***
Ближе к вечеру, наконец-то, всё улеглось окончательно, ветер утих и шторм полностью оставил этот город, наполняя его непривычным уютом и спокойствием. Насколько я привык к океану и уже не обращал на него внимания, но в такие редкие минуты я любил уединяться и проводить время в одиночестве на закате. Восстанавливаться, пытаться прийти в себя. Вернуть равновесие своему состоянию и мыслям. Да, немного пафосно, ну что поделать? Я выпросил у отца ещё один выходной, принял освежающий душ, выпил кофе, перекусил, переоделся и вышел из дома.Sound: Max Richter - Richter: Autumn Music 1
У меня было для этого своё маленькое место: не потайное, не спрятанное от всех и романтичное, ничего такого, а обычное, как мне казалось, но особенное лично для меня, потому что там я чувствовал себя наедине с самим собой, лишённый чужого гнетущего присутствия. Чувствовал себя как никогда легко, после всех таких нервных дней, именно там меня настигало долгожданное умиротворение, там я выпускал и отпускал всё. Может быть, ненадолго, всего лишь до следующего раза, до того самого дня, когда бесконтрольная тревога снова заползёт мне в грудь, но тогда и там я мог больше об этом не думать, выпадая из рутины, вспоминая, почему всё ещё живу и почему всё ещё что-то чувствую к этой бескрайней водной глади, которая способна успокоить и уничтожить. Там, близ небольшого и старого дерева, корни которого за сотню лет сплелись так туго, возвышаясь над водой, что продлевали и заменяли собой белый песчаный берег, я просто сидел, подобрав под себя ноги, медленно потягивая ром из маленькой серебристой фляги, что мне когда-то подарила сестра. Да, вот так избито, сидя на берегу, я пил напиток, который всегда очень глупо у многих ассоциируется с морем, но, знаете, как и многое в этом мире, это всё стереотипы из старых сказок и псевдоисторических книжек. Говоря вам как человек, который ежедневно наливает в баре «морским волкам», ром не в ходу, а на суднах давно нет запасов бочек в трюмах. А я просто его любил, пряный, привезённый прямиком с карибского побережья, который нам поставляли не чаще раза в полгода. Никто даже не замечал, что бутылки понемногу пустели, хотя и замечать-то кроме меня и отца было некому. С потрясающими красками солнце медленно тянулось к горизонту, готовясь ко сну, заливая всё вокруг красным, алым светом. Сестра всегда верила, что такой закат к неминуемым переменам, таким же ярким, как то самое круглое солнце. Мне не хотелось в это верить, не хотелось допускать даже мысли, что моя размеренная, вполне сносная жизнь может сменить свой курс, унося своими стремительными потоками меня совсем в другое русло, к истокам всё новой и новой реки. Идеальный штиль, ни единого дуновения ветра. Вода словно застывала, превращаясь в зеркало, позволяя солнцу любоваться собой в последний раз за этот день. Лишь тихие всплески от рыб и ныряющих прожорливых чаек давали понять, что всё вокруг ещё живое. Всё, как всегда. Всё хорошо, мне намного легче и лучше, но это свербящее чувство в груди, жаркое, ноющее и мешающее, яростно преследовало меня. Оно так раздражало. Этот океан и неосознанные ассоциации с человеком, далёким и близким, которого я так не хотел впускать в свою жизнь. Потому что для всех них, для него в частности, наверняка это всё мимолётные утехи, развлечение и отвлечение. Недельная дружба, недельные романы, а для меня... Моя некогда открытая душа и преданность сыграли со мной дурную шутку. В моей жизни были люди, по-настоящему близкие и важные, были друзья, которые с небывалой лёгкостью оставили этот город, оставили всё, что нас связывало, пропадая без следа. И я не хочу плакаться и жаловаться, но это далось очень тяжело и болезненно. Осознание и принятие того, что ты нуждался в ком-то чуть больше, чем нуждались в тебе. Возможно, это закалило, научило держать дистанцию. Ведь если тебе некого терять, то и боль причинить тоже некому. Скорее всего, по такому жизненному принципу я и жил. Мне казалось, что лучше быть чёрствым, резким и грубым, не сближаться с людьми, чем жить с израненной душой. Я долго и мучительно выстраивал себя, ограждался стеной от всех, учился не давать другим возможности играть на моих эмоциях. Не потому что я боялся, отнюдь нет, а для своего комфорта. Когда ты ни от кого не зависишь, не подстраиваешься, не ощущаешься себя обязанным, дышится намного проще. Есть лишь ты и твои желания. Я не был одинок и никогда не грустил по этому поводу. Хотя нет, я соврал. Грустил, но только в минуты полного отчаяния, в тот момент, когда видел у других то, чего не находил у себя. А тогда внезапно появился он... Блядь, ну боже, я не хотел думать о нём, я хотел закрыть глаза и проснуться в том самом дне до встречи с ним. Может быть, проспать по глупости, не открывать бар. Мы бы потеряли немного денег, отец бы злился, но зато я бы не потерял своё спокойствие и мысли. Я бы не потерял в тот день своё сердце. Может он и способен, я чувствовал, подсознательно откуда-то хорошо знал, что он может быть способен вытащить из меня эту тьму, эти тревоги, ведь тёплое солнце прорывалось в мою грудь даже в самом, казалось, кошмарном для меня сне, но… Но также он способен оставить там большую зияющую дыру, которую я вряд ли буду способен залатать. И тогда, возможно, я не смог бы снова собрать себя обратно. Я искренне этого не хотел. Лучше я буду пару раз в месяц, как ребёнок, прятаться под столом, чем ежедневно носить неподъёмный камень на душе. Это не может кончиться чем-то хорошим. По крайней мере, это попросту ни к чему не ведёт. Зачем находить что-то, радоваться от обретённого, если в считанные дни придётся с этим расстаться? Это как дать ребёнку новую игрушку, сказать, что она была куплена только для него, а затем выкинуть её у него же на глазах. Будто он не заслужил её. Будто его учат тому, что радость не будет долгой, что за краткий миг счастья нужно платить. И плата эта чуть больше, чем что-то материальное. И я... Я вот тот самый ребёнок, только уже заранее знающий, что меня ждёт, если я соглашусь принять этот подарок. Сладкое и тягучее опьянение подступало к голове, опуская свои тяжелые руки на мои плечи. Я сидел, прикрыв глаза, втягивая солоноватый океанический воздух, наполняя им лёгкие, не позволяя себе думать ни о чём. И у меня получалось. Как же снова хорошо. — Тэхён, — голос послышался за спиной, а мне сразу захотелось кричать, грубо, злостно, громко и отчаянно, потому что я знал кто это, я уже хорошо знал этот чуть хрипловатый голос. — Да блядь, — выругался и повернулся к нему, со скребущим чувством в затылке. Он выглядел запыхавшимся и взволнованным. Щёки в этом вечернем свете были ещё алее, чистейшие глаза светились, идеально выглаженная форма — такая белоснежная, как снег в Альпах (я никогда его не видел, но уверен, что он такой же чистый) — слепила глаза. Высокий и отчего-то кажущийся до безумия очаровательным. — Ну чёрт тебя дери, ну откуда ты свалился-то на меня, а? — это раздражало. Неужели я о многом прошу, просто не втягивай меня в его жизнь, а его в мою. — Когда я проснулся, тебя нигде не было, — Чонгук остановился в паре шагов от меня, заставляя запрокидывать голову, чтобы видеть его лицо. А я хотел видеть его лицо. Голос разума и голос сердца — извечное противостояние, терзающее меня так сильно впервые. — И что? Решил, что нужно меня найти? Что можно так нахально врываться в мою жизнь? — разум пока ещё был сильнее. — После вчерашнего дня, я думал… Мне показалось, что мы подружились, немного сблизились и я могу… — Нет, ты не можешь! Не имеешь на это никакого права. Я пошёл с тобой вчера из жалости, это ничего не значило. Город увидел? Молодец. А теперь проваливай, — может, если я сумею оттолкнуть его, всё закончится до безвозвратного краха. — Я не хотел тебя обижать или злить, хотел как лучше, — он опустил взгляд, закусывая губу, а затем снова поднял на меня свои глаза-звёзды, — просто... Я не могу больше ни о чём думать, кроме тебя. — Блядь, и что? От меня-то ты что хочешь? — Я… Я хотел вернуть куртку, — он сделал шаг навстречу и протянул мне аккуратно сложенную вещь, отводя глаза, как провинившийся ребёнок, будто, если наш взгляд встретится, он выгорит в ту же минуту. Чёртова куртка. И зря я всё же оповестил отца о своих планах, ведь по-другому он найти меня не смог бы. Ему явно подсказали. — Спасибо, это всё? — я положил куртку рядом и уставился на него, натягивая на себя самое недовольное и свирепое лицо. — Не знаю, наверное, нет, — Чонгук мельком облизнул пересохшие губы и запустил ладони в карманы брюк, приподнимая плечи, — Тэхён, увидев тебя впервые, я пропал, сам того не желая. Последняя мысль, с которой я засыпал, — твои безумно глубокие глаза, а первая, с которой проснулся, — твой звонкий смех и завораживающая улыбка. Я хотел бы быть рядом и иметь возможность хотя бы просто видеть тебя. О большем и не смею просить. Господи, как он меня злил, невероятно сильно. Чем открытее, искреннее и добрее он ко мне был, тем сильнее меня тянуло ближе. Коснуться, снова упасть в объятия этих сильных красивых рук. Он совсем другой, какой-то невинный, даже по-детски чистый и светлый. Я никогда не встречал таких людей и не мог поверить. Или просто не хотел, потому что понимал: прими я тот факт, что он искренен в своих словах, — и обратной дороги, увы, не будет. — Ага, да, я не все эти сентиментальные портовые девчонки, которые ведутся на сладкие речи, твои скулы и добродушную улыбку, — самое тупое во всём этом, я прекрасно понимал, что вру. И ему, и себе. — Хорошо, я, видимо, не так расценил нашу вчерашнюю прогулку, — Чонгук сник, но он продолжал тонко улыбаться, и эта грёбаная улыбка изъедала меня, — прости. Прости, что причинил столько неудобств, мне стыдно за это, правда. Счастлив был с тобой познакомиться, — он протянул мне руку, чуть нависая. Мы попрощались, он широко улыбнулся напоследок и, развернувшись, неторопливо побрёл прочь. Но в глазах-то я видел абсолютно всё. Он читался по малейшим жестам. Я такой придурок. Прикосновение его ладони, такой тёплой, большой, крепкой… Почему у него такие нежные руки? От работы в море так не должно быть, вечно солёный воздух сушит кожу, делает её грубой, но его руки... Блядь. Ну почему? Бессовестный, наглый, он не может говорить мне такие вещи, не может так смотреть. Ненавижу всё. Почему проигрываю сам себе? Я не веду никакую, казалось бы, игру, но вынужден бороться так отчаянно и сильно. Надеюсь, я завтра просто не проснусь, и тогда не буду сожалеть о том, что сделаю, не буду корить его или себя, не буду разгребать последствия. Не буду страдать. Злость и жар закипали во мне так сильно, что хотелось проломить рёбра и распахнуть грудную клетку, чтобы просто выпустить. Если, как тот ребёнок, я стою перед выбором, что для меня важнее — хоть на краткий миг всё же впервые узнать, что такое трепет и восторг, что мне всё-таки довелось это испытать, или остаться вариться в сожалениях об упущенной возможности, но зная, что так будет правильно? Что есть правильно вообще? Чувства или рассудок? И самое в этом страшное — не сделать сам выбор, а то, что тебе показали его наличие, тем самым заведомо толкнув к единственному возможному решению. Я вскочил на ноги и, срываясь на бег, сократил расстояние, хватая его за руку снова, вплетая в неё свои пальцы, почти рывком разворачивая к себе. Его лицо вытянулось, замирая в немом вопросе, губы приоткрылись, а мне, словно порывистым ветром, снесло голову к чёртовой матери, в одно мгновение. Сердце проваливалось в желудок, пульсируя то в висках, то в затылке, то в горле. Да, надеюсь, я завтра больше не проснусь. И, привстав на носочки, вытягиваясь всем телом, я впился в его губы. Сердце всегда побеждает, безоговорочно и с большим отрывом. Оно слишком зорко, и какие бы изощрённые методы ты ни придумывал, ни пытался его запутать и сбить с толку, оно приведёт именно туда, куда целилось. По-моему, последний раз я кого-то целовал ещё в школе. Успел забыть, каково это, ощущать чужие губы. Хотя скорее я этого никогда даже не знал. Ничего из того, что было прежде, никогда не взрывало моё сознание и искры в моих венах так сильно. Чонгук легко подхватил меня под спину, притягивая к себе, помогая дотянуться, устраивая руки на пояснице и лопатках, словно стесняясь сделать более решительный шаг, обнимать меня смелее, а я прильнул кончиками пальцев к его щеке, ощущая, как она горит, как обжигает. Сначала он опешил, а затем в мгновение ответил мне. Его губы такие горячие и мягкие. Он целовал так нежно, сладко и трепетно, позволяя себе совсем невесомо касаться кончиком языка моих губ. Ощущал его сбивчивое нервное дыхание, словно он не мог вдохнуть, крупная дрожь пробегала по его телу, отдаваясь во мне. Разум так оглушающе кричал, выл дикой сиреной, пытаясь отрезвить, разбудить, но, кажется, было уже поздно. В тот момент, когда я на безрассудное мгновение этого захотел, когда встал и сделал шаг за ним, для всего стало поздно. Я скуден на слова, не особо красноречив, мне безмерно трудно описывать это, потому что существуют вещи, которые ты не можешь описать даже сам для себя, в своей голове, лишь прокручивая их, словно один и тот же кадр на заевшей плёнке. Но как же невероятно было ощущать именно его, так ново и волнующе. Я больше ничего не мог с собой поделать. Всё это плавило нас обоих настолько сильно, что даже жаркое июльское солнце в зените казалось лишь отблеском бывалого тепла. Болезненно-сладкое чувство обволакивало, засасывало меня и отдавалось ожогами в животе. Я влюбился в его губы за пару минут. Жарких и до колкости нежных. Забавно: признаюсь себе в этом так просто и быстро. Но разве бывает быстро для перманентных сильных эмоций? Что один человек, никогда тебе не знакомый, совершенно ещё чужой, может сделать с твоей душой, просто показав, что ты интересен, проявив внимание и доброту? Я проклял тот день, когда его повстречал. Я полюбил тот день. Я свернул с привычного и выверенного пути. Мягко пропустил ладонь в его волосы, и Чонгук тихо промычал мне в губы, останавливаясь на считанные секунды. Меня обдало жаром, как и утром. Неужели я способен чувствовать? Так странно и пугающе. Так потрясающе и живо. Когда мы всё-таки разорвали поцелуй, он уткнулся в меня лбом, не открывая глаз. А я видел, как пылали его щёки, подрагивали красные, зацелованные и блестящие от влаги губы. — Не верил, что смогу ощутить хоть что-то более будоражащее, чем твои прикосновения к моей спине, — произнёс он тихо, пытаясь дышать как можно глубже, — думал, задохнусь в тот же момент, когда почувствовал твои лёгкие касания на своей шее, — он невесомо провёл костяшками пальцев по моим подбородку и щеке, а я, последовав его примеру, прикрыл глаза снова. Чёрт, я такой идиот, он не спал и всё чувствовал, а я был так увлечён, что даже этого и не заметил. Вот почему он здесь, вот почему он пришёл, он видел меня насквозь. Он знал, что я потянусь, если быть чуть напористее. Блядство. — Но сейчас я правда задыхаюсь от того, какой ты. Тэхён, поцелуй меня снова, пожалуйста, поцелуй ещё, — я ощутил его ладонь в своих волосах, на затылке, мягкое прикосновение, вызывающее в теле волну, необыкновенную, но приятную. Похоже, мне конец. Я так глупейше сдавался ему, его рукам, губам и словам. В тот момент, в том месте, которое всегда дарило мне спокойствие, я слепо менял всю свою беспечную и размеренную жизнь на несколько совершенно мимолётных мгновений ласки от мужчины, которого знал пару дней. Я все ещё отчаянно верю, что завтра просто не проснусь.