Мало.

      Путь к выздоровлению полон препятствий. Когда тело отказывается принимать пищу, а разум — вид тела, тебе приходится очень тяжело. Таблетки избавляют от тревоги, но мысли в голове и химию клеток тела они не меняют. В добавок — дают тебе кучу ужасно неприятных побочных эффектов.       Чтобы помочь Юри справится с этим, Виктор предложил сходить на прогулку. Да, вид родных мест тоже успокаивал. Но не лечил. Всё же, иногда Кацуки сожалел о том, что они уехали. Нельзя было прекращать терапию с психологом, ой нельзя… «Это на издевательство похоже. Я не чувствую себя худым. До сих пор… Это не было моим решением, меня надоумили, какой тогда смысл? Зачем? Я недостаточно худой, черт, этого мало…» — крутилось в голове без конца. Как же он хотел признаться в этом и как же сильно этого боялся — не знал никто. Об этих мыслях, впрочем, тоже. Но от того не легче. Ты можешь скрыть всё от окружающих. От себя — нет. «Интересно, а как живется людям с раздвоением?» Наверное, было бы легче, если бы в критические для Юри моменты на свет выходила вторая личность, переживала это всё, а Кацуки потом возвращался бы в привычный ритм без потерь. Моральных, особенно. С другой стороны… Не зря же это лечат? Должно быть, таким людям тоже приходится непросто и вообще… — Эй, Юри! — голос Виктора вывел Кацуки из бессознательного. — А? — взгляд прояснился, внимание вышло наружу. Юри наконец-то здесь, в реальности. — О чем думаешь? Они стояли на мосту и глядели на океан. Красивый, голубой, бескрайний океан. Вдали плавали баржи с рыбой, волны колыхались в солнечных лучах, прохладный бриз обдувал лицо… — Здесь красиво. — соврал. А что поделать? — Я тебе не верю. — сказал Виктор, чем несколько удивил Юри. — Что? — То. Лицо твоё слишком мрачно́, для того, чтобы думать о красоте природной. А значит, мозг твой занят несколько иным. Что тебя тревожит, Юри? Кацуки замолчал, взвешивая все «за» и «против» того, чтобы признаться Виктору в правде. Какой будет его реакция? Он холоден, как и любой русский, но чувства его глубоки и сильны. Задеть их проще простого, а вот заметить это — очень сложно. Странный народ, эти ваши русские… Жуткий… Но чарующий. Есть в этой напускной холодности что-то своё… Каждый человек — как неразгаданная загадка. Весьма поэтично. — Ну так что? — переспросил Виктор. — Или ты не доверяешь мне? — он посмотрел на Кацуки, с приподнятой бровью. — Нет, я… Доверяю. Просто не знаю, как ты отреагируешь, если я скажу тебе правду. Я не хочу тебя разочаровывать, Витя. От чего-то на душе у Никифорова потеплело… «Витя»… Давно же Юри так его не называл. — Если ты так сильно боишься моей реакции — то я готов пообещать сохранять спокойствие. — Я… Не уверен в том, что у меня получится. Мне не легче, понимаешь? Вообще ни разу. Это было твоим решением, а не моим. И я ужасно благодарен тебе за заботу, но я не вижу в этом смысла. Я не могу сказать, что уже смирился и готов умереть, но и к лечению пока что не готов. Да, Виктор чувств Кацуки понять не мог. Но он обещал… Вдох, выдох. Спокойно. Тихо. «Чёрт» — подумали оба. — Юри… Почему? — Возможно, все эти врачи правы и я действительно не осознаю всю серьезность ситуации. Почему-то, мне не кажется, что я в опасности и что-то не так. Наоборот — я чувствую себя вполне… Нормально. — Но если мы закончим лечение — всё начнется заново. Ты же с таким трудом набрал эти несколько килограмм, а скинешь их за пару дней голодовки. И ты не остановишься; ты продолжишь, а потом — умрёшь от остановки сердца. Оно тебе надо? Кацуки молчал. — Это эгоизм, но даже если тебе плевать — то мне — нет. Я не собираюсь отпускать тебя и я хочу, чтобы ты жил. — Я знаю. Возможно даже, я готов сдаться. Тебе. Но… Это тяжело, знаешь. Меня постоянно тошнит, это угнетает. — Давай поступим вот как… Мы вернемся в Россию через пару дней и там я найду тебе таблетки от тошноты и рвоты. Хорошо? Кацуки кивнул головой. — А знаешь, давай развеемся за эти дни? Куда тебе хотелось бы сходить? Бесконечное чувство любви и преданности Виктора было взаимно. Интересно, а сам-то он об этом знает?