У Бога закрыты глаза

Я удивляюсь за двоих: за себя и за того Пернатого, он поступком Лабрадора ошарашен не меньше. От Профа такого никто не ожидал, в том числе и мои противники, таращащиеся на епископа во все три глаза. Последнее заставляет меня сомневаться в его предательстве. Впрочем, эти двое могли и не знать о том, кто именно является их осведомителем. А то, что в церкви такой человек есть, даже не обсуждается. Как сказал Михаэль, предатели есть везде. В том числе, среди Семи Душ. - Ты – дурак, - говорит ему мальчик, стискивая руку своего спутника. Куроюри (у Михаэля отличная память на имена) сейчас похож на зверька, загнанного в угол. Но он не напуган, нет. Он – тот, кто загрызёт тебя в этом углу. - Не касайтесь цветов, - предостерегает Проф, возводя живую стену, отделяющую их от нас. – Они вытягивают тьму, вас это ослабит. И ребёнок, как ни странно, прислушивается к его словам, тотчас толкая Харусе, чтобы тот отошёл от стены подальше. То, что мы с епископом остаёмся на одной стороне, довольно символично, хоть и сомнительно, по большому счёту. Михаэль вычёркивает его из списка доверенных лиц, а я могу лишь констатировать, что теперь ему не верит никто: ни мы, ни Призраки, ни варсфайлы. - Я не желаю им смерти, - поясняет Лабрадор. Никто ничего у него не спрашивает, но он пытается одной фразой ответить всем и на всё. Приемлемое объяснение для епископа. Особенно - для него. Только мне не верится, что, кажется, врождённый пацифизм – единственная причина такого поведения. Хотя я сам испугался, когда Михаэль решил устранить ребёнка… «Уф, - фыркает Пернатый, заставляя меня следовать за Лабрадором, который уже успел учесать от нас. – Не в возрасте дело. Он просто… просто… короче, ты понял». Я ничего не понял, но, на всякий случай, не перебиваю, и только без конца оборачиваюсь, поглядывая на «ястребов». Не знаю, что они там думают, но, судя по лицам, не счастливого пути нам желают. «Слово-то какое, - бурчит Михаэль. – О! Вот, сострадательный». Пожимаю плечами (с крыльями это получается не так, как обычно): «Нашёл кого жалеть.» «Ты вообще не в теме, да?» - зачем-то уточняет он. Ну, знает ведь. Даже больше, чем я сам о себе. «О`кей, - кивает мысленно. - Варсфайлы - люди, чьи души вобрали в себя предельно допустимое количество тьмы. Ты в академии дофига страшилок о них слышал. Например, что эти ребята души едят. Так вот, они их реально едят». «Это всё, конечно, очень познавательно, - вздыхаю, - но…» «Не перебивай, - сопит он. – Я заполняю пробелы в твоём образовании». В очередной раз оборачиваюсь, чтобы посмотреть на две с каждым шагом уменьшающиеся фигуры: «Та-а-ак. И?» Каким образом это должно объяснить мне мотивы поступков Лабрадора? «Они их едят потому, что им нужна жизненная энергия душ для поддержания существования собственных. До тебя доходит вообще, что у них тьмы в душе столько же, сколько воды в организме? Ну, тут, конечно, не с водой, а с ядом сравнение было бы уместнее. Нет, есть и польза, выгода с этого – им подконтрольна тьма окружающего мира, варсы и коры их слушаются, колдунство там всякое в ходу». Опять вздыхаю. На этот раз, тяжко: «Ближе к теме». «Подключай логику, - возмущается он. - Если они на душах сидят, как диабетики на инсулине, то, наверное, у них не всё в порядке. Души – не вечны, перерождаясь множество раз, в каждой жизни они умудряются впитать в себя какое-то количество тьмы. В силу… некоторых обстоятельств, последнюю тысячу лет их очисткой почти не занимались, и тьма накапливалась. После «превышения содержания тьмы в душе», она становится неспособной к перерождению. Варсфайл – предпоследняя стадия. Последняя инкарнация, проще говоря. Каюк им. Крышка. Всё! Если варсфайл умирает, то его душа уже больше никогда не перерождается». «А души, которыми они «питаются»?» «Ну, те тоже, - нервный смешок. - Вот тут я немножко Профа не понял. Но ему, видать, одноглазых мальчиков жальче, чем тех, кого они едят». «Наверное, это личное», - думаю я, не сводя больше взгляда со спины епископа. «А я вот, - не унимается Пернатый, - первый и последний раз, согласен с барсбургским императором – утилизировать их надо! В срочном порядке». *** К тому моменту, когда мы выходим из коридора, вернее, сворачиваем в другой, проходит уже достаточно времени, чтобы те двое выбрались и догнали нас. Да что там, они могли проломить одну из стен сразу же. Или «наколдунствовать» чего-нибудь. Но их нет, и это настораживает. Мне вспоминается - да, опять из академии – лекция о «принудительном ориентировании». Это когда ты думаешь, что сам сделал выбор, но, на самом деле, всё давно решено кем-то другим. Невидимая рука подталкивает тебя к принятию правильного решения и, что самое интересное, вера в свободу выбора в таком случае непоколебима. Сейчас, кажется, правильно идти в эту сторону. Однако внутренний голос (не принадлежащий Михаэлю) подсказывает мне, что лучше лечь и прикинуться ветошью. Я вроде и согласен с этим предложением, но не склонен в последнее время доверять незнакомым голосам, звучащим у меня в голове. Даже если это глас разума (хотя откуда бы ему взяться?). Михаэль, похоже, чувствует что-то и начинает паниковать. Мне не удаётся разобрать, что именно он видит, – сквозь стены, или ещё как, - но кто-то ещё приближается, и Пернатый не шибко аккуратно перетягивает одеяло активного сознания на себя, не предполагая, что я стану отчаянно цепляться за его ускользающий край. «Тиаше, хуже ведь будет», - скулит он. Знает, чёрт, что я теряюсь каждый раз, когда слышу это имя, и пользуется этим, прикладывая все усилия, чтобы оттеснить меня к «чёрной комнате». «Куда уж хуже», - опрометчиво думаю я, проваливаясь в свой персональный ментальный изолятор. *** Темнота здесь неизменна: она приветствует меня тишиной и пустотой, пытаясь растворить в себе. Я зол на Михаэля, как никогда. Сколько раз он обещал, что не будет этого делать? Он ведь говорил сегодня, что не может оставить меня здесь, а в итоге? Я провалился в себя. Впору бросаться на стены, которых здесь нет. А я ещё переживал, что он давно не появлялся. Похоже, подобное мероприятие отнимает у него немало сил, потому что какое-то время после своих «вылазок» Михаэль всегда отмалчивается, - рассуждаю. – Сегодня он частично пересиливает меня уже полдня. Стало быть, надолго его не хватит. Спокойно. Я должен быть спокоен и уверен в себе, если хочу выбраться отсюда как можно скорее. Эта тишина выводит меня из себя. На её фоне мысли звучат оглушающе громко. Я падаю на спину, и могу падать так ещё очень долго, навечно зависнув в воздухе. Хотя я почти уверен, что даже последнего здесь нет. Здесь ничего нет. У меня за спиной нет крыльев, свежих порезов, ссадин; одежда целая. Тут всё ненастоящее. Всё это – я, и я – это всё. Я закрываю глаза, окунаясь в тёплый свет, пульсирующий под веками, а потом всё же растворяюсь в ней, перестав хоть что-нибудь ощущать. *** Открыв глаза, я вижу перед собой её. Впервые живой, стоящей на собственных ногах, а не прикованной к постели. Она ничуть не изменилась, всё такая же, какой я запомнил её. Те же светлые волосы, те же глаза. Хотя до этой секунды мне казалось, что я никогда не смогу вспомнить даже её лицо. Только тонкие руки поверх одеяла, сложенные запястьями кверху, с дорожками вен под бледной кожей. Холодные… мои руки тоже холодные в последнее время. Одними губами мама произносит: «Ти-а-ше», и позади неё кляксами расцветает коридор, в котором мы были до этого. Я замечаю Лабрадора где-то сбоку и тень от движения собственной руки, которой по-прежнему не чувствую. Я вдруг отчётливо понимаю, что она – не воспоминание, что она передо мной, а я смотрю на мир своими собственными, реальными глазами. «Извини, - сказал он. – Она умерла». Михаэль. Он… он соврал! На меня наваливается ужасная тяжесть, от которой дрожат руки, я пытаюсь вдохнуть и проглотить воздух, а становится только хуже, но главное, главное! я снова могу пошевелиться. По правой руке прокатывается колючая волна энергии, добивая меня осознанием того, что это проклятое Око на неё замахнулось! Она смотрит на нас без страха, а меня прошибает ужас. Мама! МАМА! Я успеваю лишь махнуть рукой в другую сторону и широко распахнутыми глазами наблюдаю за тем, как сотня острых, словно бритва, зайфоновых колец летит в Профа. Меня всё колотит, и глаза не закрываются, когда стена за ним покрывается трещинами, и я бы бросился к нему, если бы мог сойти с места, но тут грохочущая трещина разрезает потолок, обрушивая его на нас. За плотной завесой пыли ничего не видно, а осыпающийся камень заглушает все звуки, но я уже знаю, что маму придавило. У меня снова и снова звучит нарастающий звон в ушах. Я не могу идти на дрожащих ногах и ползу к ней. Что-то тёмное испаряется, тёмными клубами пара поднимаясь вверх, во что-то тёмное я попадаю рукой. Но ведь это не кровь… это не кровь… кровь ведь не может быть холодной? Единственный оставшийся светильник тускло мигает на дальней стене. Я нащупываю её запястье, её холодную руку. Она вся холодная. Слишком холодная. Мне неприятно, мне противно касаться ледяной чуть влажной кожи, но я обнимаю её, вытягивая из-под обломков. - Что ты сделал!?? Что ты сделал!!! – кричу я, стискивая её в объятьях. – Чёртово Око!! МИХАЭЛЬ! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ!!? Я судорожно всхлипываю, до боли зажмурив глаза. Ты убил мою маму! Я… я убил свою маму. Я убил Лабрадора. ЗАЧЕМ!? ЗАЧЕМ ТЫ ЕЁ!?? Мне хочется провалиться сквозь землю. Мне хочется исчезнуть. Исчезнуть. Исчезнуть. Исчезнуть. Навсегда. Не могу с этим жить. Не могу. Не могу дышать. Я чувствую, как накаляется рука с Оком, её начинает нестерпимо жечь, и это заставляет меня открыть глаза. Оно пылает, заливая багряным светом всё вокруг. Как я его ненавижу. Как я всё НЕНАВИЖУ. Нестерпимо. Как я хочу избавиться от него. От себя. От всех. Хватит. Хватит. Пожалуйста. Не могу больше. Я не могу это перетерпеть. Я не могу больше на это смотреть, не могу. Не могу быть здесь. И именно в тот момент, когда появляется Фрау, Око отделяется от моей руки, высвободившейся энергией сметая остатки стен, заставляя десятки этажей схлопываться в один. Око – обычная стекляшка – падает рядом со мной и я, схватив его, кидаю со всей силы о камни. Из-за ревущего, грохочущего обвала, я не слышу даже, как оно падает. Ничего не слышу, кроме… - Дурак, что ли!? – кричит Фрау, схватив меня за плечо. Из спины у него растёт огромное чёрное крыло, закрывающее от падающих обломков сейчас нас обоих. Что я выбросил Око… мне так мерзко от его слов, но… но… - Сейчас тут всё рухнет!! - заканчивает он, дёрнув меня на себя. Так он не об Оке, - не верю я. Но мама… - Мама, - говорю я вслух. Фрау бросает короткий взгляд на её изувеченное тело, лежащее у наших ног, но только и всего. Он упрямо тянет меня прочь, за одной из треснувших стен виднеется слабый вечерний свет. Мы вываливаемся наружу, но я тут же бросаюсь обратно, а он удерживает меня, не позволяя вернуться в здание, что осыпается на моих глазах. На других этажах ведь должны быть люди, они… они же… все…. - Я… я… - Успокойся, - просто говорит он. Ни о чём не спрашивает, хотя эти чёртовы крылья у меня за спиной не делись никуда, и ему приходится держать меня чуть ли не за шею, пока я дергаюсь. Фрау садится на землю, утягивая меня за собой, чтобы я оказался с ним лицом к лицу, только я оказываюсь лицом к ключицам, но так мне хотя бы не видно, что происходит у него за спиной. За моей спиной, я чувствую, что-то происходит с крыльями. Они… рассыпаются. Конечно, без Ока они не будут держаться, только вот задрав голову так, чтобы видеть лицо Фрау, я вижу, как он хмурится. Зехель проводит рукой по тому, что осталось от крыльев и произносит: - Эти останутся. Я заглядываю себе через плечо, но ничего не вижу. Только шея отзывается болью. Тогда я пытаюсь нащупать что-нибудь руками. Это две острых неровных кости – начало крыльев. Это… это, наверное, не очень хорошо, но какая разница? Я втягиваю носом воздух, переживая всё заново, а он уже тянет меня вверх, чтобы я поднялся на ноги: - Пошли. - Куда? – даже не пытаюсь делать никаких предположений. - Как можно дальше отсюда, - так же спокойно отвечает мужчина. – Только не спрашивай «зачем». Конечно, я не буду спрашивать. Я не буду. Буду делать, что он скажет. И я плетусь за ним на ближайшую взлётную площадку, хотя каждый шаг даётся мне всё с большим трудом. Я просто должен до куда-нибудь дойти, а потом можно будет всё бросить. Всё бросить. Когда нам преграждают путь те двое варсфайлов, которых мы так недальновидно оставили в живых, - Господи, стольких убили, а их оставили в живых, - Фрау трансформирует своё крыло в косу. У Куроюри от подобного зрелища почему то вытягивается лицо. - Как ты смеешь её трогать!? – вскрикивает мальчик, с голыми руками бросаясь на него. – КАК ТЫ СМЕЕШЬ!!? Зехель, не раздумывая, замахивается на него косой, вот только она зависает в сантиметре от лица мальчика. Она рычит, она не хочет его трогать. Фрау смотрит на ребёнка, и во взгляде его ясно читается неверие. Мальчик вдруг начинает плакать, протягивая к ней руки. - Вторая половина... - шепчет Зехель.