У Бога закрыты глаза

Мне больше не позволят закрывать на это глаза. Я вижу, что с ними что-то не так, а они видят, что что-то не так со мной. Они ощущаются иначе, нежели другие люди, и какой-то части меня это не нравится. Какая-то часть меня радовалась после дядиной смерти. И сегодня эта часть показалась передо мной, потому ей что-то от меня нужно. Он не представился, но я знаю, его зовут Михаэль. Он хочет, чтобы я знал это. Чтобы я мог позвать его. Но я не знаю, откуда он взялся, потому что этого Михаэль сообщать не желает. - Если я исполню твое желание, ты оставишь меня в покое? - вслух спрашиваю у него. Он отвечает не сразу, и это позволяет мне верить его тяжелому «да». - Я вовсе не желаю тебе зла, - продолжает Михаэль. - Я люблю тебя. Я нахожу это признание жутким. Зловещим. Он всё чувствует и говорит: - Перестань. Мне неприятно. Мне тем более неприятно, что кто-то копошится в моей душе, - думаю я. - Я сделаю всё, что ты захочешь. Мы можем отсюда уйти, можем... Уйти хочет он, а не я, - понимаю наконец. - Нет. Мы останемся. Я хочу, чтобы ты объяснил мне, что происходит, кто... - Кто я, кто они... - подхватывает он мои мысли. – Я покажу. Скоро. Пообещав это, Михаэль замолкает. *** Уже почти вечер, и я надеюсь перехватить Микаге в библиотеке прежде, чем он сбежит на ужин. Бегает друг в последнее время все быстрее, потому что до Хакурена таки дошло, какое «счастье» ему привалило. Я почти успокоился, но, наблюдая за тем, как Микаге хмурится, перелистывая страницы, ловлю себя на мысли, что это похоже на воспоминание. Я не чувствую себя частью происходящего, мне кажется, так смотрят на фотографии, укрытые стеклом. Рядом с ним сидит тот епископ, которого Фрау неуважительно называл «стариком». Не помню его имени, он что-то объясняет Микаге, а тот так внимательно слушает... Мужчина замечает меня и громко, насколько это позволяют порядки библиотеки, зовёт: - Тейто, подойди. Ты нам не помешаешь. Я долго не решаюсь сделать первый шаг. Время замедляется, покрывая тонкой белёсой плёнкой предметы, людей, и, кажется, даже звуки. Но вот нога опускается на пол, отнюдь не бесшумно, и не проваливается сквозь него, не застывает в воздухе, а время ураганом взметается ввысь; стрелки его спидометров зашкаливают, и меня выталкивает на поверхность. Микаге захлопывает книгу и, воодушевлённый моим появлением, радостно спрашивает: - Ты всё-таки передумал? Он широченно улыбается, глаза его лучатся весельем и любопытством, а я только и могу выдавить: - Что? - Ну, ты будешь за меня экзамен сдавать, или как? – на лбу у него залегают маленькие складки. - Нет, я не... нет. Я со всех ног бежал в библиотеку, чтобы... Чтобы что? Что мне ему сказать? - Слушай, - недовольствует Микаге, - ты по каким кустам шарился? Я осматриваю свою одежду, перепачканную землёй и травой, и вдруг понимаю, что не вписался. Дело не в том, что на фоне упорядоченности книжных полок, среди людей в белых одеждах я выгляжу нелепо. Просто именно в этот момент ко мне почему-то приходит осознание того, что я не вписался в эту жизнь, как не вписываются в повороты беспечные водители хоукзилей. Расшибся об неё, не в лепёшку, но в то, чем являюсь теперь. Мне кажется, я живу уже раз в третий. Первый «я» остался в далеком прошлом, вместе с родителями. Я не помню ни их, ни его. Война слишком торопилась, она не могла ждать, пока мы отыщем семейные альбомы, попрощаемся и разбежимся кто куда. В один момент она смяла наши жизни, ударной волной прокатилась по Раггсу, и не стало ничего. Выживших не было, их места заняли другие, не узнающие сами себя, люди. Они отлично всё помнили и, может поэтому, не могли больше улыбаться, как прежде. У второго «меня» не было сил смотреть на них. Они являлись напоминанием о том, что ты такой же, что ты не имеешь права год за годом прикидываться кем-то другим, смеяться, радоваться мелочам. [радоваться за эту страну] Но он тянулся к ним, не сломленным людям с поломанными судьбами. Он хотел обратно. Как крыса на тонущем судне, я ощущал потребность бежать много раньше, чем этим озаботился Фиа. Дядя привёл меня сюда за ответами, которые не смог дать сам (или не хотел?). Наша маленькая негласная договорённость: не говорить о прошлом. Не доставать скелетов из его шкафа, не вглядываться во тьму, на дне моего колодца. У нас всё нормально. У нас новая жизнь. Потому что стоит шагнуть за черту - дороги назад не будет. Её уже нет. Осталась лишь маленькая тропинка, ведущая в яму, образовавшуюся на месте той, теперь уже прошлой, жизни. У меня никогда не было прав на нее, и рано или поздно кто-нибудь должен был вышвырнуть меня за борт. От «него» остались лишь фотографии, где они дурачатся вместе с Микаге. Я больше не считаю свою учёбу в военной академии данью на откуп чьей-то совести. По-моему, это насмешка. Настолько очевидная и унизительная, что исчезает всякое чувство благодарности к тому неизвестному. Нам это всё равно не помогло, а Фиа, я уверен, мучился, отдавая меня туда. Я не знаю, как он оправдывался перед собой. Здесь об армии никто и никогда не скажет ни единого доброго слова. - Эй, с тобой всё в порядке? – обеспокоенно спрашивает Микаге, видимо, так и не дождавшись от меня ответа. Он уже стоит напротив и пытливо заглядывает мне в глаза. - Ага, - поспешно киваю я. Но его так просто не проведешь. - Пошли, - говорит он, беря меня за руку, и тянет к выходу. Я и благодарен ему, и не знаю, как избежать теперь разговора, который сам начал. - Выкладывай, - командует Микаге, когда мы доходим до одного из пустых коридоров первого этажа, и с силой давит мне на плечи, чтобы я наконец сел на, так кстати подвернувшийся, низкий подоконник. - Кажется, я схожу с ума, - говорю ему честно, потому что эта фраза так и вертится у меня на языке. И всё, так или иначе, к ней сводится. - Я, знаешь, это сразу понял... В самом деле. Мы ведь так давно знакомы, и, если я думал…. - …когда бандита твоего увидел, - заканчивает он. - Он-то здесь причем? - удивляюсь я. - А ты разве не по нему с ума сходишь? - чешет в затылке друг. - НЕТ! Его нелепое предположение заставляет меня подавиться воздухом. - Тогда я не понимаю, в чём дело. А действительно, в чём, чёрт возьми, дело? Я не считаю себя чокнутым. Вся эта хрень вокруг - реальна. Может, другие просто не хотят её видеть. Я тоже закрываю глаза на многие вещи. Не говорю о них вслух, но не перестаю думать. Каждый божий день мне хочется лезть на стену, хочется уйти, убежать отсюда. У меня хватает догадок, которым так легко найти подтверждение, но… - Всё нормально. Эта ложь даётся мне так легко и так естественно, и в то же время с осознанием того, что свой выбор я уже сделал. Дальше будет только хуже. Слой стекла с каждым днём будет становиться лишь толще. - Так и не скажешь, что случилось? – пытается достучаться до меня друг. - Нет. - Только без глупостей, да? Ты же знаешь, что мы можем обо всем поговорить? - Конечно, - звучит не убедительно, я и сам чувствую, насколько натянутой получается улыбка. Насколько уродливой. Я поспешно прощаюсь с Микаге. Он нехотя отпускает меня. Ему этого «конечно» не достаточно. *** На ужин мы безнадёжно опоздали (впрочем, вряд ли мне сейчас кусок полезет в горло). Главные ворота уже закрыты, и на улице начало темнеть, но это не повод развернуться и зашагать обратно. Я иду в сад, потому что это логично – возвращаться на «место преступления». И в том, что на чудом уцелевшей лавке сидит Лабрадор-сан с двумя чашками остывшего чая, тоже нет ничего удивительного. - Я ждал тебя раньше, - говорит он. И непонятно, имеет в виду сегодняшний день или тот разговор, вернуться к которому мне не хватило духу. - Я догадался, - звучит двусмысленно, но он понимает всё правильно: я знаю. Знаю о них. Содержимое чашек без сожаления выливается под первый попавшийся куст, и епископ поднимает на меня усталый, измученный взгляд: - Пошли. Мы доходим до старой деревянной постройки, где, как мне кажется, должен храниться садовый инвентарь. Но его там нет. Лабрадор почти бесшумно закрывает за нами дверь, включает свет и, видя, что я застрял у двери, кивает в сторону стола: - Садись, Тейто. Старый деревянный стул подо мной издает обреченный скрип. Проф ставит посуду на одну из полок, тянущихся вдоль стен, и занимает место напротив, после чего спрашивает тихо: - С чего начать? - С Фиа, - решаюсь я, но отвожу взгляд. Это место…. Оно такое пустое и, в тоже время, похоже на маленький дом. По паре мелочей, вроде перевёрнутых рамок и кружки со сбитым краем, я понимаю, что это особое, личное пространство. И здесь совсем нет цветов. Ни единого живого растения. - Ты хочешь узнать о чем-то конкретном? - Кем он был? - Среди нас он был Вертрагом. Мне это, по сути, ни о чём не говорит. Но, каков вопрос, таков и ответ. - У вас у всех разные… - не знаю, как это назвать. - Способности? У вас и Кастора, например. Это ведь не простые нити? - Да, у каждого свои. Кастор, Фест, с помощью тех нитей может соединять души, привязывать их к кому-то или чему-то. И для более прозаичных целей использовать, конечно, тоже. Какая аккуратная формулировка. - А вы? - Я... – запинается, - я понимаю язык цветов. И могу видеть и слышать то же, что они. - То есть вы слышите, что сейчас происходит на другом конце сада? - Нет. Я не пользуюсь этим без необходимости. К тому же, здесь нет цветов, - моргает пару раз, растерянно оглядываясь. – Без них это невозможно. - А видите вы далеко? - Немного дальше, чем слышу. Но людей не вижу в любом случае. - В смысле? – слетает у меня с языка. - Цветы смотрят на мир несколько иначе. У них единая бессмертная душа. Они есть как на небе, так и на земле. И им известно больше, чем любому другому смертному существу. Но толку от этого мало. Они не видят нас с тобой, они видят то, из чего мы созданы. Души, и даже больше – то, из чего те состоят. Рилект (Ланс) может видеть цвет душ, Фест и Зехель - то, что принято называть формой. И все мы чувствуем тьму. - Епископ Ланс сказал, что у меня нет души, - вспоминаю я. - Поверь мне, она у тебя есть, - улыбается Лабрадор. - Просто настолько прозрачна, что ему не разглядеть её. - Это хорошо или плохо? - Не хуже и не лучше, чем душа любого цвета. - Дядя мог видеть только «форму»? Какие способности были у него? - Вертраг властен над человеческой памятью. Это всё, что мне про него известно. Я цепляюсь только за одно слово: «памятью», но, чтобы моё молчание не затянулось, спрашиваю: - А что могут остальные? Фрау... Зехель. - Фрау без использования баклза может снимать проклятье Верлорена. Метку Кора, проще говоря. А еще он отлично управляется с краденными вещами, - усмехается Лабрадор. – Рилект, помимо того, что видит цвета душ, способен стирать воспоминания. Эа - пробуждающий дух. Он отвечает за чувства людей. Рандкальд… когда он был, то мог уничтожить, что угодно. Тьму, искалеченную душу… всё. - Был? – уточняю я. – Он тоже умер? - Нет, - на лицо Профа ложится тень. – Хуже. Место Вертрага вскоре займёт кто-нибудь другой, а Рандкальдом больше никто не станет. Его способности не обретут нового хозяина. Это даже хорошо. Мне кажется, такая сила – не то, что можно доверить одному человеку. Но я не могу понять, что он имеет в виду, и переспрашивать… нет, лучше не стану. Хотя кое-что всё же не даёт мне покоя: - Что значит «займёт место»? Лабрадор расслабляется. Кажется, он ждал каких-то других вопросов. - Быть одним из Семи Душ, - из нас двоих вслух это произносит всё-таки он, - это как занимать должность. - Вы не рождаетесь с этим? – брякаю я, не подумав. - Нет, - дергается он. Я чувствую укол вины: об этом ему говорить особенно неприятно. - А то, что у меня… вы знаете? – смотрю на него с надеждой. – Знаете? - Это защитит тебя. И тут же оговаривается: - Должно, во всяком случае. - Вы его видите? - Скорее всего, то, что мы с тобой видим, отличается. Я видел только камень. - Какой камень? – не понимаю я. - Давай, я расскажу тебе обо всём по порядку? – предлагает Лабрадор. Соглашаюсь: - Хорошо. - Ты ведь знаешь легенду о Верлорене? - Да, конечно, - киваю. - Она про Семь Призраков, но… - Это лишь часть истории. Призраки не столь сильны, как может показаться. И они не могли справиться с Верлореном вплоть до тех пор, пока Владыка небес не послал им в помощь два божественных дара: Око Рафаэля и Око Михаэля. «Михаэль… Око? Глаз?» - С их помощью они запечатали силы бога смерти в ящике Пандоры, но его бессмертный дух по сей день перерождается в человеческом обличье. - Мне не очень нравится, куда вы клоните, - честно сознаюсь я. - Нет, Тейто, - успокаивает он меня. – У тебя не его душа. Он так уверенно говорит об этом, - размышляю я. – Словно его душу он «знает в лицо»… Проф продолжает: - Поначалу, казалось, что Верлорен исчез навсегда. Семь душ, сменяя друг друга, боролись с его слугами, оба Ока были переданы людям: одно – Барсбургу, другое – королевству Раггс. Ящик охраняла Пандора, девушка с особой душой, которой сам Создатель поручил это. Пандора не была обычным человеком, она почти не старела, и могла не один век исполнять свои обязанности. Но однажды она захотела открыть ящик. Никто не скажет, почему. Без помощи божественных даров ей удалось лишь приоткрыть его. Однако хватило и этого, чтобы воспоминания Верлорена вырвались наружу. - Пандора действительно существовала? – почему-то именно этому удивляюсь я, переваривая весь этот… всю эту историю. Епископ поджимает губы: - Она и сейчас… есть. - Её не наказали? - Она умерла. Но, как одна из трёх особых душ, теперь перерождается среди смертных. - «Особых душ»? – торможу я. - Они, в отличие от простых, человеческих, позволяют своим обладателям не терять воспоминаний и помнить все свои предыдущие жизни. Таковы души Верлорена, Пандоры и Евы. - Откуда вы обо всём этом знаете? – меня крайне настораживает его осведомлённость. Он встаёт из-за стола и отходит к двери, так что теперь мне видна лишь его спина: - Цветы... рассказали, - пауза. Щелчок замка. – Тебе пора, Тейто. Я выхожу, не спрашивая ни о чём, и не прощаясь. На улице уже окончательно стемнело, но в полумраке сада мне всё равно виден силуэт поджидающего меня Михаэля. Он пришёл «показать»...