У Бога закрыты глаза

П/а: конец таков, каким задумывался изначально. А местами даже адекватнее, чем в первой редакции. В отдельных эпизодах сюр или около того, а также страшные пейринги и прочие сюрпризности. Эпилог разделён на две части: happy(?) end и |end|. Тех, кто хочет "долго и _счастливо_", предупреждаю: вторая часть далека от "happy", и там нет главного пейринга, если вы понимаете, о чём я.

***

Кто-то не верит в Бога, кто-то не верит в смерть... Фрау особенно завидует вторым этой ночью. За душу можно взять и в буквальном смысле, можно в неё закрасться, можно, как сердце, достать из груди у кого-то. Можно потерять, можно коснуться. Единственное, что нельзя, - это жить без неё. Особенно, если душа любима. Понимать можно без слов. Нужно. Ведь только в той тишине, той пустоте и взгляде, сумеешь прочесть себя. *** - А ты, - спрашивает Лабрадор, погружаясь в заветную тьму, - нашла? Она молчит. Ей нет нужды теперь с ним разговаривать. - Нашла? - повторяет он, и на этот раз в голосе отчётливо проступает отрава насмешки. Совсем не привычно для него. Проф прислушивается, силясь поймать злое эхо, но слова не звучат вслух. Здесь, на задворках души Верлорена, ничто не может быть произнесено вслух. В стороне мелькает то, что осталось от Кастора. Это нечто больше всего похоже на одну из его пугающих кукол: такое же мёртвое и пустое. Шелуха поглощённой души. Всё тут усыпано подобными останками, и Лабрадор на их фоне в кои-то веки не чувствует себя ущербно. Его не так просто сожрать. Тем более что Еве, милой Еве, не уготована такая судьба. *** Аянами умирать никогда не нравилось, хотя бы потому, что каждая последующая жизнь начиналась с вороха новых проблем, и никто при этом не отменял наличия старых. Выдуманный людьми принцип: «Нет человека - нет проблем» в их случае приобретал совершенно иной, противоречащий себе смысл. Смерть вынуждала начать всё сначала, и он ненавидел её за это. Казалось, ещё чуть-чуть, и что-нибудь да изменится, но, шагая в который раз по проклятому кругу, Верлорен утверждался в мысли, что это навечно. Из него не вырваться. Больше всего на свете ему хотелось покончить со смертью и одиночеством, на которое его обрекала жизнь. Он слишком поздно понял, что это невозможно. Верлорен наблюдал за своим другом, о котором, пусть бессознательно, но уже думал в прошедшем времени. Хьюга колебался, намереваясь избавить ребёнка от мучений. Он не понимал: тому нужно не обезболивающее, ему нужна свобода от оков прокажённой действительности. И Аянами мог ему её дать. Мог... забрать с собой. У души Тейто лепестки длинные, тонкие, прозрачные, как стекло, и такие же острые, но Аянами кажется, будто она пушистая, лёгкая, тёплая. Словно снег, вместо воды состоящий из воздуха. Аккуратно и тонко сотканный. Когда-то давно он все души видел такими волшебными, и хотелось ими делиться. Хотелось, пожалуй, беречь - друг от друга, но у него не было ни прав, ни возможности их касаться. Видя себя со стороны в воспоминаниях Тейто стоящим на краю обрыва, Верлорен соглашается со «своими» словами: «Моё – здесь». Осталось в сердце. А больше его нигде нет. *** Многие из тех, кому приходилось тонуть, говорят, что в последний момент уже ничего не боялись: лёгкие больше не жгло, сил и желания барахтаться давно не было. Так и я, кажется, вот уже целую вечность спокойно погружаюсь на самое дно, видя лишь тусклое серое свечение высоко над собой. Не думал, что люди умирают так. Спрашиваю себя: "Неужели, это всё?" Как вдруг чья-то рука хватает меня за воротник и тянет на поверхность. С воздухом в лёгкие врывается горящая жажда, а ледяная масса нестерпимо жжёт кожу. Единственное, о чём я могу думать в те секунды, это то, как не начать тонуть вновь. Чёрные воды смыкаются у меня над головой, когда я раз за разом погружаюсь, проваливаюсь в её объятья, но потом собираюсь с силами, чтобы вырвать у неё очередной маленький вдох. Я почти обижен на своего спасителя, только не вижу поблизости ни его, ни холодного мистического света, пускавшего корни в тёмную воду. Она чуть светлеет, становясь угольно-серой, а берег, оказавшийся в метре от меня, чёрен, словно тот нож. Его острые края не дают мне выбраться. Это похоже на гигантскую дыру, пробитую в мраморном полу. Гладкая скользкая площадка, где не за что ухватиться, и режущие борта - из стекла или необтёсанного камня. Изрезав ладони в кровь, изодрав сквозь одежду живот и колени, я снова и снова соскальзываю вниз. На руках проступают алые борозды. Я знаю, что для меня это точно будет конец. Из последних сил бросаюсь, как рыба, на камни и подтягиваюсь на локтях, чтобы в следующую минуту лежать на холодном полу, жмурясь от боли и едкого запаха крови, собирающейся на его идеально гладкой поверхности в неправильные капли. Сердце стучит так, точно вот-вот разорвётся. В какой-то момент приходит осознание, что этого не случится, что висок, которым я прижимаюсь к камню, давно не саднит; нет ни грязи, ни запёкшейся крови - только свежая, а порванная одежда абсолютно суха. Словно это и не вода была вовсе. Краем глаза вижу, как по её глади прокатываются изображения - картины чужой памяти. Медленно поднявшись, я осматриваюсь по сторонам: место выглядит до ужаса знакомым. Такая же бесконечная тьма, но у меня не было бездны воспоминаний и дна, от которого веет могильной прохладой. Это не моя душа. Мне никак не удаётся вспомнить, как я здесь оказался. Шаги отдаются гулким эхом. «Эй? Есть тут кто-нибудь?» «Михаэль? Кто-нибудь?» В полнейшей тишине слышится хруст, и я сначала замираю, боясь двинуться с места, а потом смотрю под ноги. Человеческая рука крошится под подошвами сапог, словно она сделана из тончайшего фарфора. А рядом с ней, повёрнутая под неественным углом, голова человека, которого я не могу не узнать. От вида чёрных провалов глазниц на лице Кастора мне не становится хуже, наверное, потому, что уже некуда. Лишь опасность приобретает конкретные очертания. Выхода отсюда нет. Чем дольше иду, тем больше таких скорлуп-тел вижу. Со временем их становится так много, что приходится наступать прямо на них - они повсюду. Когда я в следующий раз отрываю взгляд от пола, передо мной возникает зрелище ещё более мерзкое. От спины Лабрадора к какой-то девушке тянутся рваные полоски кожи, содранной прямо с мясом, выпирают белые позвонки, рвутся сухожилия. Под ними столько крови, что кусочки других душ плавают в её лужах, словно листья. Он полулежит, стоит на коленях, упираясь руками в пол, и, едва шевеля бело-синими губами, умоляет: - Режь. На лбу у него испарина, веки блестят и подрагивают. - Режь, - повторяет Проф, а я стою и смотрю, не понимая, что ему от меня нужно. - Брось, - говорит девушка. - Разожми пальцы. Я опускаю взгляд на свои руки и вижу в одной из них нож.