У Бога закрыты глаза

- Фельдмаршал Оак был его дядей, - так Охрури объясняет мне причину отсутствия Хакурена. Вакаба Оак – отец Шури и дядя Хакурена – скончался накануне ночью; причиной смерти был назван инсульт. Хакурен, изъявивший желание присутствовать на похоронах, помимо своих личных, должен был выразить соболезнования от лица принцессы и принести формальные извинения касательно её отсутствия. Разумеется, Оука-сама не обязана присутствовать на всех подобных мероприятиях, однако её мнения никто и не спрашивал. Она почти не покидает пределов дворца, и негласно отстранена от каких бы то ни было дел. Оак возвращается на два дня позже оговоренного срока, и с ним – очередная недобрая весть: Шури покончил с собой в день похорон. Я не знаю, какой из вариантов хуже. Тот, в котором его смерть подстроена отрядом Чёрных ястребов, или тот, где он сам решает расстаться с жизнью. Всё, в любом случае, сводится к ним, ведь одно не вызывает у меня сомнений точно: смерть генерала – дело их рук. Временно исполняющим обязанности назначен председатель Мироку. *** - Ты знаешь, что семья Микаге живёт в доме Оаков? – спрашивает у меня Хакурен, когда мы остаёмся одни в нашей комнате. «Да, я знаю... я ведь когда-то писал туда письма». Злость на него давно исчерпала себя. - Он тоже там был? – задаю вопрос, а сам думаю: «Действительно ли мне это интересно? Что вообще меня теперь волнует?» - Нет, - следит за моей реакцией, - но я говорил с его братом. Он сказал, что смог убедить Микаге отказаться от продолжения службы в армии. Его родные переживают: из вашего выпуска в живых осталось от силы человек пять. Я молчу. Мне нечего сказать. - Он вернулся в Седьмой округ. Я планирую написать ему в ближайшее время, узнать о том, как идут дела в церкви. Кастор-сан уже довольно долго не отвечает на мои письма. Я думал, что у него, возможно много работы, но от епископа Ланса также нет никаких вестей. На душе становится совсем гадко. Он не знает. Когда Хакурен покинул церковь? Должно быть, почти в одно время с нами, раз даже не подозревает об их отсутствии. - Эй, ты чего? - толкает меня в плечо. «Я опять отключаюсь?» - Тебе плохо? Качаю головой. - Если ты тоже хочешь вернуться, то я не думаю, что это такая уж проблема... – наивно заявляет он. Да, я хочу вернуться, но не в Седьмой округ, а в те далёкие солнечные дни, когда епископ Ланс обливал меня святой водой, Михаэль кричал о том, что хочет перьев, и Микаге смеялся над моим сломанным носом. Или даже в те дни, когда ещё был жив мой дядя, а, может, и родители, но тогда бы мне безумно не хватало Фрау и остальных... Я хочу вернуться в то время, которого никогда не существовало. Да что угодно было бы лучше этого... - Кляйн?.. - Нет, - вытираю глаза рукавом, - я не хочу теперь туда возвращаться. - Это из-за твоей болезни? Если так, то ты тем более должен вернуться. Жизнь слишком ценна, чтобы лишать себя возможности проводить её с близкими. Не мучай ни себя, ни их... - Перестань, - не знаю, кому из нас двоих я это говорю. Слёзы уже в открытую катятся по щекам. - Я помогу тебе сбежать. В таком виде в церкви тебя никто не узнает... - Пожалуйста, Хакурен... перестань... я не могу... я никуда... я не могу больше. Шум в голове заглушает все мысли. Я не помню, что говорил и делал дальше. Говорил ли? Не помню, чем кончился тот день, и как лёг спать. Наутро Хакурен задаёт один единственный вопрос: - Ты спишь с ножом под подушкой? В руках у него тот самый нож с отравленным лезвием. «Когда он успел забрать его у меня?» И нет, не его я боюсь в этот момент. Меня вымораживает от осознания того простого факта, что я готов кинуться на него с голыми руками. Что собой представляет выпускной экзамен в Барсбургской военной академии? Это убийство. При академии есть школа: там учат читать, писать, ходить по линеечке, а ещё слушать вон того дядю в военной форме, который с нездоровым блеском в глазах и стальными нотами в голосе каждый день вещает что-то на тему патриотизма. Большая часть преподавательского состава приходилась на военных. Я тогда смотрел на них и думал, что не от большой любви к детям они решили стать преподавателями. Мне казалось, они разочаровались в своём выборе, и теперь готовы хоть двор мести, главное – вдали от боевых действий. Это были фанатики - не старики, а молодые люди, которые сражаться за свою страну не могли, а больше ничего не умели. Поэтому, да, рассказывали нам о заслугах каких-то других людей. Занимаясь промывкой наших мозгов, они могли сделать для своей страны несоизмеримо больше, чем в реальном бою. Моя учёба была осознанным выбором, хоть и началась с того, что мне сказали «иди», а я пошёл. Я сначала элементарно не знал, что бывает как-то по-другому. Думал, так во всех школах. Потом, конечно, начал интересоваться, где учатся девочки, если не с нами? Немногочисленные переведённые ученики открыли мне суровую правду жизни, но я, честно говоря, не сразу поверил в то, что существуют школы, где не надо вставать в шесть утра, и в которые ходишь из дома, а не живёшь большую часть года в общежитии. Впрочем, на первых же каникулах мне предстояло убедиться в правдивости их слов. Местные ребята из нашего эко-городка всё подтвердили и, более того, поделились шокирующей новостью о том, что в том захолустье есть своя нормальная школа. Тогда дяде пришлось первый раз объяснять мне, что так надо. Причём надо кому-то, а не мне. Уже в академии «надо» приобрело личный оттенок. До меня постепенно дошло, что принадлежность к армии даёт некоторые преимущества, но, вот, как не прискорбно, понятие об обязательствах пришло позже. Тут в роли преподавателей выступали преимущественно переслужившие люди, и мне не стыдно признаться в том, что парочку из них я боялся. Потому что вот эти бы как раз предпочли убить кого-нибудь, но по разным причинам были вынуждены работать с нами. У меня, спасибо школе, хватало мозгов сидеть тихо. Нормальным ребятам, впервые познакомившимся с дисциплиной, придя в академию, повезло меньше. Микаге был нормальным... и наше знакомство с ним началось с того, что я, по доброте душевной, заткнул его в стратегически важный момент. Наверное, моё дурацкое желание податься в учителя обусловлено тем, что некоторые из них, как ни странно, долгое время были для меня единственным примером адекватных людей. Производили впечатление, во всяком случае. Некоторым «научникам» откровенно нравилось преподавать. Иногда они делали нам поблажки или рассказывали что-нибудь интересное. Я, к сожалению, слишком поздно осознал, что быть научным сотрудником мне не светит. Идиотом я себя не считаю, но, чтобы попасть в научные отделы, нужно иметь либо связи, либо какие-то выдающиеся способности. Мои таланты выдавали во мне человека всесторонне недоразвитого. С программой справлялся, но и только. Как-то мне так посчастливилось попасть в единственную экспериментальную группу на потоке, которую впоследствии за глаза и в глаза стали называть «парадной». Эксперимент заключался в том, что большую часть времени нас учили чему угодно, и лишь иногда - тому, что надо. Кадетов с атакующим(!) типом зайфона – всякой… фигне. Кто-то виртуозно играл на музыкальных инструментах, у кого-то папа был генералом… Микаге, вот, задушевно пел строевые песни, а мне неплохо удавалось контролировать зайфон. Впрочем, я считаю, что и в этом успехов не добился. Фиа, не глядя, одним пальцем любой руки мог заклинания выписывать, а у меня и двумя руками сначала не всегда получалось. Селестин вечно ныл, мол, мне всё слишком легко даётся, но это было ни разу не легко. Результат кучи тренировок с дядей. На одной из них, наблюдая очередную мою неудачу, Фиа сказал, что это, очевидно, «наследственное», и лишь много лет спустя Михаэль разъяснил мне, в кого у меня такие «руки из жопы». Не знаю, может, мне удалось бы достичь больших результатов, если бы я, как дядя, мог использовать раггские руны? Проблема в том, что я до сих пор думаю на двух языках, смешивая их в удобной для себя форме, а в школе и академии одно время трясся над каждым словом. Если бы я случайно сказал что-то по-раггски, всегда оставался шанс откреститься, заявить, что услышал где-то, и свести всё к шутке. Зайфон же люди преобразуют в руны на родном языке, и я не мог позволить себе так проколоться. Это дядя объяснил в первую очередь, но дома, вопреки всему, упорно продолжал разговаривать со мной на раггском. Ему это было важно. Так что, в конце концов, у меня в мозгу завелась идея пойти в учителя и хоть там найти применения своим знаниям. Одна загвоздка: тех, кто желает этот язык забыть, сейчас гораздо больше, чем тех, кто согласится его выучить. Но я тогда был фантазёр… у меня в черепном ящике зрел «великолепный» план: «Как завалить выпускные экзамены и свалить в сказочные ебеня». Теперь-то я понимаю, что в тех краях распрощался бы с жизнью, единожды повстречавшись с варсфайлами. Это была бы очень глупая смерть. И мучительная, полагаю. Я думал, что не смогу убить человека. Пусть даже преступника. А кроме меня нашей группе [певцов и музыкантов] надеяться было особо не на кого. Да, экзамен обычно проходят группами. Запирают кадетов в одной «клетке» с приговорённым преступником, а там – делайте, что хотите. Им создают все условия: безнаказанность, реальный враг, реальная мотивация – «либо ты… либо тебя». Микаге я нещадно гонял на тренировках именно потому, что всерьёз опасался за его жизнь. Однако некоторым даже этих условий оказывается недостаточно. В академии учат защищать свою и жизни своих сослуживцев, но научить забирать чужие – невозможно. Каждый человек учится убивать сам. А потом учится жить с этим. На границе Первого округа у меня не было старшего по званию, отдающего приказы, чтобы переложить ответственность за убийство на его плечи. Передо мной были солдаты, с которыми я мог бы вместе несли службу. А ещё со мной был дядя – самый важный на свете человек. Я посмотрел ему в глаза и понял, что он не убьёт, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь. Что он – человек, переживший войну, должно быть, никогда не убивал, и, несмотря на все свои способности, просто физически не способен этого сделать. Я понял и сделал сам. Я мог бы просто вырубить или обездвижить их, но почувствовал себя в хоть каком-то подобии безопасности лишь тогда, когда они определённо были мертвы. Я перешёл черту и больше не мог быть нормальным, а Фиа пытался вытравить воспоминания об этом из моей памяти. И вот сейчас я смотрю в глаза Хакурену, силясь понять, что он видит в моих. Я думал, что буду учить детей, а оказалось: единственное, на что я пригоден – это убийство. - Этот нож – важная для меня вещь, - всё, что я могу ему сказать. «И он не опасен. Пока находится в твоих руках». *** Дни катятся дальше, всё катится к чёрту. После того разговора что-то во мне даёт сбой, и я уже не могу перестать думать о себе как об убийце и о Фрау как о единственном человеке, который может принять это. Даже я не могу простить себе этого, только он может. Его нет в будущем: в будущем одна смерть. Но он есть в прошлом, и этим прошлым я живу, всё меньше нуждаясь в настоящем. Всё реже в нём оказываясь... Люди как будто не настоящие. Я сам не очень действителен, потому что совершенно не запоминаю своих действий. Называю важной вещь, вручённую мне одним из этих варсфайлов, а что на самом деле важно? Хакурен тянет мне руку помощи, но я не спешу принимать её. Я не доверяю себе. Я уже выяснил, что это самое «я» готово тянуться к кому угодно. Цепляться за тех, кого пора ненавидеть, смеяться с ними и не хотеть отпускать. Одиночество делает с людьми страшные вещи. А может, мне самое место в компании тех обречённых убийц? - Хайт, - говорит Оука, - ты какой-то задумчивый в последнее время. «И думаю я о твоей смерти, ни на минуту не расставаясь с ножом». Мы сидим в той части её покоев, которая более всего напоминает гостиную. - Почему вы так меня называете? – спрашиваю у неё. Я ведь должен что-то сказать. Должен как-то удержать себя наяву. - Хайт? Кивок. - Тебе не нравится? - Вы знаете, что на раггском «хайт» можно записать одной руной, и она будет означать «боевая единица»? Мне уже глубоко плевать на то, как она отнесётся к моим познаниям в раггском. Улыбается: - Теперь знаю. Ты интересуешься раггской культурой? - Я… и по-антвортски пару слов знаю, - «Ванесса, вроде, что-то говорила. Это, вероятно, были пожелания скорейшей смерти…» - И вообще много чем интересуюсь. Цветами там, куклами шарнирными, гастрономическим туризмом, религией… «Господи, зачем я несу такую чушь?» Оправдываюсь. Рефлексы. - Я слышала, вы с Хакуреном познакомились в церкви. «О, отлично… она. Слышала». - Да, - неопределённый жест рукой, - было дело. Для военного человека у меня довольно паршивый, - «Или в присутствии принцессы следовало применить другое слово?» - круг интересов. - Я бы сказала, необычный, - поправляет она. - Вы правы. - И всё-таки, - расправляет складки на платье, - разве запись Анхайт лучше? Она не кажется тебе обидной? На барсбургском «Анхайт» складывается из двух рун, которые вместе имеют значение «неизвестный». Очень подходящее имя для якобы случайного сына. - Мне всё равно, - «мне одинаково противны оба варианта». - Можешь взамен обращаться ко мне «на ты», - великодушно предлагает Роуз Аманелл Оука Барсбург. «А оно мне надо?» Принцесса улыбается, вот только не мне, а пустому месту на соседнем кресле. - Вы там что-то видите? – не слишком сегодня следя за тем, что говорю, спрашиваю я. Заметно напрягается: - С чего ты взял? - Должно быть, показалось, - качаю головой. - Прошу меня простить. - И всё-таки? – на этот раз, требовательно. - Просто я уже замечал раньше, что вы жестами переговариваетесь с кем-то. Когда остаётесь в комнате... одна. - Анхайт, - поднимается с софы, - я не сумасшедшая. - Я вовсе не имел ничего такого в виду, - выставляю перед собой руки в примирительном жесте. - Давайте забудем? Начинает ходить по комнате. - Ты кому-нибудь об этом говорил? - Разумеется, нет. «Сидеть, когда принцесса стоит, вроде не положено. Может, мне встать? Или не надо? Это ведь может быть распознано как агрессия. А так она смотрит на меня сверху вниз. Михаэль обычно успокаивался, когда смотрел на Фрау сверху вниз…» - Нет, - останавливается, - ты всё же считаешь меня сумасшедшей. Понимаю, что мне не отвертеться: - Почему сразу «сумасшедшей»? Может, там правда что-то есть, просто я не вижу… - Ещё и издеваешься? - Нет, правда, - меня несёт, - один мой знакомый садовник разговаривает с цветами, и он не сумасшедший. Ну… почти. А другой видит цвета человеческих душ, а ещё один… Оука смеётся. - Хайт, зачем ты мне сейчас сказку про Семь душ пересказываешь? Рафаэль говорит, что они существуют, но это ведь всё шутки. «Похоже, не один я болтаю сегодня лишнее» - Рафаэль? У Ока есть своё сознание? - «будто я не знаю…» - Вы переговариваетесь? Какое-то время девушка молча таращится на меня, а потом говорит: - Ладно, вынуждена признать, что я немного не в себе. Но ты об этом никому не скажешь. Киваю несколько раз и добавляю: - Не могли бы вы перестать смотреть на меня так? - Оу… - садится обратно. – Рафаэль считает, что ты смешной. Уф, - фыркает, - нет, у меня такое ощущение, что я тебе про воображаемого друга рассказываю. - Давайте представим, - предлагаю я, - что он иностранец, а вы просто переводите мне его слова на понятный язык. Опишите мне его. «Аммм… чувствую себя психотерапевтом». - Это она, - шокирует меня Оука и принимается за рассказ. *** - Анхайт, - поджимая губы, говорит Хакурен через несколько дней, - я, как духовный наставник Её Величества, весьма обеспокоен тем фактом, что вы с Оукой-самой проводите значительное время наедине. За закрытыми дверями. - Хакурен, - давлю смешок, - мы с ней всего лишь беседуем. Поправляет очки: - Позволь поинтересоваться: какова тема ваших дискуссий? - Мы… Нас… очень волнует проблема экологии в стране, - озвучиваю первое, что пришло в голову. - И вопросы культуры. *** - О, не знала, что они существуют… - заглядывая мне через плечо, говорит Оука. Мы сейчас на прогулке возле того злосчастного леса. - А? - Чёрные эдельвейсы. По-моему, сейчас вообще уже не сезон для цветов, и то, что я наткнулся на него… это не случайность. Скорее всего, Проф где-то поблизости, а якобы не существующий в природе цветок – это знак. - Что бы это значило… - шепчу себе под нос. - Эдельвейс – символ решимости, целеустремлённости и... всякой романтичной ерунды, которая к чёрному, полагаю, не относится, - тут же объясняет она. Решимости. У этого может быть лишь одно значение. Он говорит мне: «Пора». Нужно достать сейчас нож и убить. - Да? - Да, - мы оба погружены каждый в свои мысли, - одна легенда краше другой. Что-то про влюблённых, которые не могли быть вместе, и в итоге оба спрыгнули со скалы. А на том месте потом расцвели белые эдельвейсы, - усмехается. – Якобы символ их вечной любви. Есть ещё история про Снежную Королеву, с растаявшим сердцем… И другая – про опасных тварей, охраняющих эдельвейс… Она рассказывает мне их все, а я молча слушаю о цветке, что даётся в руки лишь самым храбрым, и набираюсь смелости.