Но я его тень нарисую по памяти снова хоть тысячу раз

– Дорогуша, эй, удели каплю внимания? – Лиза наклоняется над Куртом, тяжело дышащим, лоб покрыт испариной. Выглядит правда _плохо_, думает Кэйа. Курт хрипит на каждом вдохе, однако открывает глаза. Шепчет одними губами: – Герта… – Лиза наклоняется ближе, – Герта… Хочу попрощаться. Лиза поднимает взгляд и многозначительно смотрит на целое собрание капитанов ордена, стоящих у изголовья кровати. Кэйа на секунду хмурится, но вспоминает – Герта, точно! Отец гончар, носит цветные ленты в пшеничных волосах, глаза зеленые. Кэйа помнит ее, а еще помнит переданный украдкой пирожок стоящему на посту Курту, который тот пытался неловко спрятать от проходящего мимо капитана. Помнит, как столкнулся с Куртом в городе, а у того в руках – набор красок, Герта, всем известно, прекрасно расписывала чашки и тарелки, которые делал ее отец. Суженая, обещанная, с венком из цветков-сахарков в праздник ветряных цветов, смеялась и танцевала рядом с фонтаном, пока Курт украдкой наблюдал за ней, не решаясь подойти ближе. Кэйа улыбается Лизе – облегченно и весело. Нет никаких сомнений, что проблема уже, считай, решена. – Двадцать минут, и она будет тут. Проследите, чтоб он ее дождался! – и Кэйа исчезает за дверью. *** Кэйа видит, что сработало, сразу. Ему вдруг вспоминается детская книжка, там была принцесса, ее прокляли, она умерла, но поцелуй прекрасного принца вернул ее к жизни. Хорошая книжка, дорогая, мастер Крепус на книги не скупился никогда, и Кэйа, и Дилюк зачитывались сказками и старыми легендами о рыцарях, воображая себя героями. Дилюк всегда был благородным королем, ну или принцем, зависело от книги, Кэйа – его верным рыцарем, а в роли злодеев выступало что угодно, чему их детское воображение придавало максимально зловещие черты. Не всерьез, конечно, в шутку, в игре. Так вот, в той книжке на одной иллюстрации прекрасная принцесса лежала совершенно бледная, а если перевернуть страницу, то она уже открывала глаза, садилась на своем ложе, на щеках играл румянец, а губы были алыми. Красивая картинка, Кэйа любил не только страшные сказки, но и наивные, со счастливым концом. Надо вспомнить, как называлась эта сказка, найти и почитать Кли, ей понравится. Она еще не вышла из того возраста, когда веришь в сказки с хорошим концом. Курт, у которого на груди плачет слезами счастья девушка с цветами-сахарками, вплетенными в светлые косы, выглядит точь-в-точь той принцессой, больше не бледный, не дышит с хрипами, а только неуверенно улыбается, поглаживая вздрагивающую спину возлюбленной. Прекрасная картина, о, Кэйа непременно сделает из этого самую трогательную байку на свете, и когда он вечером расскажет ее в таверне, видит Селестия, рыдать будут не только бывалые рыцари и искатели приключений, но даже сестра Розария! Кэйа выскальзывает за дверь, оставляя за ней чужое, яркое счастье, и улыбается, легко и спокойно. Все закончилось даже лучше, чем могло бы, действительно, сказка со счастливым концом. Он фыркает себе под нос и вдруг в горле немного першит, он кашляет раз, два, но в главном зале храма, где он оказывается, отличная акустика, а как иначе, Барбара заслуживает этого вне сомнений, поэтому Кэйа не хочет нарушать тишину этого места и, задержав дыхание, быстрым шагом преодолевает боковой неф, выскальзывая из храма. Как назло прямо на ступенях кто-то сидит, и ему приходится завернуть за угол, и только оказавшись подальше от людей, он кашляет, раз, два, чувствует, как что-то дерет горло, как сдавливает грудь резкая боль, и как кашель уже не получается удержать, он раздирает легкие, горло, выворачивает, Кэйа сгибается, почти теряет равновесие, успев ухватиться рукой за камень, прижимает вторую руку к груди, пытаясь унять спазм и боль… И чувствует как по спине пробирает холод, когда он с отвращением сплевывает себе под сапоги смятые, невзрачные под солнечным светом голубые лепестки. – Проклятье… – шепчет Кэйа, вытирая рот ладонью и сапогом вдавливая лепестки в траву. Только сейчас он понимает, что стоит на кладбище за собором, хватаясь рукой за случайную могилу. Рот дергается в улыбке. – Отлично. *** – Ты идиот, – Альбедо осматривает его спокойно, прикладывает руку к груди, сосредоточенно хмурится, – и ты умираешь. Перед ним в стеклянной алхимической плошке – лепестки, голубые, уже увядшие, потерявшие свой свет. А если Кэйа проснется от кашля посреди ночи, наверно, зрелище будет – как звездное небо. Дилюк обожал эти незамысловатые цветочки еще в детстве, таскал Кэйю в лес ночью, показать, как загадочно они мерцают среди деревьев. Шептал на ухо, грея кожу дыханием «они растут только в Мондштадте! Смотри! – он показывал на целую полянку под холмом, – как звездное небо!». И Кэйа смотрел на сияющие цветы в темной траве, на звезды с крыши винокурни, на Дилюка, смеющегося и пихающего ему в руки целый букет светяшек на праздник ветряных цветов. Они стоят почти у столовой, где совсем юный Дилюк ранним утром праздничного дня перехватил Кэйю перед завтраком. – Разве не положено дарить ветряные астры?.. – Кэйа удивляется, прижимая к груди неровный, немного помятый, точно собранный руками Дилюка и им же наспех перехваченный синей лентой, букет. Дилюк смеется в ответ, весело, открыто, наклоняется и быстро целует в лоб. У Кэйи, молодого, не до конца, осознающего, что происходит между ними, сладко ноет сердце. Но в любой момент кто-то может выглянуть в коридор. – Никто не знает точно! А они идут к твоим волосам и глазам, – Дилюк протягивает руку и поправляет прядь волос, мажет теплыми пальцами по щеке, и Кэйа хочет умереть прямо там, в тот же миг, чтобы остаться в этом мгновении навсегда. Вечером Дилюк проскальзывает в его комнату, они знают каждую скрипучую половицу между их дверями и умеют ходить по этому промежутку бесшумно, и Кэйа приподнимается на кровати, а Дилюк смотрит на него восхищенно. В комнате не горят свечи, но у кровати, в вазе стоит букет светяшек, еще свежий, дающий достаточно света, чтобы увидеть, как Кэйа смотрит, не отводя взгляда, с обожанием, и в этом голубоватом свете Дилюк, неловкость и страсть подростка, гладит его лицо, целует в лоб, щеки, в губы, и они, юные и неопытные, еще не знают, что со всем этим делать, как касаться друг друга правильно и больше изводят друг друга прикосновениями, чем приносят облегчение, и в итоге засыпают, обнявшись, в одной постели… Кэйа моргает. – Скажи мне что-то, чего я сам не знаю, – от пальцев Альбедо исходит золотой свет, но он гаснет через пару секунд, и Альбедо садится перед ним на стул, он рассеянно вертит в руках какой-то инструмент. – Хорошо. Тебе нужно с ним поговорить. Кэйа делает вид, что не понимает, о ком речь, но Альбедо не особо любит играть в светские беседы. И удивленно приподнятыми бровями его не купишь. Его голос спокоен, не раздражен, не устал, он так, бывает, разговаривает с Кли. Но Кэйа давно уже не ребенок. Он даже не подросток. – Иди и поговори с Рагнвиндром. Сейчас же. Кэйа хочет рассмеяться Альбедо в лицо, но это не слишком-то вежливо, а Альбедо, в сущности, ни в чем не виноват. Никто не виноват. Может, сам Кэйа, и то… Виноваты звезды, судьба, злая ирония. Можно залезть на статую Барбатоса и покричать в небо проклятья. Только это ничем не поможет. – А если нет? – Ты умрешь. Неприятной, мучительной смертью. – Кэйа может себе представить, о, Кэйа обожает страшные сказки. Еще, правда, он любит сказки со счастливым концом, но, видимо не сложилось. – Нет, других вариантов нет, помнишь, мы искали? – Нет, мы не искали. Мы нашли легкий способ, он сработал, и мы не искали альтернативы. Альбедо поднимает глаза, и в них Кэйа внезапно видит… Что-то. Эмоции, которые он не привык видеть на этом лице. Тень… Сожаления? Может даже жалости. Кэйа надеется, что ему показалось. Он еще поборется. Просто сдаться слишком легко, у этого такой заманчивый вкус, это так просто, так маняще. Он уже переживал это чувство. Оно посещало его с каждым прыжком со скалы и не сразу раскрытым планером, с каждой арбалетной стрелой хиличурла, увиденной краем глаза. Он привык бороться с этим искушением и уступать сейчас не собирается. Он же дожил как-то до этого дня. – Послушай меня, пока у тебя еще есть время, – Альбедо смотрит снова прямо и спокойно, – единственное что тебя может спасти… Кэйа не выдерживает. Виноват Альбедо или нет – вопрос второй, но сейчас… Он шипит: – Не вздумай произносить этого вслух. Это не вариант. Еще какие-то советы? Альбедо молчит. Вздыхает. Снова смотрит. – Он любил тебя когда-то. Кэйа думает о том, что попытаться ударить Альбедо в лицо – неблагодарная и глупая идея. И что стоило держать язык за зубами. О, он ничему не учится. – Когда-то. А я когда-то считал, что люди, которые едят сыр – просто психи, ведь как можно есть такую гадость? Времена меняются. Люди меняются. Его руки касаются чужие пальцы, осторожно и не совсем уверенно. Этот жест – нехарактерный для Альбедо, заставляет отвести глаза, рассматривая заваленный книгами, рисунками и записями стол. Смотреть ему в глаза тяжело, Кэйа боится того, что там может найти. – Люди меняются меньше, чем тебе кажется. Годы прошли, а время – лучшее лекарство от всего. – Альбедо, наверно, самый умный человек, которого знает Кэйа. Он безмерно его уважает. Их связывает общая тайна, и Альбедо знает о нем то, что не знает даже Джинн, с которой они росли вместе. Но, думает Кэйа, даже такому гению, как Альбедо, не дано разобраться в людских сердцах. Иначе бы он давно уже увидел, что скрывает за стеклами очков Сахароза. Кэйа грустно улыбается. – Время – горькое лекарство, и не всем оно по вкусу. – Я не буду играть с тобой в эти игры. – И ничего больше не предложишь? Молчание. Вздох. Приговор. – Мне жаль. Кэйа осторожно пожимает чужие пальцы и высвобождает руку. – Тогда, спасибо, – встает и, не оглядываясь, выходит из комнаты. Это совсем не значит, что он собирается сдаваться. *** Как бы там ни было, он все еще нужен Мондштадту, монстрам и разным ублюдкам плевать, насколько болен капитан кавалерии, они от этого не станут менее опасными. Но никак не удается сосредоточиться, слова Альбедо – как на повторе. Неприятная и мучительная смерть звучит… неприятно. Но последнее, что он собирается делать – это вымаливать у Дилюка ушедшую когда-то любовь. – Кэйа, Кэйа! Он смотрит на Джинн, голова болит. Ах, вот оно что – думает он – наверно, поэтому последнее время так болит голова. – Прости, замечтался. Я тут. – Ты в порядке? – Она хмурится. – Может, тебе стоит взять выходной? – Нет, я в порядке. Так вы что-то сказали, действующий магистр? Она продолжает хмуриться. Не верит. Но принимает его ложь, как и всегда. – Да. Пришел доклад о подозрительной деятельности хиличурлов, новый лагерь заметили охотники неподалеку от Рассвета. Кэйа не удерживается и фыркает, получая нечитаемый взгляд Джинн над отчетом, который она держит в руках. – Горькая ирония, не находишь? Брови Джинн снова сходятся над переносицей, она откладывает бумаги и кладет руки на стол, сцепляя пальцы в замок. Джинн всегда делает так, когда волнуется, не хочет, чтобы руки дрожали. Кэйа одновременно польщен и раздосадован, что она волнуется о нем, он не хочет доставлять ей еще больше проблем и беспокойства. – Ты не обязан идти сам, я могу отправить отряд Эолы… Кэйа прерывает ее жестом. – Нет, все в порядке. Чтобы отправить куда-то Эолу, ее для начала надо будет найти. Я разберусь, – он бросает взгляд за окно, где вечернее небо медленно затягивают тучи, – тем более, скоро пойдет дождь, мне это будет на руку. Джинн еще мгновение смотрит на него, но потом кивает. Кэйа в очередной раз думает о том, что не достоин ее доверия. *** Лагерь действительно есть, небольшой, скорее даже промежуточная стоянка с костром и наспех сколоченными укреплениями, но вместе с несколькими хиличурлами над полянкой крутится маг бездны, от его вида Кэйа чувствует солоноватый вкус крови во рту, и мурашки, пробегающие по рукам. Но он врет себе, что это от начавшегося дождя. У него нет ни времени, ни права колебаться, поэтому он врывается в лагерь врага, как будто прыгает в ледяную воду. Ему действительно везет, что дождь помогает ему обездвижить самого большого митачурла и лишить пиро-мага щита. Он делал это тысячу раз, но в этот раз на пару секунд в глазах темнеет, и он не замечает фиолетовой вспышки из кустов, и арбалетный болт, так неприятно заряженный электро, задевает руку. Кэйа ругается сквозь зубы. Стоило быть осторожнее, но он движется слишком медленно из-за того, что трудно дышать. Рука немеет, разряд прошибает ее от локтя до пальцев, чуть не заставляя выронить меч, рукав рубашки моментально пропитывается кровью, и Кэйа думает о том, что Ноэль снова будет вздыхать, стирая и зашивая его одежду. Стоит ему развернуться в сторону стрелявшего, как за спиной раздается громкий окрик «пригнись!», и Кэйа, не задумываясь, припадает на одно колено к земле, чувствуя, как над его головой пролетает, почти опаляя волосы, огненная птица, сжигая притаившегося в кустах стрелка. Волосы на загривке от этого чувства встают дыбом, и, поднимаясь на ноги, Кэйа радуется тому, что в этот раз Дилюк целился не в него. Ну, надеюсь, с усмешкой думает Кэйа. Неприятный опыт. Не хочется повторять. – Что это только что было? Дилюк смотрит прямо на Кэйю, а потом – на землю. По инею, покрывшему мокрую траву, расползаются красные капли. Кэйа улыбается и пытается пошевелить рукой. Больно, но не критично. В соборе его быстро подлатают, да и это не то, из-за чего стоило бы разводить панику. Он переводит взгляд на небо, все еще поливающее их мелким дождем. Холодно в мокрой одежде, рука болит, мех на накидке промок и повис некрасивыми сосульками. Наверно, он выглядит жалко, без своего привычного лоска. – Ошибся, с кем не бывает? Не выспался, погода плохая, просто отвлекся. Здравствуй, кстати. Какая неожиданная встреча. Дилюк делает странный жест, словно хочет взять его за локоть, но обрывает движение, не закончив. – Ты бледен. И тебя трясет. И кто сказал, что у него прекрасные манеры? Даже не поздоровался. Улыбка Кэйи становится еще ярче и беззаботнее. – Ах, правда? – его и правда бьет небольшая дрожь, а в груди и горле снова покалывают иглы. – Ну, я думаю, что кружка глинтвейна в Доле ангелов спасет меня, и… Наверно, не стоило делать слишком глубокий вдох перед этим, потому что кашель все-таки прорывается, Кэйа чувствует его болезненным спазмом в груди, замолкает, пытается сдержать, но потом ничего не может поделать с колючим комком в горле. Только отвернуться и закашляться в ладонь, молясь, чтобы в случае чего на темной и без того окровавленной перчатке ничего не было видно. Вдруг на спину ложится ладонь, и Кэйа не вздрагивает только чудом – не ожидал. Ладонь греет, не обычным человеческим теплом, а укутывает его, не обжигая. Кэйа уже не помнит, когда в последний раз Дилюк проворачивал с ним этот фокус. Тысячу лет назад, в другой жизни. – До Рассвета недалеко. В первый момент Кэйа думает, что ему послышалось. В следующий решает отшутиться, смотрит на небо и отвечает хрипловато: – Да нет, до рассвета еще прилично. Он чувствует сквозь слои одежды, как вздрагивают чужие пальцы, и гадает от чего. Дилюк прячет улыбку или пытается сдержаться и не сжать руку в кулак? – Не паясничай. Кружку глинтвейна для тебя сможет найти и Аделинда. Прежде чем обернуться, Кэйа касается пальцами рта, убедившись, что на губах нет крови. А потом думает – а, в бездну, почему бы и нет? Наверно уже поздновато чего-то бояться. Что Дилюк сделает с ним, ха-ха, убьет? – Такому приглашению невозможно отказать. Ладонь соскальзывает с его спины, и это чувствуется _пусто_, Дилюк кивает. – Тогда идем. *** Кэйю сбивает с ног то, как ярко сияют глаза Аделинды, когда она видит их двоих – промокших и грязных, на пороге. Она вдруг становится такой молодой, словно время открутилось назад лет на десять, и вдруг он подсознательно сжимается, потому что на миг ему кажется, что сейчас она отругает их обоих за испорченную одежду. Такая глупая, нелепая, но яркая мысль. – Мастер Дилюк, мастер Кэйа! – она не поправляется. И ее никто не поправляет. – Что случилось, о, архонты, это кровь? Кэйа слышит, как Дилюк сдержанно хмыкает рядом. А еще чувствует запах сборной запеканки, и от этого вдруг колет в груди, но не там, где легкие, а там, где сердце. Знакомый запах. Он должен успокоить ее, прямо сейчас. – Все в порядке, это царапина. Мой герой спас бы меня, разве мне могло что-то серьезно угрожать? Она не перестает волноваться, но чуть улыбается. Дилюк же наоборот раздраженно фыркает. – Нам нужны медикаменты и теплая еда. Аделинда кивает и жестом подзывает к себе двух горничных. – Сейчас же будет, – она поворачивается к Кэйе и улыбается, – уже поздно, а вы из битвы. Мастер Кэйа останется до завтра? Она смотрит на Кэйю, и он не знает, что ей ответить, он уже открывает рот, чтобы отшутиться, но дать понять, что уйдет, как только перевяжет рану, как его обрывает Дилюк. – Да, – он вдруг осекается под удивленным взглядом Кэйи и добавляет, – может быть. Если не закончится дождь. Это все странно, такое знакомое, такое непривычное. Вместо комка колючек в груди – непривычное тепло. Даже дышится легко. Кэйа чувствует себя запутавшимся. Поэтому все, что он может, это улыбнуться и кивнуть: – Спасибо за гостеприимство. Он хочет и боится напомнить всем присутствующим, что он гость в этом доме. В один момент разгорается камин, рядом с ним оказываются кресла, и правда, они уже давно не дети, чтобы даже в такие хмурые дни валяться на ковре. А жаль, думает Кэйа, ему бы хотелось. Как раньше растянуться на ковре, ощущая тепло и привычные, родные, такие домашние запахи. В его съемной квартире в городе таких никогда не было, ему было некогда готовить, да и некогда есть, он перехватывал еду в Хорошем охотнике, так что в его доме никогда ей не пахло. Больше камня, меньше дерева, а Кэйе всегда нравилось дерево, он влюбился в деревянную мебель, как только оказался здесь. Разве что запах книг тот же… Но все равно другой. Он пытается стянуть с себя накидку сам, морщится, потому что сделать это, не потревожив рану, никак не получается. Дилюк издает тяжелый вздох, и Кэйа снова чувствует на плечах его руки, все так же теплые, он помогает ему стянуть промокшую одежду, которую тут же развешивает на просушку Аделинда, оставляя на столике рядом знакомую аптечку. Как много поменялось в этом доме, как мало, Кэйа помнит, как мазями из этой шкатулки Аделинда мазала им детские ссадины, и как потом они сами помогали друг другу после тренировок, когда без синяков и царапин не обойдешься. Если закрыть глаза, то можно представить, что им снова семнадцать, что Кэйа просто поранился на задании, и Дилюк просто помогает ему перевязать руку. Обман, Кэйа в этом хорош. Дилюк закатывает ему рукав рубашки молча, и Кэйа хочет разбить эту тишину. Он ненавидит тишину, слишком громкую, звенящую. Когда Дилюк молчит, это до сих пор кажется таким неправильным. Раньше Дилюк всегда старался заболтать его, отвлечь от боли, и у него это прекрасно получалось. Теперь Кэйа хочет, чтобы он сказал хоть что-нибудь, пусть даже и обидное, но он молчит. Только когда он наклоняется перевязать рану, Кэйа снова погружается в знакомые запахи. Травы – это целебная мазь, и от волос Дилюка снова пахнет костровым дымом и виноградом. Он такой смешной с мокрыми волосами, Кэйа знает, что, когда они просохнут, они распушатся, завьются волнами, и их будет сложно расчесать. Дилюк все так же молча завязывает концы бинта, проверяет, не сползет ли повязка, теплые пальцы скользят по голой коже, и по рукам и спине у Кэйи пробегают мурашки, но Дилюк делает вид, что ничего не замечает. А потом поднимает голову, и их лица вдруг оказываются слишком близко друг к другу. «О, архонты, – думает Кэйа, – позвольте мне умереть прямо сейчас». Он вздыхает – полной грудью, нет точно, это не камин, это Дилюк пахнет дымом, но приятно, не так, как бывает на пожарище, он пахнет лесным костром. В бликах пламени от камина они сидят слишком близко, он такой красивый. Огонь ему всегда шел, он не мог получить какой-то другой глаз бога. Кэйа с самого детства мог сказать, что знал, что так и будет. Можно было бы сказать, что еще Кэйа с детства знал, что этот человек украдет его сердце, но не знал, что ему же суждено его разбить, но это слишком пафосно на вкус Кэйи, он оставит такие обороты для Венти. А потом посмеется над ним. Потому что это смешно и до смешного нелепо. Многое что про них, было до смешного нелепо. То, как Дилюк беспокоился за него. Или то, что спустя десятки бессонных ночей Кэйа, оглядываясь назад, с удивлением понял, что Дилюк _боролся_ за него. Это поражало его. Не то как нелепо, глупо, до смешного неловко это происходило. У них же не было, не случилось, не успело произойти ничего дальше робких поцелуев. Однако Кэйа помнил, как Дилюк смотрел, как крал его от других, уводил куда-то, где они могли быть только вдвоем, смеялся, целовал в шею, обнимал. Дарил какие-то безделушки, примчавшись с какого-то задания из Спрингвейла, первым делом искал Кэйю, и, найдя (в своем кабинете, разбирающим бумаги Дилюка, чтобы сократить ему работу) со смехом надевал на голову венок из одуванчиков, словно коронуя, пачкая желтой пыльцой волосы. Его руки после этого тоже горьковато пахли одуванчиковым соком... Дилюк не был ревнивым, но был так очаровательно жаден, что Кэйа позволял красть себя из кабинета, с тренировочной площадки или из библиотеки и прижимать спиной к нагретым камням башенки на орденской крыше, подставлял лицо поцелуями и чувствовал одновременно ужас и восторг, как перед тем, как кинуться в битву с руинным стражем. А потом Дилюк смеялся, разворачивая припасенные Кэйей бутерброды, потому что сам не подумал о перекусе, похищая Кэйю в их перерыв. Дилюк боролся за его внимание, флиртовал – нелепо, и поразительно естественно, и Кэйа, спустя время не мог понять одного. Зачем было пытаться отвоевать себе то, что и так ему принадлежало? А еще он знает, что надо сломать происходящее, прямо сейчас. Потому что Дилюк смотрит странно, задумчиво, без привычного раздражения, и это чувствуется… Как стоишь на краю бездны, и она тянет тебя сделать шаг. Кэйа пытается придумать хоть какую-нибудь, пусть самую глупую шутку, но ничего не приходит в голову, так что он просто тихо произносит: – Спасибо. Дилюк словно вспоминает, где он и кто перед ним, и снова хмурится. Отстраняется, отводит глаза. Складывает все в аптечку, как было. – Не за что. Я сделал бы это для любого. Кэйа сразу же улыбается. Больно. «Я знаю. Ты сделал бы это для любого, попавшего в беду. И это причина номер сто двадцать три, по которой я тебя люблю. Я почти составил однажды список.» На столик опускается поднос, на нем – две чашки с горячим, аж пар идет, чаем и закуски. Аделинда улыбается, забирая аптечку. – Прошу прощения, ужин еще не готов, но я надеюсь, вы сможете согреться чаем. Угощайтесь, пожалуйста. Кэйа смеется и берет чашку в руки. – А мастер Дилюк обещал мне глинтвейн. Дилюк предсказуемо фыркает, это так мило. – Не наглей и будь благодарен за чай. Кэйа ловит Аделинду за руку и целует ее пальцы, и ее руки, как в детстве, пахнут свежей выпечкой. – Примите мою благодарность. Она смеется и вырывает руку, а потом оставляет их снова вдвоем. Они сидят друг напротив друга, Кэйа греет пальцы о чашку и не знает, что сказать, чтобы разрушить напряженное молчание. Поэтому, когда Дилюк обращается к нему, Кэйа вздрагивает. – До города далеко, а дождь все еще идет, – Дилюк запинается, делает паузу, а Кэйа ждет, потому что даже предположить не может, что будет дальше, – ты ранен, тебе лучше будет остаться, а не мокнуть по пути назад. Кэйа ничего не может с собой поделать, расплывается в широкой улыбке, скрывая свое изумление. Он ожидал чего угодно, но не этого, поэтому говорит первое, что приходит в голову. – Я крепче, чем кажусь, тебе ли не знать, – ловит недовольный взгляд Дилюка и хмыкает, – только если не закончится дождь. Утром очень не хочется вставать раньше, чтобы успеть отсюда на службу. Дилюк кивает, и они снова замолкают, но в этот раз молчание не кажется уже таким напряженным. Кэйа думает о том, что, если сейчас закрыть глаза и довериться только своему слуху, действительно можно поверить, что последних нескольких лет просто не было. Дождь уютно стучит по крыше, из кухни доносится голос Аделинды, вкусно пахнет домашней едой, а чай греет пальцы. Кэйа вздыхает, совершенно не чувствуя боли, и открывает глаза, сталкиваясь взглядом с Дилюком, который смотрит на него, задумчиво подперев щеку рукой, отчего сразу становится жутко похожим на себя в детстве, так что Кэйе хочется встать и взлохматить ему волосы. Он даже пару мгновений думает о том, насколько ему это будет позволено сейчас, когда случаются сразу две вещи: Аделинда выходит из кухни, вытирая руки полотенцем, и на винокурню входит один из работников. – Мастер Дилюк, там привезли новые бочки, нужно, чтобы вы взглянули на них. Дождь уже закончился, так что, если вы одобрите, будем разгружать. Аделинда одаривает работника сложным, но явно недовольным взглядом, Дилюк выпадает из своего задумчивого настроения и тоже недовольно хмурится, а Кэйа чувствует, как разочаровано колет сердце. Дождь прошел, и у него больше нет предлога, чтобы остаться. – Ну что ж, – он встает, вешая накидку на руку, – кажется, природа жаждет моего возвращения в город. Аделинда подходит и смотрит на него с грустью. – Значит, вы не останетесь на ужин? Кэйа бросает взгляд на Дилюка, но тот уже снова закрылся, спрятался, и Кэйа не может понять, о чем тот думает. Наверно раздражен. Странный вечер. – Я уже и так задержался, Действующий магистр наверняка ждет меня с отчетом. Аделинда вздыхает и качает головой, тоже бросая взгляд на Дилюка, и есть что-то странное в этом их молчаливом переглядывании, но Кэйа пока не может понять, что именно. Или боится напридумывать себе лишнего. – Тогда, безопасного вам пути, мастер Кэйа. Кэйа наклоняется и быстро целует Аделинду в щеку, а затем разворачивается и выходит за дверь, бросая на прощание: – Спасибо за гостеприимство. Дилюк молчит ему вслед.