Но я его тень нарисую по памяти снова хоть тысячу раз

Конечно же, после собора в первую очередь Дилюк пошел на крышу ордена, на одну из башен. Никто не останавливал его, даже рыцари у дверей не задали ему ни одного вопроса. Словно у него тут было больше прав, чем у любого другого мондштадца. Конечно, это было не так, да и все прекрасно понимали, что он не вернется, было бы слишком неловко, но встречные все равно отводили глаза, только некоторые робко здоровались, и не задавали вопросов. Только кто-то новенький удивленно поднял брови: «Мастер Дилюк, вы к действующему магистру? Ее сейчас нет в кабинете…», но он только мотнул головой, поднимаясь по лестнице, и больше его не беспокоили. На одной из башенок ветер бил в лицо, растрепывал волосы, это было их тайное место, где они, юные, свободные и такие счастливые, прятались от всего мира. Тогда казалось у них в руках – все время мира, и все всегда будет хорошо. – Тебя легко любить – Кэйа улыбался, и Дилюк любовался им. Такой удивительный, умный, красивый, сильный, ловкий. Дилюк был влюблен в Кэйю со всей яростной силой своих семнадцати лет. Теряя голову и чувствуя себя постоянно пьяным от этой любви. Ему для этого совсем не нужно было вино, достаточно было Кэйи рядом. Пока Кэйа был рядом, пока он держал за руку, пока улыбался, Дилюк был способен на все что угодно! И он искреннее верил, наивно и по-юношески, что так будет всегда. – Да? – засмеялся он. – Да, – кивнул Кай, – тебя любить легко. На крыше никого не было, только пара голубей взлетела, хлопая крыльями, когда Дилюк вскочил на парапет. Кэйа тоже любил так делать, вставать, раскрывая руки ветру, дышать полной грудью, пока Дилюк не стаскивал его вниз, и они падали, смеясь. Впрочем, Дилюк всегда его подхватывал, а Кай доверчиво падал ему в руки спиной вперед. Следующее место – большое дерево у виноградников, детское тайное логово, Дилюк сомневался, что найдет Кэйю там, но попробовать стоило, он всегда прятался там в детстве, когда его что-то пугало или расстраивало, или, когда он ни с кем не хотел говорить. Он иногда говорил так, что казался гораздо старше, Дилюк ни на секунду не сомневался, что Кэйа умен, но иногда он казался ему... Слишком мудрым для своих лет. Невероятным, далеким, не чуждым, это же Кай, они росли вместе! Он знал все его повадки и привычки! Но словно звезды – недостижимым. Тогда у Дилюка сердце замирало от того, какое это чудо, что Кэйю можно взять за руку. Что можно коснуться его волос. Что можно поцеловать. Что Кай опустит ресницы и потянется к нему сам, зарывшись пальцами в волосы на затылке. Дилюк списывал это чувство на то, как сильно он влюбился. Впервые в жизни. Темнело, и мест, в которых можно было искать, оставалось не так и много. Дилюк сомневался, что Кэйа сидит где-нибудь в городе, всегда, когда ему было больно, он словно раненое животное старался спрятаться подальше от всех. В детстве Дилюка это никогда не настораживало… А спустя несколько месяцев он думал, что в Кэйе всегда была тайна, просто он этого не видел, потому что тот умел разбить эту иллюзию собственной чуждости, дунув Дилюку пушистыми одуванчиками прямо в лицо. И засмеяться, свесив ноги с обрыва и откинувшись на мягкую траву. Дилюк поднимает взгляд, в комнате так тихо, что он слышит легкий присвист, с которым дышит Кэйа, неподвижно лежащий на кровати. Легко любить? – думает Дилюк, всматриваясь Кэйе в лицо теперь. Не думаю, что ты повторишь эти слова. А самое страшное, понимает Дилюк, что Кэйа бы повторил. Несмотря на то, что камни мондштадского моста посыпали песком, сметая следы его крови – Дилюк сам это видел. Несмотря на хрип в груди. Несмотря ни на что, Кэйа бы повторил. Дилюк знает это. Как и знает, что, несмотря на злые слова, сожженные мосты, холодность... Он кинулся бы за Кэйей не то что на утес, в саму Бездну, если бы та решила, что может разевать на него свою пасть. Потому что Кэйа для него – это не только боль разбитого сердца, острый лед недоверия, фальшь и игра, Кэйа – это еще и тепло в груди, страх потери, что-то родное, любимое, последнее и ценное, что Дилюк не хочет, не может потерять. Кэйа дышит, и Дилюк чувствует себя так, словно проснулся от кошмара. Так бывало в детстве, всем снятся плохие сны, и так бывало и с Дилюком. Он не помнил матери и не знал ее, и иногда ему снилось, что отец тоже умер, и Кая нет, просто не существует, он никогда не приходил в их дом, и теперь Дилюк совсем один, у него больше нет семьи, и он чувствовал такую печаль, такую невыразимую пустоту, что просыпался, ощущая, что вот-вот задохнется в ней. Часто, гораздо чаще, чем можно было списать на случайные совпадения, после этого тихо скрипела дверь, а иногда Дилюк и скрипа не слышал, чувствовал только, как чужие руки сжимают его плечи, и как ему щекотно дуют в лицо. Он спрашивал у Кая, зачем так делать, и тот серьезно отвечал, что, если подуть человеку в лицо во время плохого сна, можно прогнать его кошмары. Кэйа еще в детстве придумывал сказки, хотя может, просто проскальзывали обрывки его прошлого, легенды его родины. Когда отец умер по-настоящему, Дилюку все казалось, что это кошмарный сон, все вокруг казалось нереальным, мир не мог таким быть, он должен вот-вот проснуться. Ему было нужно, необходимо, чтобы Кэйа подул ему в лицо, хотя к этому моменту он не делал так много лет. Чтобы приложил ладонь к груди, там, где слишком быстро отчаянно, билось сердце, и шептал "все хорошо, дыши, я рядом, все будет хорошо". Но этого не случилось, тот кошмар обернулся явью, и у Кэйи не нашлось для него слов утешения и объятий. И Дилюк утонул в своем отчаянии и своих кошмарах. Выплывал долго, мучительно, чуть не оставшись там навсегда. И ему в последнее время казалось, что что-то происходит, что-то мирное, правильное. Теплое. Что-то менялось, что-то заживало, что-то снова росло там, где когда-то был только пепел. А потом пришел Альбедо и буднично сообщил, что Кэйа умирает. И мир снова разбился. И снова Дилюк почувствовал, как тонет в кошмаре, не новом, в том, где Кай лежит на земле, залитый кровью, и красный ему так не идет, хотя он всегда говорил, что любит этот цвет, говорил, пропуская через пальцы пряди чужих волос... И Дилюк хочет, чтобы на этот раз кошмар просто развеялся с рассветом. Дилюк не спит, но в какой-то момент просто понимает, что что-то изменилось, и поднимает голову, очнувшись от своих мыслей. Кэйа смотрит на него с кровати, настороженно, напряженно, будто готовый в любой момент вскочить и бежать, будто ожидая удара. Дилюк не знает, что делать и не знает, как ему начать разговор, который надо было начать уже очень давно, но на который решимости ему так и не хватило. – Привет, – выходит глупо, но Кэйа улыбается и расслабляется, и Дилюк понимает, что это было правильно. – Привет, – хрипло отвечает Кэйа и слегка приподнимается на кровати, не скрывая удивленного взгляда и поднятой брови. – Я подумал, что в моей спальне тебе будет неуютно, – Дилюк скашивает взгляд и как-то совершенно внезапно осознает, что после его признания это звучит уже куда менее невинно, хотя он и не подразумевал ничего такого. Кэйа хмыкает и расплывается уже в широкой улыбке, но тут его опять накрывает приступ кашля, он сгибается на кровати и прижимает ко рту полотенце, которое Дилюк не убрал с его лба. Красные пятна на белой ткани видны лучше, чем на темной коже, а светящиеся лепестки выглядят жутко и чужеродно, испачканные в красном. Дилюк думает о том, что больше никогда не захочет видеть светяшки после такого, подходит и садится на край кровати, забирая у Кэйи из рук полотенце и кидая его в воду. Лепестки всплывают, постепенно тускнея. Кэйа все еще не верит ему. Повисает неловкая тишина, Дилюк пытается придумать, что сказать, не может же он вот так вот, без объяснений наброситься на Кэйю с поцелуями, что бы там ни говорил Альбедо. И только он делает вдох, чтобы начать долгий, но необходимый путь, как слышит громкий и настойчивый стук в дверь, даже через толстые стены. Аделинда что-то говорит, на что ей отвечает Джинн, которую уже слышно замечательно. – Нет, я не по делу ордена, Линда, я по личному делу, – решительные шаги по лестнице, Аделинда что-то еще говорит, что Джинн явно не намерена слушать, как шестым чувством, она находит нужную дверь и открывает. Неловкая тишина становится еще более неловкой, потому что Джинн сейчас не выглядит как магистр ордена, пусть даже и действующий. Волосы растрепаны, китель – в руках, а глаза горят праведным гневом. Дилюк думает, что мондштадская львица готова к бою. – Сэр Кэйа, извольте объясниться, по какой причине вы покинули госпиталь, никому не сказав об этом? – Джинн складывает руки на груди, а Кэйа неуверенно улыбается ей. Он выглядит смущенным, и Дилюк прикладывает все усилия, чтобы не улыбнуться. – А ведь сказала, что по личному делу… – Мои подчиненные – мое личное дело! – Джинн запускает руку в волосы, путая их еще сильнее. – Ты обещал мне! А потом сбежал к Беннету, сделал то… что сделал, а после – улизнул из собора! Как я вообще могу все это считать не личным, если я полдня искала тебя везде! Джинн неожиданно замолкает, стискивает зубы, и у нее подрагивают губы, и Кэйа, с, о чудо, виноватым лицом подрывается на кровати, но Дилюк останавливает его, положив руку на плечо, и сам усаживает Джинн на свободное кресло. Он даже не поздоровался с ней, но делать это теперь уже неуместно. – Ну как бы я смог тайно убежать, если бы кому-то сказал? Это же противоречит самой сути тайного побега, – Кэйа пытается обворожить ее, все еще неловко улыбаясь, – и не дело это, действующему магистру гоняться за беглыми капитанами, ты могла бы объявить облаву, мне бы это очень польстило, давно хотел увидеть свой портрет, развешанный по городу… – Кэйа Альберих, ты – идиот! Самый ужасный идиот из всех! – Джинн тычет в него пальцем, а когда Дилюк открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, палец перемещается уже на него. – И ты, Дилюк Рагнвиндр, ничем его не лучше! Такой же идиот! У Джинн блестят глаза и дрожит голос, и Кэйа все же встает с кровати, а Аделинда приносит стакан воды, обещает заварить чай, и Дилюк внезапно будто переносится в детство, когда они были все вместе, втроем, как настоящие друзья. Джинн почти успокаивается, и тут Кэйю вновь накрывает кашлем, пусть и не таким жутким, как несколько часов назад. Тут же вместо растерянной девушки в комнате оказывается действующий магистр ордена, глаза высыхают, а брови решительно сдвигаются к переносице. – Ты сейчас же возвращаешься со мной в собор, мы покажем тебя Барбаре, а потом решим, что делать, – она бросает недовольный и жесткий взгляд на Дилюка, – раз уж этот метод не помог. Кэйа делает шаг назад и садится на кровать, утирая рот поданным ему Аделиндой полотенцем, уже свежим. – Джинн, прости, но сейчас я никуда не пойду, – неожиданно серьезный тон Кэйи заставляет Джинн остановиться и послушать, – мы оба видели, что силы Барбары не могут помочь с этим, – Кэйа прикладывает руку к груди, – и я не хочу пугать и расстраивать ее еще сильнее. Я сам решу, как мне дальше быть, и, если мне понадобится помощь, я приду к тебе, не сомневайся, ты же знаешь. Они смотрят друг на друга, и Дилюк понимает, что за этим стоит что-то большее, чем просто дружеская поддержка. Он не знает, что чувствует по этому поводу, но решает остановиться на том, что это хорошо. Джинн переводит на него усталый и рассерженный взгляд. – Скажи ему хоть ты, – она машет рукой, абстрактно показывая, что и кому надо сказать. Дилюк качает головой. – Не собираюсь Кэйю ни к чему принуждать, он сам вправе решить, что ему делать дальше, он же не чья-то собственность. За это он зарабатывает еще более недовольный взгляд от Джинн и удивленный – от Кэйи. И это удивление больно режет своей искренностью, и Дилюк не может понять, чем вызвал его. Не тем же что, как и обещал, был на его стороне. Джинн еще с минуту переводит взгляд с одного на другого, а потом ее плечи никнут, и она проводит рукой по лицу. – Делайте что хотите, но чтобы ты, – она снова показывает пальцем на Кэйю, – через три, нет, через пять дней был у меня с докладом. Возражения не принимаются. И… Я хочу знать, что ты жив. Пожалуйста. – Конечно, магистр. – Кэйа улыбается ей, и она устало бормочет «действующий магистр, Капитан». Она прощается и выходит из комнаты, и они снова остаются вдвоем. – Она только что выгнала меня в отпуск, – полувопросительно уточняет Кэйа. – Похоже на то, – Дилюк чувствует, как напряженная тишина в комнате, наконец, перестает быть такой плотной. Он поворачивается к Кэйе и видит немой вопрос в его взгляде. – Кай, я… – слова снова прячутся, не давая сложить себя в осмысленные фразы. – Не стоит, – Кэйа улыбается и запрокидывает голову, когда Дилюк делает шаг к нему, – я помню, что ты сказал, но я не могу тебе ответить, пока. – Я понимаю, – Дилюк кивает и слегка склоняется над ним, наблюдая, как зрачок из звезды почти превращается в круг, – ты не обязан. Кэйа снова несмело улыбается, совсем как в детстве, а потом одними губами шепчет «Люк», и тут уже сдержаться становится невозможно. Дилюк вспоминает, как это было раньше, и это происходит так же – так естественно, словно он всегда это помнил. Пальцы на шее, от Кэйи пахнет цветами и кровью, и немного, почему-то дождем и сырой землей. Это не вызывает отвращения, только беспокойство, запах незнакомый. Дилюк гладит пальцами его лицо, щеки, его ресницы чуть щекочут кожу, когда он моргает. Так близко. – Можно? Кэйа хмурится, словно не понимает вопроса, буквально пару секунд, а потом снова смотрит, по-новому, странно, почти удивленно. И прикрывает ресницы. Дилюк целует его, почти целомудренно, касаясь только губами, легко, нежно, он хочет сделать все правильно, он не хочет быть слишком эгоистичным, или настойчивым, он хочет, чтобы Кэйа сам решил, что ему нужно… Но от этого невинного поцелуя, наполненного нежностью до краев, Кэйю встряхивает всем телом, он что-то неразборчиво стонет ему в губы и притягивает к себе за плечи. И поцелуй перестает быть невинным. Кэйа как огонь в его руках, но не сейчас, послушный его воле, а как в самом начале, когда Дилюк только получил глаз бога и еще не понял, как обращаться с этой силой. Послушный, но своевольный, Дилюк не успевает понять, как так получается, что он сидит на кровати, а Кэйа, забравшись к нему на колени, сам целует его, держа его лицо в ладонях. Вспышка, не лед, настоящее пламя. – Люк, Люк… – Кэйа шепчет его имя, и отзывается на каждое движение, выгибает спину под рукой, стискивает бедра коленями, целует – в губы, щеки, в шею, зарывается лицом в волосы, прижимается губами, носом к шее и глубоко вдыхает, а потом снова целует, и Дилюк отвечает. Невозможно не отвечать, и Дилюк гладит его по спине, тоже целует в шею, и это, о архонты, это восхитительно. – Кай… – у Кэйи все еще холодная кожа и Дилюк греет ее своим дыханием. – Говори! – Кэйа шепчет, обнимая его, жмется к нему, но не делает ничего большего, и Дилюк не чувствует, что в праве сам сделать что-то большее, чем обнимать его. – Говори со мной! И Дилюк говорит. Это легко, горячая волна ударяет в пах и голову, и слова текут легко, находятся, но Дилюк не уверен, что не путается в них. Он говорит Кэйе, что Кэйа такой красивый, такой замечательный, он так скучал, Кай, я так скучал, посмотри на меня, пожалуйста, ты самый лучший, я верю тебе, ты нужен мне, я люблю тебя… Кэйа потирается о него бедрами, у него пьяный, потерянный взгляд, и улыбка, застывшая, словно он не знает какое у него должно быть выражение лица, и он уже не говорит, реагирует на интонацию, стонет в ответ на свое имя, цепляется за плечи. На щеках – различимый румянец, глаз блестит, и сейчас он совсем не выглядит умирающим, и это восхитительно. Дилюк хочет, чтобы Кэйа был живым. – Кэйа, Кэйа, Кай… – голос Дилюка спокойный, а во взгляде – огонь, желание, жадность, и у Кэйи по рукам и спине от этого бегут мурашки. Ох, он мечтал сгореть в этом огне, в это пламя он бросил бы и себя и половину мира. Кто-то любит человека, кто-то влюбляется в бога, кто-то, влюбившись в человека, возводит его на божественный пьедестал. По крайней мере, Кэйа чувствует это так прямо сейчас. Или это просто любовь? Кто знает ответ? Что можно противопоставить этому пламени? Это безумие на двоих длится совсем недолго, Кэйа вскрикивает, его изламывает судорогой в руках Дилюка, и он перестает слышать его голос. Но его дыхание обжигает. Кэйа дышит тяжело пару минут, но без хрипов, а потом отстраняется. Касается пальцами щек Дилюка и тот понимает, что у него горит лицо, и сердце стучит слишком громко. Улыбается. – Я помню, где твоя спальня. Подожди меня там пару минут. Дилюк знает, что хочет этого до головокружения, но все равно ловит все еще немного мутный взгляд. – Ты уверен? Кай, это совсем не обязательно. У нас есть время. На что Кэйа просто смеется, долго, задорно, уткнувшись лбом ему в плечо, а потом легко целует и прижимается бедрами, заставляя Дилюка резко выдохнуть воздух сквозь сжатые зубы. Да, у Дилюка есть проблема, но это проблема, с которой он может справиться и самостоятельно. – Так благородно, мастер Дилюк. Но я чувствую себя гораздо лучше. Если ты конечно не готов взять свои слова обратно. У Кэйи немного безумный взгляд, и Дилюк думает, что тут есть многослойность, присущая Кэйе, в нем всегда есть много слоев. И приглашение в постель сейчас – не только про любовь, про это еще рано, Кэйа не верит до конца, и не про желание, хотя тут все более очевидно, но все равно это – про проверку, Кэйа прощупывает границы, торопится, слишком торопит события, нервничает, боится, и, думает Дилюк, повторит побег в окно, если ему откажут. Так что он отбрасывает длинную прядь волос ему за спину, гладит пальцами – по щекам, по шее и кивает. – Хорошо, как хочешь. За Дилюком закрывается дверь, и он глубоко вздыхает, пытаясь остудить голову. И идет в свою спальню. Пара минут растягивается на пару десятков и стоя у окна и вдыхая прохладный воздух, Дилюк уже думает, что успокоился, но скрип двери, шаги, голос… Дилюк совсем не чувствует себя успокоившимся. Ему еще стоит учиться терпению. – Ждал? – Дилюк поворачивается. Кэйа нервничает, Дилюк замечает это по тому, как к нему вернулись его игривые повадки. Волосы влажные, на коже нет крови, а вот воровать чужую одежду он постеснялся, так и остался в своей. Но не постеснялся украсть чужое вино. В руках у Кэйи бутылка айсвина, и Дилюк подозревает Аделинду, и два бокала. А еще его улыбка, настолько обворожительная и сладкая, что Дилюк вдруг понимает – он не просто нервничает, Кэйа почти паникует. – Выпьешь со мной, мастер Дилюк? – движения выверенные, голос не дрожит. Кэйа наливает ледяное вино в бокал, но второй Дилюк, подошедший к столу, накрывает ладонью. – Нет. Не нужно. Но ты пей, если хочешь. Если тебе страшно. А мне не стоит. Это вино на вкус – сплошная сладость. Ягоды за лето впитывают в себя солнце, тепло, всю ласку земли, до последней крупицы осеннего тепла. И только когда ударяют первые заморозки, их собирают, схваченных льдом, и делают из них айсвин – ледяное вино, его готовят совсем немного, и оно на вкус – летний мед, аромат его Дилюк чувствует даже отсюда, а цвет – само золото. Бутылка стоит дорого, но знатоки говорят, что она стоит каждой моры. Кэйе оно так подходит, как нельзя лучше. И Дилюк уверен, что вино передала Аделинда. Кэйа не отказывается, пьет вино небольшими глотками, но выпивает целый бокал. – Ты красивый. Ослепительная улыбка, у Кэйи подрагивают кончики пальцев. – А еще замечательный, и… что-то ты еще говорил, я не слушал, прости. Он отставляет бокал, и Дилюк ловит его руку. Целует повернутую вверх ладонь. Поправляет влажную прядь у лица. Целует в губы. Кэйа пахнет иначе, но теперь – знакомо. Дилюк помнил, узнавал заново. Волосы Кэйи, там, где короткие, уже высохли, и пахнут лавандой, мятой и морозом, а кожа, парадоксально – солнцем. Он весь – противоречие, сплетенье несовместимого, нереальный, и от этого, а еще от хватающей за сердце нежности, Дилюку сложно дышать. Кэйа снова стонет, прижимается, снова потирается об него пахом и улыбается, а Дилюк хочет подхватить его на руки и потащить к кровати, чтобы ахнул, вскрикнул, может, засмеялся, а потом… Кэйа вместо этого делает шаг к кровати сам. Кэйа такой… Дилюк не находит больше слов. А ведь его учили, учили красиво говорить, даже читать стихи, все, что положено джентльмену. Но теперь совсем другое, Кэйа одновременно такой знакомый, земной, Дилюк знает его как себя, эту гладкость волос, знает, откуда этот мелкий шрам на руке, знает, как расширяется этот необычный зрачок, как звездочка, говорил он в детстве, он не знал, а если бы знал, как много могло бы измениться?.. Это не важно теперь. Вместе с тем Кэйа нереальный, далекий, не просто изменившийся с тех пор, как они были близки, обретший новый стержень, выучивший новые повадки, нет, дальше, нереальней, выше богов, архонтов, выше звезд. И Дилюк готов целовать его так, как целовал бы украденную с неба звезду. Он снова влюблен. Но целовать его жарко, страстно, это почти богохульно, но Дилюку плевать, когда Кэйа стонет, когда сжимает руки у него в волосах, когда на вкус он – сладкое ледяное вино, когда шепчет: «не останавливайся». Улыбка Кэйи стекленеет, когда Дилюк становится на одно колено у кровати и стягивает с него высокие кавалерийские сапоги, смотря снизу-вверх, и Кэйа не может найти в голове ни одной шутки, чтобы испортить этот момент. Он жмурится, когда теплые пальцы ведут по его ногам, от щиколотки до бедра, о, архонты, он почти готов умолять. Ткань рубашки предупреждающе трещит под руками Дилюка и Кэйа выразительно щелкает зубами прямо у него перед носом: – Не смей! Я отдал за нее треть жалованья. Дилюк останавливается, но только чтоб попытаться разобраться с застежками умом и хитростью, а не грубой силой. – Я подарю тебе новую. Выбери любую. Кэйа смеется, останавливая его руки, и выпутываясь из рубашки сам. – Как же дешево я стою, мастер Дилюк. Шутка звучит болезненно, улыбка становится болезненной, и Дилюк целует его, стараясь ее стереть. Не время и не место для таких шуток. И для таких улыбок. – Уверен, что всех моих денег не хватит, чтобы купить тебя. Кэйа снова смеется, и напряжение пропадает, он расслабляется. – Разве что за ваше прекрасное вино, мастер Дилюк. – Ключи от погреба в левом кармане, – Дилюк, наконец, понимает, как эти чертовы застежки работают, поэтому пропускает момент, когда Кэйа начинает искренне смеяться, ловит его в кольцо своих рук и роняет на себя. Они оказываются еще ближе друг к другу, и Дилюк ловит чувство дежавю. Такое уже было, очень давно, годы назад, до того, когда важные слова еще не были сказаны, а другие – злые и болезненные – даже в странном сне не могли померещиться. И на мгновение ему кажется, что всех этих лет просто не было, что они все еще те же, там же, в том же горячем вечернем мареве, но шрам у Кэйи на груди под пальцами развеивает иллюзию. Дилюк хмурится, а Кэйа перехватывает его руку и качает головой. – Просто арбалетный болт, не волнуйся, ничего серьезного. Дилюк вспоминает два длинных и некрасивых шрама у себя на спине, которые чуть не стоили ему жизни, и зарывается Кэйе в волосы над ухом, с удовольствием вдыхая запах. Не ему говорить о том, что нужно беречь себя. Кэйа недовольно рычит, запуская руки ему под рубашку, и все посторонние мысли отходят на второй план. Дилюк, наконец, архонты, как он этого ждал, сам того не понимая, вытряхивает Кэйю из всех этих лишних шмоток, на краткое мгновение замирая в восхищении. У Кэйи алеют щеки, шея, даже уши, он весь мелко дрожит и часто дышит, удержаться и не ухватить один из напрягшихся сосков зубами просто невозможно. Кэйа от этого вздрагивает и протяжно стонет, выгибаясь навстречу, а Дилюк понимает, что ни нежным, ни осторожным до конца он просто не сможет сегодня остаться. Но по сверкающему взгляду он так же понимает, что если попробует остановиться прямо сейчас, то его, вероятно, попытаются убить. От своей одежды он избавляется чуть быстрее. Он не стеснялся своих шрамов никогда, но, кажется, Кэйа их просто не замечает, либо совершенно не придает им значения, потому что он восторженно стонет и утягивает Дилюка в новый поцелуй, не переставая трогать его везде, где может дотянуться. Член Дилюка твердеет, и когда Кэйа проводит по нему рукой, Дилюк стискивает зубы и низко стонет, упираясь лбом ему в грудь. – Так-то лучше, – Кэйа снова целует его, слегка прикусывая нижнюю губу, прежде чем отстраниться, – а то ты выглядел слишком спокойным. Его голос слегка срывается, когда Дилюк возвращает любезность, большим пальцем размазывая смазку по головке. – Ты не хочешь, чтобы я был не спокоен, – низко и мрачно шепчет он на ухо Кэйе, чувствуя, как тот задерживает дыхание. – О, это звучит как вызов! – Кэйа тянется и кусает Дилюка за плечо, совершенно не впечатленный предупреждением. Это почти не больно, легкое касание, можно сказать, что даже не укус, но это резкое ощущение – будто команда к действию, потому что Дилюк резко дергает Кэйю на себя, закидывает одну из его ног себе на плечо и выуживает с тумбочки у кровати масло. Он тоже немного подготовился за эти полчаса, даже если все происходящее казалось ему нереальным. Дилюк поклялся себе, что никогда не расскажет Кэйе о молодой, задорной хозяйке таверны, в свои двадцать с небольшим оставшейся вдовой, с которой он повстречался, сбежав из Мондштадта, на одной из пыльных дорог. Ее таверна, она же постоялый дом, находилась в таком захолустье, что он был единственным постояльцем, остальные посетители были просто жителями деревни, приходившим вечером пропустить по стаканчику. Дилюк вначале даже не понял, что значат ее улыбки, он был слишком погружен в себя, но когда вечером после ужина она наклонилась вытереть его стол, и перед глазами оказалось глубокое декольте, Дилюк только кивнул на игривое: «не желает ли молодой господин, чтобы я принесла вечером грелку для постели?». Конечно, в таверне не было никаких грелок. У Дилюка не было опыта, не считать же за опыт горячие сны, самоудовлетворение за закрытыми дверями, и то, как он, робко и нерешительно, целовал Кэйю, боясь сделать что-то не так. Они оба с Кэйей ничего тогда не умели... Так что первым учителем Дилюка стала девушка, чье имя он даже не запомнил, но она не задавала вопросов, показывала, как надо, шептала: «не спеши, молодой господин» и почему-то с ней было легко. Он знал, что уйдет утром, и она это знала. И Дилюк уснул тогда, ощущая приятную усталость во всем теле, а на утро оставил ей кошелек монет. И сказал – благодарность, не плата, на вспыхнувший обидой взгляд. Она поцеловала его в щеку у двери, и больше он ее никогда не видел. Но она стала его первым учителем, и он благодарен ей, потому что сейчас Кэйа млеет от того, как ему целуют шею, прикусывают кожу, от того, как Дилюк не сильно, не до боли, но чувствительно сжимает его волосы на затылке. У Кэйи плывет взгляд, как у пьяного, и он зовет по имени: «Люк, Люк, пожалуйста...» И тогда Дилюк дает второе обещание – не спрашивать, кто был учителем Кэйи. У него нет на это права. От низкого стона по спине ползут мурашки и Дилюк решает, что это и не важно, прошлое, такое незначительное по сравнению с тем, как тяжело дышит Кэйа в его руках сейчас. Кэйа, кажется, хочет что-то сказать, но задыхается и жмурится. Дилюк растягивает его, медленно, осторожно, всматриваясь в лицо, ловя все – стон, сладкую судорогу, или нахмуренные брови, задержанное от легкой, неосторожной боли, дыхание, пока Кэйа не раскрывается под ним, вскидывая бедра вверх, упираясь затылком в подушку, не начинает умолять, вцепляясь пальцами ему в плечи. И только тогда Дилюк входит одним плавным, но быстрым движением, а Кэйа выгибается на кровати, не дыша, смотря стеклянным взглядом куда-то в потолок, ошеломленный и пытающийся привыкнуть. Они оба замирают, и Дилюк кусает губы и не двигается до тех пор, пока Кэйа немного не расслабляется. Разговоры кончились, в комнате слышны только ритмичные шлепки кожи о кожу, сорванные стоны и тяжелое дыхание. Ноги Кэйи лежат у Дилюка на плечах, а руки не могут найти себе место – он то цепляется за спинку кровати, то за подушки, то комкает простыни, будто он никак не может найти достаточно крепкую опору. С каждым толчком он вздрагивает все крупнее и стоны его начинают становиться всхлипами. Кэйа тянется вниз, помочь себе наконец, но Дилюк перехватывает его руки, прижимает запястья к кровати над головой, почти складывает Кэйю пополам, у того на глазах слезы, взгляд – мутный, уплывающий, колени разъезжаются, и Дилюк чувствует, как дрожат его бедра, и, о архонты, это восхитительно, это сводит с ума. Кэйа вскрикивает в голос, мотает головой по подушке, повязка сбилась, но им обоим сейчас на это плевать, волосы растрепались, и Кэйа смотрит почти безумным, умоляющим взглядом. – Люк, Люк, пожалуйста, прошу тебя, Люк… Он шепчет снова и снова его имя, напополам с просьбами, не может кончить, тонет и задыхается, и от этого у Дилюка все горит внутри, и он готов сгореть, сжечь вместе с собой Кэйю, он цепляется за жалкие остатки разума и самоконтроля только потому, что Кэйа, очевидно, уже за гранью реальности, он не понимает что происходит, он умоляет Дилюка, снова и снова зовя его по имени, пока Дилюк не наклоняется и не впивается зубами ему в шею, там где почти начинается плечо и эта боль кидает Кэйю за грань, выламывает, он кричит, но крик обрывается резко, словно задохнувшись, выгибается, замирает… А потом оседает безвольной куклой, и Дилюк доводит себя до финала смотря в его глаза, в которых нет в эту секунду ни капли сознания, в которых через край плещется чистое наслаждение, пока губы Кэйи шепчут что-то, возможно его имя, возможно «ялюблютебя», возможно что-то еще, но шум крови в ушах не позволяет услышать. Когда Дилюк наконец кончает, Кэйа крупно вздрагивает, несколько раз, стонет снова и закрывает глаза, проваливаясь в счастливые минуты отрешенности от мира, и Дилюк не выдерживает, обнимает его, прижимается лбом к его мокрому от пота плечу, вдыхает запах, целует смуглую кожу, пока сам не начинает мыслить яснее. – Ох… – Кэйа шепчет в потолок, когда приходит в себя, но на связное предложение все еще нет сил. Он чувствует себя хорошо, он некстати вспоминает, как делал сам с собой что-то подобное, и после, когда возбуждение отступало, ему неизменно было плохо, его знобило и потряхивало, и обычно накрывала головная боль. Сейчас от этих неприятных ощущений не было и следа, от Дилюка, прижимающегося к нему, идет ровное, живое тепло, и Кэйа тихо фыркает от того, что пушистые волосы щекочут ему шею и нос. Тело – расслаблено, голова – пуста, а в груди поселилось странное чувство. Счастье. Или спокойствие. Кажется, он их путает. Дилюк невозможно нежно целует его куда-то в плечо, и Кэйа чувствует себя так, словно вот-вот заплачет, и это странно. – Все в порядке? Кэйа снова чувствует этот укол под ребрами, не та болезненная игла, к которой он привык, а непривычное, яркое, отзывающееся на беспокойство в голосе Дилюка, на то, как он осторожно гладит по плечу. Приходится сглотнуть, о, он хочет пить, нужно подняться и найти воды, кажется, на столе оставалось вино, прежде чем ответить: – Ох, оказывается, для таких скачек нужны совсем другие тренировки. Он говорит чистую правду, у него вполне тренированное тело воина, но прямо сейчас он чувствует, как подрагивают бедра и как тело приятно ноет, как после первых занятий верхом, обещая терпимую, но чувствительную боль на следующий день, которая будет подсказывать – было, это было, и это было реально. Дилюк тихо смеется. – Лошадей так давно нет в Мондштадте, что ты растерял навыки? Кэйа поверить не может, он не слышал таких беззлобных шуток от Дилюка… Много лет? – Зато ты не забыл, как объезжать жеребцов. Это не лучшая его шутка, но все, на что его хватает сейчас, и Дилюк смеется, обнимая его и фыркая ему в волосы, а Кэйа блаженно жмурится, чувствуя накатывающую дрему. Нужно встать, умыться, выпросить чистую одежду… Плевать. Кэйе дышится легко, и он понимает, что может дышать полной грудью и это, о архонты, как прекрасно – не больно. Он разберется со всем утром. Возможно, если он проснется, а Дилюк не исчезнет с рассветом, он позволит себе поверить в реальность всего что произошло. Шаг за шагом.