***
Долгое время не приходилось задумываться Аэлфлаед над одной вещью. Вроде бы совершенно не значительной, особенно в свете того, как устроились дела за последнюю пару лет. Однако далеко не крайней по важности, как оказалось по итогу. Незачем ведать девчушке было, кем приходится ей милорд, надобности в этом дитя несмышлёное углядеть по простоте своей не могло. Ведь и вправду, поедая вкуснейший десерт, вам наверняка будет всё равно, какое название он носит (ежели, конечно, вы не тот, кто ценность в этом зрит). К тому же для графини ещё малой, как и всем чадам, достаточно было чувствовать. Он тот, кого она всегда с трепетом ожидала. Тот, больше которого она не любила никого. Тот, имя которому в девичьем ощущении - исключительность, с какой стороны не глянь. Попробуй-ка обширность такую охвати. Всякому не в лёгкую придётся. Но упрятана от всех людей она не была. Посему въелось и в это существо желание на грани с потребностью вылезти из мира собственных еле уловимых впечатлений, из дум, пускай и более полных, да недоступных чужому сердцу, в пространство общной души, более грубое, но такое удивительно разнообразное, что стремление к нему может быть оправдано с лихвой. Прочие прислужницы с Аэлфлаед беседы не водили и вообще в её присутствии чаще отмалчивались, изредка делая исключения и коротко перешёптываясь меж собой. Может графине и желалось знать о чём они толкуют, да кто б ещё о её хотениях справлялся. Потому оставалось дитю токмо прислушиваться, когда казалось ей, что разговор идёт о чём-то дюже интересном. Однако, стоящая выше и ближе всех них, Базилда вниманием её обделять не любила, восполняя им пускай не все, но многие утраты. В большинстве своём глас именно этой женщины проложил девочке дорогу к тому, до чего сама она дотянуться смогла бы гораздо позже. Хотя и по прошествии времени он изгладится в своей пляшущей манере, и втопчется в жизненный путь, не примечаемый, как данность. Но он был иже здесь, иже сейчас. В очередной раз тогда аккурат пред сном принялась Аэлфлаед расписывать поездку с господином в медвежий сад. Её нежное сознание никак не могло отпустить облик лохматой громадины, возникающий вновь, да сызнова перед очами. А вот свора псов как бы и не существовала в том дне, мимоходом проскочила, не более. Ведь что о них вспоминать? Им подобных, даже больше, графиня часто видывала в отдалении двора. Всё маркизовы гончие. На вид куда опрятнее, краше тех оборванцев. Все как на подбор. Хотя, верно, суть молчания была вовсе инаковой, которую изобличать, произносить вслух даже для родной камеристки деточке смелости не доставало. Ибо сравнение столь непозволительное, настоящая парестезия, скребуще ползущая за ним, ведомая едва ли не инстинктом, в окружении сих благочинных стен слишком грязно смотрелась, непристойно до ужаса. Вдохновлённый лепет женщина без ответа не оставила. Принялась за свой схожий рассказ, разгребая ворох собственных детских воспоминаний. Именно тогда с её уст соскользнули слова ничуть не знакомые девочке. Казалось бы, таких огромное множество. И за всю жизнь каждое не изучить. Однако ЭТИ были обуянны каким-то явно особым смыслом, да вклинились стремительно пущенной стрелою в мозг. О матушке Базилда сказ вела, об отце, чрез предложение упомяная, что было у неё всё, как у мирян, всё, как Господом положено. А что значит положено? Запуталась деточка, заплутала. Ведь у неё ни матери, ни отца не имелось. Что-то неправильное это обстоятельство в себе таило. И вот, ну вот же! На её вопрос камеристка утвердила, что родители обязательны в жизни каждого и даже ежели их нет, они точно когда-нибудь, да были. Ни как иначе! Получается раньше они и у неё тоже были, а есть ли сейчас? Коли это столь важно, так отчего графиня в неведение пребывала? Чуть погоняв сию мысль Аэлфлаед несомненно окрестила лорда, как отца. Вот вроде бы и пол загадки разгадано. Однако Базилда огорчила, да озадачила её вновь, заявив, что никакой он ей не отец, а дядюшка. Загадок стало больше. Девичьи лазурные блюдца говорили сами за себя. А мистрис Уиллис была женщиной не великого терпения, отчего закипать начала. Обглодала неловкость. Но радость от осознания, что дядюшка у неё имеется, затмила это. Приятно знать, что на всём большом свете есть кто-то загодя родной. И остальные ответы мог дать именно он. Оставалось только лишь испросить. Прошло ещё некоторое время, прежде, чем удалось ей это сделать. С неделю, а в общем минул целый неподъёмный месяц с последней встречи, исполненный тоскливым ожиданием. Кажется, точно вечность протекла. Уж осень зашелестела, рукой в ветхой перчатке повела, да охватила всё графство, духов лесных встрепенуться принудив, а за ними и людей, приготовления развернувших тот час же к зиме, пока ещё не близкой, но стылым дыханием уж ковыляющей из дали во всеобщем предречении. Повстречала Аэлфлаед маркиза с восклицанием: "Дядюшка!". Мужчина в удивление от этого пришёл, так легко она его обескуражила. Как можно было догадаться, не было их близкое родство чем-то сокрытым, коли даже слуги об этом ведали, однако с собственных уст он ни разу не посчитал надобным сообщать сей факт племяннице. Обошёл его, словно так и надлежало сделать, да никогда бы не завёл разговор, доколе сама бы она не подошла к нему али кто-нибудь другой её не подвёл. Вот так и случилось. И, покривив ртом немного, в целом остался Осбеорн равнодушен, боле никак своего отношения не выражая. Сызнова развалившись в облюбованном креслище, стоящем аккурат спинкой к окну, дабы не наблюдать унылый пейзаж, да от камина не далеча, чтобы ноги, сквозняком пронятые, греть, милорд сначала испросил об учениях графиню, верно, и без того всё зная, но желая слышать, что молвит по сему поводу именно она. А дитя в ответ с охотой взялась распинаться об занятиях английским, да латынью. Даже таблички вытащила, навощенные листы из слоновой кости, где были начертаны разные буквы и фразы, небольшие тексты металлической ручкой. Кривовато, но с явным старанием, что проследил мужчина в линиях, выведенных заметно напряжённой от усилия рукой. А затем он английскую речь задвинул назад и на латинском принялся глаголить, ибо токмо одного письма не достаточно, надобно и язык уметь заплести на иноземный манер. Никакой рык в её голосе не скрёбся, не было никакой грубости. В громком шёпоте струился шёлк. А сами изречения выходили такими же, как и на письме - недурственными. Гордость полновесная охватила за то, в плавной дуге округлившихся бровей залегла. Однако всё ж на латыни мёртвой изъясняться не просто чаду пришлось, посему соизволил господин разрешение дать, чтобы оставила она язык сей, да продолжила, как проще. Опосля уж более приземлённо, да застенчиво о танцах и пении рассказала Аэлфлаед. Успеха триумфального она так и не достигла. Куда там! Жизнь ещё впереди, за миг всё не делается. Однако в стремлении не расстраивать лорда, силилась она оспорить данную истину, несмотря на утверждения некоторых лиц, яро обвиняющих графиню в бесталантности. Также упомянула уж увереннее о своей игре на вёрджинеле. Ведь, пожалуй, это получалось у неё лучше всего, помимо языков, хотя наставник часто хмурился, бормоча мол: "Чего-то не хватает..." - но похвалу отвешивал, вечно шмыгая своим тоненьким носом. Осбеорн на эту не новую новость благосклонно качнул головой и добавил, что как-нибудь обязательно желает услышать её исполнение. Хотя и Нортумберледское графство землями северными располагало, которые наделены плодородием отнюдь не были и лишь небольшой частию своей, самым юго-востоком, засеявались из года в год, люд здешний тем не менее, как и всё королевство англицкое, празднество урожая не забывал, с радостью приберегал дары малые, да кого надо за них чтил. А в первую очередь следовало чтить никого иного, как Богородицу, но её значение реформация не признала, из-за чего тяжко приходилось традициям давнишним, претерпевали они кризис, а поэтому осторожностью народ не принебрегал. Воспевание святой было непростительно задвинуто в дальние покои многих домов, к уголку, где таились образок со свечою. Цирилльское семейство поступило также, накануне за завтраком молитвы зачитав над едой. Не преминул маркиз и с племянницей своею разделить строки священные, побуждая расправить её плечики, да, набрав поболе воздуха в грудь, начать. - Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься. К Тебе взываем в изгнании, чада Евы, к Тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слёз, - их голоса созвучие рождали довольно безликое, ибо сильного контраста меж ними не было. Однако стройно, один за другим они точно симфонию церковную создавали, густым духом веры напаивая фразу за фразой. Глазёнки девичьи то и дело сбегали куда-то в сторону, а после вновь возвращались к сосредоточенному лицу мужчины, но целостность от призрачного волнения не пропадала, а токмо чуток колебания вносила, в особенности, когда, будучи уж без поддержки, в покойном молчании молвить продолжала Аэлфлаед в одиночку. На середине моления лорд затих, наблюдая за знанием чада и затем, как легко слова вылетают у неё из горла, вправду дивясь этому. - О Заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева Твоего, яви нам после этого изгнания. О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария! - заключила графиня, стараючись нагнать обертон поверх высоких звуков, дабы пиетет определённый выказать, а вместе с ним убожественность людскую передать. После, для пущего убеждения, Осбеорн запросил следом читать «Взыскание погибших». Это она тоже выполнила, не оступившись, лишь когда дыхание совсем спиралось от попыток в интонацию необходимую, переводя его наскоро. И каждый такой раз подхватывал он. Больше никак празднество не обозначили, даров земли не вкусили, потому как в сим обществе это мало имело смыслу. Капризная и разборчивая до еды девчушка токмо покорёжилась бы, а маркиз и так был сыт. По привычке накручивая завитой по моде ус, который лишь с помощью сил всевышних не распушался во все стороны, аки остальные пряди влас, милорд отвлёкся на какие-то возгласы, доносящиеся из далёких коридорных пролётов. Вторая рука его покойно лежала на изогнутом подлокотнике, пальцами уперевшись в ладонь, да оттопырив острые пики костей. Именно к ней, а точнее к бусам, ниспадающим из ослабленной хватки, приковалось детское внимание. Их крупные златые виноградины перемежались с мелкими чёрными камушками, оканчиваясь крестом. Отлив яркий сочный застыл на каждой, кажа во всём искусстве обточенную до идеала поверхность. Забылась Аэлфлаед потянулась к ним из любопытства, но только поднесла ладошку, как кулак маркизов сжался, а сверху прогремело гулко. - Rosarium сие! Не тронь, - тогда дёрнулась девчонка, ручку убрала, прижав к себе, даже кончиком пальцев не успев докоснуться. Язык к зубам опиленным намертво прилип. Но всё ж смогла она его отнять, да испросила тихонько. - Венок из роз? - Именно. Чётки по-иному, - подоспел ответ, и отёрла графиня перста во мгновение зазудевшие, с более резвой, жадной интересой сызнова оглянувшись на вещицу прелестную. Запретный плод сладок. Но устрашающий запрет силен отбить рвение. Она бы ни за что. Право слово, никогда и ни за что. Розарий мерно застучал в мужской руке. Цоканье бусин разошлось приятной дрожью. Припомнив то, что поручила графиня себе, она нашла сей момент подходящим и, кроткие зеницы обращая к Осбеорну, принялась за волнующий разговор издалека, но не ввиду какого-то хитрого расчёта, а, в меньшей степени, по причине детской незадачливости, выбросившей всё из головы в нужную минуту, да в большей из истинного хотения ведать то, чего собственные очи её не видали и уже не увидят, ибо дальше прошлого, такого родного и в то же время совсем чужого, нет в мире для человека. - Дядюшка, а у вас были родители? - помедлил тот, похмурился, однако без отклика оставить вопрос посчитал не правильным. Чадо всё ж. Как без этого? - Конечно, как же иначе? - верно, если бы он приврал, графиня бы доверилась. Но в голову маркизу не пришло сочинять столь явную чепуху, пускай и для детских ушей. Весы Ди́ке, стоящие на комоде в углу, удерживаемые фигурой ослеплённой богини, закачали вверх-вниз своими чашами. Это левиофаново сердце, упрятанное вглубь крепости, своим навострившимся бегом подтолкнуло их. - Отец - великий воин, преданный своему делу, родине, как ничему другому. На моей памяти он часто пропадал в боях, отчего молодым я его смутно запомнил. Но в почтенном возрасте он себе ничуть не изменил, несмотря ни на что. Усердием неимоверным изливался к тому, что получалось у него лучше всего: владению оружием, верховой езде. И мне привил эту любовь. Хотя отец был слеп в отношении многого другого, далёк больно от вещей толка отличного. За шествием отрядов и перезвоном оружия не приметил кое-чего очень важного. В этом была его весомая ошибка. А мать - примерная, глубоко верующая, преданная семье и дому женщина. Всё, как положено, и даже больше, - это уже было произнесено как-то без чувства и вскользь. Аки страницу замусоленного догмата наскоро перевернули. - В ней всё было славно, не смею брешить, но тот же промах у неё, что и у отца имелся. Великий просчёт, который очерняет их светлые лики. Хотя по прошествии лет и под началом моих стараний, ego sum qui sum. Всё сгладилось, - чувствовалось, для себя засим Осбеорн тему закрыл, но Аэлфлаед, главного не получив, решила идти дальше. - А у меня..? - предложение брошено было не доконченым, хотя и так смысл его не потерялся. Вот тут уж впрямь тяжкое молчание затянул господин, но скорый конец его обусловила настойчивость племянницы. - А уверена ли ты, моё сокровище, что хочешь знать? - вкрадчиво обратился мужчина к ней, да та покивала. - Ибо другой кто предпочёл бы вовсе не ведать такого позора, - пути назад уже не имелось. - Отче твой, человеком был крайне дурным. С такой лихой кровью, да при том столь бестолковый, что сочетание вышло невыносимо тошнотворным. Посему и закончил.... Так. И счастье, что тебе не дано его знать, - молвил он мрачно, да посматривал на девчушку, превнимательно слушающую, хотя и обданную горьким посыл сполна. - А матушка? - с последней надеждой произнесла графиня. - Не лучше. Особа безвестная. Мало того. Ведь, судя по всему, в неё ты природою своей пошла, а значит упырихой была та, отлучницей. Вдовесок, коли спуталась с братцем моим, так беспутица под стать ему. Нечего здесь больше сказать, - вот теперь разговор точно завершился. Грозным гласом последние гвозди были вбиты в её замшелый гроб, а он, в свою очередь, утоплен в землю рыхлую. Однако ведь вовсе времена, поперёк любых воспрещений, грешили вскрытием могил. Бешеный звериный пульс сошёл на нет, весы прониклись его затишьем и тоже замолчали.***
Окинутый серым светом затянутого солнца, сосуд простейшей формы отливал глуховатой зеленцой, выдавая папоротник, вмешанный во его благородное стекло. Золотясь сквозь сосудовы тонкие стенки, внутри блистала моча, облако густой вони собрав над собою. Покрытый её толщей, на дне покоился ключ, приспособленный совсем не по назначению, но по решению медикуса как раз таки подходящий для их общей с маркизой цели. Она сидела на перине и точила её взглядом, едва ли снося донянутого до крайности ожидания. Словно капли патоки тянулись мгновения, налезая одна на другую, и складывалось впечатление, будто покои господские, да все владения в водоворот безвременья угодили, убивая сознания каждой подверженной времени сущи. Миг-другой, за ним следующий, и так покудово не наплыли вязкие струйки в один настолько тяжёлый груз, что не утерпела женщина и вскочила с постели, давая волю ногам. Могла бы она вскричать, потребовать ускорить дело, али вовсе не медля взглянуть на получившееся, но колкое понимание того, что из этой истерии ничего путного не выйдет, тут же неудобно впивалось, притесняя скверные порывы, как и положено всякому здравому смыслу. Надобно бы ей быть уверенной в том, что есть дитя, понеже дни женские не беспокоили уж с три месяца. А всё ж живот своим небольшим размером доверия не внушал, да так страшилась миледи обмануться, радостью беспочвенной правду затмить, из чего и прибегала к таким сложностям. Ещё с черверть часа прошло. Ключ вынули. На дне сосуда остался желанный отпечаток. О сколь сильным всплеском счастия ознаменовалось событие! Вскружиться готова была мадам, да запрыгать, аки маленькая девочка, от распирающего ликования, обогнуть всю горницу прыжками в миг и ещё непременно что-нибудь, а затем повалиться обратно на ложе и отдаться спокойствию, уплыв по его волнам. Однако оставалась ещё одна не менее важная деталь. "А кто же? Мальчик ли?" - вопросила Гвендолин с напором, совсем не готовая услышать разубеждение, увидеть в очах медикуса замятое, но ясное без всяких прочих: "Никак нет, миледи". Тот задумчиво помолчал, лико её к свету попросил отвести, осмотрел его со всей внимательностью, натянув уста, ушами вверх-вниз поелозил, поцокал, может, для пущей важности? Да затянул речь об том, издали шагая, мол: "Морщины глубокие, погляжу, не залегли, кожа молодится, к тому же не запятнилась...", - и ещё множество пустых для женщины примечаний сверху, но заключение всему этому неизбежно настало, и вымолвил лекарь, как выдохнул, с облегчением: "... Значится, точно мальчика ожидаете". Опосля сего спасительного объявления, ей уж не надобно было от лекаря ничего. Посему поручила маркиза служанкам выпроводить его. Как токмо двери закрылись, прижала длани ко груди, да в приступе экзальтации рухнула подле ложа на колени, затрепетав устами, которые вознесли благодарности великие истинные ко царице Небес. Решение гнать карету в собор было принято без оговорок. Иже молиться, долго и упорно молить об отпущении всех грехов, каяться во всём, даже пуще хаять себя. Во славу новой жизни, во славу их общей будущности. Но, как ни странно, супругу она тот час же весточку не послала. Ни к чему. Пускай всё само очевидным станет. Больно рано ещё для таких объявлений громких. Благослови господь, чтобы вообще дошло до родов, и они принесли больше счастья в дом, чем предыдущие. Понеже тот день она до сих пор лишь с содроганием вспоминала. Ещё задолго до появления дочери на свет, Гвендолин ведала, чем способно обернуться её рождение. Но вот первенец миледи... То - дело было совсем другое. Ричард, так его обрекли, светом очей своей матери сделался, да поистине отрадой отца, а также родителей его, тогдашней маркизовой четы. Ещё графиней, держа поперву его в своих руках, даже осознать свершившееся чудо женщина толком не могла. Попросту жала к себе его тельце сильно и наглядеться не могла. Взгляд у Ричарда светлый был, нос величественный, изгибом напоминающий Нортумберлендские холмы, за детскими складками углядывалась уж порода костянистая. В общем, всё в нём отцовское получилось. И подмечая это в каждой характерной черте, не думала Гвендолин, что будет так счастлива. То ли это любовь к мужу проелась сквозь тернии человеческого самолюбия, то ли та самая родительская любовь, природою, проявлением своим поразительный отпечаток наложив. Самым прелестным сын её был, самым пригожим, наилучшим, с какой бы стороны Гвендолин не взглянула. И снова жаждала она всё это испытать.***
В ночь с 31 сентября на 1 октября королевский сон был наглым образом потревожен. Пробудив юношу среди кромешной темноты, не резко, нет, герцог Сомерсет просил встать его, за сборы приняться, да отбыть. На все вопросы мужчина ответы без промедления хватал из воздуха, сам едва-едва понимая, что несёт. "Куда следуем в час столь поздний?". "В Беркшир, ваше величество, в виндзорский замок". "К чему же ныне, никак нам не обождать до утра?". "Никак, мой король, нас уже там ожидают". Никто их не ждал. "Охотой увлечься самое время, покамест не схолодало совсем". Конечно, под охорашивающими дождями по рощам гоняться было самое то. Однако спросонья Эдуард не усмотрел сих противоречий и доверился, давая добро на поездку. Взяв лишь необходимое, да и из этого многое позабыв, что уж толковать об оружие, псах и всём прочем, надобным для охоты, в путь они, токмо дюжиной стражников сопроводимые, выдвинулись живо, хотя и без гнёту эфемерного, словно бы вправду на забаву в соседнее графство, набрав ветру ледяного полные капюшоны, да не желая также набрать полные ботинки воды. Тропа развезённая под копытами вилась, в узлы закатывалась, точно сам дьявол её скручивал. Грязь из-под резвых лошадиных ног забрызгивала одежды обмокшие, в глазницы заливалась глубоко, череп опустевший собою наполняя. Да уже и не важно было, ибо лукавыми устами чёрт светило серое проглотил, оставив путников без единого огоньку, без взора божьего... Хотя, может, лишь одному Сомерсету видился здесь тёмный происк. Лишь для него одного померк и потерял значение, осязание мир. Душа его оглохла, да слышима осталась только к своему собственному аду, развернувшемуся впереди. Однако чем только темень не шутит. Спустя часы, столь зыбкие, что уловить их прошествие для Сеймура оказалось невозможным, не врата ада предстали перед ним, не брег Стикса и ожидающий в лодке Харон, а знакомый силуэт беркширской крепости. Прислуга в ней не суетилась, на пороге их великие особы не встречала, понеже не успелося вовсе лорду-протектору оповестить здешних али кого послать вперёд себя. Времени на это совершенно не было. Как только доложили герцогу, что Тайный совет собрали без его ведома, всё стало слишком стремительно и до ужаса ясно. Никакие помышления, пускай даже и самые дельные, теперича были мужчине не сподручны. Единственно бег, а в нём движение, отождествляемое с самой жизнью, замысла своего для него не растерял. Заперевшись в покоях, подготовленных на скорую руку, Сомерсет боле покидать их не захотел, но когда дёрнулась ручка тяжёлая наконец вспыхнуло, всколыхнулось в нём что-то. Всего на миг, да какой! За дверью были всего-то прислужные. Однако сей искры хватило, чтобы обжечься явью, да спохватиться, как бы поздно для этого не было. Хватился он за бумагу с пером, черкать неаккуратно принялся, мажа густые чернила во все стороны. Краткие послания множество раз чертал и перечертал, покудово не обрели они приличный вид, а после отправил, как выкинул по ветру, дабы летели они за сотни миль куда воля иссякающая указала, в первую очередь, ко столу нашего дражайшего знакомого. Осбеорн сего ожидал изо дня в день с последней их встречи, однако не тяготился грядущим. Потому как пока была возможность не замечать происходящего, да пока оно не касалось его, голова маркизова в покое оставалась, очи его напрямик на беду не глядели и тем ублажены были. Но ведь никакое человеческое действие вечности в себе не имело и не имеет, а он, дураком себя не считая, вроде как истинной сей владел, но воротился до последнего, и вот свершилось. Аккурат в руки его упало письмо опосля непозволительно долгой череды дней с отправки. Затолкав поглубже осевшие чувства с крайней беседы, развернул мужчина края чуть взмокшие без волнения, не изменяя этой же манере, взялся читать скудную пару-тройку предложений. Содержание их гласило наиожидаемое. Разве что непонятным оставалось по какому такому умыслу понесло Сеймура на юг. Но что маркизу с того? Он попросту свернул пергамент обратно и, не решившись тот час уничтожить его, запихал свёрток себе за пазуху, а затем, поразмыслив хорошенько, перепрятал под жирную стопу книг. Теперича надобно было ждать, нутром чувствовалось, что вскоре всё само разрешится. Главное - лишний раз пальцем не шевельнуть, застыть, залечь. Будущее настигнет их всех, светлое али тёмное. И вправду, ночь протяжная доковыляла в метаниях для всех, утро одиннадцатого числа месяца тихо ступило, да разнёсся вердикт непоколебимый Тайного совета. Регента осудили, низложили, лишив титула. А чуть погодя выскребли его боле не угодную особу из стен виндзорских, заключив под стражу. Прежде чем исчезнуть за грузным вратами Тауэра, лишь конечным злостным порывом разразиться успел павший лорд-протектор, бессмысленно требуя пересмотрения. И вкупе с затяжными неуступными думами, это событие, так явственно проскочившее совсем близко с Осбеорном, жуть наконец из со дна душонки его подняло. Поговаривали, что не менее ярым обвинителем, нежели лорды избранные, выступил сам король. Совсем растерян он не был, как можилось предположить, и не опечален до бессилия тоже. Это обстоятельство смутило, разбередило дюже Цирилла. Не хватало ещё чтобы сей сопливый юнец укрепился, да подыскал себе в советники кого-нибудь сквернее предыдущего. Растревоженный такими вестями испытывал мужчина в себе великую жажду переговорить с кем-то, да чтобы с человеком полностью доверенным, к тому же смыслящим в деле. Долго гадать не пришлось, словно по чьему-то велению, во главу взбрело убеждение насчёт одной особы - Говарда. Однако не герцога, что в Тауэре был заключён, ему только на днях о положении нынешнем отписался милорд, а внука его, отпрыска пускай юного ещё, да вполне толкового. Неподалёку он нынче обитал по распоряжению самого маркиза, аккурат под цирилловым крылом. Как раз приобщить его уж на будущее следовало к делам подобным, ежели это будущее, конечно, сложиться образом лучшим.***
А время шло. Оно ведь никогда не замирало ради кого-то, даже ходу своего не сбавляло. Никакой драматической паузы, аки в пьесе, никакого намеренного символизма и стройной цепочки событий. Сплошные случайности, которые способны растоптать судьбы многих так неумышленно, что лишь самые отчаянные мораль отыщут и уже с возомнения о её наличие будут не правы. И даже беспощадностью этакие случайности не обзавёшь, коли уж начистоту судить, ведь с точки зрения обширнейшей монады сие не более, чем бесцветный казус, который ни для, ни затем, да ни потому. В воздухе повисла неопределённость, но касалась она дел сугубо крупных, дел страны. В доме Цириллов же впервые за долгое время воцарилось полное согласие. Чего надо было - не замечали, а что надобно - очень даже. Идиллия охватила каждого в маркизовом обиталище, ибо управительница его стала покойна, бурю в душе своей поусмирив наконец. Словно бы позабыла она и о девчонке, и о невзгодах прошлых, не позволяя теперича морочить им свой разум, да отдалась новой отдушине с головой, тем самым послабление и всему окружению давая. Собираясь на общих мессах по нескольку раз в день, всё больше в женщине эту перемену подмечала даже Аэлфлаед, отрезанная от основной жизни особняка, что уж говорить об остальных. Светилась она, блистала пуще прежнего, какой-то новой нотою гармонии пела. И это отозвалось таким удивлением для графини, ведь та боле не растрачивалась в сторону племянницы гневом и ненавистью, что удивительней был токмо живот Гвендолин, всё растущий, да растущий. К тому же приготовления к появлению ребёнка в доме шли полным ходом, тут будучи и бревном, лежащим ничком в камине, невозможным делалось не приметить происходящего. Из огромного множества покоев с особой щепетильностью отобрали одни для будущего графа. Высокие, да широкие, вобравшие в себя доверху необычайное количество чистого воздуху, выходящие окнами прямиком на восток, к солнцу. Свору нянек на его воспитания тщательно отобрали, да кормилицу подыскали. Не будет же госпожа самолично этим заниматься, красоту своих персей отдавать. Лекари незамедлительной чередой потекли сквозь её опочивальню. Потому как больно важно маркизе было знать, что происходит каждый миг, только бы не упустить зарождения какой-нибудь хвори, только бы не пропустить момента, когда сделать что-нибудь будет уже поздно. К счастию, каждый медикус заверял её в прекрасном ходе событий, да вот в остальном советы и методы их разнились, веля то одно, то другое. Хотя Гвендолин сему была даже рада, понеже завлекая себя всё новыми заботами, думалось ей, что фортуна склоняется таким образом в её сторону всё сильнее. Что ж, чем бы не тешилось, чем бы не тешилось. Один наставлял отказаться от сладкого, да солёного. Это - исполнила, несмотря на то, что отказывать завсегда себе в том или ином удовольствие нужным не считала. Заваренный подмаренник душистый пила от утренних недомоганий. Поговаривал другой врачеватель, что фиалковый аромат также полезен. Силы не пожалела женщина, дабы сыскать цветы и целыми гущами по углам горницы расставить. Избрала пурпурные, тёмно-синие, даже белые нашла, оку приятные, композиции собрав. Запахом и вправду прелестнейшим обладали они. Лёгкий пудровый шлейф не въедался, не надоедал и тем, кажется, маркизу они тоже приглянулись. Она могла поклясться, что видела, как он не редко пред выходом из опочивальни склонялся над охапкой фиоловой и задерживался так на пару мгновений, ловя тихий дурман. Что бы там не говорили некоторые в унисон со служителями церкви о заслуженных страданиях, ввиду великого греха Евы, Гвендолин это обходительно пропускала мимо себя. Даже удалось стараниями её выудить родильный пояс Богоматери из Йоркширского монастыря. За внесённые щедрые пожертвования монахи тамошние в сим не отказали. А все недостатки своего не простого положения миледи встретила уж как обыденность. Разящее зеленцою лико утром каждым она наказывала пудрить, да румянить ещё усерднее. Запихивала в себя столько засахаренных апельсиновых корок сколько получалось, дабы утолить тошноту. И, приодевшись, выплывала из покоев, аки венецианская гондола, озаряя всё вокруг не менее лучезарной улыбкой, чем предыдущие. В такой очаровательной рутине протекли остатки осенних месяцев. Листва тускловатая опала совсем, да утопилась в груд, под хлябями наступающими волей величайшей титаниды Дионии, которую покровительницей туманного Альбиона назвать по справедливости можно. Ветры с окиянов, да морей, их водою хладной прошитые точно нитью, иолитовым пламенем огрели остров. Небосвод ясный к ноябрю уж в грёзу превратился. А там и зима настигла. Первенец её, декабрь, что нравом скверным завсегда отличался, свет, а вместе с ним и день вовсе скрал. Грозы буйные с собою принёс, и токмо их мерцание проблесками для народа были в царстве опавших едва ли не на самую землю удушливых туч, да туманов промозглых. Подоспел Адвент. Первое его воскресенье встретило Англию ещё на блёклом рубеже двух томных времён года. Тогда кюре, облачённый в пурпур, глаголил о пришествии Христа в конце всего. Из Ветхого завета зачитал он, и уж затем устами самого Осбеорна звучало за столом, полным домочадцев: "Перед ними потрясётся земля, поколеблется небо; солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет. И Господь даст глас Свой пред воинством Своим, ибо весьма многочисленно полчище Его и могуществен исполнитель слова Его; ибо велик день Господень и весьма страшен, и кто выдержит его?". Этот вопрос остался для каждого ума. Гвендолин прекрасно ведала, что не опороченый лестью ответ мог её вовсе не устроить, однако в своих редких исповедях видела она решение сей оказии и на том волнения смело отмела. Затем скосила взор на мужа, по левую руку сидящего от неё чрез пять стульев, и, увидев как тот уж принялся за еду, сама приступила к явствам. Долорес же, до сего зрившая лишь в стол, да не смеющая, как и всегда, впрочем, даже краткий взгляд к отцу обратить, по примеру матери тоже за блюда взялась. Она только этого и ожидала, ведь ей долго думать никогда не приходилось. Все наставления, да учения церковные неустанно, поболе всего прочего крутились у графини в голове. Выуженный из них ответ иже на это, иже на всё остальное сложил девичьи убеждения. Нужные слова уже были вложены в её уста, а посему обращаться в поисках познания к чему-то иному она охоты никогда не выражала. Аэлфлаед также событие не обошло, маркиз позаботился. К чему? Он бы сам не сказал наверняка. Единого мнения на этот счёт мужчина так и не смог составить, что, на самом деле, не только кручиною не вышло, но и по сердцу ему пришлось. С одной стороны, верно, даже самое тёмное существо достойно знания великого, дабы то помогло перемениться ему и встать на путь истинный. Но с другой, ведь даже Сатане, которого Бог сотворил чистым, приблизил к себе, он заместо прощения впоследствии даровал вечный огонь. Сатана пал, однако даже будучи падшим он не перестал зваться ангелом. Прямое указание на остаток света в нём. А это кровопьющее существо? Оно носило в себе когда-нибудь свет? Имеет ли для него смысл хоть одно слово, обращённое ко Всевышнему али святым? Неисповедимо. Он думал может, она сама подаст ему знак. Правда, все эти рассуждения носили только теоретический характер, философское таинство в себе хранили, голод пресыщенной аристократической натуры утоляя, а на деле важно было, чтобы у окружающих не возникло желание их разделить, уличить сокрытое и проникнуть в его суть, посему, обходя личные размышления, Осбеорн для виду просвещал её во всё, что следовало знать ребёнку из примерного католического семейства. Девочка из слов кюре, да господина уяснила, что ей, видимо, страшиться стоит поболе многих, а к этой думе с боку прилепились ещё одна, нелепая такая, кислая, гласящая, что раз уж небо в судный день сотрясётся, и помрачиться всё, то, верно, день такой близок, ибо, смотря в окно, думать иного не приходилось. "Какая же гадкая непогода". Затем второе воскресенье пришло. Значимости перехода от Ветхого к Новому Завету, а также служению Иоанна Крестителя посвятили сей день. По сравнению с грядущим воскресеньем оно оказалось дюже блёклым и непримечательным. Третий воскресный день даже название необыкновенное имел, такое замечательное и не гнетущее - Gaudete, с латыни - радуйтесь! Кюре одежды тогда сменил, в алую сутану облачился. Мессу тогдашнюю открыл особый introitus: "Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь… Господь близко". Далее предшествие рождества и, конечно же, оно само. Декабрь минул. Быстро. Быстрее, чем могло показаться в отдельные дни. И январь этому ощущению не изменил. Однако под его конец колокольным гулом грозным треснуло затишье. Стало не до прислушивания к силам мира феноменального. Объявили затянувшийся приговор. Казнь. Двадцать вторым числом. Стоя на возвышении Тауэрского холма, все небесный гнев были вынуждены сносить в ожидании появления палачей с заключённым, да скорого разрешения. Король тоже там был. В окружении многих вельмож, стражи, тем более. Выделить из сей своры представлялось возможным разве что видных Гардинера, да Кранмера. Они-то ближе всех к монаршему юнцу отирались, святу месту остыть не давая. Скверный расклад. К каким путям решения прибегать, да кого выдвинуть заместо сих двоих хотя бы в теории (не себя же, право слово, коли рядом эти заскорузлые еретики теперича, доверия надобного к маркизу боле нет, несомненно) вопрос был не то чтобы сложный, да не первостепенный, ежели на чистоту, ибо разыскать влиятельных католиков в королевском окружении было не так трудно, но основная дилемма заключалась в самом правителе, упрямом самодуре, подобном своему отцу. Являлось ли ещё возможным перенаправить его взгляд, знание спасительное внести в его не окрепший разум? Был ли здесь свет, как уже спрашивалось? В этом случае, Нортумберленд уповал на утвердительный ответ. Далеча в дебри ходить не надобно было. Сосланная, однако гордо носящая свою веру принцесса Мария, славные отношения с братом младшим сохранившая, вполне могла бы попытаться на него повлиять. С нею подхода особого искать не пришлось бы, понеже не боялась женщина заявить о своей религии, ей терять нечего было. Но довести эту мысль до ума не успел Осбеорн, процессия в действие пришла, и он отвлёкся, откладывая славную идею на потом. Боже правый... То, каким павший герцог теперича перед ними предстал зрелище составило до отвращение жалкое. Морда жёлтая, восковая совершенно. Глазёнки вылупленные, столь вопрошающие. Смотреть невозможно. Что с людьми вытворяет затворённое в четыре стены безнадёжье. В связи с этим трудно сделалось представить, как выглядел Норфолк, опосля не пары-тройки месяцев, а стольких-то лет. Но чуть погодя убеждение озарило, что всё-таки не могло поистязать Говарда так, как Сеймура. Люди склада больно разного. Сомерсет растерял всё ещё до заточения, надежду в том числе, а, как известно, отсутствие надежды вещь страшная, которая умерщвляет прежде смерти, первым делом не тело, но душу гноит. Потому-то темница лишь раскрыла эту гнилость. Ежели б не казнь он бы, верно, и сам помер со дня на день. Но его судьбою теперича правили руки чужие. Они ему тихо истлеть не дали, вырвали наружу и выперли сюда. Топор палача взлетел, в полёте свистнув, точно соловей поутру весною. Затем стуком глухим пал, который в дождливой мороси неуслышанным остался. Лохматая голова скатилась в корзину. Колокола пробили девять часов по утру.***