***
Небольшой жар, лёгкий кашель, беспокоящий по-настоящему лишь по ночам, сопливость, подобная мокроте уличной, да головная боль в её следствии, гудящая во лбу. Всего-то, в самом деле. Лекари уверяли, что ничего серьёзного в недуге короля нет. Однако таким образом дела обстояли токмо поначалу. Со временем настои и кровопускания должны были облегчить, да вовсе изгнать хворь. Вместе с тлетворным воздухом её долго-долго выветривали, ещё поболе неосознанно застужая мальчонка. Не помогло. Хотя лекари и тогда от уверений своих не отказались. Жар усилился, бывало, не спадая по нескольку дней к ряду. Кашель стал громыхающим, будто из глотки пробрался глубже, в самую грудь, а звонким каким сделался, до треска бедной головушки и стен почивальных, до хрустов рёберных, которые почти наяву слышались Эдуарду во плене горячего бреда. И точно напрасно заслышав эти стенания, лекари продолжали упорствовать пуще прежнего. Не мудрено, смуту ведь наводить не хотелось, а признавать своё бессилие тем более. Но сомнения неминуемо закрались, когда второй месяц монаршей болезни подошёл к концу, а она сама нет. Весна глухо подступилась, глуше обыденного для сих краёв, утопленных в болоте болезненном, теперича вместе со своим королём. Льды неокрепшие отпустили, однако меньше оттого першить в горле королевства, язвами испещрённого, не стало. Заскорузлая гниль размякла ещё сильнее и поплыла потоком разуздалым, проливаясь прямиком в эдуардовы лёгочные мешки. Ветер, гулявший мимоходом во палатах господских, прознал обо всём, разнёс шелестом, пока ещё столь тихим, что способны его были различить едва ли единицы, саму матерь Англию оповестил. Иже моря замерли. Жизнь затаилась. Дыхание острова могучего спёрлось. В ужасе али радости? Неясно. Лишь шёпот сумбурный проскакивал то тут, то там, по кромке уст, да мыслей тёрся, тот час же соскальзывая, пером по бумаге шкрёбся, передаваясь строго из рук в руки и читаясь не иначе как про себя, ибо подобно пороху грозился он с искрою первой разгореться нещадно, охватив и говоривших, и слышащих. Дамоклов меч навис над Альбионом туманным. Упрятавшись с головой в левиафановых объятьях, лишь иногда со столицы втихомолку принимал письма маркиз. Зверьё кутало его, даже поддерживало биение мужского сердце собственным ритмом, гортанно рыча из глубины, потакая хозяину названному во всём. Хотя, конечно, хозяином в полноте для чудища тот никогда не являлся. Приходили послания не в обусловленное время. То очень часто, то редко дюже, несколько безответных седмиц за собой оставляя. Никогда нельзя было угадать, когда промокший насквозь подмастер, лицо уж доверенное, въедет во врата резиденции, еле держась в седле, свалиться наземь неумело и бегом прошлёпает, хлюпая сапогами безразмерными, до господского кабинета, притом бережно вжимая в бок письмецо, что было зашито в полы рубахи, подальше от напастей всяких, да от греха. Оливер, так звали отрока, хотя по имени мало кто его не то, что величал, знал вообще, увидал этакую приспособу у одного монаршего гонца. Случайно подсмотрел, как тот в шляпу, в карман собственноручно мастерёный свёрточек вкладывал, да также порешил попробовать. Ночь напролёт мозоли колол, неосторожно иглой кожу дырявя до скулежа побитого, вырывал и, прикладывая так-сяк, пришивал по-новой, да всё ж сдюжил, теперича сим очень гордясь, ибо бумага всегда сухонькой, почти нетронутой в руки маркизу попадала. За это похвалы хозяйской юнец, конечно, не получал, однако зато и наказание не грозило, чем Оливер был ужасно доволен, даже поболе, чем это того стоило. Точно сплетни из закоулка подслушивал Осбеорн, читая едва ли разборчивые строчки, начерканые Норфолком от кляксы до кляксы, что неизменно, аки отличительный знак мальчишки, начинали, да оканчивали предложения. "Божьи раны, запереть его надобно до тех пор, покудово писать по-человечески не выучится", - проскакивала иногда мимолётом во главе мужчины, но завсегда это тихое негодование имело несерьёзный характер. Попивая эль неспешно, брови вскидывая, откровенно веселился он. Какое-то злорадство в нём просыпалось в такие моменты, а ещё желание непомерное возносить благодарности за то, что волен Осбеорн наблюдать это всё не воочию, а со стороны. Быть закрученным в дикий вихрь этих перипетий ему совсем не хотелось, но блюдить извне оказалось очень даже интересно. Что за представление! Что за актёры! И ведь вправду актёры. Отыгрыш не поражающий (ибо сам мужчина все эти увороты знавал, видел много раз в зеркале, да не только, хотя не сознается, негодник), однако сюжет броский до абсурда, заставляющий вчитываться по-новой в уж измусоленные строки, и с нетерпением продолжения ожидать. Украдкою даже удовольствие желчное накатывало от мысли, что не у самого маркиза, а у недругов его дом с ног на голову встаёт. Сие чувство, горькое по своей сути, так сладостно разливалось внутри, да грело где-то прямо под нательным крестом. Приоткрывать хоть бы чуть-чуть створки своей груди, распёртой этим ощущением, не то чтобы желалось, но как бывает зачастую, человеческая натура отклика требует, единения общного сознания со своим жаждет так или иначе. А, окромя общества самого себя, разделить своё состояние Осбеорн мог крайне мало с кем. Точнее, людей-то вокруг него было море, но вот тех, с кем взаправду хотелось делиться, с кем толк в этом был, по мнению маркизову, не находилось от слова совсем. Эмоции истинные на лицо не наползали, мускулы, аки монолит железный, запаяны оставались крепко меж собой, сдерживаемые каким-то внутренним замком. Глазные яблоки в обрамлении тонких век, держащие неизменно спокойный, пронзённый лёгкой ленцой взор, сомкнутые губы, но не в слишком тугую полосу, дабы кожа не натягивалась напряжённо на череп, складками не шла в обе стороны. Ему хватало уже тех, что залечь успели прочно в перекате широкого лба и, совсем немного, вниз от сухого носа. Чутка растрёпанная шевелюра вдоль челюсти, прямо под скулами, да голову с шеей тонкой укрывающая, будучи уложенной назад, придавало вид более расслабленный, располагающий, и почти никто не видел, как Осбеорн всеми правдами и неправдами старается прилизать их за закрытыми дверьми, как остервенело едва ли не рвёт этот пух, чхав со своего Тауэра, какой там вид ему придают ему эти непослушные лохмотья. Всем ведь из нас что-то в себе не нравится. Иже всё равно каким образом сие отражается в чужих очах. Понеже помимо красоты в них и уродство чужое имеется, обжигающее, перекидывающееся на других совсем несправедливо. Хотя в отношении чувств о справедливости поминать не приходится. С этого и начинался разлад, растрой, опосля которого говорить уж вовсе желание отпадало. Хотя когда то высокое, загранное будто бы отрекалось от мужчины, потому что другое, как ни крути более близкое, человеческое щекотало длани уж больно сильно, лорд находил к кому пойти. Иногда к супруге, но это - редкость. Имелась возможность их разногранным душам как-то коснуться друг друга, изогнувшись в три погибели. Совсем немного, да и не надолго, а всё же. Язык случалось ворочать получалось во кратких разговорах с Гвендолин, даже сплетаться им с её неоднозначной особой. Однако, может это была заслуга лишь самой женщины. Пускай у них обоих нрав изворотливостью отличался, поболе податливости таки в ней имелось, а Осбеорн в свою очередь таил внутри не стержень, нет, но что-то недосягаемое, подспудное, что выгнуть его достаточно и рассмотреть как следует мешало. О чём маркиз ей не сказывал и в лучшие времена, что уж молвить о нынешних. Всё держалось на одной лишь любви Гвендолин, которая как могла сглаживал изломы, однако которую при всей её силе боле не принимал супруг, охотливо прибирая к себе всё, что она отдавала, как это было когда-то давным-давно. Своего рокового проступка, причины разгадать маркиза так и не смогла, да и не дано ей это было, в голову, да ещё такую-то тёмную просто так не влезешь, а её со всем упорством несокрушимого ледника туда не пускали. И что самое страшное, сей запрет, очевидно, подкреплялся не гневом, но гладким равнодушием, противно проскальзывающим прямо сквозь неё, никак не обозначающим её присутствие в целом, лишь изредка идя волнами в лёгком раздражении. Посему беседы их и оставались редкостью, да в немалых случаях скандалом завершаясь, из которого победителем не выходил никто, ибо хоть и получалось тогда супруге на эмоции яркие выводить маркиза, после он ещё большим равнодушием к ней заливался. Многим чаще обществу собственной избранницы Осбеорн предпочитал общество племянницы. В облагороженной по личному вкусу, без чужого вмешательства, горнице, отдалённой от всех остальных, даже дышалось как-то проще. Тяжесть ко груди прилегала реже, а вздохи не казались такими оглушающе громкими, добивающими по затылку. По обыкновению своему, не прослеживал мужчина как холодок пробегает по губам, забираясь в рот, наполняет собой сваленые в кучу потроха, а после в голову даёт, сразу перед тем, как хлынуть наружу чрез изогнутые ноздри. Здесь это было совершено ни к чему. В сон здесь клонило под час само самой, а думы серые растворялись скорее. По вечерам приглушённый свет камина мягко стелился по полу, в то время как в собственной опочивальне примечалась скорее вездесущая темень, в которой приходилось щуриться до красноты в белках очей. К тому же ожидающее его столь трепетно в сих покоях существо занимало лорда многим больше жены. Да, такие ощущения посещали его далеко не каждый день, устойчивостью собственного рассудка он мог похвастать, твёрдая толика флегматики плавала в тихих водах, наречённых маркизовы именем, но ведь будничность пёстро не ложилась на память, воспоминаниям надобилось хвататься за что-то, дабы задерживаться во главе, от того и поселился этот чётко разграниченный контраст, наталкивая в нужде на ясное осознание, куда мужчине нужно. Завсегда Аэлфлаед ждала Осбеорна. С трепетом не то, что молвила, дышала, самозабвенно кидаясь на руки, и он никогда не мог её за это осадить. Аки пташка кружила вокруг него, вертя своим белоснежным личиком, чуть вздёргивая пышный кончик носа, восхищением рассыпалась истинно детским в каждом действии, что не могло не льстить в некоторой мере. За руку брала и своим умом вела, показывала что-то, рассказывала взахлёб, но глас при том не повышала, всё как-то до скованного аккуратно делала, будто это она его спугнуть не желала, а не он её. Чудное создание. От того возможность вклиниться в русло девичьей жизни, залезть с концами в её головушку не человечью ещё боле манила и утаскивала за собой. Любил мужчина просматривать томасовы отчёты, когда навещал сокровище своё, вальяжно разваливался в креслище, да улыбки не скрывая, читал, про себя поперву. Аэлфлаед сначала попросту к боку мужскому прижималась, впитывая едва ли не отеческое тепло до краёв, наслаждаясь насколько возможно такой нехитрой ласкою. После, когда дядюшка уж больно долго с места не сдвигался, даже руку от подлокотника не отнимал, дабы в сдержанно-укоризненном жесте поправить выбившиеся из-под её чепца волоски или же крест на своей шее потеребить, начинала вглядываться в его лико, ловя прогиб каждого мускула, прослеживая мерный ход дымных очей, плывущих по строкам ли али по чему незримому, что хорошо видилось из-за тёплых бликов, отброшенных огнём. Но вскоре графине и этого становилось мало. Конючить она принималась, хотя так выразиться можно было, лишь думая умом маркиза, чей заплыв в водах дальних "нагло" тревожили в подобные моменты. Казаться девочке начинало, что совсем про неё запамятовали, что вовсе неинтересна она лорду во мгновение сделалась, от чего отчаянные попытки принимала Аэлфлаед, испрашивая, о чём же мужчина задумался иль о том, что пишут ему. Тогда, когда уж до скрипа зубов надоедало Осбеорну нытьё детское, дабы прекратить его, брался он читать вслух, резко, с расстановкой, впиваясь костяшками острыми себе в щёку, локтем при том в подлокотник воткнувшись. Однако, несмотря на все ожидания, на выговоренные реплики вскорости молчание ответом быть перестало. И сам маркиз неожиданно заинтересовался в этом процессе, опосля притаскивая на суд племянницы то, что читал когда-то в собственном кабинете и в общем-то никому показывать не собирался. На первые ссоры меж монаршими отпрысками просто похмурилась девочка, совершенно не понимая, как, имея сродников, можно так настойчиво отпихиваться от них, а вот на окончательный разлом в королевской семье даже горестно повздыхала и причитания испустила, понурившись немного, да припав ко плечу мужскому покрепче. Невдомёк ей было, как случается в жизни подобное, да как бывает зла судьба. Дилемма и вправду заняла её (всё ж дело-то, пускай немного с иной стороны, а знакомое). Порезало под платьем прямо за грудиной, поныло, в то время как в переживания за чужих вплелась рефлексия собственных волнений, как это случается зачастую. Ведь в целостности человек одинок иже не прикладывать на себя страдания других он не может, по причине того, что усвоить их тогда не способен будет. Человек одновременно и узок в видении, и до невообразимого широк. Первое применимо к окружающим, ибо в собственной черепной коробке заперт он точно в клетке и не имеет полной возможности выплеснуть её безграничное, вечно пополняющееся содержимое. Будь то слова, действия... Всё одно! Что-то да останется внутри, так и не явленное свету, затомлённое собственным одиночеством, гниющее, аки завалявшееся под праздничным столом, надкушенное яблоко. Второе же применимо к нам самим, понеже в той же мере, в которой мы не можем раскрыть, пришпилить и препарировать душу кого другого, мы способны изучить самих себя, заглянуть в настолько бесконечный омут, с которым и чуждые омуты незачем, излишни при всей самобытности личных просторов. Хотя не всегда это роль играет, ведь иногда так до безумия хочется опробовать иных людей на вкус и цвет, врасти, понять, шкуру привычную оставить и в новую влезть. Из этого всего и вытекает конфликт. При желании испытать то, что испытывают ближние, мы непременно накладываем это на себя, потому как помимо собственных эмоций, мыслей, жизни своей в конце концов мы не имеем ничего и заполучить не в состоянии. Эгоизм не есть проявление порока, но есть результат вынужденной отгороженности от остальных. Таков удел всех живущих. А что же делать, ежели уж больно расходиться сознание одного с другим? Как же состыковать пропасть и брег? Случается порой, что никак, но влившись в общный разум, теми малыми путями: словами, жестами рук, изгибами бровей - можно попытать себя, расчленить, да новое вшить, потому как никогда сие просто не даётся. Хотя выбирать особо не приходится. Вот и столкнулась девичья пропасть, отсутствие познаний, с берегами других людей, знающих, когда дело дошло до обсуждения отношений короля, да леди Грей. "Влюблён он в неё до слюней изо рта", - парировал жёстко Говард, но в большинстве своём реплика была упущена Аэлфлаед. Влюблён..? Что бы могло это значить? Интересно, в особенности с учётом того, как много этому чудному явлению было уделено в отчётах. Покудово продолжал уж в своей обычной манере лорд, даже поболе мягко для племянницы-то, срывать с бумаги предложения, она в задумчивость уходила, однако не то, что слов известных, даже дум более пространных, от того более широких в обхвате, чем что-либо материальное, ей явно не доставало, дабы объясниться для себя хотя бы. Все они оказывались как-то не те и не о том. Имеющегося у неё опыта до скрежета не хватало. Значится, требовалось спросить. Хотя и чуялось ей в будущем вопросе нечто даже неприличное, до того волнующим казался ещё не полученный ответ. Призадумался Осбеорн, предварительно схмурившись для виду, ибо вопрос был серьёзным, и задай его кто-нибудь из его собственных детей, мужчина дальше неодобрительного взгляда и не зашёл бы. В себе порылся для начала, далее мысли об том, что и не влюблялся он никогда по-настоящему, впрочем, не залезая. Это никак формированию ответа не поспособствовало, но с уст всё ж успело сойти зачинание речи ещё толком не продуманной: "Влюблённость, она же любовь...". А ведь взаправду. Случалось ли хоть отдалённо коснуться ему так велико воспеваемого чувства? Может быть. Да было это давно и будто бы даже клевета. Хоть в полюбовницах он был и разборчив, но то не от скитаний в поисках любви, только ради развлечения несколько изощрённого. Чтобы взбудоражиться, жизни хлебнуть мирской. Все ведь твари божьи, как никак. Однако заключило беспросветный перебор девиц разномастных в голове то, что под олицетворение всего самого прекрасного ни одна из них не подошла. Ну так, без ответа, оставить дитё уж не представлялось возможным. Посему вездесущий камень преткновения и в этом вопросе пригодился. Сам Творец подошёл как нельзя кстати. "Любовь - есть он". Именно сия мысль, уже больше относящая к общему, а не к частному, и была высказана, опосля затяжного молчания. (Выбрал самое праведное для существа испокон неправедного, занимательно). А Аэлфлаед токмо и осталось сидет, да недоумевать, хруст собственной души ощущая. Как же так вышло, коли Господь, любовию являясь, её своим и чужим презрением заклеймил изначально, в самом создании. Взял откуда-то грязь и зачем-то слепил её, нерадивую, на порицание всем. От того заныло за грудиною пуще прежнего, и загорелся под рубахою крест, которого нет, выжигая уже будто бы самое настоящее клеймо. Клеймо позора вечного, что и могила не изведёт. Надо же, у самого воплощения всего самого прекрасного, да светлого и не нашлось для неё хотя бы крошки этих прекрас, этого света. Далее поползло вверх по горлу и до искр стреляющих защипало в ноздрях. Предвестник худой. Стараючись аккуратно, а всё же резковато утёрла графиня носик. Она ведь уже девочка не маленькая. Целых 6 лет от роду. Положение своё знать подобает. Да и не любил маркиз слёз, а расстраивать, злить его столь не хотелось. И желание это было едва ли не равносильно желанию жить. Вот настолько. Потому зажмурилась девчонка посильнее, пока ещё суховатые глазки пряча на миг, а затем слушать прилежно продолжила. Ещё она наплачется. В подушку ли, в плечо ли своей верной камеристки. Однако не сейчас. Сейчас больно занята была графиня своим спокойным, слегка даже грозным видом. Ещё ведь полюбилось ей заглядывать в послания, да самостоятельно читать. Ишь ты! Просто слушать, видите ли, скучно стало. На коленях приподнявшись в креслище, под руку подлазила мужчине и всё тут. Без спросу, казалось бы, нахально, но на деле без всякой задней мысли, по-детски непосредственно исполняла она из раза в раз порыв. А маркиз токмо посподручнее перехватывал письмо тогда в одну руку, а другой обхватывал тело махонькое, дабы племянница обзор ему собой не загораживала, но не воспрещал, ибо к чему? При виде клякс жирных девчушка громко цокала, верно, подражая тому же жесту, что исполнял дядюшка её, когда сквозь грязь совсем не мог разобрать написанное. Вчитываться пыталась Аэлфлаед в летающие буквы, совсем не те ровнёхонькие, по которым учебники учили. И разбирала, пущай с трудом, а лорд не останавливал её, даже когда доходила она в тексте до каких-то откровенных подробностей жизни королевских угодников и до крепких словечек тоже, порешив, что порченое дважды не испортить. Что в целом до нескончаемого любопытства девочки, так она о сестре тоже расспрашивала. Столько слышала графиня о ней с лёгких шёпотков прислужных, что-то даже с уст самого Осбеорна снимала, кажется, и эхо плача по ночам различала, во мгновения густой тишины. О её волосиках светлых ведала, о крохотности, о гласе звонком. Однако не более. А так желалось. Да не токмо слышать, а ещё лицезреть воочию. Хотя бы клочок пелёнок, хоть бы пальчик, коли не личико младенческое, о чём поминала в молитвах Аэлфлаед множество раз. Виновато заломив бровки, лепетала про себя, как видеть хочет кузину. Извинения за всё на свете готова была приносить, лишь бы приблизить это событие не токмо в грёзах, но и наяву. Да только никогда ни единого не произносила даже мысленно, понеже не можно. Чернота о свете не молится, не в её природе, как не смеет убивец, эту черноту в себе носящий, просить о пощаде без наказания, что от мглы его исцелит. Графиню же излечит только небытие, она слышала, ей рассказали. Но это её даже одной думой страшило, потому она просто не просила и не извинялась, трусливо поджав хвост. Лишь похвалу самозабвенную Господу приносила всегда и надеяться тихо продолжала на милость к своей жалкой душеньке. А лорд тем временем, несмотря на то, что многое до сего разрешал племяннице, над её безмолвным желанием тугой черёд всех за и против разбирал. С одной стороны ничего худого, на первый взгляд, а с другой... Да, не просто. Но сей думой он делиться ни с кем делиться ни за что бы не стал точно. Это было его личное удовольствие - долго-долго истязать весы Дике, нагружая то одну их чашу, то соседнюю, вертя в собственных дланях не токмо вещицу такую полуэфемерную, не только решение в отношении единичной ситуации, но и всю девичью жизнь, ощущая всю власть над явлением её нечеловечески любопытным. Иже на сей раз в итоге положительный вердикт оказался принят. Чего только стоило выражение лика Аэлфлаед, когда сообщил он ей об этом. Распахнулись очи её широко-широко, недра их разошлись в русле лазури изливаемой, пролились водами бурно, казалось, вот-вот заверещит она что есть мочи, уста даже, краской налившиеся, распахнула, да на последок лишь выдохнула шумно, а затем сглотнула, покрепче стиснув обеими ручонкоми мужскую ладонь, готовая нынче обойти с ним хоть весь свет, только бы он её вёл. Тогда уж долго и самому маркизу видеть дочь не приходилось. Как и можно было предположить. Ничего нового в свете мирском. Что на 500 лет позже, что на 500 лет вперёд, куда ни глянь - одно всё. Писк детский дюже быстро приелся, а однообразность младенческой натуры и того поболе. Ест и спит, спит и ест. Тьфу напасть какая! Будто другой плесени у мужчины в жизни нет, иных забот не водится. Однако иногда надобно ещё одной обзавестись, припомнить, да и нынче повод имеется. Сейчас тяжести никакой, даже детская рука не тяжелит его собственную, ибо так ходить ему не по нраву, стан кривить - не его, но топот скорый детских ножек, которые по иному просто не поспели бы за ним, да всё розовеющие в предвкушении девичьи ланиты молвил сами за свою обладательницу. Она в обиде нисколь не была, при том даже не силилась тянуться к мужчине, токмо любовалась его ровной спиной, подпёртой позади сложенными друг на друга предплечьями, и плавным шагом, повторить который пыталась, однако, когда спешить надобилось, оказывалась в этом совсем плоха. Власы маркизовы мерно качались взад-вперёд, ход ни единым звуком не отдавался. Этому хотелось соответствовать. Такой желалось стать, быть, хотя бы ради того, чтобы стуком подошвы слух дядюшки чуткий не тревожить. А ещё хотелось поскорее к сестре, потому озираться начала чрез сколько-то графиня, высматривая дверь нужную, вовсе не считаясь с тем, что представления о ней никакого не имела. А пришлось пройти взаправду не мало. Из отдалённых покоев её далеча вышло. Дыханию подсбиться успелось. Лёгкий мандраж пронимал каждую из субстанций до того, что, кажется, слиться они не в божьем начале готовились, а прямо здесь, прямо сейчас. Но не успели, ибо мужчина замедлился, да вскоре вовсе остановился, взгляд долгий задерживая на племяннице, разговор безмолвный одним на двоих волнением поддерживая. Дверь уж к тому моменту отворилась кем-то из прислуги, а они всё стояли недвижимо, внимание на то никакого не обратив. Видно, что господа. Никто за вынужденное ожидание не подгонит, не обругает, даже рта раскрыть и шелохнуться лишний раз не посмеет. Когда Аэлфлаед пребывала с маркизом, всегда было так. Аки за неприступной стеной она оказывалась. И столь её это грело, столь ласкало, хотя не смогла бы она пока ещё изобличить ни в какие слова сие всеобъемлющее ощущение, от головы до пят её мягко обвалакивающее. Всё само собой тогда на свои места становилось. И думать не надо, не приходилось. А меж тем переглядки загадочные к завершению подошли. Уверенность твёрдая устоялась в лордовых очах, что так ясны были ныне пред графиней, так открыты. Вопросы всевозможные с обеих сторон разбились о неё неумолимо. Цели обоих окончательно обозначились. Пущай, что поверхностно, без дознавания подоплёки. В этом никто теперича не нуждался. Ей - удивляться, восторгаться, ему - удивлять и восторгать. Наконец протянул мужчина руку девчушке. Она без сомнений её приняла. Иже вошли они вместе, уж сбавив ход. Спешка эмоциям вредна. В покоях оказалось душновато. Топилось как посредь зимы, чтобы сухо было, чтобы любой ветра порыв задушился и даже сквозь щель под дверью проползти не сумел. Отчего запах здешний застоялся, зацвёл, аки вода по лету, едва ли не позеленел. Проветрить надобилось сию же секунду, дабы хворь со стен отскрёб уличный дух одним резким движением, (всё-таки всякая зараза, особливо в последнее время, ходила по землям графским, так пока и не остановленная никем), о чём явственно говорила вздёрнувшаяся ноздря лорда, однако и всего-то. Может позже он и прикрикнул бы на нянек Аббигайл за их неосмотрительность в деле столь важном, но сейчас это не настолько уж его волновало. Всё внимание отобрала Аэлфлаед, которая едва ли не на носочки поднялась, да губу прикусила зубком, чуть отросшим, чтобы точно лишнего звука не проронить, и опалила его холодом своей маленькой ладошки, заиндевевшей в миг, да тут же потопившей весь иней в его, напротив, тёплой коже. Волновалась. Шагала мелко. Даже для дитя малого. Главу на шее вытягивала вверх старательно, силясь скорее заглянуть в колыбель. Ближе прилипала к мужчине, посподручнее перехватывая его за вздёрнутые полы полосатого дублета. Он не торопил. Чувствовал всё её на себе. Видел. Слышал. Не принимал в счёт, не оценивал ничего иного вокруг себя ныне. Ни то, что слуги сначала застыли, а потом медленно зашатались назад, то ли к стене, то ли выходу, ни то, как воззрились в сторону его драгоценности, явно по-другому поминая её про себя с рассказов остальных прислужных, которые токмо так брызжали побасёнками преужасными. Их покривлённые немым, почти животным страхом лица не имели никакого значения, покамест его девчушка извергала такие явственные потоки экзальтации. Словно зная этот чуть ли не священный постулат, никто из присутствующих не осмеливался хоть как-то о себе напоминать, а одна слепая враждебность сей черни была не способна пробить его сознание, суженное до определённой цели. Может позже им бы ещё воздалось и за эту вражду к госпоже своей, кто бы что не изрекал, но это всё потом. Сейчас ничего, окромя махонького силуэта, от пола очерченного круглой юбкой платья́ пышного, до дугою венчающего главу русую арселе, не существовало. Совсем не слышно пройдя последнюю пару шагов по тростниковым коврам к колыбели высокой, окинутой лёгкой тканью поверху, взором вскарабкалась по вуали ниспадающей графиня. Та струилась, аки дым колдотворный по каркасу громоздкому, забирая на себя, на вышивку златую свет лучей, так и прущий сквозь стекло оконное. Зрелище это выдалось подобным сиянию эльфов очаровательных. Ярким, мягким обворожительным, как и представляла себе его наблюдательница из рассказов Базилды, что, бывало на эмоциях расщебетавшись, в красках расписывала когда-то языческие сказания, но нынче уж мирские легенды. (Иже никакие войны и меры крайние не были и не будут в силах вытравить из простого люда бытуйствующий бестиарий, взращенные ещё его пращурами в общном сознании. Какие подмены не верши, как не подсовывай новую нечисть на замену старой, будь то, положим, созданиями христианскими али ещё чем-нибудь похлёстше). Сие знаком хорошим показалось. Ведь сиды добры к человеку, они - духи великодушные. Думалось Аэлфлаед, потому может и пред ней, да пред кузиною они эту черту сберегут, не смахнут как пыль, что наросла с годами на их облик излишком, благословят. В особенности, поболе последнего желалось. Чтоб просто хорошо у них у всех всё было. Хо-ро-шо. Так наивно и так просто, как, случается, хочется каждому на миг-другой. И только у детей этот миг способен тянуться долго, ибо достаточно граней у них ещё не наточено. Всё легко у них, однобоко. И то ли весело это явление со стороны, то ли смехотворно. (Ну ничего, время и сие недоразумение изничтожает, правда, чтобы затем новые недоразумения в пересечениях всё множишихся граней создать). Из-за полога обширного не удалось углядеть Аэлфлаед главного. Тут уж никакие ухищрения ей не помогли. Своими силами оказалось никак, однако это быстро приметил Осбеорн, да, подхватив на руки, вознёс её заботливо над полом. Вот тогда наконец очи достигли заветного. Обёрнутого в покрывала геральдические, подобные тем, что саму упыриху грели во хладе стен здешних, рыжего, веснушчатого, сродного цветочку маленькому, только раскрывающему нежные лепестки, на вид и вправду божьего создания. Мление с новой силою охватило девочку тогда. Новорождённая точно по образу и подобию ангела с полотна Доменико Беккафуми вышла, который по шуйцу от Марии, младенца, да Стридонского описан был. И личико такое же пунцовое, и даже крест во длани имелся, пущай, что нательный, да кудри медовые. Поражённая увиденный, тут же потянулась к кузине девчонка, в хотении великом явственность образа сего ощутить, но этого ей уж не дозволили. Дёрнули вверх и резко под рёбра ухватили, впиваясь в них чрез тканей слои. Словно младшая из Цириллов была одной из церковных мощей, которые, Аэлфлаед хорошо запомнила, очернять своими перстами грязными негоже. Осквернять собой... Немыслимо. Ни за что бы она такого не сотворила. Всё бес путал. Сама она - бес. Потому, чтобы хоть как-то заковать порыв худой, ладошкой ухватилась графиня за край жилета пиковидный, да сопрятала её в складках тонкого сукна юбки верхней. Кокон из пелёнок мерно вздымался, движимый дыханием детским. Губки тонкие слегка размыкались, а лико гладким полотном до поры до времени сияло. Но вот немного схмурилось чадо, совсем чуть-чуть, токмо по складочкам небольшим и угадались очертания светлых бровей. Голову в бок повернуло, щекой пухлой уперевшись в подушку, да прошуршалл золотом влас. Прелесть, какой поискать. Осбеорн сам отвлёкся от племянницы, дочерью залюбовавшись. Однако момент оказался вскорости разбит. Как до невозможного жаль, что ничего, окромя самой вечности, не вечно. Двери, намедни прикрытые, распахнулись со стуком оглушающим для воцарившейся тишины, впуская во внутрь маркизу, гостью нежданную, хотя скорее это они были таковыми. В недоумении замерла женщина на пороге, не зная не то, что сказать, а даже какую эмоцию выдать. Всё вместе смешалось на её лице, извернувшись странной гримасой, но спешно Гвендолин собралась, ибо наконец удостоили её взгляда любимые глаза. Девчонка-то давно смотрела, да на это было наплевать от слова совсем. Её наоборот хотелось отвратить, всё отвращение своё выпятить, отпугнуть, однако, покудово ей в противовес сопутствовал столь важный для маркизы человек, этого сделать было никак нельзя. Вот ещё! Тратить драгоценные мгновенья не на супруга дорогого, а на сию нечисть. Да ни в коем разе. Посему об Аэлфлаед благополучно позабыла чита на время какое-то, друг к другу всецело обратившись. То, что не сразу мужчина внимание обратил на Гвендолин, как ни в чём не бывало продолжая глядеть на дщерь али отродье в руках своих, да куда угодно(!), грозило самолюбию женщины пуще всего, но тут же растаяла обида, как докоснулись до неё свысока роста статного сизые озёра зениц. Правда, нагретое место осталось уже для другой обиды. Рада была видеть маркиза мужа подле ребёнка их столь долгожданного. Картина всё-таки редкая. Однако омрачалась она. Нет, даже не присутствием девки белобрысой, чёрт бы с ней, но тем, что, по всей видимости, исправлять сложившуюся ситуацию мужчина не собирался. Отправить упыриху куда подальше не намеревался, да и вообще заинтересован в присутствии жены не был, это хорошо прослеживалось в чуть сильнее припущеных веждах, нагоняющих тухлого разочарования во взгляд. Самое тошнотворное выражение, которое только мог состроить Осбеорн, по мнению своей благоверной. Он ожидал пока что-то сделает она, ибо всё, чего по-настоящему желалось ему, уже свершилось, её в этом перечне, как ни странно, не оказалось. Вот пусть и делает теперича с этим что-то сама. А она и сделала. Не то, что имело шанс возыметь симпатию у мужа, но такого варианта, верно, не существовало вообще (ведь, когда человек нам не люб, всё в нём не так, да не эдак). Надменности в прищур лёгкий нагнала, подобравшись, уверенно прошествовала вперёд мимо фигур застывших, да выдернула дитё собственное из постели, чтобы поболе не смогли коснуться его руки непрощенных, а может затем, чтобы хотя бы частица того внимания, что смогла отхватить у отца дочь, оказалась у неё в руках. Аббигайл, дюже резко разбуженная, рыдать тот час же принялась с надрывом, взвилась истерично в материнских руках, краснея в натуге, дёргаясь от грубости неслыханной. Оно и понятно, да кто бы собирался понимать. Покамест женщина токмо сильнее прижала младенца к себе, маркиз тихо вздохнул, намеренно медленно при том закатив глаза, да перехватил посподручнее племянницу, намереваясь уйти. Это угадала Гвендолин и столь разящей ярость разошлась, что многие иные без ответа оставить сие не смогли бы, но он смог. Ибо так проще. К чему оправдания, поиск истины, нахождение компромиссов? Порой это так сложно и неизбежно в немалых случаях. Выматывает. Потому, когда выдаётся возможность остаться при себе и хранить молчание вне тягости, почему бы так и не сделать? Оттого почти со спокойной душой шагнул Осбеорн за порог, покуда провожала Аэлфлаед сестрицу взором немым. Столько ещё впереди, столько ещё чего предначертано увидеть, да услыхать ей. А из-за двери опочивальни своей далёкой потянулася она к такому обыденному чуду, чаду, которому подобных, казалось, никогда не лицезрела, да попросту пока не осознала и уж не припомнит, как сама глазела в отражение речное и видела такую же себя. Даже узнай графиня сейчас, что первой их встрече суждено стать предпоследней, верно не расстроилась бы, настоль велико впечатление было, понеже это означало бы, что встретиться ещё хотя бы раз им обещано. Обещано.***
С каждым разом со столицы стали приходили всё более не утешительные вести. Хотя это кому как. Король встал с постели, боле не желая смущать подданных своим состоянием. Несмотря на предостережения лекарей, гласящих, что время для выздоровления ещё не настало, за дела королевства принялся, всеми силами выдавливая прежнее рвение, однако облик его всё как есть выдавал. Без шансов. Осбеорн тогда про себя, аки многие, уж уверовал в неизбежность скорого конца монаршёнка. Вопрос лишь времени. Однако время коварно бывает. Судьба умеет свои планы строить наперекор всему. Завернуться умеет самым, что ни на есть поганым образом. Ибо люди, как маркиз зачастую поминал, божьим тропам, его задумкам истинно верным следуют далеко не всегда. Заворачивают на пути тёмные и творят дела им соответствующие. (Ишь, как фактами вертит, наглец, а что же насчёт неисповедимых путей самого Господа Бога?) Как бы желание жизни, да пакостей (иначе почитать плоды существования Эдуарда у мужчины не получалось) в мальчишке верх над смертию уж сражающей не взяло. Потому-то до тех пор, покуда не случилось предречённое, сидеть смирно себе повелел лорд, да лишнего не надумывать. Занять себе и без того всегда было чем. На счастье иль разочарование. Волна проклятой потницы понеслась дальше, вглубь графства, быстро, молниеносно, ещё с прошлой весны. Как не изворачивайся, сделать с хворью что-то не представлялось возможным. Пары ядовитые все до единого не выветрить, в особенности с застойных низин, а людей к месту не пригвоздить. Отчего оставалось токмо ждать, ведь всё, что начало нашло, также сыскать должно и конец. С малыми али большими потерями. Видно позже станет. На это он силы свои не тратил, коли без смыслу, так что ж? Убиваться над тем, что старания в расчёт, аки скала неприступная, не возьмёт - дело больное (хотя для данного случая, уж сильно эмоционально звучит, жизнь сниже - вещь исчисляемая, да любая жизнь, на самом деле, такова, как посмотреть, но для рассуждения, для обхвата не только мало важного, но и всего личного, так, чтобы не напрямую, а чрез вот такие вот яркие словечки, в самый раз). Да и вот ещё к примеру, но это так, больше по мелочи, потому что давно уж в постоянстве. В покоях нижнего этажа потолки сыпаться вздумали. В который раз. Деньги шли и шли на укрепление фамильного поместья, но Освальд неуёмно докладывал что что-нибудь где-нибудь да подсыпало на голову прислужных. До них в целом дела не было, но вот до крепости да. Складывалось ощущение, что отложенные средства в обход цели вкладывались за маркизовой спиной, однако уличить Осбеорну дворецкого в этом не представлялось возможности, да и, по правде говоря, не тот Освальд был человек, чтобы направленно подлавливать его по этакому преобычному прежитейскому поводу. Хотя бы потому что он был свой. Именно в этом крылась истина всех допущений. А к тому же архаичные стены фамильной резиденции вправду неверно подкашивались под грузом лет и собственного веса ещё до рождения нынешних своих обитальцев. Это давным-давно вылилось в неизличимую болезнь, которую, тем не менее, в уважение к истории голубокрового рода лечить приходилось из года в год, бесконечно отстёгивая недюжие ресурсы. Ибо не по статусу было не беречь такое весомое доказательство значимости Цириллов. Крепость - реликвия, не иначе. Бывало, конечно, грёза в голове проскакивала, (лишь грёза!), в которой разваливаться дом переставала, но вот об ином исходе даже в мечтах речи не шло. Не подобает. Вес сей думы и приятно, и скверно ложился на разлёт плечей. Хотя однажды, видно, в порыве отчаянья, отстроить лорд велел на бережно отложенные деньги тот самый особняк на морском берегу. Заложили его ещё в далёкие времена, аки форпост графства предки Цирилловы, да забросили отчего-то. А вот он довёл почти до конца. Небольшой особнячок совсем вышел, но боле изящный, боле сложный в убранстве своём, оттого без силы вековой в облике, зато с красою лёгкой. Отдушиною сделалась забота эта, рутину разбавила. Хотя не то чтобы рутина была до такого уж страшна, но в сим и крылось её коварство. Вот дела нескончаемые рода чуть отличного друг от дружки не давали разлиться скуке в напряжённом мозгу, только оглянуться не успевал он зачастую, как всё это новой волной непереносимой, такой болотной тоски оборачивалось, равняясь по тону с бездельем, больше энтузиазма не вызывая. Иже вырваться из этих крепких лап удавалось не так часто, как хотелось бы. Побить аккурат в маркизово темечко и далее по периметру воспалённой головушки мелкие неурядицы Нортумберлендского люда успевали с лихвой. Оставалось токмо пуще сжать челюсти и, едва ли глядя уж, печатки расставлять, отмахиваясь всё чаще от многих прошений, аки от назойливых мошек. Но, тем не менее, Осбеорн справлялся. Причём уже не первый год. Понс-Элиус цвёл, сквозь собственный порт из Северного моря по реке Тайн пропуская ежедневно множество судов. Стены Нортумберленда гордо высились на опасной границе с Шотландией, не склонив головы, да готовые каждое мгновение воспрять с мечом супротив врага. Столица несомненно ценила сеи заслуги, да средств премного выделял. Это ли не повод для гордости? То-то же. "Вот Оэрик так не сумел бы. Весь вековой почёт семьи своим нравом поганым перечеркнул бы!" - в довершение предыдущей думе неожиданно вырвалась из глубины души ещё одна напоследок. А какая... Тьфу! Лучше б не поминал, лучше б не думал вовсе, даром, что делом занят, а этакая скверность всё равно просочилась. Аж встряхнуло на месте маркиза тогда. Ежели б токмо злостью... Липкое чувство поволоком по сердцу голому протащилось, проскрежетало о плоть мягкую, хотя и тот час же втянуло когти хладные, исчезая, будто бы ничего и не произошло. Но дёрнуть, пробрать успело. Мужчина неосознанно поёжился, стряхивая целый табун цыпок со спины. Подотпустило быстро, по сравнению с прошлым летами, когда стужа долго мурить его любила, скручивая в своих костлявых руках. И, уверовав в наконец дарованное послабление от собственной совести, мысль зарождённую, эго тешащую, в свободный дрейф отпустил Осбеорн, позволяя ей развернуться во всю ширину. "Да и вправду, разве смог бы брат делать то, чем мне приходиться заниматься изо дня в день, то, из чего и строиться постоянство, чем укрепляется могущество? Нет, ни за что. Он всё тянулся к какому-то неясному далёко. Был целиком и полностью в своих глупых книжках, море поила, профурсеток, да интересовался окромя этого ещё лишь теннисом, что, впрочем, чести его пустой голове не сделало. Чёртов эскапист. Плевал он на всех и всё вокруг себя. Витал где-то про себя, куда-то рвался, что в конечном итоге..." - маркиз запнулся, стеклянным взором уперевшись в гладкую поверхность стола, да брови сильно схмурил, силясь сокрыть беспомощность из-за рвущихся наружу чувств, однако закончил: "Что в конечном итоге закончил свою жизнь именно так! Лишь он в этом виноват. Беспросветный глупец, собственными стараниями сложивший свои обугленные кости в могилу. Теперича уж мертвый... А всё такой же неуёмный", - ооо, последнее было личной трагедией лорда. Не раз и не два случилось ему побранить братца на чём свет стоит, когда тот даже из гроба доставал его, и когда, конечно, при том страх не ковал всё его естество на свой лад. В моменты, подобные сему, пожалуйста. Слова нелестные лились сами собой. Однако случалось же... Всякое. Тогда духу токмо на то, чтобы за крест хватиться и хватало. Эдаким Оэрик чертом паршивым был. И остался. Холодок пронёсся по полу, навеянный прямиком из глубины крепости. Осбеорн ощетинился ещё сильнее, прежде, чем вышвырнуть мысли тяжёлые из уже закипающих мозгов, да оказалось поздно. Дабы хоть как-то отвлечь себя, коли уж доклады некоего сэра Смита, найденного Освальдом для ведения реставрационных работ, с этим не справлялись, мужчина откинулся поглубже в креслище, кривя осанкой, и взглянул за решётчатое стекло окна. Низко склонившись над землёю, выцеловывало грязно-каменное небо её со всем усердием, продолжая извергать из своих бледных уст рвотно-зелёный туман, прикрывший собой всю весеннюю краску, прекрасной фауны экзальтацию. Было холодно и тихо. Сухие крылья ноздрей неприятно щипало. Сонливость била в челюсть. Как жаль, что пение моря не доносилось до резиденции фамильной. Птицы тоже не пели. Лишь свистящие шорохи раздавались время от времени, застревая в мокром колючем воздухе, напитавшемся от дождей, аки губка, которую отчего-то никто никак не мог выжать. Может, стоило призвать молитвой бога, может, даже саму Диону, только бы кто-нибудь уже это сделал, ибо сырость невозможно давила на нос, на грудь, на всё тело разом, но в особенности, на голову, потому что, по обыкновению, это была и остаётся самая больная часть человека, являющаяся и корнем, и решением всех его проблем (однако в большей степени, конечно, первым). От и нынче эта неумолимая истина подтвердилась. Непогода весенняя стрельнула прямиком в лоб мужчины, да застряла в нём горячим свинцом, болью ощутимой отдавая вглубь, да по глазницам. Слаб его дух был пред такими выходками природы, однако Осбеорн, совершенно не желая это признавать, сызнова, теперь уж в диком раздражении, схватился за план реконструкции и попытался вернуться к работе, с особым усилием всматриваясь в каждую линию. Едва ли проку от этого стало, что, в общем, спокойствия не прибавляло, и всё резче хватал лорд листы, чуть ли не надрывая их. Стук в дверь сейчас мог обухом прийтись по его черепушке, но пришедшая особа, знаючи о слабостях супруга, лишь тихонько приоткрыла створки и также бесшумно прошла внутрь, стараясь лишний раз не беспокоить маркиза. Приметил он гостью, только когда ладонь её легла на стол, а сама она замерла в ожидании рядом, пока не решаясь двинуться дальше. Поднял тогда Осбеорн взор очей замыленный на неё, но грубо вскинутая глава благодарностью не отозвалась, и шипящий выдох испустил он сквозь зубы, зажмуривших до звёзд. Сразу за тем руки женские аккуратно перепрыгнули со стола на руки мужчины, забирая из них бумаги, не укладывая тех должным образом, в свободное скольжение по столу отпуская, а после плавно скользнули по надплечьям напряжённым, у основания их сжимая. В последнее время повадилась Гвендолин такими неожиданно частыми визитами в занятые часы донимать мужа. Такая перемена в ней случилась, аккурат после той истории во спальне дочери. Она приняла новую попытку (всё-таки пытку, невзирая на знаменитое высказывание). Вновь увидев насколько он далёк от неё, дала себе обещание смягчиться во всех поступках, гордость отбросить совсем (казалось бы, куда уж больше), и снова пообещала себе его вернуть, пускай для этого пришлось бы окончательно передавить собственное горло. (Хотя обещание это было пустое, просто потому что в большей степени он сознательное ушёл от неё, а не потерялся.) Вкруговую огладив острый плечевой взлёт, с нажимом ощутимым проехались руки женские до основания шеи, виднеющегося из-под вздёрнутого воротника кембриковой рубахи, и поплелись обратно, перебирая каменные мускулы по пути. Вот так. Туда-обратно. Лорд нашёл в этих пронзающих жестах слишком явственное спасение, чтобы что-то говорить, а потому не сопротивлялся, побеждёно откинувшись назад. Веки синеватые прикрыл и задышал глубоко-глубоко, вбирая не самый приятный по запаху, но такой необходимый воздух. Чуть погодя Гвендолин всё же и шеи коснулась, ворот обогнула и дугу грудно-ключично-сосцевидных мышц, натянутых, словно лыко, прочертила до основания черепа, массируя. Она могла уповать на то, что сейчас он думал о её ловких пальцах, однако маркиз ныне не желал вдаваться ни во что замороченное, а жена его была именно таким. Чем-то сложным и сложным настолько, что думать о ней вовсе не хотелось, потому он бежал от этих мыслей, как еретик от священного огня, бежал не оглядываясь с уж очень давних пор, понеже ответ на любой вопрос о ней ему вовсе не пришёлся бы по нраву. Ведь маркизу не по сердцу было слышать то, что не соответствовало его субъективным суждениям. Коснувшись линии челюсти, ладони вспорхнули выше, накрывая собой чело, да скрания бледные, с усиленной осторожностью принимаясь наглаживать их. Тепло дланей с охотой облепило холодную коже, сквозь которую резко выступал череп. Он бы сейчас не заговорил, будучи в думах о какой-нибудь другой, а она, с лёгкостью вымела из своей буйной головы мысли о других, хватаясь за что-то отдалённое, в чём они могли бы сойтись. - Не знаю, слышали ли ты, мой дорогой, новость сею, однако она по правде занимательная, что не грех и ещё раз услышать, - заговорщически начала Гвендолин, во многообещающей улыбке растянув уста. Тогда неспешно разлепил супруг очи свои серые, по ободу радужки мимолётом блестнувшие, но ничего не молвил, ожидая. - Вдовствующая герцогиня Саффолк боле вовсе и не вдовствующая, да и не герцогиня боле, - сардонические ноты подплетая в голос, выдавала она по чуть-чуть, стараясь разжечь интерес, и получилось ведь. Подхватив иронический тон, сощурился мужчина, да брови исказил выразительно, губу тонкую прикусив. Хоть знал он об этом уж, а всё же новость и вправду была такая, что не обмусолить лишний раз казалось невозможным. - Ох, как же это? - совершенным актёрством подстегнул лорд диалог. - Не поверите, супруг мой прекрасный. Не тайно даже, на глазах у всего честного народа, во всеуслышание, прямо при королевском дворе венчались! - Она... Но с кем же? - Да со своим ненаглядным джентльмен-Ашером! - Вот так! Ну и ну! - воскликнул он негромко на это заявления, - solus cum solā non cogitabuntur orāre «Pater noster», - опосля добавил чуть тише, покудово маркиза, довольная произведённым впечатлением, продолжала. - Да-да! Видно почуяли близкую кончину покровителя своего, королёнка нашего. Иже дарует ему господь долгих лет жизни! - куда звучнее последние предложение молвила она, - да вот и поспешили. - Да, думаю посему. Ох, зря они это. Кто же их убережёт потом..? - Неисповедимо, мой лорд... А ещё... - уж новую тему для беседы подыскала Гвендолин, занимательные подробности рассекречивая, да интонацию со слова на слово меняя. Ладошки её с чела мужьего на скулы скользнули, захватив его лик в кольцо ласковое, совсем прижав затылком голову маркизову ко груди женской. Туманные моря тогда словно схлынули в вересковые долины, крепость из плена освободив, больше влажностью своей не душа. Камин будто бы подобрее стал греть, вытравив холод ужасный. Оттого разрумянился мужчина вновь, даже повеселел, больше об обвалах потолков покоев с нижнего этажа не вспоминая. Совсем интереса у него не вызвало, откуда жена прознала вести с округов ближайший. "Письма получить могла", - так легкомысленно себя убедил лорд. Хотя на деле же, (птицей его супруга была вольной, что ей переписки сухие в четырёх стенах глухих) ездила она, наплевав на свирепствующую заразу, ко графиня, да баронессам знакомым, развлечение настоящее в том найдя. Да пока это значения никакого не имело. Как и никакого значения уж не имели мысли об том, что в сим кабинете восседать мог не Осбеорн, а Оэрик, ласкать маркизу нынешнюю, супругой звать, мог не Осбеорн, а определённый ей изначально - старший из Цириллов. Иже тогда одному Богу известно, где был бы младший.***