услышать — что вообще говорят в таких случаях. — Мне жаль. — Я думал, что это период такой, знаешь, кризисный. Думал, сейчас поговорим, проведем время вместе, в отпуск съездим — и всё разрешится… Так что цени, Арсюшка, то, что имеешь. Потому что сам не заметишь, как всё пойдет по пизде. Сначала вы начинаете задерживаться на работе, потом перестаете целовать друг друга при встрече. Пропадает секс, меняются интересы — и вот вы уже живете разными жизнями. Чужие люди, которые иногда сталкиваются в одном пространстве. Когда кошку кормить надо. Арсений даже не знал, что у него есть кошка. Его тянет сказать что-то воодушевляющее: всё еще можно исправить, любовь можно вернуть, найти общий язык заново — познакомиться. Но если бы это было так, в словах не сквозило бы столько отчаянья, а бессмысленный оптимизм еще никому хорошо не сделал. Он и сам такого наслушался, по разным поводам. — Пойдем ко всем, — зовет Арсений, кивая на дверь. — Отвлечешься. Ты заноза в заднице, конечно, но без тебя всё не так. Арсений искренен: хоть Гудков его и раздражает, тот за годы стал привычным, почти родным, как сосед по коммуналке, с которым волей-неволей приходится общаться, а со временем уже не представляешь жизнь без него. Гудков улыбается — слабо, но благодарно. — Я, когда вижу вас, — рассказывает он, делая глоток виски, — вспоминаю, как у нас с Сашей всё начиналось. Хотя сначала я был уверен, что этот твой Антон какой-нибудь проститут, такие вы были странные. Потом понял, что ошибся. Он снова отпивает виски, а Арсений думает, что всё, пора закрывать лавочку, хотя какая же это лавочка, если это самый настоящий цирк. На мгновение он параноидально задумывается, а не сложная ли это всё схема по выведению его на чистую воду, но мысленно дает себе щелбан. — Ты не ошибся, Саш. То есть, — спешит он поправить, — Антон не проститут, конечно. Он курьер из сексшопа. И в тот раз я видел его первый раз. Гудков переводит на него взгляд и поднимает брови, потом прищуривается, словно пытается понять, не шутка ли это. — Я знал, — самодовольно говорит он после коротких раздумий, но тут же тускнеет, становясь таким же, как и минуту назад. — Не буду спрашивать, зачем ты всё это провернул — все знают, что ты у нас дурной. И что, он согласился притворяться твоим парнем? — За деньги. Сумму не спрашивай, мне до сих пор плохо, когда я о ней думаю. — Ты как всегда, Арсений, такой дуралей. Но, знаешь, даже если начиналось у вас всё с товарно-денежных отношений, как в старые добрые времена, то теперь это уже явно не так. Он так на тебя смотрит — поверь, это не сыграть. Арсений очень хочет спросить: «Как? Как он смотрит?», но не хочет быть похожим на восьмиклассницу, случайно узнавшую, что о ней говорил симпатичный мальчик из параллели. — Да, я знаю, но… — Он цокает, мельком жалея о том, что не взял с собой ничего выпить. — Там всё сложно. — Что сложного? — Он натурал. То есть не в прямом смысле, но у него еще не было отношений с мужчинами, а с такими всегда сложно. Я сам был таким. То приходы, то откаты. Сначала преисполняешься в своей ориентации, потом убеждаешь себя, что всё это было ошибкой, и идешь в ближайший клуб, чтобы снять девушку. И так по кругу. — Раз тебе это знакомо, так помоги ему. Вам, геям, даже попроще. Женщин же черт поймешь, а мужики хотя бы знают, что там в голове друг у друга. — Ага, геем быть просто праздник, мы живем и горя не знаем, — Арсений фыркает, — наслаждаемся безоблачным счастьем… — Он хочет саркастично попросить, чтобы Гудков не строил из себя несчастного натурала, но вовремя прикусывает язык: он же и есть, по сути, несчастный натурал. — Поверь, кризис ориентации — это пиздец. И у меня больше нет сил на еще один такой заход, бывших хватило. — Не замечал, чтобы Антошка тут бился в истериках. — Это другая обстановка, другие люди, здесь проще «начать с чистого листа». А когда тетрадь старая и вся в заметках, то вписать в нее что-то новое гораздо сложнее. — Философ ты, Арсюша, тебе бы жопу в интернете публиковать с глубокими цитатами и зарабатывать деньги на рекламе орехов. Или что там рекламируют эти блогеры. — Это мой запасной план, — шутит Арсений. — И всё же, — Гудков встает, — подумай о том, что хорошие люди на дороге не валяются. А то кто знает, вдруг я с горя решу стать геем и переключусь на твоего Антона. Упустишь парнишку. — То есть меня ты как вариант даже не рассматриваешь? — Арсений драматично вздыхает. — А я думал, между нами особая связь. — Что я слышу, — раздается еще за пределами веранды голос Антона, — пока я там давлюсь салатом, ты тут заводишь интрижку, моя хрюшка? На последнем слове он эффектно появляется в дверях веранды, уперев руки в бока, как ревнивая женушка, которая в два часа ночи караулит мужа после корпоратива. Он немного пьяненький, но он из тех людей, которым это идет — редкое явление. Его гавайская рубашка расстегнута на две пуговицы, и это отвлекает. Лучше бы он остался в футболке с собакой. — А что, — Гудков подходит к Арсению и закидывает руку на плечо, будто они давние друзья, — ревнуешь? — Да, схожу с ума от ревности, сейчас устрою сцену и буду бить тарелки, — обещает Антон. — Желаю вам отличного примирительного секса, мальчики, — бросает Гудков и отлепляется от Арсения. — А потом возвращайтесь, будем играть в пьяные шарады, — добавляет он уже конкретно Антону, потому что мимо него и просачивается на выход. — Я помешал? — уточняет Антон, когда он уходит. — Вы тут по душам общались? — Вроде того. Но нет, не помешал, мы к твоему приходу вроде как закрыли темы. — Какие? — Он рассказал о… — Арсений чуть было не говорит о разводе, но решает, что это не его тайна, не ему и говорить, — о жене. — У него есть жена? — удивляется Антон. — А что тебя так удивляет? Ты решил, что он гей? — Что? — Антон поднимает брови. — Нет, а он что, гей? — спрашивает так, словно сама мысль об этом кажется ему абсурдной. Хотя, с точки зрения Арсения, Гудков выглядит и ведет себя как самый гейский гей на планете Земля — а, может быть, и во всей галактике. — Нет, он не гей. Просто не понимаю, почему тебя так удивило, что он женат. — М-м-м, — Антон всё-таки делает шаг на веранду и садится на подлокотник ближайшего кресла, который под его весом опасно прогибается, — он кажется таким самодостаточным, что ли. Как будто ему никто не нужен. Хотя это ширма, наверное? — Скорее всего. Но мы не общались близко, так что я не знаю… Если что, я рассказал ему о том, что мы не пара и никогда не были. Думаю, что и остальным можно рассказать, это с самого начала было дурацкой затеей, — признается Арсений не столько Антону, сколько себе, хотя он и так это знает — знал с первой минуты, как ему эта идея пришла в голову. — Как хочешь, — соглашается Антон, явно не пребывая в восторге. — А ты? Не хочешь? — Ну-у, — он приподнимает уголок губ в полуулыбке, — согласен, что врать плохо, и всё такое, но это было весело. Мне нравилось быть парой с тобой, кнопочка. Арсению тоже нравилось — и нравится. Парадоксально, что самыми комфортными его отношениями за всю жизнь оказались отношения выдуманные — хотя, может быть, в этом и дело. Наверное, если бы они встречались по-настоящему, всё было бы куда хуже, и он из «кнопочки» быстро превратился бы в «суку». — Я расскажу, — обещает он, — но не прямо сейчас. Глупо будет, если я зайду сейчас в столовую, постучу по бокалу и объявлю, что устроил такую хуйню. Лучше расскажу всем по отдельности, когда будет удачный момент… Представляю, что они обо мне подумают, — усмехается он. — А ты не представляй, Арс. Ты этого не знаешь и никогда не узнаешь. Так уж сложилось, что мы не можем читать мысли людей — и слава богу. Пусть они думают что хотят, а ты не додумывай за них и тем более не загоняйся из-за этого. Потому что это как загнаться, не знаю, из-за того, что у тебя в квартире призрак живет. Иногда Арсений не отказался бы и от такой компании. — В этой ситуации несложно догадаться: ничего хорошего они не подумают, так что… — Ты же не знаешь. Кто-то решит, что ты еблан, кто-то подумает, что ты просто одинок, третий посчитает тебя приколистом… Много вариантов. Можно, конечно, предполагать, но зачем? Чтобы позагоняться? Я предпочитаю забить хуй. — Мудро, — скептически изрекает — другую характеристику он бы не дал — Арсений. — Блин, да ты ж всё равно никогда не узнаешь, что человек подумал. Он тебе что-то скажет, а ты не узнаешь наверняка, сказал он тебе правду или наврал. Так что просто прими сказанное как факт и плыви дальше по течению. Арсений понимает, что в словах Антона есть логика, но изменить мышление за одну секунду не может и уже в красках представляет, как тяжело будет работать с коллегами следующие месяцев восемь — потом все забудут. Если повезет, то раньше. Если бы Арсений произнес это вслух, Антон наверняка бы поспорил, что всё забудется уже через несколько дней, до следующего инфоповода. Но Арсений молчит, и Антон тоже ничего не говорит, лишь смотрит с нотками печали — и спустя несколько мгновений до Арсения доходит возможная причина. — Не переживай, — успокаивает он, — деньги я отдам — всё, что обещал. Это я сам решил рассказать, а ты был отличным фальшивым парнем, контракт соблюден. — Бля, Арс, какие деньги. — Антон качает головой. — Забей, ты что. Я с самого начала не особо на них рассчитывал, для меня это тоже, наверное, всё было в угар… Я бы и за билет тебе вернул, но, сорян, у меня сейчас лишних денег вообще нет. Отдам, если подождешь. — Так, не надо, — хмурится Арсений. — Я обещал — я всё отдам. — Не надо, это бред. Я их даже не заработал, не слишком-то парился эти дни. Разве что в прямом, — он улыбается, — смысле. Мысленно Арсений оценивает каламбур, хотя и отмечает, что сейчас на веранде уже прохладно — ночь же. Но уходить отсюда всё равно не хочется: здесь так спокойно, тихо, если не считать доносящегося с берега шума волн — и Антон здесь. — Возьми деньги, Антон, — предлагает он спокойнее. — Отдашь кредит, чтобы он не висел дамокловым мечом, не напоминал тебе о прошлых отношениях. Начнешь всё заново. — Я не… — начинает Антон, но Арсений недовольно цокает. — Ты не пьян, козявочка моя? Сегодня ты переживал, что тебе не дали сдачу за те уродливые бутеры с рыбой. А там было явно меньше ста двадцати тысяч… — Я выпил один бокал пива, так что, не волнуйся, еще в трезвом уме и твердой памяти. Но лучше бы напился, чтобы забыть эти «уродливые бутеры с рыбой». — Ты же их даже не попробовал. — Во мне много субличностей, но самоубийцы среди них точно нет. — Не быть тебе эмо, — трагично вздыхает Антон, но быстро становится серьезным: — Спасибо, Арс, правда. Надеюсь, что когда-нибудь магаз раскрутится — и я тебе всё отдам. И, может быть, тогда… Он заканчивает фразу выразительным взглядом — и не надо учиться читать мысли, чтобы понять его. Арсений улыбается ему в ответ: не верит, конечно, но кто знает. Возможно, через несколько лет, когда Антон уже переживет свой кризис, он будет одинок, они случайно встретятся — кто знает, вдруг тогда у них что-нибудь получится. — Ну что, — Антон встает с подлокотника, который, освободившись от ноши, облегченно скрипит, — пойдем играть в шарады? — Да. — Арсений шагает к нему. — Надеюсь, ты хорошо играешь? Потому что я — очень, и если наша команда не победит, то ты будешь спать на полу. — Я ве-ли-ко-ле-пен, — по слогам произносит Антон, и его голос чересчур радостный, как и всегда после серьезных разговоров, — в шарадах. Я властелин шарад! Я бог шарад. Буду показывать так, что никто, кроме тебя, не догадается. Мы всех уделаем! Арсений смеется от такого энтузиазма и идет к выходу, уже в красках представляя, как Антон кривляется, показывая рожающего тюленя или страдающего анальными болями Волдеморта, но тот — Антон, не Волдеморт — хватает его за руку. — Стой, — негромко останавливает он и вдруг заминается, хотя обычно с ним такого не происходит. — А давай посидим еще немного тут? Просто там такой шум, все что-то говорят, спорят, ржут. Я слегка подустал, если честно. А потом пойдем ко всем. — Ты можешь идти спать, если хочешь. Я скажу, что у тебя голова заболела или что ты страдаешь неистовым поносом. — Не, спать я не хочу… То есть я всегда хочу спать, это факт, но сейчас я бы лучше тут посидел. Давай? Поболтаем, я втихую с кухни стащу чего-нибудь выпить… Но если ты не хочешь, то пойдем сразу в шарады играть. — Я хочу, — уверяет Арсений — так, чтобы у Антона не возникло и тени сомнения. — Только за выпивкой иду я, а то ты там собьешь какую-нибудь вазу — и все сбегутся. — Всё как захочет мой сахарочек. Он шутливо кланяется, а Арсений вновь смеется и ускоряется к выходу: чем быстрее он возьмет выпивку, тем быстрее вернется сюда, к Антону.