Но я его тень нарисую по памяти снова хоть тысячу раз

Он лежит в лесу и ему холодно, ночь не успокаивает теплом, а прокрадывается ознобом под кожу, и ему страшно. Деревья кажутся огромными, такими он помнит их из детства, и небо снова – такое огромное, бездонное, страшное, бездна сверху, бездна снизу, не важно, какая из них сожрет тебя, перемелет, уничтожит, не просто убьет, а уничтожит твой разум, человечность. Любая бездна, снизу, сверху, выпьет твою душу, изуродует все, чем ты являешься, ведь один человек – такая мелочь для нее… Кэйе снова кажется, что он – пылинка на поверхности, и что до него доберется это гигантское ничто… Он хочет закрыть глаза, не видеть пугающего неба, но не может, продолжает смотреть. Когда-то рядом с Дилюком небо показалось красивым, но сейчас… Кэйа думает о том, что его судьба всегда быть между. Упасть вниз или вверх, какая разница, как потерять себя, какая разница, кого предать, если ты все равно лишишься всего, все равно останешься предателем… В груди болит. Кэйе кажется, что он чувствует, как прорастают корни цветов, впиваясь в его легкие, проклятье напьется его кровью, станет сильнее, ах, такая ирония, улыбнуться бы привычно, но губы не двигаются, тело не слушается, только бьется сердце, и Кэйа чувствует, как по горлу пробирается росток. Больно давит на гортань, не откашляться, не выплюнуть, по его горлу ползут цветы, которые когда-то он считал красивыми. Рядом с Дилюком. Это больно, и Кэйа знает, что это будет больно, проросшие в нем цветы забирают себе его жизнь, и так даже лучше, Кэйа иногда мечтал о смерти, случайной, нелепой, но красивой и героической. Мондштадт бы плакал о своем капитане? Хотелось бы увидеть… Хотелось бы узнать. Джинн бы, наверное, плакала, и Кли, ох, Кли… Дилюку было бы грустно? Он бы пришел попрощаться? Хотя бы принес бы цветы на могилу? А может не надо цветов. Это так больно, в груди горит, и так мерзко, стебли пробираются по гортани, давят на горло, Кэйа чувствует, что задыхается, на глазах выступают слезы. Это правильно, наверное, умереть ночью в лесу. Его тело съедят кабаны и волки, и никто не узнает, так, одно, два неизвестных тела, это было бы справедливо. Было бы справедливо, если бы Дилюк убил его. Лучше так – в яркой вспышке, в огненной птице, которая снилась по ночам, рядом. Наверное, он не хотел убивать. А может и хотел. Он же любил. Они же любили друг друга когда-то… Пока Кэйа все не испортил. Так больно, нечем дышать, так страшно, он так не хочет умирать. Как не хотел той ночью, как защищался, он думал, что готов умереть, оказалось нет, тренированное тело, паникующий разум – он даже умереть не смог, защищался… А потом – стена льда, об которую разбилось пламя, стена, разделившая их окончательно… Больно. Росток пробирается через рот, скользит по языку, приоткрывает губы, как поцелуй, только наоборот, цветы растут из горла, и Кэйа понимает, что уже давно мертв, остался в этом лесу, смотря мертвыми глазами в бесконечное небо, в его глазах отражается свет звезд и бледное свечение красивых цветов, покачивающихся у него над головой… *** Реальность оказываться не менее жестока, чем кошмары. Кэйа открывает глаза и вдыхает воздух с тяжелым хрипом, тело ломит, и, запоздало, он думает, что идея выжечь из себя эту заразу, возможно, не была такой уж здравой. Он тихо и хрипло смеется, потому что эта шутка смешная сразу на стольких уровнях, жаль, никто не может с ним разделить это понимание, у него иногда больное чувство юмора, он и сам это знает. Кэйа задыхается наяву, смех сменяется кашлем, его скручивает на постели, он чувствует вкус крови, пока выкашливает слабо светящиеся бутоны вместе с кровью прямо на простыни, не в силах подняться, голова кружится, грудь и горло словно дерут крюками, больно… Кэйе кажется, что время пришло, настолько долго это длится, пока, наконец, он не делает первый, осторожный, но свободный вдох. Он откидывается обратно на подушку, стараясь не дышать слишком глубоко. Воздух сладкий, и Кэйа думает о том, насколько же он жалок. Он не хочет умирать. Он хочет жить. Он хочет дышать воздухом с запахом зрелого винограда, он хочет смеяться, он хочет слушать песни, он хочет узнать каким на вкус будет вино нового урожая, он хочет пойти с Кли на рыбалку, прочитать книгу, которую ему советовала Лиза, подтолкнуть Джинн в спину, выгоняя из ее же кабинета, ей нужно отдохнуть, он хочет выпить с Розарией и показать Альбедо ту странную рукопись, которую увел у похитителей сокровищ, он хочет зайти в таверну и улыбнуться Дилюку. Он не хочет умирать. Кэйа стискивает зубы и чувствует себя жалким. В комнате тихо, он лежит в гордом одиночестве, а в приоткрытое окно дует легкий ветерок. Хочется закрыть глаза и отдаться беспамятству, просто перестать думать и чувствовать. В груди что-то нехорошо клокочет, и он понимает, что скоро кошмар, который разбудил его, станет реальностью. Это будет некрасивое и отвратительное зрелище, он не хочет, чтобы Барбара или Джинн видели его таким, он не хочет, чтобы таким его запомнили. Сесть – целый подвиг в его случае. Голова кружится, но стакан воды, стоящий у кровати, немного охлаждает горло, дает дышать чуть свободнее. Это ничего, это можно перетерпеть, к тому же, у него дома осталась та бутылка вина, которую он бережно хранил, приметная, с его именем на этикетке. А что, вино, звезды, легкий бриз с привкусом соли, чем не прекрасный пейзаж для последних минут? Надо только выбраться отсюда, пока никто не вернулся. Кэйа встает, одевается, даже не опирается на стену, за что мысленно хлопает себе, а потом подходит к окну, набирает полные легкие, сколько их у него осталось, ночного мондштадского воздуха, забирается на подоконник и делает шаг вперед. Тихий хлопок раскрывшегося планера не настораживает никого, а легкая тень, проскользившая по крышам, быстро теряется в переулках. *** Дверь со скрипом открывается, а потом глухо хлопает, закрывшись. Дилюк морщится, петли давно надо смазать, сказать Чарльзу, каждый раз думает об этом, когда слышит этот скрип, но все забывает, к слову не приходится. Стоит просто взять и сделать это самому. Но он откладывает это, как и многое, на потом – и в итоге так и не делает вовсе. – Мы закрыты. – Дилюк понятия не имеет кого принесло в таверну, когда на двери точно повешена табличка, сообщающая всем интересующимся, что сегодня они закрыты в связи с инвентаризацией. У него болит голова и хочется просто посидеть в тишине, урвать немного спокойствия. Возможно, для этого стоило, во-первых, запереть дверь, а во-вторых, не сидеть за столиком на первом этаже, а уйти наверх, в оборудованные комнаты. Но холодный сок был прямо здесь, и Дилюк, если говорить честно, ленится нести его наверх, устроившись с бумагами прямо в зале, для разнообразия действительно занимаясь семейным бизнесом, чтобы хоть немного отвлечься, и понадеявшись, что в городе нет никого настолько наглого, чтобы заявиться в закрытую таверну и испортить хозяину заведения настроение. Нет же? К удивлению, Дилюка на пороге стоит не Кэйа, и он чувствует укол неожиданной тревоги и сожаления, отчего начинает злиться. Неужели, Кэйа до сих пор в госпитале? Он точно бы примчался, только очнувшись, и тогда Дилюк бы устроил целый допрос, потому что, к своему удивлению, Дилюк не смог по своим каналам выяснить, что же именно произошло в ордене, а он пытался. Нежданный гость не слишком охотно кивает в знак приветствия. – Мастер Рагнвиндр. – Сэр Альбедо. О новом (не таком уже и новом) главном алхимике ордена Дилюк знает не так и много, а что знает заставляет… Ну, по крайней мере, брать его в расчет. Они не близко знакомы. Скорее в рамках деловой переписки, не больше. И он точно не тот, кого Дилюк ожидает увидеть. Альбедо вообще почти никогда не появляется в таверне, да и по весьма вызывающим доверие слухам, все свое свободное время проводит не в городе. – Можно без формальностей. Дилюк не отвечает тем же. Они пересекались с Альбедо, конечно, но… Дилюк видел как-то Альбедо вместе с Кэйей. И в их общении было что-то… Что ему не понравилось. Что-то в том, как Кэйа смотрел на Альбедо, как шутил, как говорил фразы таким тоном, что становилось понятно – он вкладывает в них какой-то двойной смысл… Это было подозрительно. Вызывало вопросы и неприятное беспокойство. Так что в ответ он кивает. – Альбедо. Чем обязан? – Я пришел только поговорить. Могу я сесть? Дилюк чуть не подрывается предложить что-нибудь из напитков, все же воспитание обязывает его быть вежливым с гостями, даже незваными, но молчит и кивает на стул рядом. Дилюк уважает Альбедо, но он привык никому не доверять, кроме тех, кого можно было сосчитать по пальцам. Жестокие уроки жизни. – Видимо, разговор будет серьезный. Альбедо пожимает плечами, отодвигая стул, садится напротив, сплетает пальцы рук, поставив локти на стол, и смотрит внимательно, но спокойно. Немного отстраненно. – Не знаю. Может быть, для вас – нет. Для кого-то – да, – он молчит пару секунд, – прошу прощения, я не хотел говорить загадками. Речь о Кэйе. – Вам лучше уйти. Дилюк говорит это раньше, чем успевает подумать. И внутренне морщится. Это было глупо, хотя бы потому что до этого он всерьез думал вломиться утром в кабинет к Джинн и выяснить, что происходит с ее капитаном, как был ранен Кэйа. За весь день пересечься естественно, в городе, все не получалось. Но… Но. Слишком много «но» в том, что касается Кэйи. И он не уверен, что хочет слышать это имя от человека, которого он почти не знает, который появился в жизни Кэйи тогда, когда Дилюка не было рядом, и который, видимо, возомнил себя то ли непрошенным героем, то ли свахой. Этого Дилюку точно не нужно. Достаточно Варки и укоризненного взгляда Аделинды. Он просто найдет Джинн и заставит ее рассказать, что творится. В ордене такой бардак. Альбедо не шевелится и смотрит все так же спокойно и прямо, так что, пока он не моргает, Дилюк на мгновение сомневается, не сидит ли перед ним каменное изваяние. – Возможно. Однако, я думаю, что вам все же стоит знать. Кэйа… – Личные дела Сэра Кэйи меня не касаются, – обрывать собеседника тоже невежливо, но Дилюк не очень заботится об этом сейчас. Альбедо в этот раз его будто не слышит. – Кэйа умирает. Дилюку искренне кажется, что ему послышалось. Что за глупости? Кэйа? Кэйа умирает? Да, он лежит в госпитале, но Барбара уверила его, что его жизни ничего не угрожает, а в остальном он же недавно был прямо тут и, может, выглядел усталым и немного заторможенным, но не… Не умирающим же. – Что за ерунда? Альбедо улыбается краешком губ, и Дилюк думает, что «ерунда» не совсем удачный выбор слов. От Альбедо, хоть он и старается это скрыть, веет каким-то непонятным осуждением. – Возможно, именно поэтому вы ничего и не знаете. Кэйа умирает. Уже довольно давно. Он знает это. И, видимо, решил, что вам об этом знать не обязательно. «Это правда», осознает Дилюк. То, как спокойно это сказано, это странное выражение лица Альбедо, странное настроение Кэйи последние дни, его внезапная неловкость и слабость. Это правда. – Как? Что с ним? Альбедо впервые выглядит заинтересованным. – То есть, вам интересно? Дилюк признает, что, возможно, заслужил эту шпильку. По мере того, как Альбедо говорит – сухо, просто излагая факты – Дилюк чувствует, как снова перестает ему верить. Звучит как глупая сказка из детской книжки, где принц должен поцеловать принцессу, чтобы снять чары злой колдуньи. Но жизнь не похожа на детские сказки. Совсем. Когда Альбедо замолкает, Дилюк не сразу это понимает. Он не сразу понимает, что пальцы до побелевших костяшек впились в собственное колено. – Что по-вашему должен сделать я? Что я должен сделать, думает Дилюк, поцеловать принцессу? Так нелепо. Глупо. Вычурно. Раздражающе. Признайся, Кэйа, это спектакль, который ты сам придумал, чтобы разыграть меня, да? Это так в твоем новом стиле. Просто идеально. Альбедо пожимает плечами. – Это решать точно не мне. Можете ничего не делать. Разберитесь с делами, сыграйте со мной пару партий в шахматы, ложитесь спать, проснитесь утром как обычно. Тогда завтра с ваших плеч спадет этот груз, а Мондштадт наденет траур. Дилюк смотрит на неразобранные документы и думает, что двадцать минут назад планировал разобраться с ними и, может, немного отдохнуть. Он встает и кидает ключ от таверны на стол. Он собирается для начала направиться в госпиталь, и, если не найдет там Кэйю… Дилюк решает, что просто проверит все места, которые придут ему на ум. Главное – не опоздать. – Я буду очень благодарен, если вы закроете таверну за мной. Я зайду за ключом чуть позже. Альбедо кивает, и Дилюк открывает дверь. Она скрипит, но он не обращает на это внимания. *** Сумерки опускаются быстро, будто накрывают Мондштадт одеялом, на небе, как россыпь светлячков – звезды, очень красивая ночь, ясная и теплая. Дилюк не смотрит на небо, не смотрит по сторонам, он быстро шагает вперед, ближе, к самому краю утеса. Там, на самом краю, один из светлячков вспыхивает и затухает, будто в такт биению сердца. Дилюк хмурится и прибавляет шаг. Кэйа сидит на этом краю, свесив ноги, держа бутылку вина в руках, упирая ее в бедро. Глаз бога лежит рядом с ним и неровно мерцает, то разгораясь ярко, то бледнее почти до прозрачности. Дилюк, наверное, выдыхает слишком шумно, потому что Кэйа оборачивается и досадливо цокает языком. – Я слышал, что Мондштадт – город свободы, а оказывается, тут не дают даже спокойно умереть, – в конце фразы у него словно перехватывает горло, и он кашляет, но тут же делает глоток из бутылки, видимо, чтобы заглушить спазм. – Кэйа… – Дилюк не знает, что сказать дальше, он не продумывал этот вопрос, пока спешил сюда, так что он замолкает. Ему казалось, что слова найдутся, когда найдется сам Кэйа. Но вот – Кэйа здесь, смотрит на звезды, запрокинув голову, а что сказать, Дилюк так и не знает. – Да, мастер Дилюк? У вас ко мне какое-то дело, или вы просто решили полюбоваться небом и, ах какое совпадение, пришли именно сюда? Дилюк морщится и делает осторожный шаг вперед, с Кэйи станется рухнуть вниз и открыть планер только в самый последний момент, Дилюку этого не хочется. Одного побега из города уже достаточно. Даже этого уже много. – Прекрати это, – звучит скорее раздраженно, чем успокаивающе, и Дилюк снова морщится, когда видит, как Кэйа прикрывает глаз, прячет во взгляде что-то уязвимое, сломанное. Улыбается этой своей раздражающей, неестественной улыбкой. – Я смотрю, у моих бывших друзей не в чести держать обещания. Кто это был? Джинн, пылающая праведным гневом и верящая, что все всегда можно изменить к лучшему? Или Лиза, которая всегда считает себя умнее окружающих? Или Альбедо, гений во всем, что не касается отношений? – Кэйа ловко встает, автоматически пристегивая тусклый глаз бога на пояс. — Это не важно… – начинает Дилюк, но договорить ему не дают. Кэйа делает к нему два широких шага, подходит ближе, но все равно остается на приличном расстоянии, и Дилюк с удивлением и ужасом видит, как Кэйа следит за ним, внимательно, напряженно. Как в напоказ расслабленной позе сквозит напряжение. Он готов к бою, понимает Дилюк, Кэйа готов в любую секунду отразить атаку, если Дилюк решит напасть. Во рту появляется кислый привкус, становится противно от себя самого. Кэйа боится его. Может, неосознанно, может, только сейчас, но боится. — Альбедо, значит. Мне стоило сразу догадаться… – Кэйа снова делает глоток, струйка вина проливается из уголка губ и стекает на шею, впитываясь в воротник рубашки, и только тогда Дилюк замечает, что Кэйа сейчас стоит перед ним только в штанах и рубашке, без своего яркого наряда, призванного отвлекать внимание. Видимо накидка осталась еще в лазарете, а побег был совсем непродуманным. Когда Дилюк заявился туда, Джинн уже была готова поднять на уши весь орден, чтобы найти своего непутевого заместителя, и Дилюку еле удалось убедить ее подождать, пообещав, что он найдет его сам. Она нехотя согласилась, но Дилюк видел, что пусть она не поднимет всех по тревоге, сама от поисков не откажется. Дилюк некстати думает, что хорошо, что ночь теплая, и Кэйа не мерзнет, даже если одет легко, а то у него всегда были холодные руки. Дилюк вздыхает. — Это правда не важно, я пришел не потому, что мне кто-то сказал это сделать, – Дилюк делает осторожный шаг вперед, нужно просто сказать верные, правильные слова. Он же их знает, – я пришел потому, что сам хотел этого. Я хочу помочь тебе, Кэйа. Кэйа смеется, и это звучит страшно, у него каркающий, булькающий смех, болезненный и оканчивающийся кашлем, заставляющим его прижимать ладонь к груди, после которого он с отвращением сплевывает светящийся бледным светом мелкий бутон в траву и сразу наступает на него сапогом. Он продолжает улыбаться, но даже улыбка эта уже не такая блестящая, сломанная. – Ах, мой герой! Пришел спасти мою никчемную жизнь? Право, мне стоит быть польщенным, – Кэйа делает широкий взмах рукой, будто собирается поклониться, но остается стоять так, отведя руку в сторону. Его улыбка становится обворожительной и злой, – только, знаешь, что, мастер Дилюк? А ты не подумал, может я не хочу быть спасенным? Ты же сам считаешь, что мне когда-то не хватило совести просто вскрыть себе вены после нашей прошлой ночи откровений, хотя, видит небо, я не то чтобы не был к этому близок. Но Джинн бы расстроилась, так что пришлось отложить это дело, но не волнуйся, судьба решила исправить твою оплошность и мою трусость. Дилюк делает маленький шаг вперед, микроскопический, будто пытается подойти к испуганному животному, не напугав его еще больше. Он знает Кэйю, он видел его на грани истерики и раньше, пусть много лет назад, но это, как оказалось, совсем ничего не меняет. – Тебе стоило рассказать мне раньше. Кэйа скептически хмыкает и роняет бутылку от вина на землю. Дилюк слышит плеск, пара глотков недопита, но Кэйа освобождает руки. И не сводит с него взгляда. – Как будто тебя волнует, что со мной происходит. – Волнует, – Дилюк делает еще шаг, сокращая расстояние между ними до пары метров. Так когда-то Варка учил его подходить к молодым, необъезженным, нервным лошадям. Испуганным, с которыми только предстояло наладить контакт, добиться доверия. А когда-то Кэйа верил ему, проклятье, когда-то и Дилюк ему верил, – меня волнует все, что связано с тобой. Кэйа опасно прищуривается, весь подбирается, будто готовится к удару или к побегу. Обрыв все еще слишком близко, а в его скорости и ловкости Дилюк не сомневается даже в таком состоянии. – Не надо мне врать, ты же знаешь, я – специалист по вранью, чую его сходу. Тебя вот уже сколько лет совершенно не волнует, что со мной происходит, я прекрасно об этом осведомлен. Ты дал мне это понять максимально ясно, спасибо. Дилюк вздыхает, устало, не раздраженно, это – тяжелый разговор, который ему совершенно не хочется вести, будь его воля, он бы сгреб Кэйю в охапку и унес домой, не слушая возражений. Только он потерял право распоряжаться его жизнью уже давно, если вообще когда-то его имел. Дилюк чувствует, как долг давит на плечи, словно отцовские руки в детстве. Кэйа, о Архонты, Кэйа нашел в себе силы быть честным, пусть в плохой момент, пусть плохими словами, пусть… И у Дилюка нет права сейчас поступить иначе. И, приняв решение, он уже, в общем-то, не колеблется больше, поэтому его голос звучит спокойно, почти обыденно. – Я волнуюсь, потому что ты дорог мне, Кай. И я не хочу тебя терять. Признание выходит естественным, как тогда, когда им было по шестнадцать, когда все было просто и понятно, Дилюк даже выдыхает, ощущая, будто с плеч свалился груз. Он давно хотел это сказать, но все то, что между ними произошло, весь тот клубок вины, лжи, непонимания и страха был слишком большим, слишком плотным, чтобы слова могли пробить его насквозь. Ему кажется, что фантомные руки отца на плечах ободряюще сжимаются и исчезают, словно он все сделал правильно. Но к своему ужасу, вместо облегчения в глазах Кэйи, Дилюк видит отчаяние, смешанное со страхом и злостью. Губы Кэйи кривятся, словно ему больно. Он снова, как пару минут назад, прижимает ладонь к груди, только теперь уже не кашляет. – Нет, нет, нетнетнетнетНЕТ! – Кэйа отступает назад, парой шагов стерев весь тот прогресс, которого они достигли. – Не смей делать этого со мной, слышишь? Просто не смей! Ты не имеешь никакого права! Мне не нужна твоя жалость, я сам решу, что мне делать, как жить, как умирать! Ты просто не можешь поступить со мной так! – Кай, я… Кэйа выставляет вперед руку, обрывая Дилюка на полуслове. – Не смей сейчас называть меня так, мастер Дилюк, у тебя нет на это права. Дилюк стискивает зубы, а потом вздыхает про себя и пытается начать заново. Кэйа прав. У него нет права. Но это не означает, что он готов сдаться. Совсем нет. Кэйа пытался так долго, что теперь, пожалуй, настала его очередь. О том, что Кэйа в своем праве на этот раз не верить ему Дилюк подумает потом. Когда будут решены более важные вопросы. – Это не жалость, я бы никогда не стал говорить такого из жалости. Это – правда. Кэйа снова хрипло смеется, глаз бога на его поясе светится все тусклее, как будто дает им обратный отсчет, у Дилюка, помимо воли, взгляд постоянно соскальзывает на этот тускнеющий свет. – И ты хочешь, чтобы я поверил тебе? Сейчас? Только сейчас, правда? Чтобы я выслушал тебя? Понял? Так же, как ты когда-то «понял меня»? Тебе не кажется это немного двуличным, Люк? – ласковое прозвище из детства звучит как ядовитый плевок. Больно, Кай, я знал, что ты злопамятен, но наивно надеялся, что меня это не коснется. Дилюк качает головой, ему очень хочется сделать всего пару шагов вперед, схватить Кэйю за руку, отдернуть его от утеса, и только усилием воли он заставляет себя стоять на месте. Это сложно, сохранять спокойствие. – Все, что я могу тебе предложить – это моя искренность. Мне жаль, что я не сказал тебе этого раньше, мне жаль, что я виноват в том, что ты мне не веришь, мне жаль, что… так все получилось, – окончание выходит смазанным. – Жаль, что чуть не убил меня? – Кэйа все еще кусает больно, но выглядит чуть более спокойным и не делает больше шагов назад, к пропасти. Смотрит из-под ресниц болезненно, напряженно. Испуганно. Он боится поверить, понимает Дилюк. Хочется обнять, прижать к себе, сказать «не бойся, Кай, верь мне» … Невозможность это сделать оказываться болезненной. – Да, и это тоже, я давно хотел извиниться, просто… – Дилюк не знает, что должно последовать за этим «просто». Просто, у меня не было времени, я был занят? Просто, ты выглядел как тот, кому не нужны извинения? Просто, я был настолько в ужасе от мысли о том, что для тебя мои слова не будут значить ничего, что предпочел не говорить их вовсе, боясь, что ты даже не разозлишься, а посмотришь на меня равнодушно? Я испугался, что могу разрушить то, что у нас осталось, прости меня. Я обманул самого себя, убеждая, что ты мне не нужен. Кэйа молчит и выжидающе смотрит, застывает, как ледяная статуя, и только сейчас Дилюк замечает, что вокруг него кружится легкая серебристая дымка, лед, готовый в любой момент защитить своего хозяина, как верный пес, укрыть настолько прочным щитом, что даже огонь Дилюка не сможет его пробить. – Как я уже сказал, у меня нет ничего, кроме моей искренности, я понимаю, что нет никакого повода мне верить, но я пришел, чтобы помочь, – Дилюк пожимает плечами, – если ты позволишь, конечно. Я… приму любой твой выбор, каким бы он ни оказался, позволь просто быть рядом. Я обещаю тебе, что мы разберемся во всем, вместе, как семья, если ты мне позволишь. Кэйа будто вообще перестает дышать, и Дилюк боится, что пришел слишком поздно, но слабо мерцающий глаз бога говорит, что его хозяин еще жив. – Семья, – Кэйа говорит это тихо, будто пробуя на вкус, примеряя на себя не слишком удобное слово, которое за давностью лет стало жать в плечах, – как братья? Вопрос застает Дилюка врасплох, но он качает головой, понимая смысл уточнения. – Так, как захочешь, Кай. И Кэйа как-то моментально съеживается, обхватывает себя руками, вздрагивает от холодного воздуха, коконом свившегося вокруг него. Закусывает губу. – Люк, я… Он не успевает договорить, заходится в новом приступе кашля, настолько сильном, что его складывает пополам. На этот раз Дилюк не думает об осторожности, парой больших шагов оказывается рядом с Кэйей, обхватывает его плечи, поддерживает, ощущая, как того сотрясает кашель, слушая, как страшное бульканье внутри становится только хуже. Ночью темно, но Дилюк прекрасно чувствует запах крови и видит темные капли, попавшие на рубашку, видит слабо светящийся бутон на тонком стебле, тоже будто окунутый в черную краску. Кэйа кашляет и не может остановиться, только содрогается все сильнее, пока не начинает задыхаться, отчаянно хватается за рукав Дилюка, сжимает и поднимает на него взгляд, прижимая вторую руку ко рту, и черное, в темноте ночи, пачкает ему губы, лицо и пальцы, он смотрит отчаянно, прямо в глаза, а потом обмякает, резко, будто его выключают. Дилюк в ужасе первых несколько мгновений, его трясет, он прижимает Кэйю к себе, обнимая, опустившись с ним на траву, не выпуская из рук, напряженно прислушиваясь – дышит ли? Он почти уверен, что все же опоздал, но Кэйа делает тихий вздох, и Дилюк понимает, что время еще есть. Он подхватывает Кэйю на руки, и тот оказывается неожиданно и неприятно легким. Домой, им пора вернуться домой, вместе. Аделинда ахает, прижимает ладонь ко рту, когда Дилюк пинком открывает дверь дома. Наверное, зрелище действительно не из тривиальных – Кэйа на его руках в запачканной кровью рубашке, перепачканным кровью лицом, сам Дилюк – растрепанный, без пальто, потому что завернул в него Кэйю, в глазах – злость пополам со страхом. Но Аделинда – умнейшая из женщин в жизни Дилюка, не задает лишних вопросов, только посылает шушукающихся служанок за теплой водой и полотенцами, поднимается первой вверх по лестнице и открывает своим ключом дверь давно пустовавшей спальни. Несмотря на то, что хозяин покинул комнату давным-давно, в ней – идеальный порядок и свежее белье на кровати. Дилюк прикрывает глаза, хочется выругаться, а потом хочется обнять ту, что заменила мать им обоим, которая знала наперед, как все закончится, просто не знала, когда, и верила в них обоих. Он благодарен ей за то, что, в отличии от него, от них, она всегда была к этому готова. Вместо этого он аккуратно кладет Кэйю на кровать, прямо поверх одеяла. Кто-то, он не замечает, кто именно, приносит воду и полотенца, а потом они остаются в комнате одни. Аделинда не спрашивает нужно ли позвать лекаря, просто оставляет их, и Дилюк не знает, что может сделать для нее хорошего, чтобы отблагодарить. Но подозревает, что того, что Кэйа вернулся домой, для нее уже достаточно. Кэйа все еще дышит хрипло, но Дилюк хочет верить, что ему не кажется, что его дыхание стало спокойней, он, по крайней мере, больше не слышит того жуткого клокотания у него в груди, даже приложив ухо. Он аккуратно стирает кровь с его лица, груди и рук, задерживает взгляд на повязке и морщится, недовольный собой. Он знает, что там, вероятно, один из очень немногих людей в Мондштадте, он точно знает, что у Кэйи под повязкой, а еще он знает, что до одной холодной и дождливой ночи там не было шрама от ожога, а теперь есть. Дилюк садится на стул, который, кажется, стоял за письменным столом, но магическим образом оказался у кровати, опирается локтями в колени и роняет лицо в сложенные ладони. В звенящей тишине он еле слышит слабое и прерывистое дыхание и ждет, раз за разом прокручивая в голове одно и то же… *** Они выкатились из двери дома, прямо в грохочущий и жалящий холодом ливень, на скользкие камни площадки перед домом. От злого хука левой Кэйа, не успев увернуться, упал и оказался почти у самой ограды, меч в его руке мелко подрагивал, а Дилюк тяжело, с присвистом дышал, слыша, как шипит угасающий на перчатке огонь. – Дерись! – ярость застилала глаза, красным подсвечивая всплески молний. – Люк… – голос Кэйи был негромким, но все равно различимым за шумом падающих капель. Отчаянным. Он не нападал, только защищался, блокировал все более яростные удары, обеими руками вцепившись в рукоять меча. Дилюк не жалел силы, но он не хотел так, он хотел, чтобы Кэйа ответил ему, напал на него делом так, как сделал это словами не далее, как полчаса назад. – Дерись, бездна тебя раздери! Вставай и сражайся! Дилюк сам не слишком понимал, почему ему так необходимо, чтобы Кэйа ответил ударом на удар. Наверное, потому что он не хотел, чтобы тот выглядел жертвой, хотел, чтобы доказал, что предал его окончательно, предал Мондштадт, предал их… Но Кэйа только отступал, морщась от боли в напряженных руках и щурясь теперь уже действительно единственным здоровым глазом, ему кровь заливала лицо, но он не пытался ее стереть, не сводя с Дилюка взгляда. Они спустились по лестнице, оказались на еще более скользкой траве. Наверно ярость ударила в голову, и Дилюк почувствовал, как нога заскользила, увидел краем глаза, как Кэйа кидается подхватить его, так привычно, так знакомо, но Дилюк быстро вернул себе равновесие и резко взмахнул мечом. Капли дождя зашипели от соприкосновения с огнем, а Кэйа отшатнулся, не верящим взглядом смотря на него. Отрицание, мольба, обреченность – в одном взгляде. Теперь все стало всерьез, перестало быть похоже на любую из их детских перепалок. Дилюк снова замахнулся, чувствуя, как пламя бежит по венам, как все вокруг начинает трещать от жара, как промокшие насквозь волосы слегка тлеют на концах. Ему было больно. Так больно, как никогда в жизни, он только что смывал с рук кровь их… своего отца. А Кэйа!.. Кэйа… Кэйа должен был быть рядом! Обещал, что будет рядом, что бы ни случилось! Они поклялись всегда быть вместе, защищать и оберегать друг друга, у них не было никогда никаких тайн друг от друга, Дилюк думал – одна душа на двоих!.. Вранье. У Дилюка не было секретов. А Кэйа никогда не был с ним до конца честен. Душа на двоих, верность – все это Дилюк себе придумал. Его обманули, заставили это придумать! Дилюку было так больно, его мир развалился на части, все, что он любил, все, во что верил – отец, рыцари, Кэйа! Все было либо мертво, либо предало его! Боль и ярость были настолько сильны, что он не мог этого выдержать, он не был способен с этим справиться, он не мог сдержать их, и все это вырвалось вскипевшим пламенем из его рук. Кэйа вскинул меч, он так и не захотел нападать, у него не было ни единого шанса убежать или защититься от огненного вихря, который летел вперед, обугливая даже влажную траву. Буквально через мгновение Дилюк пожалел о том, что сделал, но огонь было уже не остановить… Внезапно, трава под их ногами покрылась толстой коркой льда, огненная птица с размаху врезалась в сверкающую ледяную сферу, грохот от этого удара смешался со звуком грома, огонь исчез, будто растворился в дожде, и лед тоже начал таять. Кэйа ошарашенно смотрел перед собой, не замечая, что дождь тушит тлеющий рукав его формы. Они оба сразу будто потеряли весь запал. На улицу высыпали слуги, Дилюк стоял, тяжело дыша, опустив меч. Кэйа дернулся, будто хотел подойти или что-то сказать, что-то объяснить еще, но Дилюк поднял взгляд, и Кэйа замер. – Уходи. И не смей возвращаться. Это больше не твой дом. Кэйа вздрогнул так, будто Дилюк все же попал ему мечом в грудь, съежился весь, стал меньше, чем был, а потом уронил меч на землю, схватился здоровой рукой за раненую, повернулся спиной к замершим в отдалении людям, к Дилюку, к теплому свету окон, и пошел прочь, в темноту, за завесу воды. Корка льда, покрывающая траву, постепенно смывалась дождем. Дилюк смотрел ему вслед, смутно ощущая засевшую в груди тревогу, боль и злость, пока показавшаяся такой тонкой и маленькой фигура не скрылась окончательно, растворившись в дожде.