***
Окружность великой Нортумберледской крепости оказалось местом абсолютно необъятным. И ежели способно вообще существовать что-либо в абсолюте, то в первую очередь это была именно она. Настоящий Левиафан, прикорнувший средь ритмичных садов, обернувшийся вокруг них и закусивший собственный хвост от усердия, в хотение казаться спящим, но таковым ни раньше, ни позже не являющийся, внутрь себя и вокруг взирающий из-под опущенных складок вежд. Истый титан. Время здесь не сковывало жизнь, а подгоняло. Возведённые однажды над башнями гербы и флаги никогда не опускались, продолжая гордо развиваться в вышине и в снег, и в град, и ночью, и днём, утверждая незыблемость этого чертога и сущего в нём. Образ особняка, уже привычного и обжитого графинею, на его фоне смотрелся бледнейшим антиподом и в этом сравнении заведомо проиграл, быстро разлетаясь жухлой кучкой разрозненных воспоминаний по сознанию. Там на всё владение только пара-тройка слуг поставлена была, за ненадобностью большего, да и то из них лишь гувернантка уж почившая, да трижды позабытая к ней допускалась. Всех остальных Аэлфлаед даже в лицо не видала. Ощутимое запустение, несмотря на всю новизну и свежесть постройки, чувствовалось под той крышей. Одиночество и скука, подпираемые морем, которые в полной мере чадо чрез себя не пропускало, однако усваивало где-то очень глубоко, на самых задворках. Каждый камень, каждый слой штукатурки и каждая ивовая ветвь, вмешанная в неё, хранили залежи смутных впечатлений, ещё несведущего, но уже во всю спешащего осязать и познать, ребёнка. А нынче всё было по-другому, да настоль, что никаких знакомых ей слов, никаких жестов и эмоций, как бы ярки они не были, не хватало. Столько новых лиц издалека и вплотную промелькнули мимо неё. Столько нянюшек теперича крутились рядом с Аэлфлаед, ни на миг не оставляя её особу, беспрерывно холя и лелея. Безбрежная тишь, наслышанная девчонкой ранее, никогда не имела возможности захватить сие место без остатка. За дверьми её покоев вечно что-то происходило, или ей так казалось. Там раздавались разноголосые беседы, скрип, шорохи, грохот бывало. Правда, что там на самом деле творилось, графиня точно не знаю, ведь по какой-то неясной причине выпускали её за пределы собственной горницы не очень охотно. В главенствующих покоях гостиной, опосля той утренней мессы, случалось побывать чаду ещё не раз, также по утру, в обедню и по вечеру ради всеобщего служения Господу, его вспоминания и восхваления, но и для проведения досуга краткого, назначенного для некого просвещения и преобщения отпрысков малых. В обществе единственной маркизовой дочери и наставителя, имевшего такой громкий скрипучий глас, Аэлфлаед должна была просиживать дорогую обивку гостиной мебели и, взирая, к примеру, на длинный гобелен, повешенный по левой стене, прослеживать библейский сюжет, вышитый на нём кропотливо тонкими нитями, да слушать отрывки из Евангелия, что держал в своих трясучих дланях учитель. В этой растянутой в ширь и высь горнице был красивый лепной узор на потолке, что изящными завитками змеился в разные стороны, образуя чудные фигуры. Рассмотреть девчушке его удалось, когда случаем ненарочно отвлеклась она. А ещё большущие переносные часы, тихонько сыплющие песком и насчитывающие бесконечные минуты одну за другой, стояли в самом углу, где-то чуть позади них и тоже могли отвлечь. Только вот выговор нещадный от рассказчика почему-то получали не они, а графиня, верно, выставляясь в такие моменты посмешищем пред Долорес, на которую тоже украдкою заглядывалась и вправду непомерно стыдилась своей невольной рассеянности. До жути любопытно Аэлфлаед было ловить такие мгновения, когда у кузины с симпатичного личика слетала эта сдержанно напыщенная гримаса. Большие глазищи тогда, казалось, становились ещё больше. Вся выразительность их выкатывалась наружу, не такая она была, как у милорда, более кричащая что ли, полная детской умилительности, по-своему нелепая, но всё-таки очаровательная. Это впечатление пролетало в ещё неокрепшем сознании подобно молнии, покамест наставник, согнувшись над книгою святой продолжал надрывно хрипеть о скорби Иисуса над гробом человеческим, о разговоре сына божьего с сестрой умершего, Марфой, об отворении склепа и о даровании жизни уж почившему Лазарю, в знак своей великой силы, любви и добродетели. Гобелен пред графинями наглядно изображал сказание об сим чуде. Самой большой и выделяющейся фигурой здесь был, конечно же, сам Христос, облачённый в какие-то тряпки, которые, казалось, не в пору ему, столь великому, таскать. Никакой парчи и злата, никаких самоцветов и пурпура. Хотя... Верно, так и должен был выглядеть не Бог, но спаситель, жертвенник им посланный в шкуре людской за такие же шкуры людские. Власы у Иисуса на вышивке той длинные были, можно сказать женские. Однако кто бы посмел пальцем ткнуть, упрекнуть? И так чудно это, что существа столь охотные до определения вещей на приемлемые и неприемлемые для кого-либо не выстроили эти фундаментальные понятие вокруг своего спасителя, не возвели его в мужской эталон совершенства. Всё переиначили, да так и упрочили. Отчего? Но может попросту quod licet Jovi, non licet bovi, хотя все мы дети божьи, так что ж? Феномен. А вот черты лика Христова однозначно были не еврейскими, тут уж художник расстарался. Да и Лазарь, изображённый лежащим а коробе гроба, был больно свеж для трупа. М-да. От этого всего тянуло тонким богохульством. Тон творителем был взят явно не правильный, но, видно, никого из домашних сие не смущало.***
Ко всему прочему, на великое счастье, теперича многим чаще случалось графине бывать на свежем воздухе. Прежде прогулки могли быть возможными, токмо когда навещал её маркиз, и то не всегда. Там ограда крепкая стояла довольно близко к особняку и образовавшееся пространство было мало, да почти никак не облагорожено, а простирающаяся пастораль, всё по вине той же ограды, скрытой оставалась, давая насладиться своей живописностью лишь из окна и никогда - вблизи. А здесь же, при крепости, был огромный вычурный сад и внутри самой окружности, и снаружи. Такой волнительный и самое главное - досягаемый. Ох, как Аэлфлаед его полюбила! Настоящим сердечным другом сумелося ему стать для неё. И дюже приятным отмечался каждый распогожий день, в который случалось девчушке посетить садовые рощи. Перед променадом Базилда всегда с особым вниманием укутывала свою госпожу в плащ, в муфту её ручки запихивала, хотя именно этому девочка зачастую противилась, и посильнее натягивала капюшон ей на чело пологое. Тепло ли было, холодно ли значения не имело. После, коли уж не желало дитя длани свои прятать, за руку брала камеристка "свою деточку", так кликала женщина графиню украдкою, да про себя, хотя спина её от этакой заботы гудела потом, и крошечными шажками выводила чадо перво-наперво во внутренние лабиринты сада, крепко удерживая детскую ладошку в своей крупной руке, отпуская лишь иногда, да и то нехотя. Там, на выходе во двор, их встречала высокая стена из кустов шиповника, геометрично остриженная со всех сторон, завсегда колючая, однако пышно по июлю цветущая в алом цвете раскидистыми бутонами, любая пусть и не рукам, но глазу. Когда в осеннюю пору сие роскошество облетело, впервой на памяти девочки, всё вокруг словно бы обнищало, да исхудало до костей, и в той же степени, в какой ободрял прежде сей прелестный угол, сковал он тоскою длинною до неопределённого когда-то. На плотно уложенную тропинку они спускались по широким ступеням и не спеша вдоль живой изгороди направлялись хоть вправо, хоть влево, куда немудрёной душе её светейшества было угодно. Шиповник тянулся длинной чередой и постепенно закручивался спиралью несплошной, вправду сходя за простецкий лабиринт, в котором Аэлфлаед часто тянуло пробежаться, да упрятаться за очередным его изломом, не на шутку всполошив прислугу. Дрянная детская натура. Однако о такой выходке токмо с улыбкою и никак иначе выходит молвить. Вглубь сей витиеватой композиции они обязательно проходили, встречая в её уголках не единожды античные скульптуры, изображавшие в изначально мёртвом камне такие живые на вид образы божеств: Урана, Танатоса, Ареса, Гения и Юноны. В самом центре сада встречал их размашистый фонтан, бодро бьющий водой в лицо. Так любо было графине подставляться под неё, сильно свешиваясь за чашу оного. Откуда такие дурные пристрастия оставалось только догадываться. Но, на счастье чуть менее расторопных, чем надобно служанок, с первыми холодами эта забава присеклась вместе с водою, что перестала подаваться по мраморному телу фонтана. Далее находили они выход к главным вратам, проходя мимо крупных геральдических символов, заключённых в некое подобие квадратных клумб, в которых разве что не цветы красовались, а высеченный герб с множеством красных и синих полос, содержащих в себе знание о жизни и духе святаго в ней, да древом дуба по середине, в знак неиссякаемости и могущества Цирилльского рода маркизов. Тогда Базилда окрикивала привратников громогласно, и мужики прислужные непременно отзывались, выпуская их во внешнюю рощу, полную других красот, более сдержанных, но потому более обширных. Целая колоннада дубов сразу же расходилась от главной тропы, убегая в противоположные стороны, аккурат вдоль ограждения. На манер богатырей ражих стояли эти недосягаемые в своём величии растения, кронами изредевшими стоически держась друг за друга, да будучи в сим единстве защитой не хуже врат каменных. И пускай листва их взбитая по велению природы уж опала, как следует из года в год, сие лишение никак не могла умолить в дубах образа столпов несломимых. Под покровом их нагих ветвей прошли женщина с ребёнком, виляя вокруг могучих стволов в игривом настроении. Скорее тянула Аэлфлаед мистрис Уиллис вперёд, слегка вприпрыжку перебирая ногами, да задорно шурша атласным подолом своего голубого платья, а потом резко остановилась, воззрившись на странную шляпку, торчащую прямо из тёмной коры. Поблёскивала она зеленушной слизью, а гименофор пышный выворачивался прямо наверх, так и завлекая прикоснуться к себе, исчадью ну точно ведьменскому. Потянулась уже было графиня к нему, может и не просто тронуть, а даже и сорвать существо чудное, дабы попробовать, но камеристка остановила её, перехватив загребущие пальчики. - Не стоит пачкаться самой, да одежды марать, миледи. Грибы - вещь совершенно не нужная человеку, тем более вам. Они несъедобны и противны, прошу вас оставьте их и продолжим путь! - А кому же они тогда нужны? - возмутилась девочка на это вопиющее заявление. И вправду, ведь всё существующее кому-нибудь да надобно. Таков божий замысел. В этом цель, в этом крепчайшая опора для ветхих душ всего на свете, это - сильнейший опиум для постоянно восполяющегося абсцесса, вылезшего ещё в зачатке всего живого и нагноившегося с первой мыслью, поразившей невыносимой вспышкой болии пространство. Никак иначе. - Нужны кому? Да никому. Жалкие бесцельные создания. - Но как же? Быть такого не может, - не отставала она. Затем помолчала немного Базилда, ртом покривила, да всё же смягчилась, находясь в словах. - Ну так и быть. Эльфам сгодятся, на то чтобы прятаться под ними, - таким ответом была уж Аэлфлаед удовлетворена и покивала согласно, боле не задерживаясь на месте. Чуть опосля ровная вереница древ разрослась в целую рощицу. Ныне, во мгновения глубокого обморока души природной, её присутствия не при людях, но при Всевластном, не надо было выглядывать сердце сада сквозь листву. И без того уж издали виднелся пустующий бассейн оформленный со всех сторон скамьями громоздкими, своими формами спинки и подлакотников напоминающие скорее ложи. А потому не столь интересно было пробираться далее, не столь охотно было спешить, когда всё так очевидно и простор воображения урезан уж известным оку окончанию дороги, отяжелён осязаемой правдой. Хотя, как мы знаем, дети отличаются своей особой сообразительностью, часто притивопоставляя её серому пейзажу до тех пор, пока хватает сил и смелости на это то ли преступление, то ли подвиг. Под пробковой подошвой сапожек Аэлфлаед звонко шелестели почерневшие листья. Такие скрюченные, волнистые, затейливые в своём облике. Хруст-хруст. Пропадёт. И снова хруст-хруст. Так и песенка складывается. Какой-то очень назойливый, да знакомый мотив. Однако чего-то хоть сколько-нибудь подобного в стенах крепости она не слышала ни разу. Сия, кажется, грубее лилась, резкими звуками проваливаясь в очень протяжном напеве. И сколько бы не билось дитя в попытках не упомнить, так повторить, притом ножкой притоптывая, ничего ровным счётом не вышло. Верно, Мнемосина оставила её, явно обделив своим покровительством. К кульминационному моменту этих пустяковых исканий, уж покинули столпотворение дубов графиня со всем своим сопровождением и сразу же с дуновением хладного ветра, не сумевшего настигнуть их прежде, сдуло всю сумбурную чепуху из детской головки, больше не позволяя мыслям окольным теребить разум. У каменных лож не задержалась Аэлфлаед, а сразу двинулась к купале бассейна. С неугасаемым интересом как в первый раз принялась она разглядывать искусную лепнину, идующую каким-то сложным сюжетом вдоль его борта. Однако сие занятие скоро было прервано. Что-то шебуршалось позади девчушки, чуть поодаль, прямо в кустах. Сначала замерла она, прислушиваясь, а потом аккуратно развернулся, завидев уж удаляющуюся чёрную тень. - Смотрите! Смотрите же! Видали вы её? - указывая перстами на теперича скрывшееся существо, воскликнула она. Но ответом чаду, конечно же, был утвердительный отказ. Устыдилась она после этого, верно, выдумки своей, замолчала совсем, да, понурив главой, больше за тот день не заикнулась об этом странном происшествии.***
Клычища ей с самого первого дня в основной резиденции стали упиливать в один ряд с другими зубами. Многим досего, когда судьбы её и тогда ещё графа столкнулись в первый раз, и одна зацепилась за другую, не было достаточно времени у Осбеорна поразмыслить, что же делать с этакой-то безобразной особенностью, ввиду невыносимо скорого оборота огромного количества событий, произошедших в то время. Да и необходимости в том не было, а теперь этот вопрос встал на повестке дня, найдя довольно радикальное, но простое разрешение. Дело сиё оказалось отнюдь не приятным ни для кого. Скрежет стоял ужасный, подобный визгу исцарапанного в крошку стекла. Зубья поддавались едва-едва, обязывая прилагать неимоверные усилия, затягивая процесс. По обыкновению исполнять этот весьма странный долг пред своею госпожой выпадало любым двум прислужницам, что подворачивались под руку в необходимый момент, а случалось такое часто. Ведь сам милорд распорядился, чтобы не реже, чем раз в несколько дней производили они эту процедуру и ослушаться было никак нельзя. Уж больно заметно выходило, а наказание, уготованное за сие, пугало поболе, нежели чем пригрешение пред законом всяким, ибо заповеди высших сил были сильны, а власть стояла всё же выше. Терпения на это бесовское занятие у всех хватало с трудом, а особенно у самой Аэлфлаед. Бывало, увидит она напильник и сразу в дальний угол убегает, уста плотно сомкнёт и ручонками отмахиваться давай. Однако девки рабочие её всё равно догоняли и, хныкая, да вяло вырываясь, графиня повиновалась, не в силах противостоять. Не то чтобы больно ей было, хотя иногда по неловкому движению дёсны задевали, но столь противно, словно камень жуёшь, и вся грязь, вся пыль на язык и в глотку летит. Брр! Базилде, по приказу господина, заниматься этим делом не давали и вообще не доводилось ей видеть, как всё происходит, дабы было у женщины время освоиться, пообвыкнуть и в ответственный миг страху суметь не поддаться. Но продолжаться так вечно никак не могло. И вот однажды настал тот день, когда робко одна из служанок вручила ей шершавый напильник, да губки поджала, как бы желая уйти от вопросов, которые незамедлительно возникли в суровых очах камеристки, требуя разьеснений. От взора горящего укрыться нельзя было и надеяться, что женщина сама догадается, тоже. Ввиду чего пришлось связать друг с другом пару фраз и выложить таки совершенно сумасшедшее признание. Сведя брови тонкие, с абсолютно нечитаемым выражением физиономии вслушивалась Уиллис в обрывистые слова. Казалось, её парализовало от самых ушей до пят. Столь прочное неверение охватило женщину, что дышала она через раз, а как моргать и вовсе позабыла, сосредоточившись на главной мысли изречения. Подозрительно вглядывалась камеристка в глаза девки, по её мнению, полоумной и пыталась уличить обман, что непременно должен был там быть. Право слово, готова была уж Базилда обвинить кромешницу в бесстыдном вранье, опосля такого-то вздора, но загвоздка в виде не менее чудной думы зацепилась за сказанные слова в её мозгу. Зрить в корень тайны средь множество завес, да замков, аки ведунья тёмная, она не умела, однако слепа не была, чувствовала душок паршивый, подмечала сколы на зубах иногда, ссылая всё к чему-то нелепому, неопределённому, дабы не мотать душу по чём зря. А теперича всё складывалось как надо. Но всё же это было совсем не её дело, а потому, ослабляя хватку на ручке напильника, она один единственный взгляд сомненья кинула на Аэлфлаед. Приметив взволнованное настроение той в изломе бровных дуг, Базилда подняла девчушку на руки, главу её светлую ко груди прижала, да заявила, что нечего на прелестное дитя наговаривать и, хотя сделала вид, будто ничего не слышала, но за работу принялась, своими мощными руками многим быстрее, лучше расправляясь с нею и нынче, и опосля. К тому же подавать юной графине к трапезе стали не токмо багровину животную, но и много ещё чего, каждый раз предвосхищая её детские ожидания. Таких удивительных явств на все возможные лады она доселе не видала иль, по крайней мере, упомнить сего не могла, а потому каждое новое блюдо приводило чадо в неописуемый восторг, аж до искр в глазёнках. Не была способна насытить такая еда девчонку, однако так она была ей интересна, словно игрушка какая, начиная запахом и кончая вкусом. А выбор у неё был поистине громадный, ибо не отказывали ей ни в чём, взращивая неимоверную прихотливость. Имбирные пряники самых фантастичных форм, да полные украшеств позабавили её не мало, но вкусом своим только слегка пряным и сухим не пришлись по нраву. Яблоки с грушами на личный взгляд Аэлфлаед были дюже похожими, однако первое цветов было более разнообразных и ярче на языке ощущалось, а потому бесспорно выигрывало. Виноград сушёный выглядел столь бесцветно и тоскливо, что ему разве что посочувствовать оставалось со стороны при виде того, как морщится на него особа малая, отталкивая чащу подальше. (Хотя я бы и сама согласилась что в морщинистом облике изюма имеется нечто противное). Помимо всего уже перечисленного и ему подобного, как-то пред графинею очутилось даже желе, словно пританцовывающее на посуде, да задорно потряхивающее своими цветными боками. Чего-чего, а о таком Аэлфлаед и в сказках не доводилось слышать. С великим воодушевлением большой ложкой отщипнуло чадо тогда кусочек, однако... Вот это было разочарование! Сильнее всех прежних. И ведь девочка тогда вправду очень расстроилась, аж очи на мокром месте встали. Как это что-то столь привлекательное может быть настолько несъедобный? Несправедливое несоответствие субстанции, наделённой силой, и видимой оболочки, будто созданное, чтобы разбивать нежные сердца, обладатели которых уж было взабрались на воображаемую ступеньку из ожиданий, а она подло ушла из-под ног, заставляя полететь вниз и грохнуться мордой в пол, разбивая её в кровь, да разливая слёзы горькой обиды над неоправданным, а потому совершенно пустым. Обычно отведывать такие новшества Аэлфлаед случалось именно тогда, когда трапезничала она не с прислугой, а в обществе маркиза. Сам он не ел, потому как в первую очередь ужинал, обедал и завтракал в кругу семьи, но её вдоволь угощал. Вот как нынче. Сидели они один на один под сводами наипросторнейшей залы, лишь в окружении некоторых прислужных людей, что означало - в одиночестве. За столом протяжённым, укрытым льняною тканью, чуть-чуть шершавой на ощупь, расположились они бок о бок, на соседних креслах друг от друга, вовсе не обращая внимания на пустующую череду остальных. На своём привычном месте восседал Осбеорн, во главе, на срезе узком, а по правую сторону от мужчины сидела графиня, там, где окромя неё никого не бывало, ведь свято место пусто быть не может, а достаётся не всем, даже если эти все - люди "близкие", да почтенные. Несколько каминов тепло трещали по углам, выплёвывая искрящиеся снопы дыма вверх по изогнутым кирпичным трубам, силясь прогреть покои великих размеров, но вездесущие сквозняки, царившие здесь завсегда, изгнать им всё равно было не под силу. В том особняке у моря они тоже были постоянными гостями, однако ощущались как-то иначе. Крепость была в своём масштабе слишком неестественна, будто поболе, чем ей отвели изначально и потому очень много пустоты в ней образовалось, чтобы хоть как-то заполнить исполинское пространство, на фоне которого Аэлфлаед выглядела точно крошечка, завалявшаяся на широкой поверхности чистого, на первый взгляд, стола. Являясь произведением искусства, достославным рождением человеческой мысли уже почивших веков, Цирилльская резиденции по праву была достойна называться старинной, отчего окна широкие в меньшестве здесь были, по надобности давней делаясь больше узкими. Поэтому сумраком синеватым беспрестанно скованы оказывались стены дальние, а за ними углы. И всю остальную залу ждала бы такая же участь, ежели бы не люстра, увенчанная свечами, и пятипалый подсвечник, выставленный на стол, что разъедали рыжими огоньками мглу, довольно раскрывающую пасть. На блюде пред дитём сызнова лежало что-то от слова совсем не знакомое, такое круглое, яркое до невозможности. Словно обломок португальского солнца, того самого, под которым грелось сие чудо, свалился ей на тарелку и теперича заманчиво полыхал свежайшим ароматом чрез кое-где поддёрнутую кожуру, да изливал токмо одним своим видом весь впитанный жар южной страны, коим, при всех своих достатках, Англия похвастать не могла. Потянулась только к апельсину спелому ручонками маленькими Аэлфлаед, пальчики от нетерпения поджимая, да сразу же спохватилась, прильнула обратно ко гладкой спинке креслища витиеватой формы и задрала голову, устремляя взор, выражающий уж достаточно решительные намерения, в ответ мужскому взгляду, только этого и ожидающему. Опосля сложила девочка длани в жесте молитвенном и скороговоркою выдала стишок, по учениям совершенно необходимый пред вкушением явств. - Господь, что пищу нашу сотворил — Зверей и травы, птиц и рыб, и остальное тоже, – Дары свои, прошу, благослови, Чтоб жили долго мы и прославляли имя Божье. Когда же завершится жизнь земная... - да оборвалась на полуслове, приметив уж более не одобрительное выражение на маркизовом лике, так и не договорив заветное: "Впусти скорее нас в ворота Рая". И без того поддёрнутые брови Осбеорна нынче вовсе взлетели вверх, аки орлы кудластые, желваки не ходили у него по челу, но очи были настолько пронзительны, удерживая с особым напряжением своё привычное выражения, что графине каждый раз как в первый становилось жутко при виде заготовленного укора немого. Не желал мужчина слышать от неё слов последних. Всё остальное - непременно, а это вот - нет, так как традиция, конечно, предписывает молвить, но позволено ли ей, твари, крови жаждущей постоянно, вышедшей из-за пазухи самого сатаны просить о рае? Вопрос, ответ на который, как думалось, слишком очевиден, а от того совершенно неуместный. Ещё чуть потупив взгляд светлых зениц, всё же приступило к еде дитя. Большую дольку поднесла к устам, наслаждаясь волшебным запахом, и с усладою надкусила. Ой и кислый оказался плод! Горький какой! Изморщилась вся графиня, не токмо челюстью, но и плечами повела. Однако, чуть погодя, продолжила жевать, опосля принимаясь и за остальные дольки, которые маркиз сам к ней пододвигал, блюдя за сим действом внимательно, до мелочей. Её курносый нос ещё сильнее задирался вверх, складочками маленькими собираясь, бровки еле заметные сводились близко друг к другу, а уши чуть оттопыренные ходили то вверх, то вниз, от усердия, но очи щурились предовольно. "Понравилось значит" - с лёгкой улыбкою подумалось тогда мужчине. Хотя сам бы он этакую гадость иноземную даже не пригубил бы. Совсем не оттого, что далёк маркиз был от подобных диковинок и не был ценителем достойным. Никто бы не осмелился подобное выдать, да и, что греха таить, правдой это в корне не являлось. Право слово! Однако он точно был ценителем облика сего недочеловека, такого неясного и кромешного в его глазах, но любопытного в каждой частичке, в каждом пускай и еле уловимом движении, в этой едва ли не дурной своеобразности, чрез которую настойчиво сочился туман неведомой Осбеорну, да и самой Аэлфлаед, прошлой, недочеловечьей, чужой жизни. Ещё не лишком длинные волосы, здешние служанки теперича заплетали в красивые косы, чаще венком, как нынче, ибо пока особо было не разгуляться, но простота изящности не умоляла. Такой аккуратный образ не шёл в разрез со всё больше обособляющейся личностью. Шаг сделался твёрдым, а вслед за ним осанка похорошела. Слова теперича у неё чётче выходили, хотя возраст было не обмануть и до взрослых речей было ещё далеко, что немного удручало Осбеорна. Могла она на полуслове забыться, запнуться, нелепица некоторая иногда проскакивала, как в общем-то свойственно детям малым, о чём не приходилось забывать. Однако забывалось всегда о другом. Думалось, совсем недавно ступила в пределы резиденции маленькая ножка сего дитя, а взглянув в календарь стало ясно, что уж утёк тот день далеко за горизонт. Тогда на улице во всю благоухала весна, солнце горело ярче, чем когда-либо, воздух был тёплый и, аки эдэмский сад, цвели англицкие земли, задыхаясь в собственном соку от непремиримого с мирским бытием великолепия. Сквозь толщу пролетевшего и стоптавшегося под ногами времени так завсегда помнится о днях даже не самых примечальных, самое главное, чтобы чем-то уж больно чёрным они не были обременены, а тут такое-то событие. Не мудрено, что окромя такого описания на ум ничего не приходило. А теперь уж видимое пространство сильно переменилось. Уперевшись светлым взором в картину, видимую сквозь узенький оконный проём, наблюдал маркиз чадную юдоль. Сплошь сизую, мокрющую и хладную даже на вид. Ежели было бы возможно вкусить пейзаж, то этот был бы кислющим до судороги, горьким, точно зола, и при всём при этом глухим, с ощущением опосля себе, что вроде бы ничего не ел, а муть неприятная на языке осела. На какой же месяц, на какое время года пришлась такая непогода? Так запросто и не распознать. Ведь до излишества часто туманный Альбион отличал именно такой вид. Дайте-ка мужчине поразмыслить. "Это получается... Май, июнь, август, октябрь... Да неужто ноябрь?!". Всё верно. Никакой ошибки быть не могло. Зима стола на пороге, а он и не заметил. С прошествием лет время начинало бежать всё быстрее и быстрее, совсем не позволяя себя уловить, ощутить. Вот уж 4 десяток подбирался к Осбеорну из-за угла, пока ещё не давая распознать тихого звука своих шагов, а жизнь уже с неимоверной скоростью истекала сквозь перста. Что-то он постарел. В этой бесконечной конители так и не решённых военных вопросов, переговоров о мирном договоре, которые велись с таким скрипом, что он уже переставал быть эфемерным и становился специальным сопровождение для каждого заседания палаты лордов, мужчина совсем завертелся. Это была, пожалуй, самая муторная часть вершения вооружённых конфликтов, а ему бы сейчас снарядиться, на коня, да сызнова во грязные вражьи уделы, хотя грубым нелюбителем дипломатии, не умевшим связать и двух слов, он не был. Просто уж больно тяжко даются решения, когда ты в проигравших. Маркиз такого терпеть не мог. Казалось бы, никто другой этим тоже не был бы обрадован, но у него белёсая пелена из ненависти стояла пред очами, побуждая рвать и метать, ни на что не соглашаться и вернуться на поле боя, дабы найти там победу. И тем не менее он никогда спонтанно не поддавался сему порыву, разумея всю глупость этой мысли. Но кто-то, к сожалению, считал, что поднимать каждый раз скандал и по-бараньи упереться рогом - это разумно в их положении. А потому из раза в раз Осбеорн рассудительно предлагал отложить эту дилемму на потом и всё сходило на нет до следующего заседания. Неутомимо в такие мгновения возникала в его мозгу дума об том, что коли сам бы решал, всё бы давно окончилось. Что ж, смелое предположение. Не много ли он на себя берёт? Однако как есть, так есть. "Вся эта волокита точно продлится до конца сего года, да плавно перетечёт на следующий", - помяните маркизовы слова! Тем временем уж окончательно разобралась с фруктом Аэлфлаед, только гора шкурок, аккуратно сложенных на блюдце, напоминала о нём. Взявши из-за пазухи кембриковый платочек, осушила деточка им свои длани и, окончив, приметила, что мужчина продолжал смотреть куда-то вдаль, а не на неё. Тогда тронула она его за пышный рукав тихонько, и тот, к радости чада, оттаял, да ожил, обращаясь весь к воспитанице. Сразу тогда бросилось Осбеорну в глаза, что, несмотря брызгающий во все стороны апельсиновый нектар, токмо щёки округлые остались им задеты, а белые манжеты сорочки, торчащие из-под плата, остались такими же чистыми, за что, раздобревши ещё поболе, похвалил маркиз девчушку. После чего перехватил платок из её рук и сам отёр ланиты раскрасневшиеся, да затем испросил о камеристке графиню. Это, по всей видимости, стоило сделать ещё раньше. "По нраву ли пришлась? Благодушна, ласкова ли? Не позволяет лишнего ли себе?" - и так далее в подобном духе. Ребёнок врать не станет, ибо существо он светлое. Интересно, насколько сие утверждение соотносилось в маркизовой голове именно с этим существом? Ну... Видно, никак. Погрешность чисто человеческая. Да это ничего. Ещё образумится, нагонится. А пока, девчушка радостно глаголила о прекрасной мистрис Уиллис, о пташке пречернёхонькой, которая повадилась расхаживать по выступу за окном её опочивальни, о наигрыше приятном и звонком, что слышала она на днях от куда-то из-за стены, да обо всём другом, что имело место быть в её замкнутом мирке, окромя той тени, естественно, не хотела же она такими глупостями донимать маркиза. Ей вправду незачем лгать. Искренность во плоти, сами посудите. И хотя сия каша никакого отношения к заданным вопросам не имела, Осбеорн внимательно слушал, поглаживая Аэлфлаед по головушке, а где-то в самой дальней части стола тем временем притаилась юная Гестия, оберегающая огонь этого семейного очага.***