***
Однако, разговор у них вырисовывался довольно сносным, что уж там говорить, Карл даже старался бранью не особо разбрасываться, ведь Альсина казалась.. счастливой. Ну, хотя бы, довольной. Это уже стоило многого. Беседа была о всяком, о том, об этом, всего понемногу. О жизни говорить оказалось не так уж и утомительно, несмотря на совершенно разные взгляды на то, как эту жизнь надо прожить. Карл затронул тему странствий, начал увлечённо рассказывать о странах, где ему удалось ногой ступить, а Альсина, выслушивая всё, изредка вставляла что-то в качестве небольшого дополнения. Язвительно осуждала то или иное действие немца, срываясь на смех. И все эти лесные просторы, заколдовывающие своей особой красотой, зеленью покрытые и тут, и там. Птицы поют, радостно заливаясь в своих резвых песнопениях. Около озера, к которому пошли Хайзенберг с Димитреску, оказалось довольно прохладно, да настолько, что, задрожавши от мороза, Альсина отказалась спускаться к воде поближе. А Карл, в порывах страсти, полез к воде, едва ли не свалившись несколько раз в источник. Вот до чего же он нелепый охламон, одно сплошное заглядение! Так и хочется его пойти и утопить в водах горного источника... — Знаешь, Альси... Я будто снова, блять, в детстве оказался. Батя мой, охотник херов, по праздникам брал меня с собой в лесу зайцев ловить, — Карл подошёл к графине, которая стояла на тропинке, перебирая из руки в руку свой кожаный клатч. Она действительно слушала рассказы, какими бы глупыми и абсурдными те ей не казались. И перебирая всё ещё несколько раз в своей голове, пришло осознание, что, если зайдёт разговор о детстве, то обязательно не в нужное русло поплывет, затрагивая, возможно, и минувшие беззаботные дни леди Димитреску. — Никогда бы пиздюка с собой не взял по животине стрелять, ты бы видела как я рыдал, будучи десятилетним, при виде мертвого кролика! А отцу моему, помниться, было весело. Он думал, что таким образом во мне мужика воспитает. Тот ещё мерзавец был, как же хорошо, что помер. — Ты так снисходительно относишься к своим родителям, что даже у меня сложилось такое впечатление, будто они были людьми гнилыми по самое нутро... Зато, теперь ясно, в кого ты уродился, — заметила Альсина, перешагивая через небольшую корягу, торчащую из почвы. — Мать свою я почти не знал. Умерла, когда мне около двух было, — продолжил немец свой рассказ, — ну, вот и остался я с отцом. Он был бывшим военным, в прибавок алкашом таким, что пропивал пособия за двое суток. И охоту, как ты поняла уже, любил он... После того, как семилетний я на путь к учебе отправился, отец словно пропал из моей жизни, а там уже, о, тяжелый случай! — убрав волосы, залезшие в глаза, Хайзенберг сделал небольшую передышку, устремляясь глазами в высокие сосны, которыми кишит лес, а затем продолжил дальше. — Ну, и когда я уже смысля в другой город, поближе к цивилизации и знаниям, батя дубу врезал, короче, помер. Двадцать с хером лет уже прошло... Не сказать, что я горевал, у меня к этому человеку скорее этой блядской ненависти было в разы больше, нежели уважения, как к, э-э-э, отцу. Леди Димитреску сочувственностью не отличилась, ведь ей это всё просто-напросто до боли знакомо. Этот холод, который описал Хайзенберг, так ударил по сердцу, словно ещё раз возвращая женщину в период юности. Она ужимчиво поправила выбивающуюся прядь волос из прически, отведя взгляд в сторону, не желая дополнять чем-то повествование. Леди Димитреску не очень-то хотела добавлять что-то от себя, считая это неловкой крайностью. Сочувствовать тут нечему, видно, что у Хайзенберга сейчас всё более, чем прекрасно. Так думалось Альсине. — До тридцать девятого я физиком-инженером был, — вздохнул Карл. — Затем меня призвали, хоть и я собирался слинять с Германии как можно раньше. Как видишь, не вышло, и вот, перед тобой стоит генерал, — казалось бы, Карл должен говорить это с гордостью. Однако странно, что этого не произошло. — Отец бы мной может быть и гордился, но хер его знает. Чему ж гордиться, когда творят на фронте хуйню без разбора… — вздыхает тяжко. — А твои предки как? — внезапно меняет тему мужчина. — Я ж понимаю, что мы в среде разной росли, менталитет, соответственно, отличается. Вот и песочим друг друга... По тебе видно, что твои особой любовью не отличались, небось, муштровали тебя, как псину на цепи, а теперь ты сама всех вокруг себя строишь. — Что тебе знать о воспитании? И спасибо за сравнение с собакой, думай в следующий раз, что говоришь! — ахнула женщина, доставая сигареты и зажигалку. Не могла она так спокойно рассказывать о своём прошлом, не имея при этом зажженную сигарету в руке. Слишком муторный выйдет рассказ и местами унылый, не лучше повести Карла. — Росла я в богатой семье. В неприлично богатой. Отец с матушкой, — тяжело вздохнула дама, вдыхая как можно больше сигаретного дымка, — видели меня позором семейства, проклятой девчушкой, пользы от которой, как горделиво утверждала мать, быть и не могло. А когда я вывалила им своё желание быть тем, кем хочется, певицей, меня окрестили неблагодарной. Ты позоришь нас, Альсина, что подумают люди, когда узнают о твоей распутной профессии, и это твоя благодарность нам?! Никогда не забуду эти слова... Голос леди Димитреску несколько раз горестно содрогнул. То-то и понятно, если отцу Карла было абсолютно плевать на родного сынишку, то родители Альсины клевали её до последнего, откладывая ложные надежды на то, что их дочь, наследница рода, пойдёт по тому пути, который уже давным давно выбран за неё. — И, набравшись смелости, я решила строить свою жизнь по своим правилам. Без отца, который видел меня домохозяйкой, удачно вышедшей замуж за какого-то старика-вельможу, без матери, которая пение моё сравнивала с мольбами мучеников ада, — Альсина обратила внимание на Карла, который с круглыми глазами всё это слушал. А сделав очередной глубокий и прерывистый вдох, мисс Димитреску уставилась вперёд, серьезно насупившись. — В конце концов, я разорвала какие-либо связи со своими родителями. Они не стали интересоваться мной, да боже упаси! Первое письмо я получила от отца, когда после десяти лет моей спокойной жизни без гонений, скончалась мать. А затем, через пару лет, умер и отец. Это был тридцать пятый год. Она сказала это безэмоционально, такой её холод можно было счесть за бессердечие, ведь та лёгкость, с которой Димитреску откинула это всё, казалась слишком эгоистичной, но, теперь понимая, какие отношения были у неё с давшими ей жизнь людьми, можно было представить то, что сейчас чувствовала графиня. Карлу это было знакомо, как никому другому. — И каким-то боком моё имя осталось в завещании. Уже имея славу и деньги в Лондоне, куда я благополучно убежала от ужасов и причуд моей семейки, я стала полноправной владелицей этого замка... Ещё и бизнес семейный на меня переписали! — резко вырвался нервный смешок с уст аристократки, когда она закончила. Закончив говорить, Альсина на мгновение задумалась, а зачем она это рассказала? Поделилась сокровенным, тем, что никому прежде не рассказывала. Она не нуждалась в моральной поддержке, нет. Но, видимо, держать всё в себе столько лет оказалось настолько трудно, что, выплеснувши все наружу, стало невообразимо легко. Карл всегда знал, что с этой женщиной что-то не так. В том плане, что закалкой она была не хуже самого жестоко и опытного военного. Теперь всё стало на свои места, когда наконец немцу приоткрыли занавес тайны, называющейся прошлым. И наконец, узнав хоть чуток побольше о графине, Хайзенберг малость возрадовался. Если она рассказала, значит доверяет. Доверяет... А ведь в январе она и на лишний метр не подпускала к себе военного, думая, что за пазухой тот фитильную мортирку прячет. Поднимаясь ввысь по горе, Карл умолк, перекручивая рассказанное дамой. И итоги подвёл к тому, что они оказались схожими. Оба непризнанные в семье, не ощущавшие любовь и ласку. Они раненные взрослые дети, желавшие ранее получить долю родительского внимания. Любой человек желает быть любимым, жаждет трепетности, а не холода, суровее мороза на Аляске. Наверняка, леди Димитреску, будучи моложе, нуждалась в помощи от близких, понимании от отца и матери. А как только те отвергли единственную дочь, жизнь заставила становиться для самой себя главной советчицей. И с Хайзенбергом в точности так же. От алкоголика-отца требовалось крепкое отцовское плечо для мелкого мальчишки, пример для подражания... А вышло так, что Карл вынужден был учиться всему сам. Его отец не бросал на произвол судьбы, однако, и в жизни сына участие фактически не принимал. Казалось, что сынишку ему заменила чарка водки и такие же напыщенные друзья-алкаши. Карл даже не был уверен,а знал ли он, что его наследник выучился на инженера, которым мечтал быть, будучи ещё совсем мальчишкой, что уж там, а знал ли, когда у родного сына день его рождения? Поймав во внимание то, что Альсина жила в какой-то из периодов своей жизни в Лондоне, у немца всплыли несколько несущественных вопросов. Пока Карл подбирал слова, Альсина совершенно без лица, шла вперёд, всё ещё гордо вздымая голову. И тишину нарушать не хотелось, всё было слишком чудесным, это птичье пение, мелкие животные, скачущее в густой траве. И тут Карл решил оторвать молчание, и как обычно, своими расспросами. — А чего ты из Лондона в это захолустье перебралась? — мужчина пихнул руки в карманы, остановившись, чтобы рассмотреть вид с гор на деревню. — Там и возможности тебе шире, и людей порядком больше... — Да, видимо, из-за этого туда и пришли немцы. Решили всех людей уничтожить, не разбирая, кто есть кто! — взвелась Димитреску, меняясь в лице до неузнаваемости. Всякий раз, когда она говорила о войне, женщина буквально кровью наливалась. — Были веские причины... Тебя это, в любом случае, не касается. — Понял, — взмахнул руками немец, неохотно признавая своё полнейшее поражение, провал. — Я устала повторять бесчисленное количество раз, дурная твоя голова, прекращай задавать бестактные вопросы, устраивая не менее вульгарное шоу... Я могу тебе предоставить книгу по этике, в случае, если это так необходимо! — Димитреску отошла чуть вперёд, подальше от генерала. Карл сам в Британии не был, но понаслышке знал, что там действительно происходило. Лихой сороковый всем запомнится навеки, тысячи убитых, раненных и пропавших без вести. Сотни сломанных в короткий период судеб, моря крови и слёз, пролитых по тем, чьи души забрали ужасами войны. Именно по этой причине Альсина не желала что-либо говорить, не могла. Её сердце кровью обливается, когда она вспоминает, что пришлось ей там пережить. И генерал Хайзенберг это прекрасно понимал, не зная даже и подробностей. Понимал, что изрезанное в клочья сердце Димитреску, холодное, как Антарктида, и большое, словно Франция, просто не выдержит, если женщина попробует что-то досказать. Понимал, что у каждого своя трагедия, а ей, как известно, поделиться не каждый способен. Видя угрюмость госпожи Димитреску, военный решил бы её поразвеселить. Зря он всё-таки начал бороздить просторы болезненного прошлого, очень зря. Он тихо подошёл к графине и взял за руку, прислонив её нежную ладонь к своей колючей щеке. Димитреску, на великое удивление, улыбнулась, поглаживая пальцем щеку мужчины. Она вздохнула с таким облегчением, будто только что залегла в тёплую ванну. — Какой же ты подлец, Хайзенберг! Залюбуешься просто, — с насмешкой выбросила Альсина, проходясь вечно холодными пальцами по линии подбородка мужчины, который вот-вот растает в улыбке. — Не хуже тебя буду, meine Frikadelle! — заявил Карл, прижимая к себе женщину за талию. Альсина при страстных прикосновениях мужчины словно забыла о гнетущих мыслях, что едва ли не до слёз доводили её всего пару мгновений назад. Значит ли это, что таким образом Хайзенберг извиняется за опрометчивость своих вопросов? Возможно. Если так, то у него великолепно выходит, так как Димитреску готова сейчас утонуть в своей сентиментальности. Не сравнивал бы он её с фрикаделькой, было бы ещё краше, однако, с такими запросами нужно не к Карлу обращаться, он ведь не послушает и продолжит с ещё большей издёвкой. Окурок женской сигареты упал на землю, а заметив его тлеющий бычок, мужчина наступил на него ногой. Генерал любовался блистающими глазами графини, позабыл маленько, что он серьёзный и угрюмый генерал и, что ему такое не присуще. Да, впрочем-то, какая к черту разница. Слишком долго Карл ждал момента, когда аристократка подпустит к себе на пару лишних футов, вот и выплёскивает всю свою страсть в таких количествах, что как бы не захлебнуться. — Боже милостивый! — ахнула Альсина, заметив, который сейчас час. На часиках стрелка шла ближе к шести вечера, оно и видно, уже и солнце потихоньку за горы начало заходить. — У меня полным полно работы, стоит вернуться до заката. — Да какого черта?! — воскликнул Карл, уже расстраиваясь, что эта херова трудолюбица будет по старинке до поздно заседать, погрязнув по горло в работе. У Хайзенберга, безусловно, и своей работенки воинской было не мало, но даже он работал в общей сумме поменьше, нежели графиня. — Ты бумаги там свои жрешь вместо позднего ужина, я не пойму? — За словами следи, кусок недоумка! — ловко отмахнулась Альсина, скидывая с себя мужеские руки. — Оставлю тебя, немчугу, здесь в лесу, ликаны и мороайки все твои косточки обглодают! — в голосе Альсины звучали явные нотки сарказма. Конечно, ликаны с мороайками были всего-то сказками, которые для приезжего станут чем-то вроде местной легенды, что лишь припугивает маленьких детишек. — А если не они, то это сделаешь ты! Я более, чем уверен, — возразил Карл несколько громче, чем следовало, и развернулся в обратную сторону, ведущую к возвратной дороге к замку. — Негодяй! — воскликнула дама, улыбаясь мужчине, который ласково юркнул рукой по талии графини, подзывая очередное волнище мурашек. Умел же бдительность усыпить, поганец, да и не плохо делал он это. Хайзенберг мог заставить сварливую графиню откинуть всё своё тщеславие куда подальше, а сам плыл в её присутствии, словно падал в забвение ледяной души Альсины. Своим холодом она шпарила не хуже, чем страшная февральская лють. Она, не получая и доли любви со стороны самых близких людей в прошлом, теперь стала... Такой. Холодной, высокомерной. А стоит разогреть душонку графини, то та в мгновения добреет, словно расслабляется, убирая свою сжатость. Да, именно сжатость. В себе она была несомненно уверенной, как ни в ком другом, да, но порой казалось, что образ ею нарисованный, вскоре рухнет, обнажая натуру её избитого в кровь сердца. По обыкновению, крепостями обстраивают нечто хрупкое, уязвимое. И уязвимостью леди Димитреску стало её прошлое, завешенное темной тканью и усыпанное толстым слоем пыли. Альсина не всё рассказала, конечно. По её жизни нужно написать книгу, которая в один момент резко обрывается на событиях, произошедших в Лондоне летом сорокового года. И очень многое навсегда останется скрытым под замкóм, недосказанным. И это только теория Хайзенберга, которую он построил, шагая около своей аристократки по тропе, что вела к темному замку Димитреску. Не менее холодному, чем его хозяйка, и не менее родному.***
В воздухе витало напряжение, заряженное убийственным взглядом Альсины в банковские письма. Этим вечером, дама решила не закрываться в затхлом кабинете, а прочесть бумаги собралась в главном зале, где уже заждался её Карл, который читал газету, нашедшую её валявшейся в почтовом ящике на обратном пути в замок. Закинул ноги на журнальный столик и сидит, будто так и надо. Димитреску эту картину маслом как только узрела, тут же захотела подойти к подлецу со спины и глотку перегрызть, какого черта этот полудурок будет мебель ей портить! Она тихо и плавно подошла со спины, прокралась, как гиена, и тоненькой стопкой сложённых листов бумаги с душой огрела немца по затылку, от чего он аж подорвался с места, резко сжимая свою газету. — Э, БЛЯТЬ! Совсем уже кукухой полетела, скажи мне?! — мужчина, словно фурия, повернулся к женщине, которая ехидно улыбалась ему. Видимо, горда своей проделкой, оставалось только схватить мужлана за волосы для того, чтобы вообще не расслаблялся. — Ноги свои будешь раскидывать где-то в другом месте, на родине, к примеру, а не здесь, Хайзенберг! — процедила Альсина, сурово глядя на Карла, который снова уселся в кресло, только ноги уже закидывать не стал, без головы ведь останется. — И позволю себе напомнить, похабничать ни к чему. Ты меня хорошо понял? — с присущей ей грубостью добавила мисс Димитреску, ответа, увы, не получив. Она уселась на соседнее кресло, уже по привычке закинув ногу на ногу. В её руке просверкал уже знакомый мундштук, который та решила отложить около небольшой пепельницы. Карл тут же уставился в газету, решив бы не трогать сейчас Альсину, а то снова скандал по мелочи раздует, всполохнет, как мелкая щепка после попавшей на неё искры. Аристократка безвольно свесила свободную руку с подлокотника кресла. Её бледное запястье с небольшими вкраплениями от синеватых сосудов казалось рукой человека, который или умер двое суток тому назад, или персоны, замёрзшей до состояния ледника. Карл, приметив это, протянул свою большущую и горячую ладонь к руке графини, которая начала шевелить своими длинными пальцами, как бы намекая, что лишнее движение и длинные, покрашенные в кроваво-бордовый цвет ногти Альсины вонзятся в глазницы наглеца. Сделал бы он что-то подобное пару месяцев назад, она бы без зазрения совести набросилась на бесстыдника, однако, сейчас, когда уже Димитреску успела стать желанной и любимой женщиной немца, делать она этого не хотела. Ну, разве что, когда совсем нервы на пределе. Хайзенберг и сам чудесно понимал, что это беспредел, он же и сам умом поехал, находясь в обществе этой невыносимой, но такой чарующей леди. Эта женщина была его одержимостью, от которой и противно, и отпускать ты ни за какие гроши не станешь. Не променял бы Карл Альсину ни на что, нет, только бы она была рядом. Сложилось такое впечатление, что никого так горячо мужчина не любил. До такой степени горячо, что как бы ненароком не поджечь всё вокруг. А и всё благодаря его харизме, настойчивости и беспардонности! Не был бы он такой занозой, то хрен бы там, а не внимание со стороны Димитреску. Скорее всего, подхалимых мужчин в жизни аристократки немало было, а вот таких, как Карл, настойчивых и до дьявольского ужаса вульгарных, она старалась стороной обходить, не ровня они для такой знати. А стоило подпустить, как тут же пришлось жалеть, что допустила она такую опрометчивость. Ничего не бывает в жизни зря, вот и Карл стал тем счастливчиком, которому кровавая барыня открыла своё сердце, ответно полюбив его внутреннего сорванца. Она сначала корила себя, а увившись, жалеть перестала. Потому, что почувствовала себя любимой, живой. Нужной. Не сравнить любовь к самой себе с любовью другого человека. Да с такой пламенной любовью, что даже языки пламени ада казались всего-то зажженной спичкой. Наглые и грубые прикосновения мужчины буквально ломали аристократку, принуждая забыть о принципах. И даже сейчас, когда ей некогда уделять время страсти, ярыми потоками выплескивающейся из груди обеих, мисс Димитреску позволила Хайзенбергу взять её за руку, скрещивая их пальцы воедино. Замерзшая Альсина аж выдохнула, когда Карл положил свою тёплую лапу на замёрзшие костяшки пальцев. Словно тот делился своим теплом, своим жаром. А неспешно повернув голову на мужчину, оторвавши злостный взор от писем из Бухареста, Альсина удивилась тому, каким же спокойным и ничуть не изумленным на вид был немчуга. Лицо его по выражению напоминало самодовольного кретина, который лыбиться от очередной мелкой, однако такой уместной и приятной пакости. И эти двое сидели в зале, где даже не гуляла эхом ругань по углам, а только иногда были слышны шорохи в рядом стоящих креслах. И слышно как пошёл дождь на улице, запахло привычной свежестью и холодом, запах, напрямую связан с этим местом, с замком. А пара сумасшедших идиотов, ранее переругавшихся так, что повсюду слышались одни бранные слова и перья во все стороны летали, сидят за руки, размышляя каждый о своём. Хайзенберг был увлечён газетой, думая иногда о их разговоре с аристократкой во время прогулки. Да и Альсина только об этом и раздумывала, сводя брови от гнетущих мимолетных мыслей. Однако, оба заметили, что их этот разговор вышел отнюдь не мерзким и не утомительным, а в точности наоборот — душевным и таким горестным. Каждый выплеснул долю своих обид, делясь своими переживаниями, что кипели и кипели десятилетиями в котелке злости и ненависти. Что Альсина, что Карл, оба знали, что такое настоящая боль и что облегчить свои мучения можно только поделившись этими сокровенными мыслями с кем-то ближним, с тем, кому открыта твоя душа. И именно на эту роль Карл выбрал госпожу Димитреску, а та, хоть и не с особым рвением, выбрала именно Хайзенберга. И, казалось бы, какого черта это так происходит... То ли потому, что Альсина не могла держать все чувства взаперти, то ли потому, что и правда полюбила этого охламона и ужасного циника, влюбилась, как впервые.