Veritas

***

      Уж пару месяцев как минуло окончание 1550 года, и в свои права вступил 1551. Лето тихо заступило первым месяцем на остров, совсем невесомо прошагиваясь по округе. Природа раздобрилась, расщедрилась и расшевелила воздух, пыхнув в лица англичан теплом, неслыханным с далёкого, прошлого году. Дожди перестали столь упорно вымывать груд, однако эту перемену трудно было заметить, настолько ничтожна была она, да и солнечный день достиг предела ещё в мае, а потому лета никто не разглядел, в плавном перетёке оного из весенних будней. Зато затишье в палате и умах лордов сделалось ощутимым событием. Последние ложки похлёбки разногласий были сглотаны без аппетита, но с чувством неизбежного, не жуя и наскоро. Всё наконец пришло к заключению. Дело оставалось за малым.       Стоя в непомерной близости от неприкосновенного королевского трона, Эдуард Сеймур то и дело сжимал, да разжимал одеревеневшие пальцы, постукивая при том перстнями, как ему казалось, очень громко, и часто-причасто поглядывал на упорно молчащие двери, а после тут же возвращался свербящим взором к франко-шотландским послам, стараючись с потрохами не выдать своего судорожного ожидания. Оттуда, из-за двери, непременно, по разумению герцога Сомерсета, должна была прийти подмога хоть какая-то. Свежий воздух может быть, дабы разбавить спёртость здешнюю, что непробиваемым комом встала у него в горле, побуждая вновь и вновь делать нарочито глубокие вздохи до боли в рёбрах ради убеждения в том, что ещё исправен он, не безнадёжен. А когда подкалывало мужчину это неизбежное щемление, шестой ров восьмого круга для него замыкался. Вокруг Сеймура столпились пускай не фурии, но твари им во всём подобные и это были отнюдь не послы иноземные, но члены совета, собственные подручные его, им помыкаемые некогда... А почему некогда? И сейчас. Однако уже не с такой завидной уверенностью в действиях и словах. Высокие своды потолков отчаянно жались к полу, стены едва-едва не схлопывались, а свет, льющийся из окон, резал по очам. У герцога складывалось ощущение, что доску на него уже наложили, а нынче по булыжнику сверху докладывали, безжалостно растягивая муку истошную. Словно он уже был наперекор своему высочайшему положению приговорён к peine forte et dure этими крамольными людьми, блюдящими ныне за исполнением кары. И вот осталось сбросить один единственный камень, чтобы, в конечный раз истерично крикнув, его грудная клетка лопнула и, брюзжа, выхлестала наружу склизкий ливер.       Однако дверь наконец разговорилась скрипом и под властью напористых рук распахнула свои полотна, впуская внутрь маркиза Нортумберледского, который тут же уверенно ухватил взгляд Сомерста, как бы заранее приветствуя. После Осбеорн лавирующими крупными шагами прошёл вперёд и припал на колено подле трона, склоняясь и целуя монаршую длань под несоизмеримо строгим взором короля, что в особенности сегодня выглядел или старался выглядеть отнюдь не на свои года, под гнётом величайшего статуса, отстёгивающего юноше лета наперёд. Затем взлетел на ноги и тихо пристроился чуть поодаль герцога, предусмотрительно не руша в отличие от Сеймура установленной недосягаемости монарха.       Опосля дюже неудачного окончания войны и оставления града Булонь положение регента малолетнего Эдуарда 6 сделалось очень шатким. Обычно короля ни в какие дела государственные он не вовлекал, да вообще всеми силами отгораживал мальчишку от его прямых обязанностей, благородно взваливая их все и даже поболе на себя. А теперича герцог названный трясся от любого шороха, боясь не удержать свою голову на плечах, да, по молчаливому замечаю маркиза, совсем окалел от ужаса, раз притащил таки с собою племянничка, монаршёнка законного в поддержку и даже после этого нуждался в чужом плече, которое Цирилл, конечно, участливо подставил. Маркиз дал бы ему дельный совет - скостить излишний апломб, перестать так судорожно хвататься за трон и не перебивать столь истошно короля, старательно выстраивающего ответную речь для послов, но тот был дюже на взводе к сему моменту и, ради уже собственной головы, Осбеорн осторожность немереную прикладывал, не встревал, молча наблюдая за этим представлением. Человека, что враг сам себе, токмо повязать, другая помощь бессильна.       На протяжении не единого часа шли баталии словесные. Сеймур выторговывался, аки дрянной мужик на базаре, едва ли не шипя от негодования, и ведь, справедливости ради, было от чего. Потому как те пускай и сдержаннее были в высказываниях, но по содержанию оных брызжили не меньшим ядом, напирая на изменение уж определённых условий. Такая при том рожа самодовольная у шотландца была, смотреть невозможно! А француз хотя и был тих в своём спокойствии, однако так и натягивалось струною в его лице что-то надменное. И за поиском причины далеко ходить не приходилось, конечно, ведь заполучить наследницу шотландского престола в жёны дофину Франция уже сумела и этого никакие постановления исправить были уже не в силах. В конце концов, каждый остался при своём. Другого исхода предполагать и не приходилось. Град Булонь был отдан за 400 тысяч золотых экю, на том заключили, да подписали Булонский мир. Затем все присутствующие были приглашены королевской милостью отобедать. И не то чтобы кто-то рад был послам на сим застолье, праздновать, тем более с ними, было решительно нечего, да они и сами бы отказали, представся такая возможность. Однако не послы, не англичане первыми выпад делать не собирались, а потому, скрепя сердце, все друг другу откланялись и прошли в следующую залу, которая уж давно ожидала гостей, развернувшись во всём своём убранстве.       От ослепительного множества явств, нагромождающих стол, валил ароматный пар. Тут и жаренные миноги, шкварчащие своими румяными боками, и алоза в галантине, громадные осетра, щедро сдобренные едким уксусом, красная селёдка в сахаре, рубленный солёный лосось в соусе из горчицы, а ко всему прочему десерты в виде тортов необъятных, засахаренных груш, яблок, да апельсинов, поражающих очи человеческие аппетитным блеском сиропа густого, а языки сладостью непомерной. Однако оценить эти поварские изыски люди могли едва ли, то и дело обращаясь колючими взорами друг на друга, да только этим и занятые до поры до времени. Но вот разлились вина, сплочённый оркестр из мандолин и цитр взыграл заливисто, а чрез главные двери внутрь влетели шуты, поднимая гомон. Один на другого с разбегу завалился, да вместе они полетели на пол, тут же вскакивая, аки лягушки длиннолапые, чем уже не мало позабавили заседающих господ. А после один шут скорчил наиблагодушнейшую мину и с хитрецой громкоголосо окрикнул другого. - Хо-хо, добрейший Джон, а вы, верно, уже подметили это блистательное пятно, что так ярко освещает сегодня наш день? - Хо-хо, это вы о солнце, добрейший Томас? - наиграв схожий тон, отвечал мужчина. - Да нет же! Вы обернитесь, обернитесь! - на сие заявление замотал головой шут, да указал нерадивому приятелю за спину, и тот крутанулся на пятках, опрометчиво подставляясь. - Это я о пятне на твоих панталонах, дубина! - злорадно выпалил тогда балагур и пнул Джона с размаху под зад, в сопровождении громыхнувшего хохота оттаявшей публики. И даже король больше не напоминал грозовое облако, щурясь весело, да еле-еле не расплёскивая во смешливой дрожи терпкое поило из златого кубка.       Острые углы преткновения вскоре казалось притупились, ибо чрез мутноватую дымку угара пьяного всё иначе выглядело, а пили все немало. Сомерсет в особенности, видно, порешив утопить волнения вместе с разумом треклятым. И тем лучше, уткнувшись рожей в блюдо он боле никого не беспокоил. А маркиз тем временем лишь единожды, не догоняя остальных, осушил свой сосуд и раскраснелся совсем, слегка зеленея вместе с этим, но всё же для приличия вина-то долил, хотя и боле к нему не притронулся. Затем один из рядом сидящих лордов в настойчивом желании завязать с кем-нибудь разговор зацепился за Осбеорна и, покряхтывая, принялся заплетающимся языком рассказывать о давешних преуспеваниях своих сыновей в стрельбе из лука, явно приукрашивая, по крайней мере, именно такой вывод сделал Цирилльский, слушая едва-едва вполуха, а в остальном обращённый весь к игре музыкантов, ибо это был единственный стройный звук из общего шума и тем всего милее приходился он чуткому слуху. При желании избрал бы мужчина токмо его из окружающей тщеты иль вовсе тишину, поскольку всё, даже и самое яркое, в особенности оно, способно вскорости надоедать, затираться до мути, подымая собою уж не приятные чувства, а бурление всего самого тошнотворного, заключённого в чёрной желчи, избытком которой после не наблюёшься и только проглотить её останется, укладывая с каждым разом всё больше этой тлетворной жижи куда-то вглубь брюха. Туда же нынче и явства всяки разные шли по чуть-чуть. Понеже такое изобилие рыбы не встряхивало и без того ленивый аппетит маркиза. Ещё на прошедшей седмицы он на неё нагляделся во время quatuor anni tempora, а нынче видите, у протестантских чертей постный день нагрянул. Как не кстати. И всё же пир продолжался, да с таким размахом, что до ранних утренних часов многие задержались за столом, выходя али выползая из-за него, когда уж густую тьму за окнами разбавили белёсые сумерки.       Велев подать лошадей к обедне, отоспался чуть в отведённых покоях Осбеорн. И уж окончив весь туалет по пробуждению, собирался покинуть королевский удел, как принёсся человек прислужный от Сеймура и передал повеление от него, чтобы явился Нортумберлед немедля. Посему задержаться пришлось. От трезветь бы размеренно в сновидениях пространных ещё долго-придолго герцогу. Ан нет. Видно, как токмо выветрился душок пьянелый, так сразу и сорвались галопом думы прежние, принуждая всполошиться Сомерсета, а следом с его подачи и других. Вот же душа неспокойная.       Когда приоткрылась дверь эдуардовой опочивальни, едва не захлопнул её маркиз и с трудом ощутимым заставил себя не развернуться, да не уйти. Уж очень нутро его раздразило присутствие Кранмера и Гардинера. Первый опёрся на край стола, стоя вполоборота к дверному проёму, а второй, попеременно рассекая просторы горницы в раздумьях, под пристальным взглядом Цирилла в конце концов остановился возле архиепископа, совсем неразличимым шёпотом сообщая ему что-то на ухо и не нарушая хрупкую тишину, к разочарованию наблюдателя. Делить с этими грехотворниками один воздух, явно пронятый ядовитыми парами их речей, маркизу страшно не хотелось. Однако покинуть это место он так запросто не мог. А стоять в преддверии, да изподтишка наблюдать дальше за сей неоживлённой картиной смыслу не было совершено. Хотя всё равно мужчина ещё задержался, помедлил, вопреки приказу, надоумившись скинуть дорожный плащ пред входом в палату, да умудрившись проделать это как можно неспешней. - Видели вы, как они глядели на меня? Видели? - распалился сиплым голосом Сомерсет, аккурат тогда, когда Осбеорн ступил в покои, будто именно этого мгновения и ждал. - Кто, ваша светлость? - учтиво, наперёд всех, поинтересовался вошедший. - Все! Я уже зрею геену огненную, что разверзлась в их очах! Я не дурак, не слепец! Они уже сейчас готовы выпотрошить меня, стащив из собственной постели! - злобливо была брошена тирада, но меж строк её читались жалобные нотки, выдавая бессилие, которое давило невозможно мужчину. - И вы планируете по этому поводу что-то предпринять? - спустя некоторый, тактично упущенный, миг, прорезал глас свой Гардинер, снова приостанавливая ход. Однако вразумительного ответа услышать ему было так и не суждено, а потому епископ, верно, предвидя такой расклад, сразу обратился к Кранмеру, завязывая с ним протяжное рассуждение на тему возможности предпринятия того самого "что-то". Звучали отдельные имена союзников, которые и без того мог самостоятельно привести маркиз, растягивались, аки тесто, думы пятые, десятые. И долго мог бы прослушать этот словесный поток Сеймур, впившись неопределённым взором в стену, да прижимая кусок мяса ко лбу, а вот Нортумберленду сего не желалось ничуть. - Смерть божья, всё - вздор. Бывает видится то, чего нет. Дьявол нагонят свой морок. Война была долгой и изнечтожающей. Англии необходим отдых. Тем, кто её держит, тоже, и Господь услышит, пошлёт отдохновение. Аминь, - спешно перебил маркиз говоривших и, кажется, таки обнадёжил своими словами едва ли соображающего герцога, который возвёл к нему очи, полные надежды, да промямлил ответное: "Аминь". Кранмер с Гардинером тоже в стороне не остались, однако уже их взоры благодарностью не отметились, скорее чем-то скользким, еле уловимым. Стоило Цириллу всё же не спешить с выступлениями. Токмо значения это уже не имело, ибо он, вполне довольный собой, покинул с разрешения место ненавистное и, брезгливо отряхнув одежды, сызнова облачился, направляясь, как и задумывал изначально, в конюшни.       Там заждались нетерпеливые жеребцы уж, разволновались, порываясь высвободиться самостоятельно из рук пажей. И оседлал их уже маркиз с прислугой некоторой, когда опять его окликнули, прося попридержаться. То был гонец на сей раз. Запыханый весь кинулся он к лошади господина и, раскланявшись сердобольно, послание протянул, что на скоро распечатал Осбеорн. Однако, как только мелькнуло в первых строках обращение: "Дрожайший супруг", - письмо сразу полетело обратно в руки посланника, а сам он оказался едва ли не притоптанным животиной, которую огрел по крупу мужчина, взметнув на дыбы, да поскакал прочь.       Вся дорога напрямик могла бы занять два для с небольшим дня, но у Нортумберленда имелись планы отвлечённые. В день выезда было сделано около трети от всего пути, благо что тропы в затишье небесном успели пообсохнуть, иначе раза в два медленнее и многим труднее давалась бы каждая миля. Под его конец, когда уж дело в сторону ночи глубокой начало заваливаться, а гриоттовый шар луны, служивший незаменимым спутником, укрылся за чёрными облаками, было решено сделать остановку в первом попавшемся гостевом доме из всех окружных, что на удивление оказался весьма добротным, соответствуя завлекающей надписи на большой овальной вывеске, обещающей лучший приём. Место внутри нашлось для всех. Ещё бы. На выдвижных кроватях расположились служащие, а в отдельной опочивальне на постели, прикрытой балдахином, поверх сенного тюфяка и двух пуховых перин сам Осбеорн. Всё здесь было очень умеренно, но прилично, а также сильно пахло щелоком, чистотой. Кормили недурственно, при чём сам хозяин, как выяснилось, купец, содержащий помимо этой ещё несколько гостевых. Никакими нареканиями не можно было бы обложить сие место, если бы токмо не один весомый изъян. Дом этот являлся монастырём в недалёком прошлом. Поистине убежище света, способное когда-то одарить безвозмездно страждущих кровом и едой, хранящее в себе примудрости великие, с приходом англиканства было осквернено, разграбленно, да продано. Какой прагматизм, какое свинство... И дело не в вере, хотя именно в ней и заключалась вся проблема в маркизовом понимании, обходя любые другие вопросы, относящие к гуманизму, к простому человеческому и им подобному.       С утра пораньше проложенная дорога вновь растелилась пред героями, и тогда уж поболе ходу набрали они, загоняя скотину под собой в мыло, ибо нынче собирались добраться до конечной цели. Однако не до родного графства, а до соседнего. Последний визит семейству графов Уэстморлэнд Цирилл наносил больно давно. Надобно было проведать их, заскочить хотя бы ненадолго, дабы свидеться с Генри... И с Анной, супругой его, коли возможность представиться.

***

      Как и предполагал Осбеорн, пребывание его у графской четы не затянулось и, когда мимо незаметно проскочили несколько рассветов, да закатов, знаменующих окончание и начало приятных, как одного, дней, мужчина выдвинулся снова в путь, к позднему вечеру достигая собственной резиденции. Под покровом ночи, как давеча к Уэстморлэндам, теперича въезжал он уже во врата Нортумберледской крепости, с должным пиететом встречающей своего достопочтенного милорда. Шталмейстер распорядился усталыми лошадьми, следя за тем как лишают их обмундирования и разводят по загонам отведённым, напаивать с вёдер, да откармливать с рук. Дворецкий сразу погнал слуг, уезжавших вместе с господином, а сам маркиз вполне себя бодро направился внутрь особняка. Прямиком в личные покои прошествовал он, прислугу окликнул, но в ответ ничего, окромя размеренных одиноких шагов, не послышалось.       Настрой нынче Осбеорн имел славный. Дорогой домой пускай и был слегка помотан, но не изнемождён, потому как дюже по нраву приходилась ему длительная езда по тропам малообитаемым. Тишь сплошная, да юдоль дикая завсегда прятали в себе что-то коварное, даже... Восхищающее. Мужчина мог поклясться в этом, он чувствовал присутствие необъятного, соприкасаясь своей худой душонкой с нечтом сим. И пресыщенность голодом тогда оборачивалась, будто отпустить удавалось нагромождения ненужностей, хлама затхлого, упрятанного глубоко внутри, в этот великий простор. Ощущение сие удивительное, как и всё, было не вечным, однако монада мира, к счастью, человеческой не уподобившись, обширной сотворена и способна была ещё пока изумлять, а потому Цирилл опосля странствий только минувших на самом подъёме пребывал и никак не противился встречи с Гвендолин, что уж показалась из предместья спален, заместо ожидаемых слуг.       Покачиваясь из стороны в сторону маркиза шла навстречу супругу, не сводя с него своего светлого лика, очерченного мягкими тенями в общем сумеречье. Не было напряжённого подёргивания бровей, плечи воздушно двигались в такт телу, а бёдра толстые нежно очерчивались тканью сорочки, выставляясь на каждом шагу чуть вперёд. В общем, отсутствовало всё противное, по мнению Осбеорна, в её подаче ныне, а всё, хоть сколько-нибудь обворожительное, так и сквозило в каждом изгибе. Намеренно. Но надолго ли? - Вы, верно, письмо моё душевное так и не прочли? - лишь отмечая привычное положение дел, отнюдь без тоски в голосе, с долей смирения испросила она в пустоту. - Незачем было писать, я отлучался совсем не надолго, - отвечал он, очевидно повинный, но наотрез не признающий этого. Благо, что маркиза и так не ждала исповеди, хотя желала бы свершения некой справедливости, о чём прекрасно знавал мужчина, да поддаваться не собирался. - Однако вы мне об этом сообщить нужным не посчитали. Откуда же мне было знать где вы будете и когда вернётесь? - встала на самый край бездны раздора Гвендолин, но тут же осеклась, чрез силу язык ропотливый прикусывая. - Ах, значит вы меня обвиняете? - Нисколь. Забудем. Полно. Вы, помнится мне, прислугу звали. Так позвольте же побыть ею для вас, исполнив свой женовий долг пред своим мужем, - постаралась сгладить женщина заострившиеся углы, при том в лёгкой улыбке растягивая губы, для убедительности. К мигу сему уж достигла она фигуру мужскую.       Сначала перстами плечей докоснулась, поддевая плащ и сымая его, а затем к лицу потянулась, аккуратно оглаживая челюсть узкую сквозь русую копну бороды, да плавными, почти робкими ласками, дабы не отвратить, не спугнуть, за уши дланями перетекла, жидковатые пряди в них заключая. Осбеорн возражать супротив того не стал, однако ничего не предпринял в ответ и никак не выразился, лишь обхватил руками предплечья, что локтями упёрлись ему в грудь, и стал ждать далее. - Вам же прекрасно известно, что в моём сердце нет никого, окромя одного человека - моего горячо любимого лорда. И, коли случилось позабыть вам сей догмат, то за тем я и напоминала в письме, чтобы никогда вашу главу не покидала эта дума, чтобы помнил мой господин о великом чувстве преданности и любви, которое беспристанно испепеляет меня, но не оставляет, ибо я готова терпеть эти муки. Я верю в их несомненную праведность, в благославлённость нашего союза Богом, отчего на счастье он непременно обречён, а значит и на плоды, приносимые им, тоже, на потомство, - самозабвенно шептала маркиза на ухо мужу, аки молитву, веруя в эти слова больше, чем во что либо, да снимала батистовый дублет с его тела. - Но это вряд ли, всвязи с вашей последней неудачей, - точно кипятком плеснул маркиз ей в лицо, припоминая, что последняя беременность родами так и не окончилась, оборвавшись. Гвендолин и это снесла, проглотила, покудово он, всё-таки отозвавшись на женские завлечения, сам избавлялся от жилета, стягивая его чрез голову.       Когда же окончил Осбеорн с ним, сызнова прильнула к нему супруга, всё ниже скользя руками по мужской фигуре до самой кромки бридж, под которую пролезла и начала тащить заправленные меж ног полы нательной рубахи, игриво пробегаясь перстами по открывшейся коже. Вот такая она была ещё способна будоражить его чувства. Гривуазная, безропотная. В этом выражался тот потерянный, по его разумению, облик, столь заводящий воображение. Хотя разве она изменилась? Разве не была всегда такой же, как поныне? Может быть это он сам переменился, отгорел, замылился и взглядом, и слухом? Поди знай. Да и никакой разницы сейчас, пока Энгус плёл вокруг них сеть из музыки своей златой арфы, вновь притягивая супругов друг к другу.       Наконец расправились с подвязками гульфика руки женские, а Осбеорн обмял уж фигуру Гвендолин, что подобна ею была длинношеей Мадонне, сошедшей с полотна Франческо Пармиджанино. Да толку в этом вовсе не было, покамест телеса её желанные облачены оставались в золотую ткань сорочки, пускай и красивую, но совершенно лишнюю. Потому аж до поясу резко задрал одёжу изысканную мужчина, тут же впиваясь холодными пальцами в мясистые бёдра. Опосля этого маркиза ахнула громче на вдохе, утопив в шуме дыхания тяжёлого глас наслаждения, да с силою в порыве дёрнула за власы мужа, очи под веки напудренные закатив. Тот распалился ещё поболе. Шейку длинную, точно лебединую, всю истерзал в затмении страсти и до выреза глубокого добрался, тогда же стаскивая с женщины мешающий жилет, да отгибая теснёный ворот, кожу нежную грудей обнажившихся устами прихватывая. В ноздри наотмашь ударил запах сладкого масла и пота, жирно блестящих в свету огня кроткого. Окрепчало вожделение, вразброд пульсируя по телу, а уж иного хотелось им обоим. Иже схватила за выю Гвендолин Осбеорна, да потянула в сторону постели, на подступе к которой подхватил он её стан и рухнула женщина поверх мягчайших перин, разводя согнутые в коленях ноги, томно взирая при том из-под коротких ресниц глазами-изумрудами. Тьма загустела, забурлила, впитываясь в разгоречённую плоть. Взор шарил безостановочно и вовсе слеп из-за искр, стреляющих бурной чередой. Голова совсем отяжелела, наливаясь плавлёным металлом, а перси вздымались всё чаще, выпячивая из мглы к бледному свету крупные капли красных сосков.       Стоном рваным, да дрожью, то ли боль, то ли чувство ей противоположное выражающие, обозначилось дюже резкое вторжение набухших чресел в лоно маркизы. Тогда бровные дуги её изломились, делая сражённое совершенно наповал выражение, а за этим и поясница послушно прогнулась, подавая навстречу маркизу стёгна горячие, да мокрые. Наконец кровь вязкая отлила от ног мужьих, что уж ватными стать успели от напряжения, да закрутилась во низу чрева, деверенея в члене и оставляя лихорадочные пятна, будто два багровеющих воспаления, по каждому на щёку. Движения выходили быстрыми, вырывая сквозь зубы шипение стенающее с каждым всё более резвым шлепком, помрачающим вспышками дикими разум. Гвендолин может и желала в момент сей жгучий не подушку мять, а крепкие плечи супруга, чтобы был он ближе, головою взмокшей прижимаясь к ней, однако Осбеорн ей такой роскоши не позволил, ограничиваясь грубой хваткой на округлых коленях женщины, с которых даже чулки приспущены не были. Да так и окончил, истёк в неё, боле не притронувшись. Скинул все лишние одеяния, взобрался на ложе и раскинулся во все стороны, отвернувшись от жены, что на издыхании последнем подползла к нему и улеглась рядом, намереваясь объять и вытащить из мужа ещё что-нибудь ласковое. Хоть жест, хоть словцо. Но надежды эти были зря, ибо отворотился он от неё окончательно, собрав конечности, на бок завалился, и оком не повёл. Покудово ей оставалась одиноко прикорнуть поодаль, аки псине наскучившей, даже во сне не имея сил превозмочь сие бесконечное равнодушие, перемахнуть через возведённую хозяином огорожу недозволения.

***

      Уж запамятовать случилось Аэлфлаед о той мимолётной тени, промелькнувшей точно видение по саду. Детям ведь свойственно увлечься также быстро, как и забыть. Да и время они вовсе худо ощущают, понеже значения ему ещё не придают. Своего нахождения в его русле не понимают, а токмо глазеют на растилающуюся по берегам жизнь, не осознавая счастия, да несчастия, выпавшего на их долю вместе с этой возможностью созерцать. Однако образ неопознанный бесследно не пропал, заявившись однажды в ночь, да растревожив покой графини.       Уж уложенно в постель тогда было дитя. Одеяло из пуха гагачьего натянула ей Базилда до самого подбородка, подушки пышные как следует взбила под маленькой девичьей головкой и, оставив одну из прислужниц следить за госпожой, удалилась к себе в предместье, зевая широко, да бухча невесть что под свой крупный нос. За окном луна неброская из-под палантина Нюкты сочилась мягким светом, покуда сама дочерь Хаоса и Мглы, первородица богов накрыла собою землю. Туман в её бесшумном присутствии опоясал покровы живые и стеною глухой взвился к небу, аки дух какой, колдуя будто над округой. Однако, ограждённая плотным балдахином от сей картины, Аэлфлаед её нынче пропускала мимо, лишь Гипноса чары крепкие ощущая над собою. Очи лазурные, аки небо накануне, уж смеркались, прекращая взгляды любопытные, да испытующие метать. Так бы она и уснула, окутанная облаком покрывал белокипенных, но в этот раз звук странный, не схожий со всеми, доселе слышимым ею, нарушил привычный ход. Тихое, тонкоголосое стенание, отнюдь не человеческое, доносилось из-за стен.       Разом запестрели очи детские, искрами страха посыпали, отбивая сонливость. Какое-то время графиня, подтянув одеяло ещё сильнее на себя, да вжавшись в перину, вслушивалась, не решалась, а в коридоре продолжала тянуться песня заунывная, то и дело обрываясь звенящей тишиной. Однако в конители сомнений острых, интерес живой всё-таки взял верх. Тогда медленно-медленно, с крайней осторожностью, боясь и вздох лишний сделать, поползла Аэлфлаед чрез ложе великое и, когда край оного настигла, обернулась сначала тихонько на девицу, уж бесстыдно задремавшую, поперёк указа камеристки, а после свесила ноги вниз, да по одной ступне, в шерстяные чулоки одетой, на хладный пол спустилась.       Выверяя каждый шаг, едва ли не взлететь желая, дабы шуму не наделать, просеменила девчонка к двери. Опосля ухом к её полотну прислонилась, но звука того сызнова не расслышала, что только поболе подстегнуло сильнее навалиться вперёд и отпереть ход к неизведанному. Пустота громадных просвистов коридора несомненно нагнала ступор. В непривычной глазу черноте было никого не видать, единственно цокот когтей гулом шёл из ниоткуда. Жутко было смотреть туда, дальше, за пределы родных покоев. В это большое и тяжёлое отсутствие чего-либо, беспредметное до зудящего дискомфорта, в особенности для человека, вечно желающего за что-то уцепиться, в силу своей смертельной тревоги пред порожим и безопорным, в силу своей жизненной потребности сего никогда не чувствовать и сквозь разум свой не пропускать. Верно, подобное наитие настигает также, когда, точно тоненькая травиночка, стоишь на широком брегу окияна и следишь взором за тем, как проглядывающееся дно резко ухает вниз, уходя с концами в какое-то мутное, неясное пространство. Однако люди безупречны в своём умении отворачиваться от бездны, находить что-то удерживающее их от преступления порога безумия. Справедливости ради, да и несвойственен им вакуумный мир. Стоит токмо приглядеться и вот, вот же! Пыль мотыляет там. Звук живёт, даже цвет какой-никакой. Стоило очам Аэлфлаед только привыкнуть, как это стало понятно. И воно уж не так страшно сделалось, а потому она всё же вышла навстречу существу, отправляясь по следам его незримым. Силуэт то появлялся, виляя, бежал впереди, то скрывался, сбивая с толку непостоянством своей маленькой фигурки. В конечном счёте девочка таки нагнала его в несколько прыжков, тогда уж завернули они за угол, что со стороны её опочивальни выглядел очень далёким, да ухватилась за смольную шкуру крепко, резко оттягивая её на себя. Тогда существо взревело, вывернулось и когтищами едва не врезало ей по ручкам нежным,, которые еле-еле чадо прижать к себе успело, оставаясь при смешанных чувствах, но погоню не прекращая. Были там и удивление непомерное, и даже злость, подгоняющие ноги выполнять несоразмерно большие шаги, хотя боле нагнать сие нечто Аэлфлаед всё равно не удалось.       Столь увлеклась она этим занятием, что не заметила, как уже по её собственным следам отправился кто-то, спешно перебирая ногами. А по приближению, схватил за плечико аж до болезненного и развернул к себе, оказываясь крайне недовольной девицей, у которой опосля сна глаза ещё слипались, но уже негодованием стреляли и в самых уголках испугом отдавали, пришедшим с осознанием оплошности. Потащила служанка бесцеремонно графиню, постоянно дёргая её в хотении того, чтобы дитя не тащилось так медленно, не усложняло исправление проступка глупого и чтобы поспевало за её быстрым ходом, чего, конечно, не произошло. А сама девочка, стеснённая тем, что снова уличили её в связи с этаким чудным образом, совсем непозволительным к восприятию христианки, сковалась едва ли уместным чувством колючей вины за своё поведение, аки кандалами, которые лязгом эфемерным, точно сообщали всем в округе о согрешении, пускай на первый взгляд очень незначительном. И все внемли, и все слышали. Ей так мерещилось. И стены, и те, кто за ними скрывался, и даже Господь. Он в особенности. Потому как Аэлфлаед с уст маркиза не единожды слышала скорее припугивающим, нежели наставительным тоном, что Он-то видит всё и вся, да ничего не забывает, точно та самая мистрис, что донесла на своих соседей, молодых супругов, за соитие при царствии дня. Какое до абсурда подходящее сравнение! Катиться попятам его сардоническому смеху. Вот только ей отнюдь не было смешно. Детское сознание трепетало под гнётом истинно религиозным иже до возвращения в опочивальню, иже после, когда уж понадёжнее прикрыла прислужная дверь входную, да запихнула хозяйку в объятья постели, иже вообще ещё очень долго.       Уже этот случай так запросто не позабылся, беспристанно болтать его в себе начала девчонка против воли. И наипаче робела в сих переживаниях, как не странно, пред Уиллис. Потому как маркиз об этой истории вовсе не знавал, а камеристка о тени ведала, да вот о ночном похождении нет. Всё казалось графине, что скрывая это, она какой-то злобный умысел исполняет, лжёт нагло, совершенно непристойно и посему горше становилось, словно тупой меч в спину упирался и пихалпихалпихал. Подобной аллегории Аэлфлаед составить ещё не смогла бы, но ощущение дурное от того, что обличить его в слова не могли, никуда не девалось, пренеприятно подкалывая её крохотное лепечущее сердце на ровном месте. Долго избегать этого зова совести у неё не получилось.       Как-то раз, покудово камеристка сидела подле окна, да занималась вышивкой, вдумчиво вплетая нити, искрящиеся даже в слабом свету, сочностью окраса, подошла к ней графиня, застенчиво пряча ручонки за спину, и уселась рядышком по ту сторону, от которой женщина была боле отвёрнута, в своём положении вполоборота. После протяжное молчание затянула, до сих пор явно не готовая изложить волнующее, но сильно желая сего. Возможно этому продолжаться было бесконечно, но Базилда, спустя некоторое время, всё же почуяла натянутое предшествие чего-то и отложила расшиваемое полотно, оборачиваясь на деточку свою. Взгляд её заискивающе мягкий обратился к Аэлфлаед, и язык девочки тогда развязался, берясь ведать сказ сумбурный. Хотя по сбивчивым словам малопонятно было куда и откуда идёт дело, а также в чём собственно дилемма, какое-никакое понимание у женщины всё-таки начало проклёвываться, и тогда брови её тонкие насупились, а носогубная морщина пролегла вглубь. Именно этого лица своей доброй подруги и страшилась графиня, а потому ещё пуще в простеньких фразах стала спотыкаться, теряться, да глазки совсем в пол увела, подрагивая, точно лист на ветру. Эта гримаса была не схожа с маркизовым выражением недовольства, то - было настоящей трагедией и крахом, это же столь сильным влиянием не обладала, однако приятных чувств тоже за собой не несла, особенно в нынешних обстоятельствах. По окончанию рассказа голосок её вовсе осип, а вот камеристка просветлела, пред тем задумавшись коротко, да выдала обыденно: "Так кошка точно, миледи. Непорядок! Ишь, распустились! Всякая нечисть грязная уж по коридорам господским рыщет. Надобно до стражи донести, чтобы прибили отродье бесовское", - и сызнова взялась за вышивку, как ни в чём не бывало. А что за кошка, что это за тварь невиданная, так и не пояснила, отпечатывая клеймом в детском мозгу лишь знакомое "отродье бесовское", за которым вспышкою, аки наваждение, неслась картина той ночи в распростёртой, клыкастой пасти скотины, занесённой прямо над детской плотью. Пожирающий червь был вырван. Однако голова его грызущая осталась внутри, источая глазами-дырами зловоние.       Опосля сего из раза в раз, сидя пред зеркальцем настольным, опуская перста алебастровые в мешанину из мёд и сахара, да начищая ею зубы, уж не о старании в этом деле думала Аэлфлаед, самозабвенно залезая в каждый уголок рта, а о клыках, постоянно рвущихся выбиться из ряда резцов, в виде извечного напоминая о скверности духа, пребывающего в этом теле. Раньше бывшие должным и принимаемым безоговорочно, теперича стали они яблоком раздора и, словно больные, хворью поражённые, ныли изо дня в день. Хоть вырывай! И девчонка ведь вправду пыталась. Сначала простецки грубо выбить хотела, приложившись, допустим, об косяк, да куда уж там. Боязно и больно! Не тягаться дитю малому с таким страхом. Затем сосуды, с которых еду потчевала, прикусывать взялась, сначала невзначай, а после уж вполне серьёзно, с намерением крепким. И получила то, что желала. Однако сколотые клыки вскоре, конечно же, отросли. Какая же горькая слезливая обида пробрала её тогда. Под конец, в совершенном отчаянье, выждала момент графиня, пока никто не видел, и стащила напильник, дабы избавиться от этого мракобесия навсегда. Тёрла и так, и сяк, возила шершавым камнем во все стороны, да токмо дёсна с языком себе в кровь разодрала. Стояла, слезами, да соплями заливалась, рыдания тихие расплёскивала, однако ж продолжала терзаться до тех пор, покамест Базилда не вернулась и не вырвала из рук госпожи губительный инструмент, припрятаны его и зажурив сурово деточку глупую. Чуть погодя уж, казалось, успокоившимуся ребёнку подать камеристка решилась заветный кубок, полный багровины свежей, за которым и отлучалась она, но графиня, в порыве беспомощной ярости, с криком выбила его из рук женщины, в миг растерявшейся, да вовсе отказалась от поила тёмного, зареклась, как Аэлфлаед думалось, насовсем.

***