Притворись моей зефиркой

Арсений лежит в ванне так низко, что над поверхностью воды только голова — так плечу легче. Оно побаливает, потому что Антон весь путь, что они ехали в автобусе от Трата до Бангкока, на нем спал. В какой-то момент поездки Арсений уже дошел до того состояния, когда готов был отрезать это плечо, зуд пошевелиться был невыносимым — и в итоге он всё-таки сдался и дернул рукой. Антон открыл глаза, посмотрел на него ничего не понимающим взглядом, вытер слюни и перелег к нему головой на колени. Вода такая горячая, что можно варить суп — Арсений даже кран не выключает, чтобы она не успела остыть, просто периодически вынимает пробку, а потом опускает обратно. Уровень воды опять достигает подбородка, так что он нащупывает пальцами ноги металлический круг тумблера и крутит его. Раздается громкий «бульк». Всю прошлую ночь они не спали: говорили, говорили, говорили. Сначала на веранде, потом прервались на пару раундов шарад, а после пришли в комнату, легли на кровать и говорили там. Они рассказывали друг другу о детстве, о родителях, вспоминали забавные истории, которые произошли с ними много лет назад — и это было так интимно и так комфортно одновременно, что сейчас кажется сном, сказкой. Но Арсений точно знает, что это был не сон, что Антон действительно рассказывал, как в детстве упал в речку Вонючку, состоящую из отходов с ближайшего коровника, и сам смеялся над историей Арсения про то, как тот решил приготовить маме на день рождения торт с вареной сгущенкой, но банка сгущенки взорвалась — и они всей семьей два дня отмывали кухню. Антон поделился тем, как провалился под лед, когда ему было девять: как было страшно, когда лед хрустнул, как он упал в следующее же мгновение, как забарахтался в воде, не зная, где верх, а где низ — и как отец потом кутал его в свою куртку, пока вел к машине. Арсений рассказал о том первом поцелуе с парнем в подсобке, который вызвал у него столько непонятных эмоций, что он расплакался в туалете, когда набирал воду в ведро. Он никому не рассказывал о нем прежде. Ему казалось, что люди посчитают это глупым: в самом деле, разрыдался от поцелуя, что в этом такого. Но Антон говорит, что понимает и что он сам наверняка расплакался бы еще до того, как вышел из подсобки, при том самом парне. Арсений ему поверил. Они говорили до самого рассвета, пока язык не стал вялым, а глаза не начали слипаться — Арсений даже не помнит, в какой момент заснул, раньше или позже Антона. В итоге они проспали отплытие парома, на который изначально намеревались, и кое-как успели на тот, что был спустя два часа, прихватив таких же опаздывающих Катю с Сашей. С ними они ехали вплоть до Бангкока, где и разминулись, потому что парочке срочно нужно было ехать в аэропорт. Арсений снова затыкает пробку, потому что воды уже прилично поубавилось и груди стало прохладно, несмотря на парилку в комнате. Пора бы уже вылезать, но его не покидает ощущение, что если он будет находиться в одной комнате с Антоном слишком долго, то натворит каких-нибудь глупостей. Чем ближе их расставание, тем сильнее ему хочется выкинуть какой-нибудь финт. — Арс! — раздается из-за двери так громко и резко, что Арсений вздрагивает. — Ты там скоро? — Нет, — отвечает он тише, надеясь, что даже за шумом воды Антон его слышит, — я всё-таки решил утопиться, так что не жди меня. — А ты можешь подождать, пока я пописаю? Я уже полчаса терплю! И ты полотенца забыл. Арсений не знает, как долго он лежит в ванне, но кожа на пальцах уже скукожилась — а счет за воду в отеле будет, наверное, феерический. И он только теперь понимает, что пошел мыться, оставив все полотенца лежать на кровати. — Ладно, — бубнит он, — иди писай. — А? — Иди писай, говорю! Дверь открывается, и в ванную, нисколько не стесняясь, проходит Антон — не пытается отвести взгляд, смотрит прямо на Арсения. Арсений бы прикрылся клубами пены, но проблема в том, что никакой пены в ванне нет. Впрочем, он не стеснялся Антона в самом начале, стесняться сейчас будет еще глупее, за эти дни они уже не раз видели друг друга голыми. У Антона в руках полотенца, которые тот кладет стопкой около раковины — полотенце для ног бросает у ванны. — Спасибо, — благодарит Арсений. — Да не за что. Ты тут свариться хочешь? — Антон кидает взгляд на запотевшее зеркало — ни черта не видно. — Здесь как в бане. — Ты вроде умирал как хотел писать. Антон кивает и, по-быстрому нарисовав на зеркале неровный пенис, идет к унитазу — тот находится за матовой стеклянной дверцей, создавая иллюзию личного пространства. Сквозь стекло Арсений видит лишь силуэт, хотя струю слышит даже через несмолкающий шум воды из-под крана. Опять же, ничего удивительного в этом нет: Антон при нем и писал не раз, потому что в джунглях удивительно плохо с общественными туалетами. Хотя если бы там были общественные туалеты, пожалуй, кусты всё равно были бы лучше как с точки зрения гигиены, так и с точки зрения открывающихся видов. Арсений закрывает глаза и кладет затылок на бортик ванны — слышит, как Антон смывает, выходит из «туалета» и моет руки, как приличный мальчик. Кажется таким странным, что его копошения неподалеку стали привычными за такой короткий срок — Арсений не из тех, кто легко уживается с людьми. Детские лагеря, в которых приходилось делить комнату с другими детьми, были для него пыткой. — Слушай, — Арсений не открывает глаз, но кожей чувствует на себе чужой взгляд, — ты не против, если я душ приму по-быстрому? — интересуется Антон обыденно, словно они этот номер делят уже несколько месяцев. — Вроде недавно мылся, но опять вспотел. — Не хочешь залезть ко мне? — шутит Арсений. — Ого, что я слышу, ты со мной флиртуешь? — отзывается Антон тем же насмешливым тоном. — Ты никогда не принимал ни с кем ванну, чипсинка, и это заметно. — А ты принимал? — Арсений открывает глаза. — Да, и это тяжеловато даже с девушкой раза в полтора меньше тебя. Хотя если сидеть на разных концах ванны, обняв коленки, то уместиться можно. Мысль об Антоне с девушкой — как ножом по сердцу, как серпом по яйцам. Очередное напоминание, почему они не могут просто взяться за руки и побежать по полю в радужный закат, по дороге называя друг друга дурацкими прозвищами. Зефирка и Чипсинка — идеальная пара. — Иди уже в свой душ, — вздыхает Арсений. Антон без всяких прелюдий, которых бы, конечно, хотелось, стаскивает шорты вместе с трусами, а потом и футболку. Вид его обнаженного тела не вызывает смущения, но вызывает трепет, как перед картиной в музее, на которую смотришь и которой невыносимо хочешь коснуться: ощутить под пальцами текстуру холста, рельеф мазков. Правда, по картине Арсений никогда не хотел провести языком. Ладно, было один раз, в Эрмитаже — по пьяни настроение было игривое. Но он сдержался тогда, сдержится и сейчас. Оставив свои шмотки на полу, Антон проходит к душевой, расположенной за головой Арсения — теперь его не видно. Раздается шум воды, но струя в ванне не меняет температуры — трубы не соединены. С мыслями об этом Арсений отмокает еще какое-то время, но всё-таки садится и смотрит на стекло кабины: мало того что матовое, так еще и запотевшее — ничего не видно. Он вздыхает и, крутанув тумблер пробки, встает — после кипятка даже распаренный воздух в комнате кажется прохладным. Арсений вылезает из ванны, ставит ноги на полотенце и вспоминает, как впечатлил Антона в первый день сам факт существования полотенца для ног. Правда, тот не сразу понял, что на него надо вставать, и просто вытер им ноги после душа. Арсений наспех вытирается нормальным полотенцем, для тела, наматывает его на бедра и протирает ладонью зеркало, чтобы видеть себя. Нарисованный пенис оставляет — пусть искусство живет до первой уборки. Слушая, как в душе льется вода, он протирает лицо тоником, наносит сыворотку, размазывает по коже крем, слегка массирует — это всегда «заземляет» его, заставляет сосредоточиться на моменте. В пузатой косметичке на самом дне лежит пудра для тела — та самая, которую принес Антон в день их встречи. Арсений заказал ее из-за большой скидки, без серьезных намерений использовать, всё равно было не с кем: карамельная пудра нужна для того, чтобы ее слизывали с тела, без этого пропадает весь смысл. Зачем он бросил ее в дорожную косметичку, он и сам не знает — мыслей о сексе с Антоном у него в тот момент точно не было. Шум воды стихает, а Арсений, не обращая на это внимание, осторожно снимает пленку, просто чтобы глянуть на содержимое: пуховка в коробке — ничего необычного. Он достает пуховку, механически проводит ей по слегка влажному предплечью — на нем остаются искрящиеся в свете лампы блестки. — Это кожа убийцы, Белла, — мрачно произносит Антон, подходя ближе, и берет с верха стопки большое полотенце. — Что ты за человек, — фыркает Арсений, поворачиваясь к нему вместе с пуховкой. — Откуда эта цитата? — Не буду говорить — потом погуглишь. — Антон, даже не пытаясь прикрыть интимные места, ерошит полотенцем волосы. — Решил сегодня блистать? — Просто стало интересно, как она выглядит — я после покупки ее не распечатывал. А ты пробовал такую? — М-м-м, — Антон берет крышку от коробочки, переворачивает надписью вверх, — именно эту — нет. Пробовал шоколадную — в целом ничего, но химозно. И щекотно. Вообще это больше смешно, чем возбуждает, когда вы друг с друга слизываете эту хрень. Арсений подносит руку к лицу и пробует блестящий след языком — действительно похоже на соленую карамель. — Ну как? — весело спрашивает Антон. — Возьмем ее утром на завтрак, посыпем блинчики? — Ты помнишь, сколько она стоит? — притворно возмущается Арсений, хотя если бы это было серьезное предложение, он бы возмутился всерьез. — Помню, помню, ягодка, — Антон, повесив полотенце на плечи, берет пуховку из его рук и становится еще ближе — слишком близко. — Кстати, такие штуки почти никто не берет, только на скидках. Не ходовой товар. Он мягкими прихлопывающими движениями покрывает его щеки блестками — Арсений не сопротивляется, просто смотрит на крошечный кончик Антонова языка, высунутый от сосредоточенности. Художник, блин. — Почему? — Дорого, а профита мало. Проще взять баллон взбитых сливок — и вкусно, и хватит надолго, и можно потом на кексы еще нахуярить. Липко, правда. — Ты, конечно, пробовал. — Естественно, еще давно, когда пересмотрел порно — ну, как порно, эротики. — Он на мгновение прижимает пуховку к арсеньевским губам, и от этого простого жеста сердце позорно подпрыгивает и замирает где-то под кадыком. — Но я тогда еще не брился, и там всё слиплось намертво, еле отмыл потом. Арсений косит взгляд вниз — лобок гладкий, хотя еще вчера там точно были короткие волоски. Не то чтобы он присматривался: просто глянул и подумал, что самому не мешает побриться. — Ты вообще без комплексов, да? — Я? — удивляется Антон, а потом смеется. — Я — нет, у меня их полно. Он проводит пуховкой по подбородку, по шее, мажет сначала одну ключицу, потом другую — щекотно, но Арсений покрывается мурашками не от щекотки. — Какие? — уточняет он, и в голосе пробивается хрипотца. — Да много. Внешне — ну, пузо, например. Никогда не было, всегда жрал что хотел и был дрищом, а сейчас ноги — всё еще палки, а пузо растет. — Нет у тебя никакого пуза. — Есть, есть. Полоски эти белые на ногах раздражают, член кривоват чутка… Когда стоит, Арс, сейчас не увидишь, — добавляет он, когда Арсений вновь косится вниз. — Кудри, если отрастают, во все стороны торчат. Но мне это всё не то чтобы прям мешает, просто говорю, что «без комплексов» я бы себя не назвал. Пуховка ползет ниже, по груди, прижимается к левому соску так, что это даже приятно — приятнее, чем должно быть. — Это всё чушь, Антон. — Арсений ощущает, что хмурится, но ничего не может поделать. — Даже не буду комментировать этот бред. Ты правда комплексуешь из-за того, что член не идеально ровный, как в порно? Никто на это внимания не обращает. — Знаю. — Антон с улыбкой тыкает Арсения пуховкой в нос — Арсений морщится и едва не чихает. — Сужу по себе: в других людях меня такое тоже не волнует… — Он возвращает пуховку на сосок, легонько проводит по нему, и тот, наверное, уже сияет ярче луны. — Но внешность — это дело десятое, как по мне. Важно то, как ты себя ведешь. Будешь казаться уверенным — люди будут в это верить. — То есть ты не уверен, а только делаешь вид? — Чаще всего — нет, не делаю, но не потому, что уверен, просто мне пофиг. Но в некоторые моменты… — он спускает пуховку ниже, по линии между ребрами, по пупку, останавливается у самого края полотенца, — в некоторые моменты я тупо пру напролом, хотя внутри всё сжимается. Он смотрит в глаза — и от этого взгляда у Арсения тоже всё поджимается, но нет, не в том смысле. Всё желание, которое скручивалось в пружину все эти дни, готово вырваться наружу и отправить его по инерции куда-то в космос. В комнате парилка, здесь жарко после ванны и душа, но здесь не так жарко, как у него в груди — и в паху. — В какие моменты, например? — спрашивает он, заранее зная ответ. — Например, сейчас. Арсений был готов к этому, и всё равно внутри что-то вспыхивает — опять фейерверки на вкладыше «Love is…». «Любовь — это позволять ему размазывать по своему телу дорогущую пудру и даже не попросить сфоткать». Хотя это не любовь, конечно, это Арсений понимает, но что именно чувствует — нет. — Вот мы болтаем, — хрипит он, глядя на Антона снизу вверх — упирается взглядом на каплю, которая готова сорваться с кудряшки, — а могли бы уже минут двадцать как трахаться. Антон смеется так звонко и задорно, что утыкается лбом ему в плечо — Арсений успевает пожалеть о своих словах. Какой же он дурак, поломал весь флирт, как медведь, который ввалился в кусты малины. — Двадцать минут, — всё еще посмеиваясь, говорит Антон и выпрямляется, стягивает полотенце со своих плеч и бросает прямо на пол. — Арсений, ты прям сильно меня переоцениваешь. Двадцать минут — это весь мой секс, с прелюдией. В лучшем случае. Он смущен, это заметно, и вряд ли дело в разговорах о сексе — он смущен из-за ситуации. Первый раз с парнем — всегда неловко, это «и хочется, и колется», но больше хочется, конечно, а колоться — это не их путь, они за здоровый образ жизни, где из пагубных привычек только грусть. И немного алкоголя, пожалуй. — Что ж, это примерно на пятнадцать минут больше, чем я рассчитываю, — уверяет Арсений: какие уж тут шутки. — Ты точно хочешь? — А что, ты всё-таки богомол и оторвешь мне голову? — улыбается Антон, но продолжает серьезнее: — Да, точно. Я очень, — он наклоняет голову и прижимается губами к арсеньевской щеке; между губ — короткий мазок языка; шепчет в кожу: — уверен. Арсений ничего не отвечает — ему и нечего, — просто старается дышать под градом мелких поцелуев, которые сыпятся на его скулу, щеку, в уголок губ. Сердце щемит, хотя он не уверен, что это возможно: оно же жидкое, уже расплавилось и стекло вниз куда-то по ребрам. Антон, минуя его губы, стекает поцелуями к подбородку, к шее — чуть прихватывает кожу губами, слизывает пудру. В комнате жарко и влажно, пахнет цветочным гелем для душа и карамелью — так сладко. Всё кажется ненастоящим, нереальным, потому что такое — нежное, трогательное, внимательное и концентрированное, личное — бывает только в фильмах, что-нибудь из Уэса Андерсона, но без трагедии — чистая комедия, немного романтики и щепотка сюра. Антон дышит через рот в коротких перерывах между поцелуями, опаляет и без того горячую кожу дыханием. Он спускается ниже, лижет между ребер — Арсений смотрит сверху вниз на тонкие черточки ресниц. В его жизни была бешеная страсть с ударом спиной о стену в жарком поцелуе, и это совсем не то, но от этой интимности вокруг искрит сильнее. Чем ниже Антон целует, тем тяжелее становится дышать ровно, не срываясь на позорные заглатывания воздуха. — Мне так нравятся твои родинки, — шепчет он, целуя одну за другой. Поцелуи замирают у самого пупка — Арсений сжимает пальцами столешницу — и текут к соску, тому самому, который покрыт блестящей пудрой. Он поворачивается полубоком, чтобы увидеть в большое зеркало у раковины, как Антон широко ведет языком по его груди. Тот тоже косит в зеркало, стреляет взглядом в глаза и, ухмыльнувшись, покусывает сосок — Арсений резко втягивает воздух. Антон зализывает укус и тут же кусает снова, посасывает, снова лижет так, что у Арсения подгибаются колени, как в каком-то дешевом романе из киоска на остановке — прощай, Уэс Андерсон, рейтинг стремительно повышается. Арсений вцепляется в столешницу крепче, надеясь, что она выдержит и не грохнется вместе с раковиной. Член тяжелеет под полотенцем, хочется развязать этот махровый узел или хотя бы пошло потереться о ткань, как подросток, но Арсений терпит, смакуя это нарастающее возбуждение. Проведя языком по арсеньевским ребрам, Антон выпрямляется и наконец целует в губы — резко, жарко, сразу с языком. Он ласкает его язык своим, вылизывает рот — медленно, но уверенно, наслаждаясь происходящим. Арсений приобнимает его за пояс, прижимая к себе ближе, толкается бедрами и чувствует его стояк — как же хочется, чтобы между ними не было никакого полотенца. Руки Антона скользят по его спине, ложатся на задницу и крепко сжимают, сминая кожу вместе с махровыми складками. Никто еще не целовал Арсения так жадно и так увлеченно, словно не мог насытиться, словно он хочет быть только в этом моменте, здесь и сейчас — и навсегда. У Антона всегда так: что бы он ни делал, он всегда погружен в это полностью, каждой частицей себя, и от этой всепоглощающей отдачи Арсения так ведет, что кружится голова. Воздуха не хватает — он отрывается, чтобы запрокинуть голову и сделать пару судорожных вдохов, а Антон даже в это время продолжает мягко целовать его подбородок. Тот отстраняется, пальцами зачесывает мокрую челку наверх и вытирает лоб — улыбается, смотрит так лучисто, что светильники и не нужны. Губы его тоже сияют, словно от какой-то блестящей помады, нанесенной как попало, не по контуру, но ему идет. Ему всё идет. Арсений уже хочет об этом сказать, но Антон отворачивается и делает пару шагов к ванне, ногой наступает на коврик-полотенце и подталкивает его к Арсению. Видимо, Арсений весь превращается в знак вопроса, потому что тот посмеивается и поясняет: — Жестко на плитке коленками стоять. Не переставая улыбаться, он механически проводит кулаком по своему члену, от чего Арсений едва не захлебывается воздухом (и слюной), и встает на колени на этот самый коврик. Он смотрит снизу вверх, прямо в глаза, дышит через рот — и Арсения бросает в жар, когда он понимает, что эти влажные, блестящие от слюны и пудры губы скоро коснутся его члена. Если температура его тела поднимется еще немного, он взорвется, точно взорвется. Антон гладит его ноги, от лодыжек до бедер, забирается пальцами под полотенце, и от его прикосновений мурашки бегут по всему телу. Он подается лицом вперед, облизнув губы, касается носом контура члена, который выступает под полотенцем, проводит от основания до самой головки — вдыхает запах, словно после ванны он еще может ощущаться. Обычно от тех, кто долго хотел, но ни разу не делал, минеты самые лучшие: они неумелые, чересчур слюнявые или, наоборот, сухие, с задеванием зубами — но такие страстные и чувственные. Антон даже смотрит так, словно мечтал об этом полжизни. Он медленно развязывает узел полотенца, не обращает внимание на то, как оно падает — не отрывает взгляда от паха, а в глазах такая жажда, что ствол дергается от предвкушения. Член уже стоит, и это неловко: встал всего лишь от поцелуев, как у подростка. Хотя учитывая, что Арсений не прикасался к себе еще с Москвы, это неудивительно. Антон уверенно обхватывает его рукой, двигает кулаком, открывая головку, целует ее мягко, едва прикасаясь — Арсений чуть не дергает бедрами от нетерпения, но только закусывает губу. — Ох, — горячо выдыхает Антон прямо в головку, — если честно, я не… — Не хочешь? — Что? — Антон поднимает взгляд, и в сочетании с членом у его губ это выглядит как разворот в порножурнале. — Хочу, конечно. Просто хотел сказать, что я, м-м-м, в этом не мастер. Ты, наверное, привык к другому. — Брось, Антон, что за глупость. — Арсений не уверен в собственных словах, он вообще не уверен ни в чем в этой жизни, пока Антон говорит в его член, как в микрофон. «А у вас когда-нибудь бывало, что вы стоите на коленях абсолютно голые перед таким же голым парнем и собираетесь ему отсосать? У меня — да». — Никто не умеет сосать, все сосут как попало. Техника не имеет значения, главное — желание. Антон смеется, и возбуждение Арсения смешивается с такой ошеломляющей нежностью, что хочется тоже встать на колени, обнять его и повалить прямо на пол, а потом целоваться и целоваться, пока поясница не отвалится от жесткого и холодного кафеля. И он бы это сделал, но Антон обхватывает головку губами, лижет щелку языком — и Арсения хватает лишь на жалкий стон. Хорошо до жара не только в паху, но и в сердце. Антон скользит губами по стволу, прикрыв глаза, будто от удовольствия, ладони держит на бедрах, пальцами чуть сжимает кожу — всё тяжелее сдерживаться, чтобы не толкаться ему в рот. У Арсения в голове белая пустота, как кокаин, и ощущения такие же: чистый кайф, полная эйфория. Только, хотя он не употреблял и не знает точно, но почти уверен: от наркотиков не кроет такой нежностью, что хочется влиться в человека — без всякой там грязи. В паху тяжелеет, яйца поджимаются, член такой крепкий и пульсирует, воздуха всё меньше, мышцы напряжены — оргазм уже близко. Останавливаться в таком состоянии всё равно что пытка, но Арсений всё же вплетает пальцы в волосы Антона и оттягивает его голову от себя. — Стой, — просит он. Антон, замерев, поднимает вопросительный взгляд: головка по-прежнему касается его мокрых, припухших губ, по члену стекает его слюна. У него такие красивые и такие захмелевшие глаза, как в первый день на острове, когда они хлопнули по несколько рюмок водки, хотя сегодня они не пили ничего, кроме воды и чая со льдом. — Можешь в рот, я вообще не против. От этих слов перед глазами вспыхивают такие картинки, что кончить можно лишь от этих фантазий. — Нет, я просто… — Арсений проводит рукой по волосам Антона, перебирая влажные кудряшки. — Не хочу кончать так быстро. — А ты что, однозарядный, вишенка? Наверное, вишенка — потому что от возбуждения он такого же бордового цвета. Или, может, потому что такой же сочный. Может, всё дело в том, что он похож на задницу, хотя тогда был бы «персик». Или нет, Антон же не повторяется — по крайней мере, старается. — Не в этом дело. Не хочу кончать сейчас, потому что оргазм спустя две минуты это «пфф» и никакого удовольствия, только механика. Он не добавляет, что потом будет как кисель, а ему не хочется, чтобы первый — и, скорее всего, единственный — секс с Антоном был каким-то недоразумением. На «ночь любви» он не рассчитывает, но минута любви — это совсем плохо. — Понял, — кивает Антон даже без шуток — он сам дышит так, словно пробежал минимум половину дистанции марафона: Арсению знакомо это ощущение. — Тогда… Он крутит пальцем, давая знак повернуться, и Арсений послушно разворачивается лицом к зеркалу, чуть нагибается, упираясь ладонями в столешницу. Антон по-хозяйски шлепает его по бедрам, заставляя шире раздвинуть ноги. Арсений смотрит на себя: весь красный, мокрый, зрачки — огромные, глаза — синие. Он видит себя до самых бедер, видит свой член с яркой головкой, и его раньше никогда не возбуждал вид собственного тела, но сейчас — очень. Хочется крепко сжать член и быстро отдрочить себе, глядя в зеркало, пока Антон ему отлизывает, но тогда «минута» и вовсе превратится в «секунды». Антон легонько кусает его за ягодицу, затем чмокает в то же место и, кажется, трется о него щекой с отросшей за день щетиной — немного шершаво и щекотно. Он раздвигает пальцами ягодицы, дышит горячо и влажно прямо туда — видимо, пока просто рассматривает, а у Арсения уже потеют ладони, и он порывисто вытирает их о лежащее рядом полотенце для рук. Он прогибается ниже, румянец по груди расползается прямо на глазах. Антон проводит языком от мошонки до самого копчика, и снова, и снова. Он вылизывает его широкими мазками языка, не стесняясь и не осторожничая, и Арсений, не в силах больше смотреть на свое красное, как при лихорадке, лицо, упирается локтями о раковину и опускает голову. Член всё стоит, такой же твердый, и по нему стекает то ли слюна Антона, то ли собственная смазка — наверное, последнее. Арсений где-то на грани между «держу себя в руках» и «руки трясутся от того, как сильно хочется подержать себя в руках», думать не получается совсем, вместо мыслей в голове возникают лишь лихорадочные каламбуры. Он не сразу понимает, что тихо постанывает на каждом движении языка Антона, а когда понимает, то уже не видит смысла сдерживаться. Антон то вылизывает его, то мягко целует, то массирует пальцами — мягко, без нажима, так, что хочется попросить: «Давай, вставь в меня уже хоть что-нибудь». Арсений бы и попросил, но во рту и горле так сухо, что получаются разве что хрипы, поэтому он только слегка покачивается, тыкаясь ягодицами Антону в лицо. Тот подстраивает под ритм, и мазки языка становятся чаще и мельче, но не глубже — и этого мало. — Антон, — сипло выдыхает Арсений как какую-то просьбу, не в состоянии оформить это во что-то связное. Антон похлопывает его по ягодице и с типичным для него кряхтением встает с колен. В голове мелькает то ли жуткая, то ли возбуждающая мысль, что он сейчас вставит в него член, вот так сразу, без смазки, как в отглаженном коммерческом порно, но Антон лишь чмокает его в мочку уха и шепотом спрашивает: — Сделаешь мне то же? Кажется, ты говорил, что тебе такое нравится? — в его голосе сквозит то ли надежда, то ли смущение, будто ему самому неловко, что он хочет подобного — мило. Арсений смотрит на него в отражении, такого же раскрасневшегося, с прилипшими ко лбу завитками челки, с еще немного блестящими губами — и, повернув голову, целует в подбородок. А потом, не говоря ни слова, он берет его за руку и тянет из ванной, и Антон послушно идет за ним. За окнами ночь, разбавленная городскими бликами, свет в номере приглушен: включены только бра над кроватью. Постельное белье белоснежное, в полумраке кажется, что оно парит над полом — Арсений садится на него, как на ковер-самолет, а затем откидывается спиной. — Сядешь мне на лицо, зефирка? — предлагает он. — Если честно, такого мне еще не предлагали, — отвечает Антон весело, очевидно, стремясь разрядить атмосферу. На словах был такой открытый, а теперь стесняется — действительно зефирка. Он стоит у кровати — обнаженный, с мокрыми волосами, со стояком. Арсений лишь сейчас понимает, как много за эти дни думал о его члене, как в голове то и дело мелькала мысль «а какой он, когда стоит» — и вот теперь он видит, какой. Красивый, с крупной головкой — и ничего не кривой, так, слегка клонит вправо. — Ты красивый, — говорит Арсений: он много об этом размышлял и произносил про себя, но не помнит, говорил ли хоть раз это вслух. — Пасиба, — скомканно выдает Антон. — Я достаю смазку или ты предпочитаешь свою? Он уже делает шаг к своему рюкзаку, лежащему на кресле, но Арсений успевает сесть и схватить его за запястье. — Нет, правда, Антон. Ты очень красивый. — Я понял, понял. Может быть, потрахаемся или будем письки проветривать? — бубнит он. — А мне казалось, что ты такой раскрепощенный. — Арсений тянет его к себе, и Антон, кое-как расставив длиннющие ноги, садится ему на колени. — Так легко говоришь о сексе. — М-м-м, — Антон усаживается поудобнее, — пиздеть не мешки ворочать. Но вообще я не гуру секса, Арс, просто много о нем знаю из-за работы. А это он бросает легко, без стеснения, и это почему-то умиляет. Чтобы не смущать его снова, Арсений делает комплименты жестом: гладит костяшками пальцев щеку — «у тебя красивый овал лица», заправляет за ухо отросшую прядку — «и волосы», касается подушечками контура губ — «и губы», проводит вдоль переносицы — «и нос». Антон смотрит на него, улыбаясь — и он тяжеленный, зараза, у Арсения бедра сейчас превратятся в лепешки. Арсений целует его в губы, откидывается на кровать в этом поцелуе, утягивая за собой, проводит ладонями по трогательно острым лопаткам и спине. Их члены соприкасаются — сначала случайно, но после первого же касания Антон начинает плавно двигать тазом, потираясь уже специально. Он постанывает в рот, не отрываясь от губ, и это похоже на мычание, но, черт, Арсений вряд ли в постели слышал что-то более возбуждающее. Он похлопывает Антона по боку, и тот после заминки всё-таки ползет выше по кровати. Его грации можно позавидовать: он коленкой отдавливает Арсению кожу на плече, извиняется и тут же шлепает членом по губам — но это, кстати, скорее плюс. Сначала он устраивается лицом к Арсению, потом бубнит: «Нет, так не получится шестьдесят девять» и переворачивается, чуть не заехав ступней Арсению по носу. Его смущение так очевидно, что Арсений пытается его успокоить: ласково гладит ладонями по ляжкам, поворачивает голову и мягко целует внутреннюю сторону бедра. Когда Антон наконец замирает в позе «Так нормально или моя жопа как дамоклов меч над тобой?», Арсений выдыхает «Расслабься» и проводит пальцами по ложбинке — кожа гладкая. Всё-таки после заселения в номер Антон провел в душе сорок минут не потому, что любит стоять под горячими струями. На самом деле поза, конечно, не самая удобная, но Арсению нравится эта открытость — и то, как Антон начинает нетерпеливо потираться о его пальцы. Тот расставляет ноги шире и шумно дышит, и Арсений перестает его мучить: высовывает язык плашмя и, направляя Антона за бедра, буквально сажает на свое лицо, заставляет пошло поелозить на нем. Арсений мокро целует его, слегка посасывает кожу, теребит кончиком языка — слышит, как Антон низко стонет и начинает себе надрачивать: сначала быстро, но тут же замедляется. Он наклоняется и проводит языком по его члену так же, как Арсений проводит языком по ложбинке, так же прихватывает губами головку, как Арсений ласкает его между ягодиц — повторяет движения, подстраивается под ритм. — Ты можешь глубже… если хочешь, — шепчет Антон прямо в член, скользя губами вдоль ствола, — я… ну… подмылся. Он наверняка всё еще красный, может быть, румянец стал еще ярче — Арсений представляет это в красках, и его обдает такой волной возбуждения, что приходится просунуть руку вниз и накрыть свой член, чтобы Антон его больше не касался своими невозможно горячими губами. Антон напоследок проводит языком по его пальцам, целует тыльную сторону ладони и выпрямляется, опирается рукой на стену для устойчивости. Арсений высовывает язык теперь уже кончиком вверх, проталкивает его внутрь, и это происходит легко — Антон расслаблен, словно для него это привычно. Хотя для любителя анальных игрушек, наверное, это неудивительно — неудивительно и явно приятно. Он снова стонет и сам начинает насаживаться на язык: сначала медленно, позволяя вылизывать его изнутри, но быстро срывается на хаотичные толчки, шлепая задницей о лицо. Кровать качается. У Паши на вилле не качалась, а здесь — качается, едва заметно, но, качается. Или, может быть, Арсений уже настолько на пределе, что ему мерещится. Ему хочется наплевать на всё (и в прямом смысле: слюна тут только кстати) и отдрочить себе по-быстрому, пока Антон вот так скачет на его лице, но в то же время ему чертовски, очень сильно не хватает члена в собственной заднице. Нет, не просто члена, а члена Антона, он хочет, хочет так, что внутри всё тянет. Словно прочтя его мысли, Антон слезает с него резко, в одно движение, чуть не спрыгивает, мажет поцелуем по губам. Под охуевающим взглядом Арсения он, не вставая с кровати, тянется рукой к своему рюкзаку, притягивает его с кресла и начинает рыться в большом отделении. — Смазка? — предполагает Арсений, приподнимаясь на локтях. — Угу, — отзывается Антон — он действительно краснее, чем был пять минут назад, или сколько там прошло. Дерганием головы он отбрасывает со лба мешающуюся подсохшую прядку, а потом вытаскивает из рюкзака голубой тюбик, но в поисках не останавливается. Арсений, тренируя в себе буддийское спокойствие, наблюдает за тем, как он достает еще и нечто в шелковом черном мешочке — игрушку, вероятно. — Ты не против? — спрашивает он, поднимая взгляд на растягивании тесемок мешочка. — Не против чего? Антон вынимает черную силиконовую пробку классической формы — Арсений хочет уточнить, для кого из них она предназначена, потому что он сам предпочел бы свою личную пробку, а лучше вообще без пробки, а сразу член. Но Антон развеивает его сомнения: — Вставишь в меня? — Он оглаживает большим пальцем пробку, будто в подобии ласки. — Или я сам могу. Если ты не против. — Чего именно ты хочешь? — Арсений берет у него пробку — шелковистая на ощупь, с широким стоппером. Вроде он видел такую на сайте. — Потому что я хочу, чтобы ты меня трахнул. Антон смеется, но в смехе звучат нервные нотки — всё еще стесняется, значит. — Ты не поверишь, Арс, но я догадался. Я тоже этого хочу. Когда Арсений думал об их сексе раньше, а он всё-таки немного о нем думал, он представлял себе нечто быстрое и молчаливое, под одеялом и в темноте. И сейчас реальность настолько лучше фантазий, что у него в глазах темнеет от возбуждения — может быть, это возраст дает о себе знать. — Да? — неуверенно уточняет Антон. — Да, — отвечает Арсений так быстро, что, кажется, язык сработал быстрее мысли. — Да, да, конечно. Антон улыбается ему и встает на четвереньки, и теперь в свете бра можно его рассмотреть: свежевыбритую гладкую кожу, поблескивающую от слюны ложбинку, растяжки на бедрах. Арсений наклоняется и целует одну из светлых полосок. Он выжимает пахнущую ванилью смазку себе на пальцы, растирает подушечками, чтобы согреть, хотя она и так теплая, и размазывает между Антоновых ягодиц — медленно, наслаждаясь видом того, как тот на мгновение сжимается, но тут же расслабляется. Из любопытства Арсений лижет там же, убеждаясь, что смазка имеет не только сладкий запах, но и такой же приторно сладкий вкус, и в голову закрадываются сомнения. — Зачем ты взял с собой смазку со вкусом? — М? — Антон поворачивает к нему голову. — А, нет. Я не планировал заняться с тобой сексом, когда собирал вещи, если что… — Он облизывает губы. — Просто кинул первую попавшуюся из ящика, я сонный собирался. — То есть это совпадение? — Да… — Антон прогибается и опускает голову. — В Москве ты меня бесил, не думал я ни о каком сексе. Но если хочешь, я… потом расскажу. Давай уже потрахаемся, я больше не могу. Это «я больше не могу» резонирует со всем, что чувствует Арсений: в самом деле, какая разница, кто когда захотел заняться сексом, если сейчас — о боже — они им занимаются. Арсений мягко целует его в уже скользкую и сладкую кожу, а затем добавляет смазки и массирует пальцами. Плавно вставляет один: на одну костяшку, на две, но Антон хрипло стонет: «Не тормози-и, Ар-рс» — совсем не зажимается. Арсений на пробу вставляет два пальца, затем три, чтобы убедиться, что Антон расслаблен, а затем выдавливает смазку на пробку прямо из тюбика так, что густая капля шлепается на простынь — плевать, их всё равно будут менять. Он ввинчивает пробку аккуратно, по кругу; Антон задерживает дыхание — в комнате повисает тишина — и выдыхает только тогда, когда она оказывается внутри целиком, до стоппера. — Бля-я… — стонет он, выгибаясь, — какой же кайф. Хотя эта пробка, — он заводит руку за спину и, нащупав стоппер, долго жмет на самый его центр — раздается негромкий звук вибрации, — теперь всё время будет ассоциироваться у меня с Серёжей. — Что? — Арсений, загипнотизированный видом стоппера, аж приходит в себя. — Так ты с пробкой в душе был? — Ну, не совсем: я был с ней не в душе, а у раковины, но да. — Он морщится. — Фу, не заставляй вспоминать, а то у меня всё упадет… Только договорив, он беззвучно стонет и сжимает свой член — выглядит как человек, которому меньше всего грозит «всё упало». Арсений знает, как ощущается внутри пробка, как удовольствие внутри отдает в член по всему стволу и в головку, как оно нарастает, и даже немного завидует. — Так, всё, — он опрокидывает Антона на спину, — у тебя презервативы близко? У меня в чемодане. А к чемодану надо идти через весь номер. К счастью, Антон кивает и вяло машет в сторону лежащего на кровати рюкзака — Арсений подтягивает его к себе и открывает маленький внутренний карман. Там он находит жвачку и ручку. — Где? — Ну где-то там. Арсений роется по всему рюкзаку, по-другому и никак: жуткий беспорядок, и грязные трусы лежат в одном пакете с кепкой, а презервативы он находит на самом дне, валяющиеся вместе с тайскими монетками. В другой момент он бы посоветовал Антону пару лайфхаков по упаковке вещей, но сейчас его не смутил бы даже дохлый голубь рядом с сыром бри. Он разрывает фольгу, раскатывает презерватив по члену Антона, такому твердому на ощупь, что понятно: на долгий секс рассчитывать не приходится. Арсений и сам не продержится долго, он уже и не хочет — он хочет лишь ощутить член в себе и кончить с ним внутри. Поэтому он быстро мажет себя смазкой между ягодиц, этой же рукой спешно проводит по члену Антона и вытирает ее о простынь. Антон просто лежит, смотрит из-под полуприкрытых век, дышит через рот, облизывает губы — такой красивый, что Арсений не выдерживает и, наклонившись, быстро целует его, а Антон отвечает так охотно и жадно, словно они не целовались тысячу лет. Арсений, наверное, больше никогда не сможет встречаться с теми, кто считает поцелуи бессмысленной тратой времени. Он перекидывает через Антона ногу, рукой направляет в себя его член и медленно садится на него, ощущая его по сантиметру — специально растягивает удовольствие, хоть и хочется сорваться на грубые толчки. Пробка всё еще вибрирует, и ему кажется, что он ощущает эту вибрацию через член Антона, и плевать, возможно это или нет. Ему так хорошо, он смотрит на то, как Антон зажмуривается и закусывает губу, но тут же широко открывает рот в измученном стоне — и да, черт возьми, Арсений испытывает то же самое. Только он успевает сесть до конца и сделать пару плавных движений, как Антон быстро-быстро хлопает его по бедру и шипит: «Стой, стой, подожди, подожди». — Что? — Арсений останавливается. — Ты что, кончил? — Нет, пока нет, — Антон опять облизывает губы, — но близко. Сейчас, дай мне полминуты, — он глубоко вдыхает и выдыхает, — бля, извини, в свое оправдание могу… — он снова проводит языком по губам — блесток на них уже не осталось, — сказать, что со мной такого никогда не было. Сложно его винить: это его первый раз с парнем, хотя он наверняка много думал и фантазировал об этом — неудивительно, что он на грани. Хотя Арсений в свой первый раз так переволновался, что не кончил и свалил вину за это на те две несчастные бутылки пива. — Ты как? — Если честно, — он в который раз облизывает губы, и Арсений еле сдерживается, чтобы не поцеловать его снова, — то просто охуенно. Лучше двигайся, а то… — Арсений начинает двигаться раньше, чем отдает себе в этом отчет, и фраза Антона так и повисает в воздухе незаконченной. И так понятно, что там что-то вроде «а то я спущу» — в его духе. Член стоит колом, столбом, дорожным знаком «движение прямо» — пьяные метафоры калейдоскопом мелькают в голове, Арсений уже не соображает. Он двигается, и с каждым толчком мысли становятся все более смутными, путанными — неважными. Важно только лицо Антона, его раскрытые в уже не беззвучных стонах губы, влажные и покрасневшие, с замершей на них полуулыбкой; его блестящие темные глаза, которые неотрывно смотрят на Арсения — и в этом поплывшем взгляде столько всего, что от него уже не бросает в жар, а превращает в лаву. Арсений правда чувствует себя жидким: он перестает понимать, где его собственное тело, а где тело Антона, уже не осознает, кто из них шумно дышит, а кто стонет — ощущает только руки на своих бедрах и член внутри. И взгляд ощущает, нежный влюбленный взгляд, контрастирующий с уже жесткими толчками, от которых раздается пошлый звук шлепков. Вибрация отдает в висках, во всем теле, она словно пронизывает насквозь — ощущение, что даже сердце уже не бьется, а вибрирует. Мышцы так напряжены, что их едва не сводит, но если бы и свело, Арсений бы продолжил двигаться. По лицу и спине течет пот, воздух в комнате раскаленный и тяжелый, оседает в легких пеплом, даже горло горит. Антон упирается пятками в кровать, совсем как вчера утром, но теперь они не имитируют секс — всё по-настоящему; он толкается навстречу. Арсений почти лежит на нем: сам не заметил, как наклонялся все ближе и ближе. Он утыкается лбом Антону в плечо и чуть не соскальзывает, сам с этого хихикает, а тот лишь обнимает его за плечи и целует в висок. Этот поцелуй и становится последней каплей, контрольным выстрелом, решающим броском — оргазм прошибает, кажется, с этого самого виска, а только потом взрывной волной достигает члена. Арсений обмякает, не в силах пошевелиться — теперь точно жижа, — а Антон еще дотрахивает его, пока не кончает с дрожащими бедрами и захлебывающимся «охбля». Он недовольно мычит, и Арсений сначала не понимает причину, но потом вспоминает о пробке и, кое-как дотянувшись, долго жмет на стоппер, чтобы она вырубилась. Они лежат так долго, пока Арсений вдруг не осознает, как же сильно у него затекли бедра в этой лягушачьей позе. Он медленно выпрямляется, и Антон тоже оживает: стягивает и завязывает презерватив, вытирается всё той же простынью, и Арсений запоздало понимает, что менять постельное будут, вообще-то, только завтра, а спать им сегодня на этом. Сил нет совсем, но неловкости нет тоже — уютно, и если бы не пахло потом и спермой, то было бы совсем хорошо. Арсений растягивается на кровати лицом в подушку, слушает, как Антон кряхтит, вынимая пробку и расчехляя пачку влажных салфеток из рюкзака. А потом тот ложится рядом вплотную и обнимает, чмокает в затылок, и это отдает приятным теплом в груди. Вроде он начинает засыпать: дыхание выравнивается, сопение усиливается. Арсений аккуратно, чтобы не стряхнуть с себя руку, поворачивается на бок, к Антону лицом и убеждается, что тот лежит с закрытыми глазами. Для сна на самом деле еще рановато, вполне можно было бы еще разок прогуляться или сходить в кино. Наверняка что-то идет с английскими субтитрами. — Рубит? — шепотом спрашивает Арсений. — М-м-м, — Антон открывает глаза и уже в зевке продолжает: — да, немного. — Надо хотя бы помыться, мы все потные. Антон согласно мычит, и становится понятно, что в ближайшее время никакое «мыться» ему не надо и никуда он не пойдет. — С первым разом, — поздравляет Арсений непонятно зачем, и Антон, успевший опять закрыть глаза, снова их открывает. — Да уж, — вздыхает он и, потягиваясь, садится. — Отмечу в календаре и буду каждый год вспоминать, как ты меня отшил… — Арсений не успевает даже рот открыть, чтобы возразить, как он бросает: — Курить охота. Арсений знает, что Антон курит, это вообще не секрет, но тот вроде бы ни разу не курил при нем. — У меня сигареты в чемодане. — Да у меня есть, — отмахивается Антон и тянет свой рюкзак, так и валяющийся на кровати. — Я в окно покурю, ты не против? — Тут окна не открываются. И балкона нет, потому что Арсений не захотел за него доплачивать. Но если бы он знал, что балкон им понадобится, то взял бы номер с балконом, не такая уж там большая разница в цене. — Бля, — Антон закрывает рюкзак, — ладно, пофиг. Он выглядит недовольным, и такое ощущение, что дело не в том, что окна не открываются и балкона нет. — Ты злишься? — Нет, — качает он головой, но тут же хмыкает: — Да, но не на тебя. То есть… ладно, — признается он, — на тебя тоже злюсь. Вернее, как бы не совсем на тебя, потому что это будет тупо. — Из-за чего именно? — Из-за всего вот этого вот. — Не понимаю. — Арсений правда не понимает: Антон же сам это начал, сам сказал, что хочет. — Я думал, ты хотел этого? — Да я не про секс. Я про всё, — Антон взмахивает рукой, как будто пытается охватить жестом весь номер, — это. Давай лучше не будем это обсуждать: смысла никакого, только посремся. Лучше заказать чего-нибудь пожрать и еще раз потрахаться — как тебе идея? Он широко улыбается, словно его ничего в этой жизни не волнует, и Арсений бы поверил в это неделю назад, даже пять дней назад, сейчас — нет. Теперь он уже умеет различать нюансы и знает, когда Антон притворяется, а когда искренен. Всего каких-то десять минут назад был искренен. — Антон, скажи. — Тебе это не понравится. — Я как-нибудь переживу. Антон вздыхает так тяжело, словно заранее знает, что пожалеет о сказанном — Арсений тоже на всякий случай готовится к худшему, хотя и сам не знает, что это за худшее. — Блин, Арс, просто подбешивает это твое… даже не знаю, как назвать. — Уж скажи как есть. И можешь не бороться за формулировочку, или как ты там говорил, — Арсений слышит холод в своем голосе, и ему это не нравится. — Окей, — соглашается Антон. — Бесит твоя повернутость на ебланах, нет, не столько она, а то, что ты этого даже не понимаешь. Ты говоришь, что тебе одиноко, поэтому ты начинаешь встречаться с какими-то хуебесами вонючими, и, блин, ладно, я поверю, что тебе не попадалось ни одного хорошего парня… Хотя нет, — он фыркает, — не поверю, потому что это пиздец как маловероятно. Но допустим. Вернемся в сейчас. Ты по-прежнему одинок, и тебе это, очевидно, не нравится. И вот появляюсь я: не еблан, как мне кажется, не урод вроде, не тупой — обычный хороший парень, которому ты реально нравишься. Который не мешает тебя с грязью, не забивает на тебя хуй, готов о тебе заботиться, который и тебе нравится, вообще-то. Но тебе это неинтересно, потому что со мной можно просто взять и начать встречаться. И я буду ждать тебя с работы, готовить с тобой невкусные ужины, ходить на эти твои выставки, даже если мне похуй на Дюрера, фюрера, дьявола, гольфиста, японского онаниста — мне будет ок, потому что это время с тобой. Но в таком случае, Арс, ты не сможешь страдать. А ты любишь страдать и жалеть себя. Что ты одинокий волк, которого никто не любит, и всё так плохо, так плохо, вокруг одни мудаки. Вся эта тирада — как трактор, который едет по Арсению, вдавливая в грязь посильнее. Он даже не знает, зол он или просто разочарован. — Я не люблю страдать и жалеть себя. И я как раз и не хочу быть с тобой, чтобы не страдать потом и не жалеть себя. — Окей, — Антон поднимает ладони вверх, словно сдается, — окей, как знаешь. — Я серьезно, Антон. Мы вроде только вчера обсудили, что всё правильно, ты сказал: «Молодец, Арсений, так держать». И что изменилось теперь? Теперь я уже не молодец, а дерьма кусок, который отшивает тебя, такого распрекрасного принца, о котором можно только мечтать? Оказывается, при всей своей живой мимике лицо Антона может не выражать ничего — не холод, не отстраненность, не уязвленное самолюбие, а просто ничего. Или Арсений не так уж хорошо научился различать его эмоции: на это, получается, нужно больше времени. Его у них было слишком мало. — Уж извини, что я не распрекрасный принц, о котором ты мечтал, — бросает он и встает с кровати. — Антон… — Нет, тормозни. — Антон вздыхает, берет свой рюкзак, вжикает молнией — на Арсения не смотрит. — Реально, давай не будем. Я же сказал, что тебе не понравится. И сказал, что не на тебя злюсь — ну, в основном. На обстоятельства скорее, а в них никто не виноват. Не хочу разосраться в мясо. У Арсения в груди что-то ворочается, что-то колючее, холодное и запутанное, как проволока на заборе под напряжением — всё неправильно, не так. Он наблюдает за тем, как Антон вытряхивает из рюкзака одежду и натягивает ее как попало, мятую и не факт что чистую. Не покидает ощущение, словно они не договорили, не сказали что-то важное, без чего весь диалог похож на башенку из дженги, в которой нет большинства брусочков. — Хотел сказать, что пойду прогуляюсь, — натянув второй носок, произносит Антон, — но боюсь заблудиться, а интернет у меня в роуминге пиздец дорогой… Так что я вниз спущусь, посижу в лобби, почитаю что-нибудь с отельного вай-фая. Может, в бар зайду, выпью чего-нибудь. — Не надо, оставайся тут. Если хочешь, я уйду. Как раз не бегал давно, уже ноги как сосиски стали. Арсений знает, что должен был сказать не это, у него буквально на языке вертится: «Слушай, кажется, мы друг друга не поняли, давай поговорим, давай всё обсудим, ты мне так нравишься, именно ты, и я не хочу, чтобы ты думал, что дело в тебе. Потому что дело не в тебе, ты — замечательный, и я бы очень хотел, чтобы ты встречал меня с работы, ужинал со мной и ходил на выставки, хотя мне самому не нужны эти выставки, это же просто выебоны. И я вот настолечко близок к тому, чтобы забыть про всё и просто быть с тобой, потому что оно того стоит». Черт, ему же тридцать семь, в тридцать семь люди должны уметь разговаривать, это же всего лишь слова, они в голове готовые — просто произнеси. Но Арсений молчит и надеется, что Антон, который смотрит на него так долго, умеет читать мысли — иногда кажется, что и правда умеет. Но тот хмыкает и, оправив мятую футболку, говорит: — Ладно, давай так. Только если ты правда не против побегать, не хочу выгонять тебя. И чтобы ты бегал и такой: «Бля, вот это пиздец, заколю его во сне ножом для колки льда». Он улыбается: снова свел всё в шутку, отрубив старую тему, как лед — ножом для колки льда. Такие, кстати, часто использовали для убийств в Нью-Йорке в тридцатых и сороковых, Арсений видел в каком-то мюзикле. — У нас в номере нет ножа для колки льда. — Уверен, ты что-то придумаешь. В умелых руках всё нож для колки льда. Арсений натужно смеется, хотя ему совсем не смешно. И он не помнит, положил ли в чемодан спортивную форму. *** Утром они безбожно просыпают — на этот раз оба. Арсений после часовой пробежки под проливным дождем просто сходил в душ, а потом сразу завалился спать и даже не вспомнил, что надо завести будильник. И Антон, ни разу за весь отпуск их не заводивший, тоже об этом не подумал. Арсений просыпается оттого, что его расталкивает Антон, и даже глаза открыть удается с трудом: их как будто давит изнутри. Голова тяжеленная, в горле першит, а виски так пульсируют, словно сейчас взорвутся. Но времени приходить в себя нет: вылет так скоро, что приходится сразу вызывать такси и собираться впопыхах. Уже в машине, на середине пути, когда головная боль немного сходит, а глаза перестают ощущаться как горящие мячики для пинг-понга, Арсений понимает: он забыл косметичку. Вместе со всей своей косметикой. И пудрой для тела. — Сука. — М? — Антон, до этого дремавший, вздрагивает и открывает глаза. — Что такое? Опаздываем? — Нет, всё нормально, успеваем. Просто вспомнил, что забыл косметичку в ванной. — Бли-и-ин, отстой. Там же твоя косметика эта дорогущая? Давай вернемся? Или уже не успеем? — Не успеем, мы и так еле укладываемся. Но не страшно, я напишу в отель, попрошу собрать, прислать. Думаю, они пойдут навстречу за какую-то сумму, к тому же я постоянный клиент. Он с удивлением понимает, что косметика не так уж сильно его волнует: это всего лишь банки, их можно купить заново, а можно вообще подобрать новые у косметолога. Да, они дорогие, не «Чистая линия» или «Черный жемчуг», хотя и на них последнее время цены охуевшие — Арсений видел в супермаркете. И всё же косметика восполнима, а вот пудру действительно жалко. Можно купить новую, но ту самую банку, которую вчера держал Антон, ту пуховку, которой тот касался его тела, купить нельзя. В машине жарко, потому что кондиционер не работает — пришлось согласиться на первое приехавшее такси, то есть какой-то драндулет. Он еще хуже, чем тот, на котором они с Ирой ехали из аэропорта до отеля, и Арсений просто надеется, что его не стошнит. А тошнит его сильно, несмотря на голод: он не завтракал и не ужинал, последний раз ел какую-то дрянь, которую они купили на вчерашней прогулке. И то он не доел ее и отдал Антону, который счастливо всё умял. Вечером — поздним вечером, после арсеньевской пробежки — они не разговаривали. Не расселись по углам, хмуро глядя исподлобья друг на друга, но перебрасывались только сухими фразами вроде «Надо в ванную? А то я посрать хотел» и «Выключи свет, пожалуйста». Без агрессии и даже холода, но той близости, что сама собой образовалась у них за последние дни, уже не было. И никаких «вишенок», «колбасок» и «цветочков». — Слушай… — подает Антон голос, и Арсений переводит на него взгляд от окна. — Извини, что психанул вчера. Я такой хуйни наговорил. — Нет. — Арсений качает головой, хотя каждое движение отдает простреливающей болью. — Ты был прав, во всём. Он понял это вчера, когда бежал под дождем. Сначала он злился на Антона, шлепая по лужам в тканевых кроссовках так, словно пытается им за что-то отомстить, а потом прозрел: всё так и есть, он действительно только и делает, что жалеет себя. Вечно у него виноваты обстоятельства и другие люди, вечно всё не так. Себя он повинить тоже горазд: да, он сам виноват, что выбирает таких мужчин, такие обстоятельства, всё по его вине — и он не делает ни черта, чтобы это исправить. Антон прав. — Нет, не прав, — настаивает Антон. — Арс, я психанул. Разобиделся на тебя, на мир, как ребенок какой-то. «Пляхой Орсений ни хочит са мной встричаться», — пародирует он писклявым голосом. — И сорвался на тебе, хотел сделать побольнее. На самом деле я так не думаю… то есть вчера, когда говорил, думал, конечно, но сейчас — нет. Потому что неважно, насколько хорошим парнем я себя считаю. Ты заслуживаешь того, кого хочешь, и ты правильно сделал, что отшил меня. У нас бы всё равно ничего не вышло. Последнее он озвучивает как факт, как трезвое решение, принятое на свежую голову — наверное, он думал об этом весь вчерашний вечер, пока Арсений пинал лужи. От этих слов начинает мутить еще сильнее. Арсений не надеялся, даже не думал в эту сторону, но пока точка не была поставлена вслух, она казалась запятой. — Я действительно постоянно себя жалею, — произносит Арсений, стараясь, чтобы это тоже звучало как факт, как трезвое решение — ну, трезвый вывод. — И действительно ищу себе повод поныть, пострадать, понервничать. Даже эта поездка: никто не заставлял меня звать тебя с собой, предлагать тебе деньги, писать эти анкеты и устраивать тесты. Я сам это придумал, потому что всё обычное, нормальное, не как из дешевого кино, мне претит. Как же так: я что, просто начну встречаться с кем-то, буду счастлив, познакомлю его с друзьями? Как все обычные люди? Нет, это не подходит Арсению Попову. Арсению Попову нужно, чтобы сарай горел и хата вместе с ним. Антон слабо ему улыбается, а в глазах — нежность и сочувствие одновременно. — Я тебе благодарен за всё это, правда, Арс. Моя жизнь — скука смертная, она такая унылая и предсказуемая, что ее не взяли бы даже для мыльной оперы на канале… Как он там называется, «Квартирный»? — «Домашний», — улыбается Арсений, прекрасно понимая, что Антон знает, как на самом деле называется канал. — На канале «Домашний». И это всё было для меня чем-то невероятным, вся эта поездка — воспоминание для Патронуса. И я понял… — он вдруг усмехается сам себе, — неважно. Короче, классно было. И я надеюсь, что у тебя тоже всё будет классно. И что в следующем году поедешь уже с настоящим парнем. У Арсения в горле ком, и он не уверен, что дело в разгорающейся простуде. Для Антона всё это было фантастическим приключением, о котором приятно будет вспоминать холодными московскими вечерами, но он понимает, что дальше у них всё равно бы ничего не вышло. Арсений слишком проблемный, слишком невыносимый для обычной, обыденной жизни, что даже Антон со своим кризисом ориентации нервно курит в сторонке. А он ведь так и не покурил вчера — Арсений бы почувствовал запах, когда вернулся в номер. — Спасибо, — только и выдавливает Арсений и сглатывает мерзкую мокроту. — Блин, выглядишь, если честно, совсем погано, — переключается Антон. — Ничего, в самолете поспишь — полегче будет. И потом в Москве, если разболеешься, пролечись нормально, не бросайся сразу на работу, договорились? Арсений кивает и вспоминает о том, как много у него дел после отпуска: надо раздать и принять миллион задач, и ведь наверняка без него всё пошло по пизде, как обычно. Он дает себе обещание по приезде хотя бы мельком проверить, что там наворотили за время его отсутствия, а потом спать, конечно — и лечиться.