У Бога закрыты глаза

Часть II Три месяца спустя.

Вечное «Хайт…» застывает у неё на губах. Часть меня навсегда остаётся с ней – отраженьем в зрачках. Я закрываю ей глаза, и теперь тоже – немножко мёртвый. Они звали меня так, сокращая «Анхайт», не знали, что это - уже обрывок моего имени: Вархайт Тиаше Раггс. Они - это Оука и Рафаэль. Я нравлюсь, нравился им обоим, хотя они такие разные, даже внешне. У Оуки пепельные волосы и лиловые глаза, у Рафаэль - тёмные волосы, а глаза - с синевой, голубые. Чёрт возьми, я знаю, как выглядит персонификация её Ока, и кучу других таких личных вещей, о которых она, должно быть, никому не решалась сказать. Все думают, принцесса любит яблоки, но их обожает Рафаэль, а ещё - носить платья. Они не просто отлично ладят, они друг друга любят. Рафаэль хорошая девушка, ей нравятся люди, и она всегда поддерживала Оуку, хотела, чтобы её любимая – не просто хозяйка – стала врачом. Она по-настоящему добра, в отличие от Михаэля. Этот грёбаный параноик готов был изрешетить каждого, кто приближался ко мне ближе, чем на километр. А Рафаэль подпустила меня ближе, чем на метр, после каких-то двух месяцев общения. После каких-то пары недель, если быть точным. Но я тянул, перестраховывался, с каждым днём узнавая о ней - о них - всё больше, и больше, и больше. И уговаривать себя становилось всё сложнее. «Я бы позже не смог», - вцепившись в рубашку у себя на груди, говорю я, но не знаю, правда ли это. Меня разъедает. Раньше можно было сказать, что из меня пытаются вырвать кусок, но сейчас я просто крошусь в пыль, оседая «нигде». Раньше я бывал заперт в бездне, теперь: я – часть бездны. Я не нужен тому, что у меня внутри, я – пятно, которое нужно вывести, закрасить, затереть. Чем меня меньше, тем мне легче делать всё это. Проворачивать нож, словно ключ, в её груди было легко. Легко было прятать его в рукаве. Легко было выяснить, что после «больницы» Око спит. Всё это было так легко, что сложно поверить собственному ужасу. Не думал, что когда-нибудь убью человека из-за этой стекляшки, но оно нужно мне. Око нужно мне. Мне нужны оба Ока. Мне нужно это желание. Ненавижу себя. Я так сильно себя ненавижу, сильнее, сильнее, чем всех их, вместе взятых. Я должен был. Она бы не отдала её мне. Господи, я не хочу этого видеть. Хватит. Я продолжаю смотреть на её руку и ждать, удерживая собственное сердце в груди. Око должно появиться. Должно. Оно должно… мне… дышать тяжело. Даже если я сдохну, ничего страшного не случится. Ничего не случится с моим телом, как не случилось с моей мамой. Тела можно хранить десятилетиями. Даже без души. Я вспоминаю, что сказал тогда Фрау: «Твоя душа почти не изменилась». Почти. Уже тогда не хватало чего-то, что осталось теперь? Мне ведь не придётся вырезать его из неё? Я не смогу. Это слишком. Я просто валюсь рядом, представляя, что кровь на полу – моя кровь, что это я пропитался ядом, но в этот момент оно, наконец, появляется: вырастает у неё из ладони и катится в сторону. Никаких взрывов, никаких вспышек. Так… просто. Касаясь его рукой - в перчатке, некогда белой, через которую уже сочится кровь, - я не могу беззвучно не заорать, потому что это ещё не всё. Ещё не всё. Не всё, а я уже треснул. Я хочу разодрать себе глотку. Я не хочу вставать. Я сдохну, а он всё равно этот ящик откроет. Найдёт Михаэля и откроет. Не найдёт. Он его никогда не найдёт. Лабрадор обещал, я могу… - Тейто, - слышится за спиной. Я поворачиваю голову, но остаюсь лежать на полу, прижимая Око к груди. Я слышу… как Рафаэль кричит. Она кричит и не может перестать. Она орёт и не может подобрать слов. Это был не её голос. Я задыхаюсь, видя перед собой Фрау. - И… иди… ш… шш… к чёрту, - выговариваю я. И мне не важно, настоящий он или нет. Он всегда… мог меня найти. По его лицу невозможно ничего понять, только в глазах притаилось что-то, и от того, как он смотрит на меня, мне ещё больше хочется провалиться сквозь землю, хотя ещё минуту назад казалось, что уже некуда. Я не хотел. Ничего не хотел… - Сильно… изменилась? – спрашиваю у него. «Да», - это всё, что он отвечает. Пытается поднять меня на ноги, но мне не нужно помогать, я могу стоять, идти, могу всё, ведь, несмотря на его «да», что-то ещё от неё осталось. - Я ничем не помогу вам, - произношу чуть слышно. - Знаю… - говорит Фрау и обрывается, что-то рвётся внутри. Глядит в одну точку, не видя ничего. Совсем как тогда. - Кто? – закрываю глаза. – Кто... ...на этот раз? *** Он привык ходить один и заставлял себя гордиться этим. Троица Призраков пряталась в церкви, а он - нет. Ему везло. Находиться рядом с ними было невыносимо. Каждый из них жил в каком-то своём мире, кутаясь в воспоминания и не смея надеяться на будущее. Кажется, становясь Призраками, вместе с новым телом и обязанностями они получали в нагрузку ящик отчаяния, которое распивали потом вечерами. Строго поодиночке. И, может, не оболочки их изнашивались, а чувство безысходности заполняло лёгкие изнутри, приближая час, когда невозможно будет вдохнуть. Фрау из их компании выглядел самым живым. Только выглядел, разумеется. Он орал, что не верит в Бога. Странно было слышать это от человека, который уже умер однажды, и был воскрешен Владыкой небес. Злое отчаяние вскоре сменилось ненавистью. «Я не могу читать книги чувака, которого ненавижу!» - говорил он. Но читал, признавая его существование. Ему было интересно, когда у Бога кончится терпение, когда ему придётся ответить за это. Интересно: случится ли хоть что-нибудь после его выходок. Никто никогда не говорил об этом, но Лансу казалось, что они-то понимают, они знают, они видят, с каким страхом Фрау испытывает судьбу. Он жил назло. Он жил честно. Став призраком, рано или поздно задумываешься: «Если Бог есть, так какого чёрта всё так паршиво в нашем мире?» Есть и свет, и тьма, есть любовь, есть ненависть. Есть вера, и есть Бог. Но зачем нужен тот Бог, что молча наблюдает и никогда не вмешивается? Епископу было тяжело смотреть, как люди вымаливают прощение, каятся в грехах и просят спасти их души. Молитвы мало кому помогали: лишь тем, кто обращался к самому себе. Тем, кто собирался с силами и шёл дальше. И он не понимал, за что они благодарят Бога, если всё сделали сами. У большинства же надежды сгорали дотла, осыпались пеплом, развеивались по ветру, а душа... душа - тёмное пятно. Почти у всех людей души были перепачканы, и лишь встречая парочку с, пока ещё, серым налётом, вместо чёрных потёков, Рилект вспоминал, что когда-то было иначе. Кастор в своём мире не был одинок. Казалось, что пока с ним Розетт, за него можно не беспокоиться. Но его увлечение делать кукол и привязывать их к своей душе всегда попахивало чем-то болезненно-безумным. Самым пугающим был Лабрадор. Своими глазами Ланс видел вечно улыбающегося товарища, а глазами Рилекта - год от года всё сильнее чернеющую душу. После такого волей-неволей начинаешь ждать удара в спину, следить за каждым движением, каждым словом. Проф не давал повода в себе усомниться, но иногда Рилект ловил его тяжёлые взгляды: Лабрадор всё замечал. И недоверие, и сквозившую в первое время брезгливость: «Как кто-то с подобной душой мог стать одним из Семи?». Его удивляло, что остальные ничего не чувствовали. У них под боком ходит будущий варсфайл, а им всё равно. Ланс много думал об этом, пока не поймал себя на том, что не чувствует враждебности, не чувствует тьмы, исходящей от него, как это бывало с другими людьми. И лишь много лет спустя Рилект понял: вся тьма Лабрадора была обращена вовнутрь. «Саморазрушение», как он ответил недавно Кастору. Однако Ланс просчитался – их другу не быть варсфайлом в следующей жизни. Ему просто больше не быть. Удивительно, как быстро человек способен уничтожить себя сам. Нелепое чувство вины могло заставить Ланса сделать что угодно, но Лабрадор просил лишь забрать воспоминание. Одно единственное. А сколько у него их было всего? Слишком много для одного человека. За нужным фрагментом тянулась бесконечная череда людей и событий, гремящая цепь, на которой сидел его всё-таки друг. Рилект чувствовал: Проф хочет избавиться от неё, но ему не позволили даже краем глаза взглянуть на то, что долгие годы столь тщательно скрывалось под слоем мёртвых улыбок. Пресловутая совесть не давала ему жить: «Ты должен был сказать раньше. Ты должен был что-нибудь сделать. Ты должен был с ним поговорить. Ты должен был извиниться». Ты – был. А теперь ты уже ничего не сделаешь. Это конец. Это тупик. Нет дороги назад, и сворачивать - некуда. Он размазал слёзы по щекам. Как он их всех, чёрт возьми, ненавидел. Как он их всех любил! И как ему жить хотелось. В этом поганом, сраном мире. А это тупик. Он не мог уйти, не мог позвать на помощь. Скалился: «Ты не можешь ничего». У него были самые тупые способности. Только наблюдать он и мог. Смотреть, как лепестки чьих-то душ крошатся и осыпаются, смотреть, как растворяются чьи-то воспоминания. Ему везло. Он мотался по всем округам и всегда возвращался, всегда «живой». Это была его глупая выходка: «Смотрите, придурки! Вы трое прячетесь, а я – свободен». Да он был главным идиотом среди них. Подвергал опасности всех, будучи их «радиопередатчиком». Он искал Вертрага и Эа. Почти нашёл его в Первом округе, и… Верлорен был там же. Это было сверхглупо. Но его, в отличие от Фрау, не пытались вразумить, поставить на место, выбить дурь из башки. Понимали, наверное, что не получится. Только в шутку крестились каждый раз, глядя вслед, а тот же Лабрадор вручал ему мешок непонятной травы, веночек, розочку, ещё какую-нибудь фигню, которая должна была уберечь его. Да, ему везло. До поры до времени. Ланс оглянулся по сторонам: ничего, кроме бетонных каркасов и разбушевавшейся зелени, окружившей их, здесь не было. Только Верлорен где-то рядом. Он мог бы и поспешить, - усмехнулся Ланс. Он тут уже извёлся весь. Чушь он думает. Если его сейчас сожрут, всем им конец. Они не спрячутся. Он поглотит их всех. Всех их, Господи. «Господи, что мне делать? Куда мне идти?» Он не заметил, как снова начал плакать. Прекращал ли вообще? Это конец. Это конец. Это конец. Добегался, всё, хватит. Куда тебе идти? Вот этот говнюк Фрау, куда он ушёл? Господи, их всех найдут. Он рухнул у какой-то стены и спрятал лицо в ладонях. «Я не хочу умирать. Я не хочу умирать. Почему опять я? Я не хочу умирать». Ланс затрясся, до боли впиваясь ногтями в лицо. Есть и пострашнее что-то. Что-то, что вычеркнуло Рандкальда из всех списков, окончательно уничтожило. И это что-то случится с ним, может быть, в следующую секунду. [ничего от тебя не останется. ты растворишься, как воспоминания. все твои друзья умрут. никто никогда о тебе не вспомнит. тебя нет. тебя почти нет. тебя нет. тебя - нет] Он попытался глубоко вдохнуть, но не смог. Вскинул голову, глядя перед собой, и повторил: - Это всё. Это всё... *** Аянами не спешил. Он знал, что Рилект уже никуда не денется. Ничтожный Призрак слишком часто мельтешил у него перед носом: пора показать ему, что бывает с теми, кто дразнит Верлорена. Он не испытывал ни радости, ни мрачного удовлетворения, слыша, чувствуя, как где-то неподалёку заходится сердце до смерти перепуганного епископа. Верлорен не спешил. Это место... проклятое место было до боли знакомо ему. От воспоминаний плыло перед глазами. Когда-то здесь не было этих развалин. Они всё разрушили. Ева в той жизни была такая бойкая: с винтовкой наперевес, в чёрном свитере под горло, пледе-плаще. Он помнил её руки в грубых перчатках и тот задумчивый взгляд, обращённый куда-то вперёд. Кучу подобных мелочей. Помнил, как тяжело дышалось из-за дыма, как повсюду валялись тела, и… всех их ещё предстояло закопать или сжечь. «Умру, но не сдамся!» - смеялась она, продолжая отстреливаться. Для них это правда могло быть смешным. Умрут, подумаешь. Будет следующая жизнь. Найдут друг друга и будут счастливы. Смерть - это не про них. Но терять снова и снова становилось невыносимо. Им хотелось прожить долгую и счастливую жизнь, а получалось от силы лет пять. Словно злой рок разлучал их раз за разом. Ходить на могилы друг к другу, всегда без цветов - плохая традиция. Они не сразу осознали, что души отнюдь не бессмертны, что у злого рока есть лицо, что их разъедает от ненависти к нему. Тогда жизни перестали обрастать другими близкими, и смешно больше не было. Их было трое, и они соревновались - кто быстрее вспомнит, кто быстрее до кого доберётся. Он не знал, за что этот третий их так ненавидит, но ненавидел его в сотню раз сильнее. Он всё рушил, и была лишь одна возможность избавиться от него - или от неё?.. Душа Пандоры будет уничтожена. Он найдёт и уничтожит её. Ему не удалось найти Еву в этой жизни. Больше десяти лет поисков - и ничего. Абсолютно. Как он находил её раньше? Она находила его? Он шёл, но уже ничего не слышал. Алые капли ползли по стене перед ним. Сегодня кто-то ещё умер здесь. Кто-то ещё предпочёл умереть, но не сдаться. Что ж, Аянами не смел осудить Рилекта за то, что тот решил оборвать свою жизнь сам. *** - Ланс, - выдыхает Фрау. – Но… - он не может объяснить мне, - но не так. Он не исчез. - Он просто умер, - договариваю я. Это, наверное, лучший выход для каждого из них. «Просто умереть», чтобы потом «просто родиться» другим человеком. Лабрадор говорил мне, что любое перерождение – это всё равно смерть, но моё отношение к этому изменилось. Лучше переродиться хоть кем-то, чем раствориться в чужой душе. Быть всегда лучше, чем исчезнуть. Поэтому, плохие новости тоже бывают хорошими. Нам дают уйти незамеченными, и это кажется мне безумно неправильным. Когда умру я, этого, наверное, тоже никто не заметит. Её найдут ближе к утру. Про меня и вспоминать будет некому. Мы доходим до окраин города, когда начинает светать. - Шёл бы ты к чёрту, - не оборачиваясь, говорю ему, и пинаю бутылку, которая позвякивая откатывается в сторону. Фрау усмехается и ерошит мои волосы, совсем как раньше. Вот только теперь они у меня – пепельные. - Серьёзно… Фрау, иди к чёрту, - повторяю я, стараясь не зареветь. Смотреть на него я не могу, пытаюсь даже не моргать, потому что слёзы уже подступили к глазам. Он обнимает меня: - Пошли вместе. И я не выдерживаю, мне приходится держаться за него, с полным пониманием того, что это временно. Когда он меня отпустит, настанет время идти ко дну. А мне так страшно. Как он не понимает, что дарит надежду на что-то. Пустую надежду. Ненужную, лишнюю. Она обременяет меня, уже свыкшегося с мыслью о собственной смерти. Я хочу жить. Жить сейчас. Жить завтра. Не хочу рассыпаться, как страницы старинной книги. - Я не могу… - с трудом выдавливаю из себя. – Фрау… не могу никуда… уйти… Мы чувствуем. Мы не можем уйти друг от друга. Я знаю, где Верлорен, и он знает, где я. Нельзя никуда уйти… - Я понимаю, - говорит он. - Нет, - у меня сводит челюсть. – Я… я… я… - сколько бы раз ни начинал, я не могу сказать. - Ящик, - отчётливо слышится каждый звук. И щёлчок. Моего механизма. Фрау знает. - Откуда? – захлёбываюсь я. Почему? Почему он знает? - Бастиен мне всё рассказал, - Фрау крепко держит меня. - Он – Эа. Крышка ящика - захлопывается. Этот грохот сотрясает всё вокруг. Словно раскаты грома прямо надо мной. Прямо во мне. Эа всё знал. Он сделал это со мной. С моей душой. Они изувечили. Уничтожили меня. Ненависть, ледяная ядовитая ненависть брызжет из меня, как кровь из раны. Она отнимает воздух, от неё темнеет в глазах. Я хватаюсь за Фрау. Не могу. Столько ненависти мне просто не удержать. Я плавлюсь на это чувство. Это больно. Слишком больно, чтобы не орать, чтобы лёгкие не горели, не раздирало сердце, не сдавливало виски. Всё это слишком. Весь цветной пар обращается холодной металлической дробью, обрастает шипами и впивается в меня изнутри. Весь я – ненависть. И разрушаюсь сейчас.