Но я его тень нарисую по памяти снова хоть тысячу раз

Кэйа не то чтобы не ищет решения, он скорее, откладывает его. Время же еще есть? Наверно, виноват глаз бога, но проклятье явно убивает его гораздо медленнее, чем Курта. Хотя бы потому, что он еще жив. Так что в течение нескольких дней Кэйа просто изучает себя. С мазохистским интересом отслеживает, когда становится хуже, а когда – лучше. И пытается представить, что постоянная головная боль – это просто похмелье. Рядом с Дилюком всегда становится легче дышать, Кэйа словно выныривает со дна озера и делает первый судорожный вздох, сладкий и дурманящий голову. Что он тонул, он понимает только вдохнув. Так забавно, думает Кэйа, улыбаясь Дилюку и почти не обращая внимания ни на кого больше в таверне, я так и не смог ничего забыть. Я иногда ненавижу тебя, мне чаще, чем хотелось бы, до сжатых кулаков хочется разбить тебе лицо, но я не знаю, как жить, если с тобой что-то случится. Дилюк смотрит на него и раздраженно хмурит брови, а Кэйе вдруг хочется сказать: «Хэй, не злись, это ненадолго. Потерпи меня еще немного. У приговоренного же должна быть последняя просьба?». Он, конечно, ничего не говорит, только наслаждается каждым вздохом. Почти без боли. Так приятно. День, думает Кэйа, глядя в окно, чудесный, не правда ли? Хорошая погода не редкость для Мондштадта, но сегодня и правда чудесный день. Не слишком жаркий, не слишком ветреный, по небу плывут облака, а воздух внезапно пахнет летом. В такой день валяться бы в траве где-нибудь на побережье, угадывая размытые фигуры в облаках. В горле першит, в груди свернулась постоянная боль, и Кэйе иногда фантомно кажется, что он чувствует, как корни цветов прорастают в его плоть. Кэйа всерьез думает, что, возможно, трюк с кинжалом можно было бы повторить, в конце концов, это действительно дает время, только вряд ли он справится с этим сам. Позвать на помощь Розарию? Она не откажет, но без целителя ему конец. А для того, чтоб идти на поклон к Барбаре, он еще не слишком отчаялся, в конце концов, у него еще есть время. – Где ты витаешь? – Джинн хмурится. – С тобой все в порядке? У Джинн внимательный, цепкий взгляд, и она очень умная, и Кэйа очень, очень не хочет ее обманывать, но что поделать? Расстраивать ее он не хочет тоже. Так что он улыбается. – Конечно, все в порядке. Небольшое похмелье, но это не то, с чем я не могу справиться, ты же знаешь. Я все еще вполне эффективен. Прости, что ты говорила? Ему кажется, что он стал слишком часто пропускать мимо ушей часть разговора, и это точно плохой признак. В горле першит и хочется откашляться, но нельзя позволить себе сделать это сейчас. Не тогда, когда Джинн смотрит на него этим подозревающим взглядом. Он так плохо выглядит? Он же хороший актер и лжец, должно было сработать. – Я говорила про то, что скоро нам предстоит принять делегацию из Сумеру, и необходимо к этому подготовиться. Кэйа кивает, потому что першение в горле не дает ему говорить. Он чувствует, что начинает задыхаться. Это плохо, надо сбежать с утреннего совещания как можно быстрее… – А еще нужно проверить лагеря хиличурлов, снова активность… Кэйа кашляет в ладонь. Просто прочищает горло, ничего такого. Но горло все равно сдавливает, и он обдумывает благородный предлог, чтобы… – …Но этим может заняться… С тобой точно все в порядке? Ты выглядишь бледным… Кэйа? Кашель поднимается из груди к горлу, и он встает, чтобы сбежать из ее кабинета прямо сейчас, он потом придумает предлог, скажет, что затошнило, скажет, что слишком много выпил накануне, скажет, что… Он слишком быстро поднимается на ноги, и его шатает, так что Джинн вскакивает из-за стола, уронив перо. Кашель вырывается из горла, Кэйа выставляет руку вперед, словно это заставит Джинн остановиться, конечно нет, ее руки обхватывают его плечи, пока он кашляет, задыхаясь, ему нечем дышать, не хватает воздуха, ногти царапают кожу на горле, болит в груди, в горле, как же хочется просто дышать… «Просто великолепно» думает Кэйа, когда тьма обступает его, и он перестает видеть яркий ковер под ногами. Джинн подхватывает его, не давая упасть на пол, и с ужасом смотрит на лежащий на ковре испачканный кровью, голубоватый бутон. Больно, но это не основная проблема. Кэйа ловит себя на том что попросту боится открыть глаза и столкнуться с праведным гневом Джинн. Она будет в ярости и, конечно же, абсолютно права. Попробуй она провернуть с ним такой фокус, он бы тоже был в ярости. Двойные стандарты — это так весело, да… Кэйа открывает глаза и осторожно вдыхает поглубже. Горло болит. В груди болит. Но в целом это привычно, знобит только сильнее. Он точно не может мерзнуть по многим причинам, а значит, холод, который он чувствует, никак не связан с температурой в комнате. Джинн сидит на стуле рядом и молчит. Кэйа старается приподняться и обнаруживает что, несмотря на то, что, похоже, она решила убить его взглядом, он лежит не на полу, а на диване. Это мило и заботливо, правда, он ценит ее заботу, но предпочел бы не быть поводом для ее тревоги. Миру часто плевать на желания Кэйи. Джинн все еще сверлит его взглядом и явно ждет, когда он объяснится, не собираясь заговаривать первой. Кэйа с трудом разлепляет губы, проводит по лицу рукой, увидев осыпавшуюся, уже запекшуюся кровь. Нужно найти, где умыться, нельзя показываться в таком виде в ордене. «Боюсь, у меня не хватит денег, чтобы купить твое молчание, да?» «Не стоит сердиться, действующий магистр, я успею уладить дела прежде, чем станет слишком поздно.» «Сделаем вид, что ты ничего не видела, и я не буду распускать слухи о том, что Лиза прогуливает работу, таская тебе в кабинет чай, идет?» Кэйа тратит несколько секунд на то, чтобы перебрать варианты, но в итоге тихо вздыхает. – Прости. Это… Выглядит плохо, я знаю. Джинн, настоящий воин, стискивает зубы. Она готова драться за то, что, по ее мнению, находится под ее защитой со всем миром, храбрая, чистая, благородная Джинн, о, он так любит ее на самом деле. Он скашивает глаза и видит, что цветок убран, а вместо крови на ковре – пятно от черного кофе. Впрочем, и оно, стараниями Ноэль, исчезнет быстро. Сейчас Джинн выглядит точно так же, как четыре года назад, когда он позорно рыдал у нее на руках после той ночи. Она всегда верила в него, принимала его, хотела защитить, как любого из жителей города, как любого в ордене, как своего друга. Кэйа считает, что она взваливает на себя слишком многое, но он никогда не забудет, как она держала его за руки, пока он, не шевелясь, смотрел на лежащий на коленях кинжал, и говорила с ним, снова и снова. Пока он не стал ей отвечать. Пусть он не смог рассказать ей, довериться, но… Это Джинн тогда встала перед всем советом и без тени сомнения сказала «нам нужен новый капитан». Джинн, которая пару раз приносила крепкий кофе и ему, когда тяжелым, похмельным утром, он, с больной головой, пытался вникнуть в отчеты. Он обожает Джинн. И сейчас она прикрывает глаза, вздыхает и спрашивает: – Когда ты собирался рассказать? Он любит ее, правда, и ненавидит себя, потому что врет ей, как и всем вокруг. Поэтому он улыбается. – Ну, приблизительно… Никогда? Джинн умная, и Кэйа готов молиться за нее, а у него сложные отношения с богами, потому что она не заставляет его проговаривать вслух очевидные вещи или отвечать на вопрос «кто?». Потому что Кэйа не то чтобы сильно скрывает свои чувства, просто для всего города, включая Дилюка, они не имеют никакого значения. С этим можно было просто жить… До недавних пор. – Должна ли я понимать это так, что ты пойдешь и поговоришь с ним? Кэйа тихо смеется. – Вы с Альбедо сговорились. – Значит, Альбедо знает? – Джинн спрашивает тихо, но Кэйа знает цену такого спокойствия. Джинн не просто так мондштадская львица. – Не нужно на него злиться, естественно, он ничего не сказал тебе по моей просьбе, просто сейчас скрывать уже очевидно глупо. От тебя. Но могу ли я рассчитывать на то, что ты сохранишь мою тайну? – Если ты поклянешься мне, что поговоришь с ним. Кэйа отводит взгляд. Он не то чтобы сдался, просто не рассматривает этот путь, и на это есть причины. Он говорит тише, словно не решаясь произнести имя слишком громко сейчас. – Дилюк не умеет прощать. Разве не это его семейный девиз? – Тебе виднее, – Джинн бьет больно, в самое сердце, но он не злится, она пытается его спасти. – Мы больше не семья. Джинн вдруг сочувственно улыбается. Она всегда была милосердней Дилюка, и прощение для нее – не что-то немыслимое. – Может, сейчас это и к лучшему? Хотя я не считаю это правдой. Нужно сбежать, думает Кэйа, прямо сейчас. Пока еще не поздно. Он улыбается ей. – Хэй, не нужно грустить, магистр! Я легко отделался. Это мог быть пылающий цветочек, вот была бы неприятность? – Она не ценит его шутки и снова хмурится, и он спешит ее заверить. – Я поговорю с ним, клянусь. Он в последнее время почти всегда в городе, так что это не сложно. – Я действующий магистр, капитан. И, да, поговори с ним, это приказ. Он встает с дивана, игнорируя приступ головокружения, и театрально прижимает ладонь к груди. – Как пожелаете, леди! Теперь она расслабляется и даже слегка улыбается в ответ. – Не затягивай с этим, пожалуйста. Надеюсь на твое благоразумие. Ах, Джинн, худшая из формулировок, он так давно не был благоразумен, что с трудом вспоминает, что значит это слово. Надо сбежать, поскорее… Но сперва – найти, где умыться. Он улыбается ей, закрывая за собой дверь: – В любом случае, запомни меня веселым и красивым! – Кэйа! – Возмущенно кричит ему вслед Джинн, но дверь уже закрылась. *** Льет дождь. Кэйа идет через город медленно, каждый шаг дается с трудом, он не понимает, сколько прошел, сколько еще идти, ему кажется, что он вот-вот упадет, а упав уже не сможет подняться никогда. Никто не поможет, ночь, на улицах пустынно, никто не выйдет под холодный, проливной дождь… Кэйа думает, что хочет этого, хочет упасть, не найти в себе сил подняться, и остаться лежать, заснуть под этим холодным дождем, в мутной воде, в грязи, и не проснуться утром, как он того и заслуживает. Так холодно… Когда-то один из искателей приключений, сидя в таверне, рассказал ему, чтобы развлечь, о том, как он попал под лавину на Драконьем пике, и как возвращался домой, замерзший, обессиленный, почти уверенный, что там и найдет свою смерть. Кэйа, тогда еще совсем маленький, смотрел на него с восхищением, и думал – ну как же такой огромный великан и мог сдаться? А искатель трепал его по волосам, явно немного пьяный, и говорил: – И главное – не думать о том, как далеко лагерь, тогда точно не дойдешь. Тогда отчаянье сожрет тебя, малыш, и ты останешься замерзать насмерть, закроешь глаза и подумаешь, что так даже лучше. Потому что большой путь кажется непреодолимым. Так что я говорил себе «сейчас дойду до того камня», а потом «дойду до тех руин», а потом «вот до того куста», и так понемногу я даже не понял, как оказался в лагере! А там меня и отогрели. Нельзя сдаваться, малыш, но и нельзя давать слишком тяжелой цели сломать тебя еще в начале пути. Кэйа-ребенок смотрел на такого большого, сильного человека и восхищался его волей к жизни, он думал, что это, должно быть, настоящий герой. Не как рыцари ордена, конечно, или легендарная Венесса, но тоже… Тоже герой. А потом Дилюк дернул его за руку, и отвлек от рассказа и рассказчика. Кэйа-сейчас моргает и не находит сил поднять руку и протереть глаза от дождя, а может крови. Медленно делает вдох и думает «сейчас я дойду до той скамейки». И делает шаг. Ему холодно. Нет, это глупо, нельзя замерзнуть посреди города, надо просто дойти, просто дождь слишком сильный, просто что-то болит в груди, просто… Наверно у него сломаны ребра. Он не знает. Дилюк убил бы его, если бы… Глубокий вдох. Боль в груди становится сильнее и немного отрезвляет. Не думать. Не чувствовать. Если он позволит себе все осознать, он точно не дойдет. Он не может заставить себя думать о произошедшем. Он не может… Потом. Он осознает все потом. «Теперь я дойду до того дерева». Потом, когда у него перестанет так сильно болеть в груди, потом, когда у него будет крыша над головой, когда он сможет упасть на кровать, сможет позволить себе упасть… Где? У него больше нет дома, Дилюк приказал ему уйти и не сметь возвращаться, ему некуда возвращаться, у него нет крыши… Глубокий вдох. «Теперь – до конца лестницы». Кэйа считает ступеньки, раз, два, три… Сбивается на двенадцатой, начинает снова, почему ему никогда не приходило в голову посчитать, сколько тут ступенек? Тогда он бы точно знал, сколько осталось пройти. Сколько было? Вроде бы двадцать… Не важно. Он сбился уже три раза, двадцать одна… «Теперь – до двери». Хоть на дворе – глубокая ночь, но окошко знакомого дома бросает теплый свет на блестящую от дождя мостовую. Кэйа с трудом протягивает руку, берется за дверной молоток и стоит так с минуту, не в силах постучать. Что он ей скажет? Как вообще можно будет объяснить все вот это? Он делает вдох, и ребра снова ноют. Не думать, подумаешь потом, когда сможешь дышать без боли. Он стучит, легонько, совсем слабо, но этого хватает, будто Джинн стояла у двери и ждала, пока он доковыляет до ее дома. Дверь распахивается, и Кэйа чуть не падает внутрь, потеряв единственную опору. Джинн – в домашних широких брюках и рубашке, явно еще даже не собиравшаяся спать, как обычно, разбиравшая какие-то чрезвычайно важные документы, которые Варка скинул на нее перед отъездом. В руке у нее – кружка кофе, и это такой привычный и знакомый вид в том хаосе, в который только что превратилась его жизнь, что Кэйа не может сдержаться и, наконец, действительно начинает плакать. Обожженный глаз щиплет, и только в этот момент он понимает, что совсем забыл про повязку, лежащую в кармане его кителя. Но, кажется, застывшей Джинн нет до этого сейчас никакого дела, да и не видно наверно под ожогами ничего, потому что она пристраивает кружку на столик у двери, ахает и затаскивает Кэйю в дом, где он падает на колени прямо на мягкий и теплый ковер. Больше нет цели, близкой и ясной, до которой нужно дойти, и он погружается в темноту. Он не слышит удивленных возгласов, не слышит быстрых шагов, не чувствует чужих рук, поднимающих его с пола, не слышит, как Джинн пытается что-то спрашивать у него, как касается его посиневших губ, пытаясь понять, дышит ли он вообще, как его переносят и кладут на диван, поближе к камину, чем-то укрывают… Из разжавшихся пальцев со стеклянным звоном падает на пол, светящийся голубым глаз бога. Его собственный. *** Кэйа не врал Джинн, о нет, он бы не стал, просто и уточнять, о чем именно они с Дилюком будут говорить, он не обязан. Он подозревает, что даже если начнет выкашливать кровавые цветы прямо посреди таверны, то получит только недовольный взгляд, не более. Но это – его личные трудности, о которых Джинн не обязательно думать. И вообще, он еще не умер! А значит еще есть шанс побороться. Кэйа никогда не задумывался, но как-то так вышло, что он окружил себя пиро со всех сторон, будто волк, который намерено бежит на красные флажки, даже не пытаясь свернуть. Но сейчас от этого могла быть польза, ведь один из его ненаглядных огоньков действительно мог ему помочь, по крайней мере, попытаться. Но перед этим действительно стоит зайти в таверну, промочить горло, в котором горчит сок светяшки. Он подходит и распахивает дверь таверны. – Налей мне глинтвейна! Дилюк позволяет себе вежливо приподнять брови. – Летом? Опять? Кэйа фыркает, смеется. – Он же есть в меню? Значит, желание клиента – закон. Не будь занудой, налей мне глинтвейна. Дилюк пожимает плечами и начинает подогревать вино, добавляя в него специи. Кэйа тянет носом наполнившейся корицей и гвоздикой воздух. Да, пить теплое вино в жару действительно странно, но не для того, кому нужно унять кашель и боль в горле. Пусть это и не простуда, и, наверно, лучше выпить теплого молока, но последнее, что он будет делать в «Доле ангелов» – заказывать молоко. Это кощунство. Дилюк ставит глиняную, одуряюще пахнущую пряностями кружку перед ним, и Кэйа с удовольствием греет об нее пальцы. На улице жара, а его постоянно знобит, постоянно холодно и хочется отогреться, так что глоток теплого вина он делает с удовольствием. – А помнишь… – Кэйа говорит тихо, он даже не уверен, что Дилюк его услышит. Но то, что он хочет сказать, не для чужих ушей, а если Дилюк не захочет напрягать слух – ну так тому и быть. Вторая причина в том, что ему больно напрягать горло. – Ты ночью утащил меня на крышу винокурни. Мы были совсем детьми, но тебя уже тогда тянуло гулять по ночам по крышам, и ты пробрался в мою комнату и вытянул меня в окно. Было страшно, кстати. Тогда казалось, что под ногами – просто пропасть! Мы были такими мелкими, ха… Дилюк уговаривал Кэйю полезть с собой на крышу, и Кэйа сначала только мотал головой, забираясь в спасительный кокон из одеял. Ему не хотелось на крышу, ему хотелось спать, но Дилюк шептал так азартно, и, наконец, Кэйа протянул ему руку, и теплые пальцы обхватили ладонь и вытащили из темноты и тепла постели к окну. – И карабкаться было неудобно. И если бы мы сорвались, вероятность разбить себе голову о камни была бы достаточно высокой. Но кто думает о таком детьми, да? О, Аделинда бы убила нас обоих, если бы узнала об этой вылазке. Хотя мне иногда кажется, что она все прекрасно знала, но как было нас приструнить, а? Дилюк издает приглушенный хмыкающий звук, и Кэйа улыбается. Значит, слушает. Говорить оказалось легко и даже почти не больно. Сейчас, рядом с Дилюком, ему стало лучше, чем за все прошедшие дни. Даже такая кроха внимания может ему помочь, как же это… иронично. И драматично. Кэйе, пожалуй, даже нравится. Может Венти потом напишет о нем песню. Послушать бы… И сочинить в ответ язвительный, простенький, но прилипчивый стишок. Чтоб Венти его еще долго припоминали, о, месть, которую оценит даже Эола… Жаль, ничего не сбудется. – Ты тогда затащил нас на самый козырек. Было лето, но ночью все равно было немного зябко на ветру, и мы прижались к друг другу, и я узнал, что ты умеешь воровать, потому что вечером ты стащил на кухне печенье. Печенье вкусно пахло, а Дилюк был теплым, и Кэйа прижимался к нему, стараясь не особо смотреть вниз. Когда печенье было почти съедено, Дилюк ахнул и дернул Кэйю за рукав ночной рубашки, прошептав: «Смотри!» – Ты потом раскололся, что про звездопад тебе рассказала Аделинда, поэтому я и думаю, что она знала. Я до этого никогда звездопада не видел. А там звезды падали каждые несколько минут. Помнишь? Ты смотрел с открытым ртом, не спорь, так и было, и выглядел при этом очень забавно. Кэйа и правда боялся неба в самом начале. Он не привык к нему – огромному, бездонному. Днем было еще ничего, хотя все равно хотелось спрятаться в дом, ощутить спасительную крышу над головой. Кэйю Дилюк постоянно вытаскивал из его убежищ, из кладовки, из-под стола, один раз даже из-под кровати. А ночью… Кэйа одновременно и боялся, и не мог отвести взгляда. Россыпи звезд, яркие вспышки, и небо – огромное, бескрайнее, настолько глубокое, что у Кэйи кружилась голова, и казалось, земля немного покачивается под ним, и винокурня, и весь Мондштадт – такие маленькие, а Кэйа – совсем крохотный, и еще чуть-чуть, и он соскользнет в эту черную, наполненную звездами бесконечность и потеряется между звезд, в бесконечном падении в никуда… Это завораживало и пугало, и он, вздрогнув, схватил Дилюка за руку, теплую, реальную, привязывающую его к земле. И тогда посмотрел на него, а не на небо, а Дилюк был таким забавным, у него волосы были растрепанные, и он сдувал их с глаз, а потом снова замирал, задрав голову и смотря на небо, сжимая руку Кэйи в ответ. Кэйа полюбил небо, полюбил Мондштадт и полюбил Дилюка, упав в них и так и оставшись в этом бесконечном падении. И с этим, похоже, уже ничего не сделаешь. Кэйа улыбается и делает глоток, согревая горло. Дышать легче. – Я подумал, а вдруг это все мне приснилось, а? Кэйа не ждет ответа, Дилюк протирает бокалы, стоя к нему в пол-оборота, и Кэйа думает, а вдруг ему действительно все приснилось. То, какими они были, то, каким был он сам, и каким – Дилюк. Приснилась глупая детская клятва, после которой Кэйа никогда не обрезал прядь волос, приснился чужой смех, и свой – искренний. Приснился Дилюк, смотрящий на него с нежностью, любовью, восхищением, сжимающий его лицо в своих ладонях и говорящий: «я тебя от всего защищу, Кай, верь мне». Приснилось, как он неловко целовал его, спрятавшись между виноградных лоз, и не были на вкус его губы как молодое, тайком украденное вино. – Нет. – Кэйа даже вздрагивает, задумавшись, и поднимает взгляд на Дилюка, а тот говорит спокойно, без злости или раздражения. – Не приснилось. Так все и было. Ох, солнышко, ты умеешь резать без ножа, думает Кэйа и улыбается. На дне кружки осталась пара капель, а значит время вышло. Кэйа встает, не слишком быстро, нельзя покачнуться, Дилюк слишком наблюдательный, кладет на стойку монету. – Не скучай! – Кажется, Дилюк даже хочет что-то сказать, но Кэйа отворачивается раньше, чем он успевает открыть рот. Если это что-то плохое, то Кэйа не хочет слышать, о, он хочет украсть для себя это последнее воспоминание – Дилюка спокойного, смотрящего на него прямо и даже с какой-то светлой ностальгией, словно они и правда могут разделить этот момент воспоминаний. Что бы ни хотел сказать Дилюк, Кэйа хочет оставить себе эту иллюзию единения. Ему можно, ему теперь почти все можно. В груди колет, когда он закрывает дверь таверны, и вдруг звенит в ушах, да так сильно, что он перестает слышать гул городской улицы, и он несколько раз кашляет в ладонь, убедившись, что никто не увидит. Надо торопиться. *** – Нет, нет! Ни в коем случае! Это не сработает, я все испорчу! – Беннет выглядит так, словно почти готов сбежать. Но остается на месте, возможно, только потому, что Кэйе пришлось долго говорить, и теперь у него немного кружится голова. Ерунда, но пришлось ухватиться за чужое плечо, чтоб земля не ударила внезапно в лицо. Увернуться от такого удара было бы сложновато, и Кэйа терпеливо ждет, когда мир снова обретет четкость. Это пройдет, сейчас, немного, так, отлично… Кэйа делает осторожный вдох. – И где же твой обычный оптимизм? Он, наконец, отпускает чужое плечо и выпрямляется. О, не стоило бы вести такие разговоры в двух шагах от моста, но Кэйа перехватил Беннета на выходе из города как раз в тот момент, когда он мчался за новыми приключениями и шрамами. Безумный ребенок, и Кэйа очень на него рассчитывал. – Мое невезение вредит другим! А это… Я боюсь даже представить, что случится! Кэйа улыбается. Беннет такой хороший ребенок, все, кого выбирает пламя, одинаковы, особенно юные – они чисты, открыты миру, и их огонь горит, чтобы согревать других. И сжигать монстров, конечно, но сейчас не будем об этом да? Кэйа присаживается на траву, прямо под уже налившимися закатниками, жестом предлагая Беннету сесть рядом. Он учил Беннета правильно держать меч и совал ему пластыри в карман перед походом. И теперь просит попробовать помочь, не такая сложная и просьба, да? Дендро стихия прекрасно подчиняется огню. – Бени… У меня не то, чтобы очень много вариантов. Я же объяснил – это проклятье. – Барбара может… – Барбара не может. Она пыталась. Не поможет. А ты – вполне. Беннет закусывает губу и смотрит в сторону, на озеро. – Я… Я же скорее всего… Я могу причинить вред. Кэйа театрально вздыхает и понимает, что это была ошибка. Слишком потревоженные легкие отзываются спазмом, и он кашляет, в груди что-то мокро всхлипывает, и он смаргивает выступившие от боли слезы. Сплевывает на траву лепестки и чувствует на спине чужую ладонь. – Понимаешь… – голос звучит хрипловато, и Кэйа переводит дыхание, – у меня и правда мало вариантов. Беннет сглатывает, смотрит отчаянно, а потом стискивает зубы и кивает. Кэйа ободряюще улыбается ему, радуясь, что умение забалтывать людей он еще не растерял. Через двадцать минут задыхающийся и залитый слезами Беннет подтаскивает тело капитана кавалерии через мост до городских ворот, и стражники видят, как безвольно болтается его голова, и что одежда и лицо испачканы в крови. Беннет тараторит, что он пытался отговорить Кэйю, но тот не слушал, повторял, что это единственное, что может спасти ему жизнь, пока Джинн, наконец, не говорит, что Беннет не виноват, а виноват сам Кэйа, и если он… Она осекается, побледнев. Потому что если он умрет, то что? Выговор ему будет уже не страшен. Беннет продолжает рассказывать. Он попытался помочь. Его огонь его самого лечил, и иногда он даже правда мог помочь кому-то еще, бывало, он лечил Рейзора, правда, чаще случайно, но было же… И он попытался. А потом… Кэйа не закричал, он только выгнулся страшно, схватившись за горло, его глаз невидяще распахнулся, а потом он просто рухнул на землю, и у него изо рта хлынула кровь, много крови, он не кричал, и пахло паленым мясом, он… Лиза уводит Беннета к себе, отпаивать чаем, Беннет явно винит себя во всем произошедшем, а Джинн – напугана и злится. С этим надо что-то делать, пока Кэйа не добил себя быстрее проклятия. *** В детстве Кэйа однажды упал со скалы. Они оба уже не помнили, зачем они полезли на скалы, за красивым видом, или наворовать яиц, или, возможно, за цветами… Они были детьми, и особой причины не понадобилось. Кэйа и тогда был легким и ловким, и лазать для него не составляло никакой проблемы, но в этот раз… Дилюк лез вторым, чтобы подстраховать, о, как он потом ругал Кэйю, потому что, когда на первый взгляд надежный камень под рукой раскололся, а нога заскользила, он оттолкнулся, извернулся, как маленькая рыбка, выскочившая из воды, и, пролетев мимо Дилюка, рухнул на траву. Дилюк тогда был просто в ужасе, он не помнил, как сам спустился. Он вообще последующие события запомнил слабо. Фрагментами. Отрывками. Как подбежал к Кэйе и в первый момент ему показалось, что он не дышит, но потом Кэйа вздохнул, но слабо, тихо. Как Дилюк, попытавшись приподнять его голову, обнаружил, что пальцы выпачканы в крови, впитывающейся в волосы и уходящей в землю. Как он кричал проезжающему мимо торговцу, что им нужна помощь. Как его и Кэйю, который так и не пришел в себя, привезли на телеге прямо к порогу их дома, и всю дорогу Дилюк держал Кэйю за руку и шептал, что все будет хорошо, просил открыть глаза, звал по имени. Дальше отец, взволнованный и бледный, отдавал какие-то распоряжения. И, наконец, Кэйа, лежавший на кровати, с перевязанной головой, из-за смуглой кожи не бледный, а какой-то серый, и пальцы у него были холодные, и Дилюк отказывался спускаться на ужин, он хотел остаться с Кэйей, мало ли что сказали целители, то есть, конечно славно, что они сказали, что Кэйа будет в порядке, но он не уснет, пока не убедится, что все правда в порядке... Кэйа открыл глаз и слабо улыбнулся: «Привет?», и Дилюк почувствовал как, он пожимает его ладонь своими пальцами, и улыбнулся в ответ: «Привет. Ты меня жутко напугал!», он спрятал лицо в одеяле Кэйи, чтобы скрыть выступившие слезы, и услышал тихое: «Извини». Они, конечно, калечились не раз. И в детстве – от разбитых коленок, до обожженных пылающим цветком ладоней, когда они пытались украсть тычинки, не облив цветок водой. И во время тренировок – Дилюк не всегда умел правильно рассчитать силу, и не всегда в свою очередь Кэйа, подловив его, успевал вовремя остановиться. И будучи уже рыцарями они иногда бинтовали друг другу раны, почти всегда недостаточно серьезные, чтобы обращаться за помощью. Но почему-то Дилюк вспоминает именно тот случай, когда Кэйа разбил голову, упав со скалы… Они лезли за цветами, вдруг вспоминает он. Они хотели нарвать цветов для Аделинды. Сейчас Кэйа так же лежит на постели, и как в тот раз спутать его с просто спящим невозможно. Дилюк видел Кэйю спящим тысячу раз. Видел, как в детстве Кэйа засыпал прямо на ковре у камина, слушая, как Дилюк читает вслух какую-то легенду. Видел его спящим утром, растрепанным, смешным, беззащитным, с отпечатком подушки на щеке. Видел, как Кэйа роняет голову на сложенные на стойке руки и закрывает глаза, явно слишком пьяный, чтобы соображать, что он делает, только улыбаясь в ответ на голос Дилюка этой своей новой, раздражающей улыбкой… Дилюк протягивает руку – потрясти за плечо, а может, коснуться волос, но в этот момент Кэйю за плечи хватает Розария и уводит из таверны, а Кэйа спит на ходу и скорее всего отключится окончательно сразу, как доберется до постели. Сейчас Кэйа слишком бледен, его кожа снова того жуткого серого оттенка, и лицо все заострилось, ярко выделив скулы, и это совсем не выглядит здоровым. Он дышит прерывисто, с хрипами, и у него в груди что-то жутко клокочет. Дилюк подходит ближе, осторожно убирает прилипшие от пота волосы со лба. Даже волосы потускнели, думает он. На губах у Кэйи пузырится кровь при каждом хриплом выдохе, и Дилюк оглядывается, чтобы найти какую-нибудь тряпку, стереть, убрать… Дилюк слышит шаги в коридоре и звонкий голосок Барбары, а также замечает, как подрагивают ресницы, словно Кэйа вот-вот придет в себя, и отходит от постели. С Барбарой он сталкивается уже в дверях, спокойно уточняет, что с капитаном кавалерии такое, и получает тот же ответ, что слышал в городе – у него сожжены легкие и горло, но с этим – Барбара делает странный акцент – они справятся. Дилюк кивает и уходит. А Барбара тоскливо смотрит ему вслед, прежде чем подойти к кровати больного. *** Мондштадт встретил его приятным бризом, запахом цветущих сахарков и легким гулом вечернего города. Вернуться домой было комфортно, пройти знакомой дорогой, ступить на камни моста, буднично кивнуть охране у входа в город. Прошло три года с момента, как молодой господин Дилюк уехал из города, он одной весенней ночью и весной же вернулся. Проходя по улицам, он ловил на себе удивленные взгляды, но они стекали по его плечам, как вода, не принося беспокойства. И, конечно, он не мог не наткнуться на именно того человека, о котором вспоминал, пожалуй, чаще чем хотелось бы за прошедшие годы, даже не узнав его сперва, не рассмотрев лица за яркой одеждой, среагировав сперва на голос, когда тот сделал шаг навстречу, хотя до этого стоял, свободно привалившись спиной к стене одного из домов. – Неужели это мастер Дилюк? Он видел, как у Кэйи расширился зрачок, а кончики губ странно дернулись, но тот быстро взял себя в руки и широко улыбнулся. На удивление, эта встреча не вызвала ту бурю эмоций, которую Дилюк ожидал, он опасался, что может отреагировать на Кэйю… Плохо. Иногда даже думал, что не найдет Кэйю в городе, что ему хватит мозгов сбежать из Мондштадта до того, как он вернется. Но все чувства – как под толстым одеялом. Было и было, уже прошло. Он только кивнул, формально приветствуя человека, который когда-то был ему ближе всех. – Сэр Кэйа. И прошел мимо. Видимо, он действительно повзрослел, раз смог усмирить те эмоции, которые бушевали в нем три года назад. Не обернувшись, но все равно почувствовав, как чужой взгляд целится ему в спину. Сдержался и не повел плечами. *** Влиться заново в жизнь города оказалось куда проще, чем Дилюк ожидал, пусть он теперь и не рыцарь ордена, не капитан, не любимый сын и не брат, но город рад его возвращению, люди улыбаются, когда видят его на улице, и он приветствует их в ответ. За три года вдали от дома стало куда проще быть более спокойным по отношению к окружающим, ни один взгляд не задевал глубоко, проходя рябью по самой поверхности. Аделинда всплеснула руками на его возвращение, дернулась, словно хотела обнять, но сдержалась. Прикрикнула на новых служанок, чтобы немедленно приготовили комнату, и виновато улыбнулась, вытерев краешек глаза, уверяя, что всегда знала, что он вернется, и в доме – полный порядок, и на ужин будет что-нибудь особенное, что молодой господин любит. Дилюк поблагодарил и почувствовал себя неловко. Словно стоило ее обнять при встрече, но момент уже был упущен. Эльзер гордо продемонстрировал ему бумаги, отчитываясь о делах, но Дилюк даже не попытался вникнуть во все сразу, он кивнул и попросил подготовить краткую сводку, а с полной документацией обещал ознакомиться немного позже. Знакомые лица, эти люди помнили детство Дилюка, которое он сам помнил словно через старое, пыльное стекло. Это было странно, но успокаивающе. Дилюк постепенно выяснил, что происходило за время его отсутствия, слегка удивился, узнав, что Джинн стала официальным заместителем Варки, а Кэйа занял его место. Но удивился куда меньше, чем ожидал сам, тем не менее, прошлое осталось в прошлом, видимо, он просто пошел вперед, и не он один не хотел оборачиваться. Проще было сделать вид, что их отношения не выходят за рамки деловых. И даже когда Кэйа, одетый как на свидание, буднично зашел в таверну, кивнув парочке постоянных выпивох и получив приглашающие возгласы от них, Дилюк не почувствовал ничего, кроме вежливого любопытства и легкого раздражения по отношению к новому посетителю. И легкой настороженности. За Кэйей необходимо было следить, и доверять ему Дилюк не собирался. Он не мог доверить свой город тому, кому больше не мог доверить свою спину. А Кэйа сладко улыбнулся, и Дилюк подумал, что скоро привыкнет к этой улыбке, к этому виду, к этим новым повадкам. – Гляжу, здесь более оживленно, чем обычно. – Кэйа выглядел расслабленно, но учитывая обстоятельства их последней встречи, Дилюк понимал, что его спокойствие – наигранное. – Я пришел сюда, чтобы выпить. Не ожидал, что ты здесь. Дилюк молча налил ему стакан красного вина, не желая вступать в разговор. В конце концов, если Кэйа не будет появляться в таверне, хуже от этого явно будет не Дилюку. – Не надо виноградного сока. Я пришел только отдать подарок. Вот он, – Кэйа с ухмылкой ставит на стойку вазу, но в его легком прищуре Дилюк видит нетерпеливое желание, чего конкретно – он не может сказать, но они слишком хорошо знают друг друга, чтобы он совсем не заметил. Дилюк отмечает про себя что надо же, он все еще умеет читать Кэйю. Даже после всего, даже этого нового Кэйю. – Это ваза, которую я обещал. – Я же говорил, что она мне не нужна, сэр Кэйа, – сдержать раздраженный вздох Дилюку не удается. – Не отвергай ее так сразу, мастер Дилюк, – то нетерпеливое, что Дилюк мельком заметил во взгляде Кэйи, исчезло, – в конце концов, что я сломал, то я и должен возместить, так будет правильно. Ваза действительно очень… специфическая, Дилюк не понял, чем Кэйа руководствовался, выбирая именно это разноцветное керамическое изделие, разве что это был какой-то неуместный юмор, но тем не менее, он пододвинул вазу поближе к себе, внезапно почувствовав легкий укол беспокойства, который тут же прошел. – Спасибо, наверное, – ответил он, и взгляд Кэйи стал очевидно расстроенным, но он тут же снова улыбнулся своей самой широкой улыбкой, блистательной, но не касающейся глаз. – Тогда мне пора, спасибо за вино, – на стойку упала звонкая мора, и Кэйа, подхватив свой стакан, отошел куда-то в угол, помахав рукой одному из посетителей. Дилюк невольно проводил его взглядом, и то легкое беспокойство вернулось на мгновение. Он убрал вазу под стойку, чтобы не разбить. И не светить этим недоразумением на всю таверну. Но что-то скребло, странное беспокойство, не дававшее Дилюку расслабиться. Чувство, похожее на засаду, когда что-то подсказывает тебе, что что-то не так, но ты не знаешь, что именно. Вылетит из кустов на ночной дороге стрела? В лагере, в котором должен быть от силы десяток дремлющих на посту солдат, внезапно окажется ловушка? Противник, с которым ты самоуверенно решил, что легко справишься, окажется сильнее, и ты запомнишь навсегда, каково это – дышать через раз, надеясь, что сломанные ребра не проткнут легкие? Дилюк и во времена рыцарства неплохо различал это чувство, а за последние три года и подавно. Возможно только поэтому и остался жив. Так что глупая ваза не давала ему покоя. Вечером на винокурне он заглянул внутрь вазы, а затем перевернул ее вверх дном, над своим столом, чтобы не совать в нее руку по локоть. Дилюк удивленно поднял брови, увидев упавший на столешницу глаз бога. Тусклее, чем он помнил, но... Глупо было так поступать, он был так молод, так наивен, так глуп. Так что он отставил нелепый подарок и взял принадлежащие ему в руки. Дилюк чуть сжал пальцы – теперь отказываться от этой силы не было никакого смысла, он давно вырос из таких импульсивных поступков... Поступков детских и неразумных. Словно отвечая его мыслями, словно приветствуя после долгой разлуки, алый камень замерцал, налился цветом, засиял ярче, так, как он и помнил когда-то. Вдруг стало тяжелее дышать, и одновременно он почувствовал облегчение, словно вспомнил что-то, что давно забыл, что-то важное, что забывать было нельзя... Он посмотрел на стол перед собой, рабочий стол отца, в кабинете отца… Три года он думал только о мести, воспоминания об отце наполняли его яростью, а сейчас он вдруг вспомнил, как читал книги в этой комнате, пока отец работал, как Аделинда приносила сюда холодный виноградный сок в летнюю жару, как когда-то из-под этого стола он выманивал отчего-то грустного и не желавшего играть Кэйю, уговаривая его до тех пор, пока тот неуверенно не протянул ему руку. Кэйа хранил его глаз бога все это время? Кэйа знал?.. Дилюк не успел додумать мысль, как вдруг больно укололо в груди, сильно, неожиданно... Мондштадт встретил его распахнутыми объятиями, и сейчас из окна пахло знакомо, цветущими одуванчиками, сеном, виноградом. Захотелось вдохнуть этот воздух полной грудью, словно он и не дышал эти три года. Он скучал. Он боялся вернуться, думал, все тут будет напоминать об отце, о разрушенном счастье, но оказалось, город принял его, чтобы успокоить и утешить, и нигде он не чувствовал себя так спокойно, словно в объятиях кого-то дорогого и близкого. Аделинда… Так и не решилась обнять его. Почему он не обнял ее сам? Ее руки наверняка до сих пор пахнут выпечкой, домом и уютом, она была той, кто ругал их в детстве за случайно разбитую в зале вазу, и той, что приносила теплое молоко в спальню. Когда он был совсем маленький, она читала ему перед сном, и за ее подол цеплялся в первые дни в доме Кэйа, не позволявший себе даже тогда с таким же страхом цепляться за Крепуса. Дилюк первый раз нормально поговорил с Кэйе даже не в ночь его появления, какое там, его даже не подпустили к нему, худому и замерзшему, уже потом, на кухне, территории в полной власти Аделинды, он подошел к Кэйе с тарелкой печенья, сунутой ему в руки и улыбнулся: «Меня зовут Дилюк. А тебя?» Хотя ему уже сказали, что этот мальчик – Кэйа, он будет жить с ними. Кэйа выглядел таким измученным, что Дилюк, воображавший себя в детстве уже героем и рыцарем, сразу твердо решил, что будет Кэйю защищать. Кэйа. Почему он ничего не почувствовал, увидев его? Он так изменился, но... Это все еще был Кэйа. Та же звезда в прищуренном глазу, прядь волос стала длиннее, и эта фальшивая улыбка... Дилюк опустился в кресло, сжимая в пальцах яркий, заново разгоревшийся глаз бога. Это же Кэйа. Кэйа, который в детстве закусывал губу, и у него глаз блестел, от того, что он еле-еле сдерживал слезы, когда Дилюк случайно сломал руку на тренировке. Кэйа выглядел так, словно больно было ему. Это же Кэйа. Кэйа, который отнимал у него утром расческу, пока Дилюк нетерпеливо пытался справиться со своими волосами, дергая гребнем и вырывая спутанные волосы. Кэйе хватало терпения вычесывать прядь за прядью, и Дилюк довольно жмурился, когда Кэйа расчесывал ему волосы, совсем не больно, наоборот, приятно, и Кэйе удавалось ловко собрать его волосы в аккуратный высокий хвост и быстро перетянуть его лентой, чтобы торжествующе улыбнуться. У Кэйи всегда была красивая улыбка... Раньше. Это же Кэйа, с которым они в детстве нарвались на крио-слаймов прямо рядом с винокурней, Дилюк помнил тот день, как сейчас, почему не вспоминал три года? Кэйа с закушенной губой и зажатым в руке небольшим кинжалом, и Дилюк, такой же ребенок, уже начавший тренировки. Кэйа негромко вскрикнул, когда его задело, и Дилюк увидел, как его рукав покрывается инеем, он видел такие травмы у рыцарей, холодный ожог, от которого не хуже, чем от обычных краснеет и облезает кожа… И в этот момент Дилюк почувствовал жар, приятный, прокатывающийся по всему телу, и каким-то особым чувством понял, что сейчас произойдет, закричал Кэйе: «Ложись!», и тот упал на землю, не задумываясь, им было всего десять, но они тренировались вместе… Огонь пронесся над Кэйей, слизывая слаймов… Как кусочки льда бросили в костер, заняло доли секунды. Еще через пару мгновений Кэйа опасливо поднял голову, посмотрел на ярко-алый глаз бога, и восхищенно выдохнул: «Ух ты!!»… Дилюк тогда просто хотел его защитить… Это же Кэйа, смотревший не отводя взгляда, и когда его лицо озарилось пламенем, когда в его сторону сорвалась с клинка огненная птица, и прежде, чем птица разбилась о возникшую между ними ледяную стену, Кэйа вдруг улыбнулся ему, нежно и грустно. Дилюк вдруг почувствовал, как стало сложно дышать, и приложил ладонь к забившемуся вдруг слишком быстро сердцу. Что происходит? Чувства вдруг закружились вихрем, и он почувствовал давно забытую злость, жаркую ярость, отчаяние и обиду. Дилюк сжал глаз бога в руке, тот больно впился ему в ладонь острыми гранями, и эта боль немного отрезвила его. Он как будто вернулся в ту ночь, почти чувствовал острые стрелы дождя на своем лице, ощущал ту же отчаянную, безумную злость от нежелания верить тому, что услышал. Как, почему до этого момента он не помнил все это? Не помнил, насколько больно сделал Кэйа ему в эту ночь, насколько больно они сделали друг другу… Три года не прошли даром, Дилюк действительно повзрослел, и, волей или неволей, он иногда возвращался мыслями к той ночи, приходя к выводу, что не только Кэйа был неправ, его детская порывистость и импульсивность тоже сыграли с ним злую шутку. Но почему он забыл об этом? Почему только сейчас?.. Глаз бога недобро пульсировал красным в такт биению сердца, Дилюк тяжело дышал, привыкая жить с эмоциями, о которых уже успел позабыть. В голове ритмично повторялось: Кэйа, Кэйа, Кэйа, КэйаКэйакэйакэйа… Дилюк тяжело откинулся в кресле, хорошо, что слуги уже легли спать, он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его в таком состоянии. Он положил глаз бога на колени и закрыл лицо ладонями. Что же они наделали? Что же он наделал? Как теперь склеить то, что было разбито так давно, возможно ли это? На следующий вечер, стоя за стойкой, Дилюк ощущал забытое беспокойное чувство ожидания, каждый раз, как дверь открывалась, он поднимал глаза, чтобы увидеть очередного знакомого или не слишком жителя города. Кэйа в таверне не появился, ни в тот вечер, ни на следующий. Дилюк чувствовал себя глупо и злился на себя, на него, на то, что вообще чего-то ждал. А когда Кэйа пришел на третий день, а его рука лежала в перевязи, и, несмотря на его яркую улыбку, было заметно, что ему не слишком удобно ходить, Дилюк внезапно для самого себя разозлился так сильно, что пришлось закрыть глаза. Именно поэтому он на приветствие ответил так резко и недовольно, вызвав новую волну разочарования от Кэйи, который вместе с частью своего отряда отошел в дальний угол. По его людям было видно, что они любили своего капитана, по тому, как заботливо они старались сделать так, чтобы ему было удобно, по тому, что каждый из них знал, что именно принести капитану, как лучше рассмешить шуткой, как легче заставить его отвлечься. Дилюк неожиданно для себя понял, что протирает и так уже чистый стакан пять минут кряду, не отрывая взгляда от компании за дальним столиком. Сейчас Кэйа не выглядел несчастным или одиноким, он выглядел счастливым, и Дилюк понял, что это наполняет его раздражением, и разозлился на самого себя, но отвести взгляд не смог. Между ними было слишком много всего, и тогда, и сейчас, но подойти к столику, сесть рядом и непринужденно начать разговор Дилюк не мог, отвык за время, когда ему единственными собеседниками были ночное небо, да неожиданно встреченные путники, такие же, как он сам. А еще он не хотел чувствовать себя лишним в этой компании, и был уверен, что действительно почувствует. «Я не нужен ему, он справился без меня» – неожиданная мысль заставила сердце на мгновение замереть. Очевидно, Кэйа эти три года не сидел у окна, высматривая Дилюка на мосту, он жил своей жизнью, совершенно отдельной от той, которая была у них раньше, и теперь Дилюк уже не был ее неотъемлемой частью, он был всего лишь еще одним знакомым, хозяином любимой таверны, аристократом, с которым стоит считаться, а может и еще кем-то, но не тем, кем Дилюк был когда-то. Потому что вместе со злостью, вместе с болью и обидой вернулись и остальные чувства, которые, как ему казалось, он успешно подавил в себе уже очень давно. Вернулись, стиснув сердце, заставляя смотреть, не отводить взгляд, заставляя задыхаться в чувстве собственной беспомощности и ненужности. Дилюк отвернулся и не увидел, как Кэйа замолк на мгновение и бросил на него долгий, ожидающий взгляд, как его люди тоже замолчали, с сочувствием смотря на него. Никто ничего не сказал, всем все было давно известно, и имя молодого Рагнвиндра в отряде Кэйи считалось табу. По крайней мере, эти три года.