Sound: Gregson: Warmth — Peter Gregson, Warren Zielinski, Magdalena Filipczak, Laurie Anderson, Ashok Klouda
Его ладони скользили по моей талии, медленно, а я зарывался пальцами в его мягкие кофейные пряди, оглаживая второй рукой острые скулы, ощущая лёгкую, приятно покалывающую щетину, почти касаясь его губ собственными. Всё, о чём я мог думать, — лишь то, как хочу его целовать, хочу сейчас быть рядом, ближе. Ощущал жар чужого дыхания и ледяные пальцы на коже, которые кружили голову сильнее самого крепкого вина. Какого хрена? Всего пара часов, и меня так уносит, а я даже больше не пытаюсь сопротивляться. Кажется, я совершенно забыл, каково это — прикасаться к другому человеку. Знать мягкость и шероховатость кожи, чувствовать под своими пальцами чужое тепло, изучать линии и изгибы. Холодное стекло гранёных стаканов и бутылок заменило мне всё это, но сейчас… Как фантастически приятно просто трогать его: шелковистые волосы, мягкие черты лица, острые ключицы, изучать пальцами все неровности его тела. А больше всего мне хотелось коснуться его рук: запястий, этих ужасно будоражащих вен; но его руки касались меня. Боже, сука, мой. Я очертил губами линию его подбородка, останавливаясь у мочки уха, и только в тот момент заметил, обратил внимание на то, что в нём блестело в лунном свете небольшое золотое кольцо. — Что значит эта серьга? Я видел её и раньше, но мало у кого, — отклонился, заглядывая ему в глаза. — А, это? — он улыбнулся. — Ещё в эпоху английского парусного флота была такая своеобразная традиция или правило, не знаю, как лучше назвать. Существует место, которое у нас называется «центром Земли», это точка начала отсчёта широты и долготы — нулевой градус. И моряки, пересекшие эту точку, а также обогнувшие мыс Горн, где круглый год штормовая погода, получают право носить серьгу. На это решаются немногие, да и не многие следуют старым традициям. Своего рода это знак почёта. Я слегка суеверен и склонен верить во всякие обычаи, поэтому это часть меня и своеобразный показатель моего жизненного пути. В наших кругах есть выражение: люди бывают живые, мёртвые и те, кто ходят в море, и это, — он склонил голову, заставляя и колечко отклониться, — определяет моё место сейчас. Сколько всего в нём открывается с каждой минутой. Стоит только спросить, протянуть руку и попробовать узнать. Каждая маленькая деталь выстраивает его в моих глазах секунда за секундой. — Так ты, получается, отчаянный «морской волк»? — произнёс с лёгкой игривой насмешкой. — Может и так, — Чонгук вскинул брови, — а ещё по этой старой традиции я имею право на одну бесплатную кружку спиртного в любом кабаке. — Думаю, в моём кабаке чтят старые традиции и у тебя будет особая привилегия на бесплатную выпивку. Ну или, раз ты не пьёшь, на что-то другое, — прошептал и коснулся его губ, не в силах больше ждать и играть. Этот поцелуй отличался от того, преисполненного нежности и ласки, он был более чувственный и с толикой разгорающейся страсти. Сейчас он был влажный и жаркий, его язык касался моего, сплетаясь, лаская. Неторопливо, но так голодно. Боже, я понял в этот момент, что успел соскучиться по его губам, таким невозможно сладким, от которых всё тело пронизывает странная слабость и неприлично яркая эйфория. Я не чувствовал их всего несколько томительных часов и теперь никак не мог пресытиться. Неужели я мог жить без этого, неужели смогу после? Нет! Я не думаю. Не думаю о таком, только он, здесь и сейчас. Его пальцы пробежали по спине вверх, выделяя каждый позвонок подушечками, чуть нажимая, неспешно, заставляя меня выгибаться от раздирающего контраста горящей, словно пожар, кожи и холодных рук. Грудную клетку свело, как при прыжке в ледяную воду. Я разорвал поцелуй, стараясь вдохнуть, и неосознанно подался бёдрами вперёд от его прикосновений. Чонгук зажмурился и со вздохом отпустил резкий стон. Сука, чёрт, невыносимо. Меня бесповоротно накрывало, голову пронзило острым клинком, лицо загорело, а все чувства сливались тягучим, непривычным и необузданным желанием куда-то далеко вниз. Понял, что не один я не могу справляться с накрывающим, словно волна, безумием. Это ведь и правда безумие: полное и неотвратимое. Вчера я натирал бокалы, думая лишь о работе и предстоящих поставках, а сейчас сижу на коленях самого красивого мужчины, которого мне довелось видеть, чувствую, как прерывается его дыхание, вздымается грудная клетка, как потеют его ладони и сильнее сжимаются на моих бёдрах. Несколько минут мы просто смотрели друг на друга. Его тёмная, походящая на серое штормовое небо, радужка утонула в бескрайних расширяющихся зрачках. Взгляд бегал по моему лицу от глаз к губам. Я видел, как он пытался хоть немного взять себя в руки. А я умирал от осознания, что так легко влияю на него. Это дурманило и только больше разжигало. — Ты невероятно красив, — Чонгук высвободил одну ладонь, прильнув ею к моему лицу, невесомо проводя большим пальцем вдоль линии губ, — не могу перестать любоваться тобой. И это прикосновение… Такое тёплое, такое интимное и близкое. Всё с ним кажется таким личным и откровенным. В своих мыслях, в своей голове сейчас я вижу его своим, почему? Его руки и губы, та дрожь в его теле, которая просыпается, стоит мне коснуться, сделать более решительный шаг — всё это быстро делает меня уязвимым, превращается так стремительно в маленькие слабости. И эти глаза, взгляд, которым он смотрит, будто совсем не осознаёт, что способен сделать, куда увести. — Скажи, а представлял ты меня вот так сидящим сверху? — игривость и интерес накатывали волнами, смывая остатки смущения и здравого рассудка. — Боже, — Чонгук пошатнулся и упал лицом вперёд, утыкаясь носом в оголённую часть шеи, — Тэхён, ты не можешь такое спрашивать. От его горячего и сбивчивого дыхания на моей коже мурашки опоясали всё тело, вызывая непривычную лёгкую дрожь. — Или ты видел это по-другому? — я хотел знать, искренне хотел знать, думал ли он о таком. Потому что я, похоже, успел подумать. — Да, — полушёпотом выдохнул он. Если бы я видел его лицо, готов поклясться, там точно сияли бы пунцовые щёки. — И как это было? — я прикрыл глаза, упиваясь его теплом и тихим звуком его голоса, остающимся на коже. — Всё было так же, только твои лодыжки… были за моей спиной, — он медлил, явно стесняясь своих слов, — ты был в той чёрной сорочке, в которую был одет при первой нашей встрече. Она была расстёгнута, я касался губами твоей груди, а ты… — нос на моей шее сменился влажными губами, — а ты… Совсем тихо… — Что? — еле слышно. Все слова еле слышно, только между нами двумя, в тишине морской глади, где каждое слово отражается эхом и врезается ещё глубже в сознание. Если он чуть приложит усилий, если он будет решительнее, я отдамся ему с потрохами, прямо здесь. Целиком и полностью, забывая о существовании другого, реального мира за пределами этого пляжа. Отрекаясь от всего, во что заставлял себя верить, от такой почему-то важной размеренности своей жизни, которую хотел и думал, что могу контролировать. Хах. Я думал, что способен контролировать свои чувства. А в итоге вечное их подчинение и заставило чашу переполниться и лопнуть. — Постанывал, впиваясь пальцами в мои плечи, — он прикусил тонкую кожу под подбородком, а я чуть не взвыл. Что он делает со мной? Почему так происходит? Любое место, уголок моего тела — стоит почувствовать его, как землю из-под ног выбивает, всё меркнет, даже те именитые яркие звёзды. Я вдруг чувствовал столь острое возбуждение — и ведь легко поддавался, без задней мысли. Слегка топорщащаяся ткань его тонких форменных брюк была красноречивее всех слов, взглядов и поцелуев. Ведомый, я потянулся вниз, накрывая его ладонью, оглаживая и сжимая пальцами. Я буду решительнее сам. Потому что хочу. Потому что это моя единственная ночь. Чонгук тут же дёрнулся, хватка на моей талии ослабла; он резко и гулко вздохнул, словно хотел вобрать весь имеющийся воздух мира; его веки прикрылись, и он начал падать назад, лишь в последний момент подставляя локти под спину. Несколько секунд он не дышал, пытаясь сглотнуть, а когда открыл глаза, его взгляд был совершенно обезумевшим. Я замер, но во мне только сильнее разгоралось что-то порочное: влечение, жадность. Я. Стал. Хотеть. Его. Охренеть. Двинул ладонью ещё раз, жадно изучая его лицо, ощущая то, какой он твёрдый. Пиздец, мне просто сносило голову. Кто бы мог подумать, что сегодня вечером вместо очередного сборника романов я буду сжимать в руке не пожелтевшие страницы, а чужой член. Я идиот. Впервые так сильно возбуждённый, потерянный идиот. — Блядь, чёрт возьми, Тэхён, нет, прошу, — Чонгук внезапно выпрямился, подхватывая меня под бёдра, вскочил на негнущихся ногах вместе со мной, словно я ничего не весил для него, развернулся и опустил на землю, — не так, не здесь, пожалуйста. Я умру. — Не хочешь? — я повис у него на шее, пряча смущённое лицо в плече. Мне внезапно стало так неловко за своё рвение. Сам до надрыва кричал, что он нарушает моё пространство, и сам же так бесстыдно распустил руки. — Хочу, я думаю, это весьма заметно. Но не могу, не сейчас, — его подёргивало, голос охрип сильнее. Его выдержка звонко трещала по швам, я улавливал, но он оказался сильнее. — Хочешь, чтобы это было по-другому, как ты представлял? — Возможно, — я слышал лёгкую усмешку, будто мои слова казались смешными. Или он пытался таким образом сбросить напряжение. У всех свои защитные механизмы, кто знает? Он тут же стиснул меня в объятиях так сильно, что стало тяжело дышать. — Тэхён, уже почти двенадцать, — Чонгук отстранился, заглядывая в лицо, — так не хочется, но, кажется, пора возвращаться. У нас отбой через полчаса. Магия момента разрушилась, но не разрушились мои ощущения, моя тяга и желание. Он проводил меня до дома, по дороге мы молчали, но каждый глупо улыбался. Иногда наши ладони соприкасались, так естественно и приятно, а мне хотелось взять его за руку. Переплести пальцы и увести его подальше отсюда. Прочь из этого усталого и давящего места. Вернуть на тот самый мой пляж, оградиться на нём от всего и всех. Никаких отбоев. И чтобы утро не наступало никогда. Только притихший океан, мириады звёзд, смущённо прячущиеся за облаками, дыхание, поделенное на двоих, и слова. Его голос, звучащий для меня. — Увидимся ли мы завтра? — мы остановились у главной двери. — У меня работа, и я… — Тэ, — Чонгук беззастенчиво взял мои ладони и шагнул ближе, — я могу оплатить вам полный день выручки, у меня есть деньги, это не проблема, пожалуйста, только побудь со мной ещё, позволь видеть тебя… Целовать. Все мы просто люди, правда ведь? А людям свойственны неоправданные порывы, нас часто кидает в крайности, особенно от чувств, мысли путаются и смешиваются. Стоит чему-то произойти, кому-то влететь в твою жизнь, как всё переворачивается. Почему все люди думают, что их жизнь вечна? Откладывают всё лучшее чуточку «на попозже»? Переносят отпуска, прячут в шкаф лучшую одежду, никогда не используют дорогое столовое серебро, только лишь по праздникам, хранят кучу хлама в надежде, что когда-нибудь он обязательно пригодится, копят деньги перебиваясь на что подешевле, надеясь начать жить счастливо, но когда-то в будущем. Будущего может не быть. Завтра ведь может никогда не настать. Может быть, пора жить сейчас? И плевать на всё. Достать свой парадный костюм и сидеть в нём на грязном асфальте, испачкать красным вином или заварным кремом; купить на всю зарплату самого дорогого вина и лучших морепродуктов; признаваться в своих чувствах и кидаться в объятия тех, кто заставляет улыбаться? Как легко и просто менялось моё мнение на всё. Вчера я хотел забыть его, а сейчас хочу прожить рядом с ним эти грёбаные три оставшихся дня, насладиться им, насладиться жизнью. И, в конце концов, может быть, я поторопился в своих выводах и он останется в моей жизни? Не так, как бы я хотел, но останется? Похоже, теперь я хочу только этого. Я потянулся, а он уже машинально подхватил меня под поясницу, приподнимая и притягивая к себе, как будто каждый вечер в нашей жизни заканчивался вот таким вот поцелуем. Утащить бы его в свою комнату, запереть дверь и целовать целыми сутками. — Уже считаю минуты, — он слишком романтичен, чересчур, до абсурдного, но мне отчего-то стало это нравиться. Мы попрощались, и я, одухотворённый, влетел в дом, улыбаясь и горя, думая только о завтрашнем дне. Я впервые за последние несколько лет понял, что значит по-настоящему чего-то ждать. Уснуть мне, конечно же, не удалось. Настолько контрастный, яркий и эмоциональный выдался день, что меня рвало от чувств и фантазий. Всего распирало изнутри, словно в меня через тонкий шприц вкачали весь адреналин мира. Что ему удалось сделать со мной за один единственный, чёртов, блять, вечер? Через полчаса безуспешных попыток уснуть я встал с постели и направился вниз: выпить стакан воды или чего покрепче, или перебрать бутылки, или пересчитать кассу, может, переставить по-другому все столы в баре — я думал, возможно, это приведёт в порядок мои нервы. Спустившись и зайдя через кладовую в зал, я услышал какую-то активную возню и тихий шёпот в углу, под баром: «бля, сука ж ты, твою мать, а ну доставайся, сволочь». Блядь! Если к нам кто-то залез, мало не покажется. Здоровым и целым отсюда точно не уйдёт. Невесомо шагая, прислушиваясь к каждому своему движению, опасаясь скрипа половиц, я подбирался ближе, перехватывая из-за крайнего барного шкафа одной рукой стальную арматурину, что лежала там на такой случай. Сделав ещё несколько тихих шагов, я резко хлопнул по включателю, занося руки над головой. — Так… Ну привет, гроза муравьев! — я закатил глаза, расслабляясь и тут же откладывая на стойку импровизированное оружие. Под баром, на корточках, с куском вяленого мяса в зубах, бутылкой сухого венского и штопором в руках сидела миниатюрная девушка. Растрёпанные волосы цвета молочного шоколада, небрежно собранные в высокий хвост, испуганное выражение лица и надутые щёки. Мисс грация и само очарование — моя старшая сестра. — Бляха, веснушка, напугал до усрачки, засранец. Я думала, отец проснулся, — она умяла кусок и встала из-за стойки. — Ещё раз так меня назовёшь — разбужу отца. Ты, извините, собственно, какого хера тут вообще делаешь? — я не мог скрыть улыбки. Вроде уже давно взрослая, а такая смешная. Вообще, моя сестра совершенно чудная и особенная. Она самый светлый, дружелюбный и милый человек, которого мне приходилось знать. Такой, знаете, лучезарный припизднутый оптимист, заражающий своей энергией. Все, кто встречал её, всегда говорили, что она сама нежность и свет. Всё детство она окружала меня любовью как младшего братишку. Но при этом она оставалась какой-то совершенно ненормальной: злорадно, почти по-дьявольски смеялась, когда жгла муравьёв лупой (за что и получила прозвище); притаскивала домой лягушек коробками, а потом выпускала во дворе и бегала за ними с палкой; выступала местным детективом и составляла досье на всех «подозрительных» соседей. Постоянно влипала в какие-то просто дебильнейшие ситуации, разбила три окна соседям, пиная бутылки у дома. Всегда, когда приезжала к нам, подбухивала тихонько и шутила-шутила-шутила без конца. Я любил и люблю её всем сердцем. Это единственный человек, которому я не боялся рассказывать всё. У нас была достаточно большая разница в возрасте, но я никогда этого не ощущал и не видел в ней ту «взрослую серьёзную женщину», потому что она такой никогда для меня не была, даже когда вышла замуж и родила сына. С ней легко и уютно, в ней есть всё, что я вкладывал в понятие «семья». Наша с отцом маленькая немаленькая принцесса. — Что, не могу навестить свою семью раз в полгода? — Да можешь, только вот бутылочку на место поставь! Она отложена специально для месье Дюбуа, возьми лучше вот тот наш коньяк, французский, — я протянул ладонь, забирая вино, и вернул на место. — А ты вот чего такой довольный? Из-за того парнишки, что так бесстыдно целовал тебя на пороге? — она хитро разулыбалась, продолжая нагло рыскать по бару. — Чт… что? — я удивился и сжался. Чего? Когда она успела? — Я всё видела. Он довольно мил, ещё несколько минут стоял улыбался после того, как ты ушёл, губы поглаживал, — она наконец-то нашла заветную бутылку и довольно брякнула ей о мраморную стойку. — Твою мать, Ан, ты. А отец… Ты ему?.. — я не на шутку напрягся. — Не нервничай так. Он уже спать ложился, да и, блин, ты сам знаешь, наш отец не из тех людей. Единственное, за что получишь, — это за вечерний минус, который тут у нас по бару образовался сегодня. — Блядь! — как знал, что какая-нибудь херня случится. — Ну и? Как его зовут и как так вообще произошло? — самая любопытная дама на свете насупила брови, пытаясь бесшумно вытащить один из коньячных бокалов с навесной сушилки. — Чонгук. Он действительно очень мил, и, кажется, он мне нравится. — Ох, милый, — она тяжело вздохнула, откупоривая пробку и резким движением наливая себе двести грамм. — Что ещё? — этот вздох… Он никогда не нёс в себе ничего хорошего. — Скажи, что мне просто показалось, что на нём была эта дурацкая морская форма. Только не говори, что он один из этих, пожалуйста. К слову, моя сестра с того момента, как съехала, на дух не переносит весь этот «сброд». Каждый, кто носил форму, вызывал у неё лёгкий приступ раздражения, брезгливости и негодования. Я всегда думал, что это просто наша не самая приятная и простая работа заставила её отмахиваться от них как от противной мошкары. — Ну… Это так, — я поджал губы и улыбнулся, готовясь выслушать что-то не очень лестное. — М-да, ясно. Пиздец, — она как-то болезненно рассмеялась, — семейство Ким во всей красе. Ты, похоже, в меня пошёл. — Сейчас не понял. Что это значит? — Ты уверен, что хочешь об этом знать? — А ты предполагаешь другой вариант ответа? Не, я сейчас тут с тобой бахну и просто спать спокойно пойду? — она достала с сушилки ещё один бокал, стуча им по мрамору и не задумываясь наполнила как себе. — Ты же знаешь, когда я была примерно твоего возраста, я так же помогала нашему батьку тут, в баре, — она снова протянула руку к бутылке, будто оттого, что налила недостаточно и нужно добавить ещё, а затем задумчиво окинула весь бар взглядом, — за столько лет здесь так ни черта и не изменилось, — еле заметно усмехнулась. — Ладно. Я расскажу тебе то, о чём не знает никто. Порой мне уже кажется, что всё это странный фантастический сон или, может быть, сюжет книги, которую я прочитала в юности и никак не могу понять, где реальность. Может быть, всего этого и не существовало никогда, но закрывая глаза… Она прикрыла на мгновение глаза, а затем резко их распахнула, протяжно выдыхая. Сестра обошла меня, схватила обеими руками за спинки два стула и с грохотом потащила их за стойку, царапая паркет, не беспокоясь больше о том, что может разбудить третьего человека в этом доме. — Мне было восемнадцать. По утрам я ходила рисовать в парк или к безлюдному пляжу вверх по течению. Пейзажи, океан, чайки и небо — просто кайф. Меня это расслабляло и умиротворяло, давало время выдохнуть после работы и хоть немного отдохнуть от людей. Я черпала там настоящее вдохновение, а по вечерам тащилась обратно и вставала к отцу в бар. Может помнишь, тогда у него был период, когда хромало здоровье, и я все вечера посвящала работе. И тогда же я встретила парня. Такой же обычный матрос, на пару лет старше меня, — она залезла на высокий стул, приложилась к бокалу, прикрывая глаза, озаряясь чуть заметной улыбкой, — высокий русоволосый мальчишка, со вздёрнутым носом, широкими плечами и невероятно большими серебристо-голубыми глазами. На рассвете его волосы отдавали золотом. Загорелый, с мелкими тёплыми веснушками, словно его поцеловало само солнце. Он сам был сродни солнцу. Я никогда до этого не встречала кого-то такого озорного, весёлого и взбалмошного. Он всегда смеялся, особенно над моими шутками, а звон его смеха был подобен музыке. В своей бело-голубой форме он был самым привлекательным, кого мне довелось видеть. Их судно прибыло то ли из Англии, то ли из Ирландии, а он совсем не говорил по-французски. Даже не знал, как будет «здравствуйте». Когда он пытался произнести пару фраз, это звучало просто ужасно, — она рассмеялась, — его жуткий английский акцент было невозможно слушать, мне казалось, что кровь из ушей пойдёт. И как это бывает — он меня очаровал, почти сразу. Он сидел с друзьями, а я просто рассматривала его, так сказать, любовалась видами, ничего более. Мне в принципе всегда этого хватало. Чисто полюбовалась и всё. А потом он внезапно ко мне подошёл. Мать моя, это был самый ужасный подкат в моей жизни, он лепетал что-то так неразборчиво, что мне хотелось вмазать ему бутылкой. Но стоило ему подхватить мою руку, как меня бросило в жар. Я тогда ещё над собой посмеялась и подумала, что это просто неудовлетворённость и гормоны играют. Юность, отсутсвие личной жизни, все дела, сам понимаешь. Но, кто бы мог подумать, в первый же день я, закрыв бар пораньше, не сказав ничего отцу, сбежала с ним на свиданку. Весь вечер мы гуляли, ели мороженное, а он сыпал малопонятными мне комплиментами. Ну я думаю, что это были комплименты. С ним было весело. Мы — я на ломанном английском, он на невнятном — делились историями своей жизни, и оказалось, что у нас слишком много общего: взгляды на мир, предпочтения в музыке, он понимал мои интересы, а в какой-то момент мне даже показалось, что мы можем заканчивать друг за другом фразы. Ближе к ночи, в нашем парке, он позволил себе украсть у меня поцелуй, а я и не возражала. Наверное, банально звучит, но всё завертелось так быстро, что не успела осознать. Я, юная девчонка, влюбилась без памяти и была готова всё бросить и в ночи уплыть с ним, куда угодно, лишь бы позвал, — сестра осушила бокал и тяжело выдохнула. — Порой я думаю, что зря я этого не сделала. — Получается тогда, когда ты пропадала часами и отец выходил из себя, ты была с ним? — в уме всплывали смутные детские воспоминания ругани и вечных причитаний. — Ого, ты помнишь? — она округлила глаза. — Он пробыл тогда тут почти месяц. Говорил, что договорился с боцманом, взял внеочередной отпуск под обещание, что отработает всё, и остался со мной. И я вспоминаю этот месяц и не могу поверить, что это происходило со мной. Каждое утро начиналось с цветов, он приносил целые букеты полевых ромашек, а вечерами он обнимал меня на пороге дома и шептал: «Надеюсь ты приснишься мне сегодня снова, моя русалочка». — Русалочка? — я рассмеялся, разливая ещё по бокалам и подталкивая один к ней. — Да, да, да. Заткнись. Будешь ржать — расскажу отцу, что это ты ром из кладовой тащишь! — она покачала кулаком и состроила наигранно хмурое лицо. — А я и не собирался, — я тут же замолк, поднимая руки, словно сдаюсь. Если расскажет, мне и правда не поздоровится. — То-то же. Да, он называл меня русалочкой. Тогда у меня волосы были по пояс и лёгкое сатиновое платье цвета морской волны. Как-то ночью я вылезла через окно в гостиной, и мы всю ночь прыгали с пирса на южном причале. В тот момент он так смотрел на меня, что мне было страшно, страшно от того, как легко, оказалось, можно влюбиться.!! Sound: Luke Howard — I Still Dream About You, Sometimes But Not Always !
— «В этом лунном свете ты похожа на персонажа фантастической сказки, если бы я не знал, подумал бы, что чудесная русалочка приплыла пленить меня и утянуть в своё подводное царство навсегда. А ты лишь пленила моё сердце». Почему я помню это дословно? Тогда мы провели лучшую и первую в моей жизни ночь вместе, на том самом пляже, под светом только круглолицей Луны и звёзд, отдаваясь друг другу. Да, не криви морду и не смотри на меня так, ты уже взрослый мальчик и, я уверена, знаешь, как это бывает. А у меня лишь вспыхнули щёки от личного мимолётного воспоминания, от горячего давления за грудиной, от фантомного ощущения его ладоней на моей пояснице. Почему её история так напоминает мою, не хочу, не могу об этом думать. У меня же всё не так? — Он выучил несколько фраз специально и на ужаснейшем грубом французском признавался мне в любви. А я ему, и о готовности сбежать, бросить всё, провести свою жизнь с ним в пути, лишь бы просыпаться в одной постели по утрам, стоит ему об этом лишь попросить. Два часа мы провели на причале в тот день; когда ему нужно было уходить, я захлёбывалась слезами, а он твердил, что я похожа на маленькую красную фасолинку и в голос смеялся, как всегда звонко. Он забрал с собой мою фотографию, обещая приходить ко мне во снах каждый день и прибыть следующим же рейсом. Он сдержал своё обещание, но только первую его часть. Тэ, прошло почти одиннадцать лет, — и здесь её вечно озорной взгляд померк, глаза остекленели и она залила в себя следующую порцию спирта, пододвигая бокал ко мне, намекая. — Он слал мне открытки из разных стран, почти каждый месяц на почте я получала маленькую пачку, перевязанную бечёвкой с изображениями Сиднейского театра, Нью-Йоркской статуей свободы, с фьордами Норвегии и альпаками из Чили, с тысячью тёплых слов, признаниями. Мы словно были рядом. Он рассказывал всё-всё и всегда подписывался «навеки твой, моя русалочка». А потом… — голос притих, а я молчал, боясь перебить её, волнение затрепетало в груди, — он пропал. Просто раз и навсегда пропал, ни писем, ни открыток, ничего. Словно и не существовало никогда такого человека. Я приходила каждый день на почту с мыслью «ну вот сегодня, сегодня обязательно», но ничего не было. И я ждала, так отчаянно ждала, что к порту подойдёт судно, его судно, он выйдет на палубу и улыбнётся мне. В своей белой рубашке, смуглый от палящего солнца Африки или Южной Америки, всё такой же юный и красивый, с развевающимися лентами и букетом ромашек в руках. Что он приплыл именно ко мне, остаться. Но… — она подняла глаза к потолку, тяжело выдыхая, собираясь с мыслями и словами. Я видел, как ей было тяжело, я видел всё в её лице, и с каждым её словом мне снова становилось всё страшнее. А я ведь никогда не подозревал, даже мысли не допускал. Не видел её такой. — Сколько бы я ни всматривалась в горизонт, ни мечтала ночами, он так и не вернулся. Я расспрашивала многих в городе, спрашивала всех, кто приплывал к нам на похожих суднах из Англии, но никто не знал ничего ни о нём, ни о его участи. Он словно перестал существовать, но только не для меня. Тогда в какой-то момент я даже думала, что сошла с ума, но у меня же были, — она закрыла глаза, зажмурилась что есть силы, и слёзы побежали по щекам, — у меня есть его письма, те открытки, и он был настоящий. Он просто больше никогда не вернулся ко мне. У самого в глазах защипало в тот момент, я ощутил такую острую связь с ней, перенимая её чувства, пропуская их сквозь себя. Утопая в словах и собственных сомнениях. Но я не похож на неё. Я не влюблюсь и не позволю кому-то так со мной обойтись. Я не буду ждать и реветь. Бред. Это её история, не моя. — И, знаешь, Тэтэ, жизнь продолжилась. Я встретила Гийома, я его безумно люблю, он лучший муж на свете, у нас крепкая семья, но он… Он так и остался наваждением, видением. Это тот призрак прошлого, который имеет свой совершенно особенный маленький угол в моей душе, и вряд ли он хоть когда-то сможет затеряться во времени. Это та часть меня, которую я никогда не смогу отпустить. Тогда вместе с ним словно вырвали часть меня, моё сердце уплыло с другим человеком далеко за горизонт и никогда не вернулось ко мне, — в её красивых, любимых мной глазах стояли слёзы, стремительно срывающиеся по округлым розовым щекам. Но она всё же тихо улыбалась. — И, милый, я не имею права диктовать тебе как жить, я не знаю твоего Чонгука, я не хочу омрачать твои чувства. Я не для этого всё рассказала. Я просто хотела бы предостеречь тебя. Потому что я на своем примере знаю как это. Как ждать кого-то, кто в любой момент может больше не вернуться, кто растворится как мираж, кто подарил миллион эмоций, подарил любовь и так же беспощадно забрал всё это с собой, оставляя тебя одного в мечтах и надеждах. Я знаю, каково ждать человека, которого, может быть, никогда и не было вовсе. Чёрт, лишь бы никто кроме меня, особенно ты, мой маленький милый львёнок, не знал, что значит жить с тонкой, уже давно почившей болью, раной, которая никак не хочет зарастать, — она почти не могла говорить, внутренняя боль застилала глаза. Боже. Я… Я просто потерял дар речи, потому что то, что она говорила, то, чем она делилась со мной, разрывало душу. Неужели кто-то мог поступить с ней так, неужели она, невероятно добрая и чистая, могла заслужить такое? Не верю! — Ведь интересно, он уже стал нереальным и образ его давно стёрся, я плохо помню его глаза, и даже его голос уже не слышится вечерами. Я забыла, как он выглядел, но я хорошо помню, как ждала, как замирало сердце при любом пароходном гудке на причале. Как несколько лет я не могла рисовать, не хотела вставать по утрам, лишь проваливаться в сны, в которых я всё ещё с ним, на том самом причале, слышу его мягкий фальцет. Он уже так давно стал призраком, но всё ещё слишком реальным, чтобы никогда о нём не вспоминать. И он всё ещё мне снится, я не могу вспомнить его лица утром, но там, во сне, он обнимает меня, и я просыпаюсь с никому не нужной тоской. Я много раз бросала всё и мечтала забыть его, просила, кого могла, забрать это. Я не хочу, я очень не хочу, чтобы тебе пришлось когда-то почувствовать то же самое. Иногда мне правда кажется, что я забываю. Но вот оно как, да? Рассказываю тебе тут об этом, реву как ненормальная. Бутылка коньяка была уже наполовину пустая, а я наполовину пьян, растерян и напуган. — Потому я так не переношу моряков, потому с презрением отношусь к ним, потому что когда-то, очень давно, один из них растоптал меня, довёл до грани. Я не верю никому из них. Я просто хотела, чтобы ты это знал. Живи как чувствуешь сердцем, люби, поддавайся порывам, не отворачивайся из-за моего рассказа, но, как говорят, предупреждён — значит вооружён. — Как его звали? — всё, что мне удалось спросить. Я боялся: скажи я хоть слово — и скачусь на пол, реветь вместе с ней. — Можно, я не буду говорить его имя? Я не могу, не хочу возвращать его в свою жизнь настолько, придавать вновь осязаемую форму своим воспоминаниям. — Скажи главное, — почему этот вопрос так страшил? Потому что я проводил полную параллель с собой, с Чонгуком? — Ты жалеешь? Если бы ты могла что-то изменить… — Нет, — резко отрезала сестра, — хотела бы жалеть, мечтала об этом, но не могу. Я протянул ей стакан, и мы выпили снова. У меня болезненно сжались все внутренности. Бросив всё, я просто встал, откинув стул, и стиснул её в объятиях, крепко, как мог, позволяя ей уткнуться в моё плечо и больше не пытаться сдерживать слёзы. Она обнажилась передо мной, отдала самое страшное, и я как никто хотел сейчас быть рядом. Моя любовь не заменит ту, но я буду рядом. Кажется, за эту ночь мы стали ещё в сотню раз ближе. После этого мы больше не говорили, слов было не нужно. Мы просто сползли на пол за баром и сидели там, в полумраке, допивали эту проклятую бутылку и молчали. Она положила голову мне на грудь, а я… Я пытался переварить всё, осознать. Неужели всё может быть так? Неужели так и будет? И это участь всех, кто поддаётся морякам? Но ведь у меня же по-другому? Даже если так, я не хочу этого знать. Чонгук. Он так не поступил бы. Да и я… Я не влюблюсь, а просто наслажусь своими эмоциями. Это же так просто. Хочу и буду верить в лучшее, хотя бы просто пока он здесь. Я дал себе слово жить моментом и я буду им жить. Он ничего не обещал мне, но я уже придумал что-то в своей голове сам. Я и не хочу, чтобы обещал. Я просто хочу его. — Чонгук, — последнее, что произнёс, проваливаясь в тягучую дремоту, прямо там, на холодном деревянном полу.