***
Тем самым роковым вечером, в затхлом воздухе стояло жуткое давление, будто сейчас вот-вот произойдёт горе или ещё какое-то несчастье, а ведь было так тепло на улице, так чудесно. Но отнюдь не так радостно было в замке, тут царит наэлектризованная напряжённостью энергетика. Карл бегал туда-обратно в поисках то инструментов, то ещё чего, ведь на кухне в очередной раз прорвало трубу. Кухарка обожгла руки кипятком, а Хайзенберг всё никак не мог найти, чем бы примотать ему злосчастную трубу. Ну, неужели у графини лишнего гроша не найдётся, чтобы починить гребанный водопровод?! Так сложно, чтоли, или мисс Димитреску издевается над всеми, дабы в очередной раз взглянуть, какие все вокруг нелепые сошки, а она одна вся такая величественная и могучая. Правда, от самой Альсины лишь молчание, в котором она погрязла, уйдя в свой кабинет. Не пахнет могуществом. Хайзенберг всё никак не может найти этот чертов гаечный ключ. Сам заныкал куда-то, а теперь не может найти, такое случалось бесчисленное количество раз. В такие моменты с неба спускалась Альсина, как богиня, которая укажет верный пусть с помощью легкого подзатыльника. И вещи потерянные находились с невероятной скоростью! А сейчас, немец просто ума не приложит, куда дел единственный на весь замок ящик с инструментами: пару заржавелых отверток и гаечные ключи, коробок с гвоздями и на этом, кажется, всё. Как бы голову он себе не ломал, вот, хоть убей, не помнит, куда пхнул инструменты. Решив бы, что всевидящий на то и всевидящий, чтобы знать, что и где, подумал Карл, что лучшим вариантом будет подняться в кабинет графини, а там уже он и узнает, убьют того на месте, или позже разделают на кухне. За испорченный миг уединения. Карл, перекрыв воду, быстрым гуськом побежал к лестнице, уже примеряя на себя этот её взгляд, когда аристократка готова оторвать голову негодника и повесить её в качестве трофея в кабинет. Ох уж эти фантазии, перемешанные с надеждами на удачный разговор с Альсиной. Мужчина уже набросал себе все возможные сценарии, начиная с его смерти на месте, заканчивая самыми лучшими вариациями, такими как легкая ссора с небольшим спектаклем. Уже поднявшись на второй этаж, Карл, заворачивая за угол, туда, где было пристанище леди, услышал пару тихих и непонятных звуков, но значения не придал, ибо посчитал, что уже слишком устал и ему вся эта нечисть всего лишь померещилась. Только вот, подходя ближе к дверям, звуки участились, а Карл перестал сомневаться в действительном. Да и с чем бы сравнить эти... Всхлипы. И чем ближе генерал подходит, тем более выразительными и горестными они становятся... Двери в кабинет Димитреску оказались приоткрытыми, совсем немного, однако достаточно, чтобы услышать всё, что происходит внутри. И тут Хайзенберг понял, понял всё. Он не ошибался последние дни, это его просто мастерски за нос водили, вводив в заблуждения. С Альсиной не всё в порядке, если уж она плачет... Она плачет. Тихо, захлёбываясь слезами. Хапает воздух ртом, будто боясь задохнутся в приступе агонии. Мужчина не видит её, стоит за дверью, но слышит прекрасно. Иногда даже самая маленькая щелочка приоткроет тот самый занавес, скрывающий собою все сокровенные тайны. Маленькая щель способна поведать тебе всё, рассказать все тайны. Даже поведает то, что тебе никто другой бы никогда и ни за что не сказал. И при осознании того, что сейчас сильная и такая холодная женщина, как Альсина, плачет в тайне от всех, просто невыносимо. Что-то кольнуло в сердце у генерала, что-то свыше заставило его распахнуть двери и беспардонно войти, словно так и надо. То ли это интерес, то ли это всё от того, что Карл почувствовал свою.. вину. Вину от его бездействия. Ворвавшись, немец пошатнулся от увиденного им, а Димитреску ошеломлено подняла на него своё лицо, измазанное в потекшей туши. Женщина резко встала, громко хлопнув двумя руками по своему столу. Лицо теперь ещё и злостно скривилось, уставившись на негодника Хайзенберга. Как он посмел так без стука ворваться в пространство дамы, манеры ему не то что неписаны, он прямо таки отбитый! С лица женщины стекают две последние слёзы, чёрные, словно дёготь, сползая по её белой шее. Мужчина пялит на неё так, словно видит впервые. Да так оно и было, собственно, впервые Альсину он видит такой. Такой убитой. Как свирепая орлица не спуская с жертвы глаз, в её зрачках проноситься «Убирайся! Пошёл вон!». Затёкшие тушью и тенями очи, медленно опустились на стол из красного дерева, на котором уже высохла пара чёрных капель слёз. Димитреску сделала вдох и, сев обратно в кресло у стола, прикрыла лицо рукой, схвативши салфетку. Карл так и не проронил ни слова, слишком тяжко оказалось, смотря на сильного человека, который сейчас чуть ли не рвёт на себе шкуру, сказать что-либо. Как упала графиня на кресло, немец ватно шагнул назад к двери. В урагане из мыслей всё закрутилось, запуталось. Скорее всего, лучше было дать ей возможность побыть наедине, хотя, одиночества ей уж точно хватало в жизни. Карл бы подошёл к ней ближе, но ему казалось, что вторгнувшись в личное горе, на которое прав он уж никак не имел, графиня в порывах страсти и горечи разорвёт его по частям, размазав наглого немчугу по стенке. Поэтому он едва слышно сказал что-то, уже собираюсь уйти прочь. — Понял, — как никогда тихо сказал немец. И тут, когда уже дверь была готова распахнутся, чтобы Хайзенберг покинул комнату, Альсина резко проснулась, дрожащим голосом окликнув мужчину, что нерасторопно развернулся обратно к леди. — Подожди... Не уходи, Карл, — вдруг заявила Димитреску, так и не осмелившись поднять свои зарёванные очи на генерала. — Останься. Карл, обернувшись на неё, сделал пару шагов вперёд, чего было вполне достаточно, чтобы оказаться около раскисшей леди. Он схватил стул, который стоял в углу и пихнул его около Димитреску, сев так, чтобы облокотиться локтем на ажурную спинку. Альсина глубоко вдохнула, стараясь бы держаться, однако проходу не давали всё ещё льющиеся слезы. — Так! — резко выбросил Карл. — Давай заканчивай чахнуть тут, понимаешь. Альсина, — обратился Хайзенберг к женщине, которая слишком переживала перед тем как снова начать говорить, — я тебя слушаю. Харе хнычить, ты бой-баба у меня, а не соплячка какая-то. Дерзай. Даже в такой грубой форме слов, речь немца вселила опору в душу. Альсина взяла ещё одну салфетку, а после, убрав волосы за уши, подняла глаза на озадаченного мужчину. Стоит сказать, что графиня даже и готова была расплыться в улыбке при вида того, что этот неотесанный мужлан, от которого вечно воротит, проявил интерес к её страшному горю, пусть даже этот интерес стоил ему жизни и места проживания. — Я хочу, чтобы ты знал обо мне кое-что ещё, — резко заявила леди Димитреску. — Пообещай мне держать язык за зубами, — она посмотрела на Карла, который пару раз закивал, однако для неё эти его глупые кивки казались бессмысленными. — Клянись мне. — Честное солдатское. Она плывуче потянулась к одному из ящичков своего громадного стола, по бокам отделанного различными гравюрами и прочими элементами роскоши. Карл знал, что ящики всегда закрыты на ключ, что это недосягаемая зона, а зайди ты за неё, то будь добр, поплатись. Альсина повернула ключик, громко и резко распахнув ящик. Карл сидел и с неподдельным интересом наблюдал за действиями хозяйки замка. И, о чудо, она достала какую-то книгу, сожжённую по углам, словно со следами пожара на ней. Кожаная обложка была в местах чёрной, подержанной. И дошло, что это не книга вовсе, а фотоальбом, старый, потрёпанный временем. Возможно, содержащий бесценок воспоминаний для Альсины. — В общем, нужно начать издалека, — Димитреску взяла альбом по бокам, особо открывать его не желая. — Та давай уже, блядь, кота за яйца не тяни... — грубо отозвался Хайзенбрег, вызывая негодование со стороны аристократки. — Уж коль пришёл, то молчи и слушай, — вытерла слезу Альсина, уставившись на свои руки.***
Всё началось в 1922-м, было мне тогда всего 22, я, как ты знаешь, сбежала. Сначала в Бухарест, затем в Лондон. Решила я строить себя самостоятельно, имея хорошее образование и немалые деньги на руках. Очутившись в незнакомой мне стране, где я была одна-одинешенька, без поддержки и малейшего представления о том, что будет дальше, я сновала в поисках своего места в этом мире. Благо, знания, божеский энтузиазм и моя зверская настойчивость меня спасли, я оказалась замеченной. Меня вскоре начали за все конечности хватать, только чтобы я сжалилась и спела хоть-что в каждом лондонском кабаре, которое желает произвести фурор моими шоу. Взлетевши до небес и в деньгах купаясь, я нашла себе применение. Мисс Ди была женщиной нарасхват, меня любили, меня лелеяли. Точнее не меня, а образ погрязшей в удовольствии девушки, желавшей в жизни только петь, быть признанной, быть желаемой... Я жила в своё удовольствие, пела уже в местах не для простолюдинов, а для вельмож, желавших продать мне последнее, что у них было, душу отдать за мой голос. Мисс Ди стала любимицей публики, мне были рады... Это то, чего мне так не хватало в подростковые годы, признания, любви. Не получив её от родителей, которые меня окрестили прошмандовкой, за славу отдающуюся мужчинам, я получала любовь от совершенно чужих мне людей... Я добилась всего с помощью себя и только себя, я горда собой и я это признаю! Холодной зимой 28-го года, спустя шесть лет моей свободной жизни в одно удовольствие, на рождественском празднестве ко мне из толпы подходит один мужчина, важный весь из себя, манерный. Имя его я даже вспоминать не хочу, он мне отвратен! Так вот, признался, что очарован мною и моим талантом, а я, уже слышавши подобное не малый десяток раз, будучи уже избалованной комплиментами от посторонних, почему-то нашла что-то такое в этом джентельмене, чего не было ни в одном другом человеке. Он казался мне искренним, к тому же, шишкой был он не маленькой, весь статный, вселяющий надежды... Господи, какой же я была наивной, жаль, что поняла я это слишком поздно... В то время рядом с ним я готова была цвести и пахнуть, быть для него всем. Я потеряла голову в этом романе, забылась. Он меня, как казалось мне, тоже полюбил, бегал за мной, смирился с моими требовательными условиями. Бесчисленные подарки, поездки на лучшие курорты тех времён, гастроли по Европе вместе с ним... Жизнь казалась сладкой, словно мёд, а на деле, всё было глупой иллюзией. Через год после нашего знакомства, мне он сделал предложение, а я, влюблённая и дурная, витая в розовых облаках, согласилась... И с уверенностью заявлю, что из любых моих промашек, эта будет ещё не самой ужасной. Через год беспрерывных гастролей и странствий по романтическим поездкам, я узнаю, что ношу под сердцем его ребёнка... О, нужно было видеть его гордость, мой тщеславный муженёк просто светился от счастья, ведь ребёнок будет полной копией его гнилой натуры, станет наследником! Я любила этого профана, всем сердцем любила. И сквозь себя пропускала все те тревожные звоночки от мужчины, который по документам теперь был бы отцом моего дитя. Каждую минуту он твердил о сыне. Сын, носящий его фамилию, да вы только подумайте! Да не смотри на меня так, Карл, я бы любила своего ребёнка, кем бы он не был, любая любящая мать, кроме моей, поступила бы ровно так же! От него только и было слышно, что сын. Меня в тот период словно не существовало, я была второсортна для него. Забыл он про моё существование, что этот ребёнок был и моей частичкой. Мочился кипятком буквально от мысли о его наследнике. Заботился прежде о сыне, которого сам себе придумал, ведь в морозную ночь на 16 февраля 1930-го родила я девочку... Малышка Белла была так похожа на него, беловолосый ангелок, невозможно не любить. Однако, это не разогрело в моём пустоголовом супруге отцовскую любовь, это ведь не сын, а девчонка, которая рано или поздно выберется под чьё-то крыло, найдёт какого-то идиота и заявит, что любит. Представь себе, вместо радости и счастья он предпочёл даже не давать ей свою фамилию. Аргументируя это решение, он просто сказал, что так будет лучше всем, а с моей известной фамилией девочке будет просто устроиться в обществе. Доченьку свою я полюбила всем своим сердцем... О, моя милая Белли… Росла моей точной копией, все повадки переняла вместе с молоком от меня, грациозная, смышлёная и ласковая, как котёнок. Она любила всех и каждого, начиная с любой назойливой мошки, залетевшей в дом, заканчивая её омерзительным отцом. А я не понимала, как он мог быть таким холодным по отношению к своей же дочери... Мою лучезарную Беллу это, конечно, расстраивало, ей нужен был любящий папа. Никогда не смогу забыть, как одной ночью она пришла ко мне и спросила: «Мамочка, почему папа меня не любит?». Меня это разорвало изнутри, правда... Невозможно от трёхлетнего ребёнка слышать такое. Через два года после рождения Беллы, с мужем отношения наконец наладились. Он смирился с тем, что является отцом девочки, а не долгожданного сына. Снова эти его подачки в виде дорогущих вещей, его страстные обещания, всё это притупило мой разум. Но его главным подарком стала моя вторая беременность. Тут-то он меня уверял, что в сей раз я «не промахнусь» — вот до чего же он был самонадеянным кретином. И тут, ноябрьским утром 1932-го, в надеждах на долгожданного сына, у нас родилась моя дорогая Кассандра, моя соловушка... Да, вторая дочка, второе великое разочарование моего подхалимого, уже одержимого мыслями о наследнике-мальчишке, мужа. Когда Кассандра родилась, я увидела только его надменный взгляд, обдающий измученную меня с новорожденной Кассандрой в моих слезных объятиях. Как же было тогда больно и обидно, что Кассандра тоже не будет любимой. Моя маленькая девочка... Ох, она уже и во внешности была полной моей копией, не только характером пошла в меня: её густые темные волосы, голубые глаза, когда подросла, стала демонстрировать немного пессимистические взгляды на жизнь подобно мне. Ах, а как они с Беллой были дружны, их было невозможно разлучить. Старшенькая всегда приходила ко мне с малехонькой Кассандрой, радостно щебетала около младшей сестрички, а постепенно Кассандра начала перенимать все повадки Беллы, они обе становились всё более похожими на меня. Я была гордой матерью, самой счастливой мамой двоих девочек. И их отец этому рад не был... Он всё ждал сына, все мозги мне проел, тварь поганая. Не достаточно ему было двоих маленьких девочек, которые так нуждались в нём... Он старался делать вид, что дочки хоть как-то его интересуют. Холодно относился к ним, вот и всё. Он видел во мне пустышку, не более. Сейчас я понимаю, что нужно было выставить его вещи за дверь и пожелать хорошего пути, навсегда запрещая видеть Беллу с Кассандрой, но дошло до меня, увы, только через многие годы... Мы ругались с ним так, что по ощущениям трещали стены. Поводов было слишком много… То моё «разгульное» поведение, то, видите ли, стоит забыть о светской жизни и стать на верный путь домохозяйки. То на меня в театре слишком пялился незнакомый мужчина, якобы любуясь мной по моей же вине. Когда Белле было уже четыре, а Кассандре ещё не было двух, я то ли по глупости, то ли потому, что до сих пор до смерти любила того дурня, согласилась на третьего ребёнка... Третий ребёнок мог стать спасением нашего брака. Я была такой глупой, Боже мой, только вслушайся в этот бред! Не надеясь на сына, я просто ждала и молилась. Молилась, чтобы у супруга появилась совесть и он принял своих растущих дочерей, которые так нуждались в любви и заботе... Мои девочки были ещё слишком малы, чтобы всё понять, поэтому я просто говорила, что папа занят и весь в работе, а не то, что он не желает их видеть. Время шло, на меня всё давил и давил супруг, без остановки сверля меня бессмысленными убеждениями о нашей жизни вместе с будущим сыном. Стал пускать злобные комментарии в мой адрес, указывая на то, что во мне не так. А дождливым днём, ровно девять лет назад, 25 мая... Я окончательно разочаровала того придурка, ведь родила третью девочку. Рыженькое солнышко, моя ярко цветущая маргаритка, моя Даниэла... Что? Была ли я счастлива? Ты смеёшься надо мной, в самом-то деле? Я была самой счастливой женщиной в мире, безошибочно, самой счастливой. Мои дети были здоровы, для матери нет большего счастья, Карл... Но вот, как только родилась Дани, мой муженёк закатил такой скандал, позабыв, что я была матерью теперь троих его детей, что я из кожи вон лезла, чтобы одарить его таким счастьем, как отцовство. В ответ я получила клеймо позора и клеветы в виде того, что наши дочки вовсе не его кровные дети, мол, нагуляла. Вскорости после рождения третьего ребёнка мы наконец развелись. Когда я встала на ноги, он открыто и как никогда грубо заявил, что пришёл к тому выводу, что нет большего позора в виде женщины, неспособной родить сына. За это я не побоялась отпустить негодяю звонкую пощечину и последними словами обременить. За ту боль, причинённую моим дочкам, за то, что он нагло пудрил мне мозги, говоря те пламенные слова о любви. Я забыла обо всем хорошем, стоя перед этим лжецом с маленькой Даниэлой на руках... За считаные минуты тот собрал своё бесчисленное количество вещей и вот уже стоял на пороге, нагло глядя то на меня, то на схватившую меня за юбку Беллу, то на Кассандру, которая не хотела отпускать папу. Я не знала, что чувствовать, когда видела уход из дома мужчины, которого я когда-то любила, как никого другого. Я винила себя за то, что испоганила собственными руками детство своим дочерям, что не смогла сохранить отношения с мужем ради них. Я ничего не смогла ради счастья своих детей, ничего... Я готова была побежать, схватить уже бывшего мужа за горло и впечатать его мерзкую, гнусную, лживую физиономию в землю, чтобы эта тварь поняла, что он сотворил со мной и с моими детьми. Он оставил меня одну с новорождённым ребёнком на руках и с двумя растущими леди, которым нужно было крепкое папино плечо рядом. Не было ни сил на слёзы, ни желания лить ручьи ради мужлана, что так обошёлся со мной. Я была его временной побрякушкой, всего-то украшением, ублажающим мерзкие мужские потребности, была удовлетворением его эго. Разве эта мразь заслуживала моих слёз? Я должна была держаться ради своих дочерей, решила я их воспитать сама. Мне казалось, что с одной мамой им будет куда лучше, чем с двумя родителями, между которыми вечно возникают ссоры и конфликты, перетекающие в разбитые сервизы на кухне и бесконечную ненависть. И в итоге я не пожалела, что дала этому кретину навсегда покинуть нас. Мне разбил сердце этот человек, он надломал кусочек моей души. Из-за него я больше никого к себе не подпустила, да и, признаюсь честно, не до того было. У меня были маленькие дети и огромное количество работы, ведь после скорой смерти отца на мои плечи свалилась огромная компания по производству нашего знаменитого вина. Мне было тяжело, очень непросто. Какая бы няня не присутствовала рядом с моими дочками, она бы не заменила моим девочкам мать, меня. Видишь снимок? Тут Белле шесть, Кассандре четыре, а Даниэле два, мои красавицы... Такими разными были, но так любили друг друга, вот, например, их мне нельзя было разлучить, как бы не старалась. Вместе везде и всегда. Зато я всегда понимала, что любая пакость была проделана всеми троими. Будь то украденный с кухни малиновый джем, пролитый на дорогой ковёр в гостиной, или сорванные с карнизов гардины в их спальне... То, как мы вчетвером читали сказки на ночь, как я учила их играть на фортепиано, кажется, я не забуду никогда; Кассандра не доставала ножкой до педали, поэтому за неё это любезно делала Белла, а Даниэла, сидя около нас, всегда резво колотила в ладоши. Мне не верилось, что такие солнечные детишки существуют, Белла, Кассандра и Даниэла были моим всем, всем моим светом... Мы не могли без друг друга, слишком уж я любила троих озорниц. Даже на далёкие гастроли я брала их с собой, они всегда восхищались тем, какие я собирала залы, как пела. С гордостью хвастались, что вот это их мама, вот она какая! Готова говорить про них часами, а по той же причине ещё и плакать... Знаешь какая у них была мечта? Поехать со мной в Румынию, сюда... В этот замок. Но мы не успели. Началась война. Лондон в те времена был страшным местом. Мы ещё тогда жили в громаднейшем доме на Южном Кенсингтоне, особняк, который видно издалека, принадлежал нам и только нам, дочки могли почувствовать себя настоящими принцессами, бегая по огромным залам и вестибюлям, обделанными мрамором и антиквариатом на каждом углу. Не до роскоши стало в тот момент, когда начали нас бомбить... И из Лондона мы не смогли уехать. Я думала забрать детей в Ланкастер, где было намного безопаснее, но сама дорога предвещала быть слишком опасной, потому как от бомбежек не было отбоя. Никогда не забуду, как девочки прибегают ко мне с воплями от страха перед войной... Я помню трусящуюся Даниэлу, плачущую около меня Беллу и до потери речи испуганную Кассандру, как они прижимаются ко мне, а я успокаиваю их, уверяя, что все обязательно станет легче... Станет легче, просто нужно подождать, закрыть уши и глаза, представив, что сейчас вы находитесь где-то на тёплых берегах моря. По началу я им пела во время воющей на весь город сирены, пока мы бежали в погреб. А потом, когда стали обстреливать так, что дрожали стены и люстры покачивались, чуть ли не падая с высоких потолков на пол, я закрывала им уши и, схватив всех троих за раз, мы мчали в укрытие, где уже заранее стоял граммофон с любимыми детскими пластинками девочек. Скажешь мне, за что мои дети должны были терпеть такое? Молчишь... Вот и я не знаю, в чём же провинились дети, совсем не познавшие этот мир, который какие-то глупые взрослые с манией величия взяли да и сломали. И началась битва за Британию. Эти дни я не хочу ни вспоминать, ни обсуждать, однако этот кошмар по сей день приходит ко мне во сне. Я не забыла, как над головами летали бомбы, как огонь поедал наш город, как убивали людей пачками, а хоронили их во дворах домов потому, что место на кладбище заканчивалось. Когда ты идёшь с детьми по улице и закрываешь им глаза, чтобы те не видели лежащие на дороге тела... Тебе рассказывать не нужно, что чувствуешь, когда видишь лежащих людей, которые погибли прямо на улице, когда видишь кровь и мясо. Страшное зрелище, словно ад наяву. А теперь представь, какого было детям чуять запах плоти, смешанный с дымом и ядовитыми газами. В июле бомбежки стали всё ожесточенней, бомбить не прекращали. Я не могу вспоминать ту страшную неделю без истерик и слёз, тогда вся моя жизнь просто рухнула, я умерла в те дни. Тем страшным днём все было весьма рутинно, я копошилась в документах, а всё потому, что никто не отменял работу. У некоторых людей не было и гроша, чтобы хлеба купить, а кто-то всё ещё покупал люксовое вино. Непривычно тихо было с утра, солнечно, словно вчера не бомбили Лондон так, что казалось, будто вот-вот и земля взлетит. Белла, Кассандра и Даниэла резвились в главном зале, они то пели, то смеялись. Кассандра притащила туда ящик с игрушками и они начали разыгрывать театральную сценку, чтобы по обыкновению устроить мне вечером представление. Они хотели «быть похожими на маму», играть в театре, петь, и старались изо всех сил поразить меня очередным небольшим спектаклем. Я четко помню, что в то утро я то и делала, что слушала доносящееся смешки дочерей со второго этажа, делая свою работу. Я помню каждую деталь, во что я одела девочек, что я им говорила... И четко помню время... 10:25. Внезапно я слышу отдалённый звук летящего самолёта, не успела я подняться со стола, как раздался страшный взрыв, от которого у меня заложило уши и в глазах начало всё плыть. Авиационная бомба упала на соседнее здание, задело и наш дом… Задело трубы с газом и кипятком, начался пожар... Окна дома разлетелись на множество кусочков, некоторые попали на меня, стены начали трескаться, а балки с потолков рушиться. Не теряя рассудок окончательно, я вскочила с места и помчалась наверх, громко крича имена своих девочек. Только пол мгновения назад они смеялись, изображая трёх лесных нимф, а теперь, я слышу как Кассандра с Даниэлой зовут меня, срываясь на страшные слёзы от испуга. И не слышу Беллу... Поднявшись, словно пуля, на второй этаж, я ужаснулась от картины происходящего : все шторы полыхают ярым пламенем, вазы побиты, картины валяются на стенах, медленно рушиться всё вокруг меня. И Кассандра с Даниэлой бегут, рыдая, мне на встречу, держась за ручки. Я бегом подхватила их на руки, расспрашивая, где сейчас Белли. Моя Белла была девочкой самостоятельной, за минуту до произошедшего, она решила сходить за любимой куклой — Энджи, что осталась в её спальне. Я понимала, что если мы побежим в пылающее крыло втроём, то никто уже не вернётся. Я собиралась бегом вывести девочек на улицу, заставив их бежать, а самой вернуться за потерянной Беллой, знала, что она в порядке, мне не хотелось верить во что-то ужасное. Кромешный ужас настиг меня, когда я мчалась с двумя детьми по огромной лестнице, а где-то вдалеке я услышала то самое «МАМА!». Белла оказалась окружена пылающими осколками мебели в своей спальне, оттуда раздавался её плачь и крики о помощи... Меня словно нашпиговали пулями от её мольб. Около входа стояли две небольшие сумки с документами и вещами на первое время, заготовлены они были ещё с первых дней войны. Я бегом вручила их дочерям и отпустила их на улицу, заставив своих девочек отбежать подальше. Их тут же схватили люди, которые жили с нами по соседству, а я, времени зря не теряя, помчалась в полыхающий дом. Всё уже было в огне и дыму, с потолков падали огромные глыбы. А я слышу её крик, крик моей Беллы. Я его слышу по сей день по ночам, я не могу забыть то, как я, сломя голову, бежала на крики, бежала в спальню старшей дочери, пытаясь в огне найти её. Третий этаж начал разваливаться, когда я распахнула двери в главный зал на втором этаже. Не понимая, где дочь, я ринулась кричать её имя, а в ответ тишина, молчание. — БЕЛЛА! — кричала я, словно сумасшедшая. Выскочив в пылающий коридор, я помчала по стёклам и горящим обломкам, раздирая в мясо ноги. Мне было плевать на себя, я должна была найти дочурку, Беллу, спасти... Я уже теряла сознание, а я продолжала искать дочь, не допуская и малейшей мысли, что с ней могло что-то случиться. — МАМОЧКА! — внезапно услышала я. Голос Беллы будто кинжалом вошёл мне прямо в сердце, меня тут же подорвало и дошло, что девочка была где-то впереди, совсем недалеко. Как раз то место, по которому пришёлся удар... Не собираясь верить в худшее, мне пришлось собраться с мыслями и мчать к моей девочке... Я окончательно потерялась в пламени, смотря на падающие горящие картины, на тлеющую в огне мебель, на расплавленные лица кукол Даниэлы и зверски изуродованных плюшевых медведей Кассандры. Наш рояль с полыхающей крышкой стоял посреди зала, а ведь только несколько дней назад я пела дочерям, сидя за ним. Помнишь ту колыбельную? Это была любимая песня моих девочек, румынская колыбельная, звучащая в нашем доме весьма часто... Мне было всё равно, где мы собирались жить, мне нужно было спасти Беллу, помочь избавиться от мучений. Я бы сама легла под обломки вместо неё, правда. Я не придавала значения ожогам, собственной крови на моих ногах, я всё пыталась найти Беллу. Помчав по ещё одному вестибюлю, я услышала чьи-то возгласы позади меня, не детские, нет, это был мужчина, владеющий булочной, что напротив. Звали его мистером Дюком, кажется... Он кричал мне, что нужно уходить и поскорее, дом вот-вот готов был упасть. Я была непреклонна, не собиралась уходить без старшей дочери, настаивала, чтобы он убирался отсюда, а он, схватив меня, начал волочить оттуда... Я вырывалась, сопротивлялась. Но что может обессиленная дама, надышавшаяся дыма и прочего, которая беспрерывно кричала что есть мóчи... Я не верила, не хотела верить, что моя девочка не может быть спасённой, я молила, чтобы она оказалось целой и вытащенной оттуда кем-то другим... Мне хотелось вырваться на улицу и увидеть её там, стоящую около Кассандры и Даниэлы. Меня буквально силой вытянули на выход, когда дом уже начал разрушаться. Перед нами упала огромная люстра, разбиваясь в дребезги. А после этого, рухнул и второй этаж... В этом поместье было всё моё, каждая тарелка, каждая книга и каждое воспоминание хранилось там... А теперь под завалами оказалась моя дочь, Белла, а вместе с ней морально осталась и я, в полыхающих комнатах. Я не могу не рыдать, Карл, не могу. По сей день она приходит ко мне в ночи, говоря мне «Мама, мне больно, мне жарко»... Мне страшно представлять, через какие ужасные муки пришлось пройти моей Белли в тот день. В последний день её жизни... За что в тот день погибла ни в чем невинная девочка?! Скажи мне, Карл... Дом рухнул... Я, абсолютно ошарашенная, даже не заметила, что по моим рукам течёт ручейками кровь, что у меня порванное в клочья платье. Мне стало необъяснимо больно, да так, что боль схватила меня за горло и начала душить. Там была моя девочка, моя Белла... Под завалами, под огнищем. Мои крики, должно быть, слышал весь Лондон, вся Британия. Я не знаю, что ещё и сказать, мне всё ещё так же больно. В тот страшный день умерла частичка меня, у меня безвозвратно отняли мою девочку, мою милую Беллу. А как же было Кассандре и Даниэле... Как они прижались ко мне, как плакали вместе со мной, сидя около руин нашего дома. Беллу мы похоронили через три дня, на второй день после трагедии её нашли лежащей в завалах... Она прижимала к себе свою Энджи, обожженными ручками впиваясь в нарядное одеяние игрушки... Я не могу забыть эту страшную картину, никогда из головы не выйдет тот момент, когда я трясущимися руками прикоснулась к её холодному личику, в последний раз прошлась по её гладким волосам... Похоронив мою старшую доченьку на Ха́йгетском кладбище, я навсегда оставила в гробу большой кусочек своей души, себя. Легла рядом. Подай салфетку, буть так добр... И от сигареты я бы не отказалась. Так нас стало трое. Оставшись без дома, благо, что с документами, деньгами и ещё парой чудом уцелевших вещей, как, к примеру, этот альбом, я, будучи совершенно убитой, выдвинулась с двумя дочерьми в мои апартаменты в Белгравии, это также Лондон. В этом районе было относительно спокойно. Я должна была пережить смерть своего ребёнка, но получалось слабовато, знаешь ли. В те страшные несколько дней, что минули после трагедии, мне хотелось не отпускать от себя вечно тоскующих по сестренке Даниэлу и Кассандру. Моя маленькая озорница Дани почти совсем перестала улыбаться, смеяться, Кассандра боялась спать... Страшное время, не хочу больше про него говорить. Затем, после произошедшего в Кенсингтонском особняке, мы немного расслабились, бдительность притупилась. Это была среда, день смутный, как и всё тогда. Для меня ежедневно в жизни присутствовал только мрак, который мне освещали мои два ярких лучика — Кассандра и Даниэла. В тот день было очень пасмурно и туманно, помнится, вышла я на улицу, впервые за десять лет вновь взяв сигарету в руки, удивилась тому, что даже здания вдали с трудом можно из-за тумана разглядеть, вот настолько он был густым. Вернувшись домой, я присела около спящей Даниэлы и посадила Кэсси на колени, напевая ей какую-то песенку на румынском, пока заплетала её волосики в две косички. Нам нужно было сходить куда-то в перерывах от тревог, уже не вспомню зачем и почему... А, мне срочно понадобилось что-то из бакалеи... Сонная Даниэла едва раскрыла глазки тогда, канюча, что не хочет никуда сегодня идти потому, что хочет спать, ведь во сне она играет с Беллой в догонялки. Ах, вот если бы я только прислушалась... Мы быстро пробежались по району, если быть точнее, только к бакалейной лавке и обратно, уже старались вернуться как можно скорее, а тут внезапно сирена. Как только девочки слышали её, тут же начинали паниковать, закрывать уши, как я велела им ранее... Они, не побоюсь этого сравнения, с животным страхом поднимали глазки на небосвод, тревожным взглядом ища в воздухе большую железную птицу, на крыльях несущую несчастье. Так оно и случилось, я слышу в воздухе приближающийся самолёт... Боже, неужели снова, вражеский самолёт летел очень низко, настолько, что закладывало уши. Мы шли по большой и оживленной улице, люди начали быстро бежать кто-куда, ложиться на землю... Ближайшее бомбоубежище было слишком далеко, чтобы метнуться в него, а в зданиях тогда было не менее опасно находиться, нежели снаружи. Я, схватив Даниэлу на руки и Кассандру за запястье, помчалась, сломя голову, за угол, накрыв собой дочерей. Ну, сам понимаешь, они меньше меня едва ли не в три раза. Нас никогда не бомбили около полудня — или ранним утром, или поздним вечером после комендантского часа. В тот момент прозвучал страшный взрыв в районе Букингемского Дворца, центр был не шибко далеко от нас. Грохот страшный стоял, взрыв прогремел ужаснейший, так ударил в голову летящий гул. Даниэла начала плакать, в то время как Кассандра стояла, словно вкопанная не в силах ни плакать, ни говорить. До чего же их изменили те события, дети не должны были этого переживать, у них отняли их драгоценное детство, чего я так боялась. Я не хотела, чтобы у моих девочек был такой же период их детства, какой у меня. Я не была похожей на свою вечно недовольную мной матушку, однако, не скажу, что была хорошей мамой для своих детей. Я не смогла их уберечь, что же я за мать-то такая? Стоя ещё так несколько минут, я убедилась, что больше взрывов нет, все мы выдохнули и вышли с ужасом из-за угла. Тогда мне Даниэла в порыве страха начала что-то говорить, а Кассандра её успокаивать. Сердце разрывалось и хотелось сделать что угодно, лишь бы моим девочкам не пришлось больше переживать подобное. — Мама, я хочу домой, мне страшно... — тихонько плача, говорила мне Дани. — Не будь трусихой, Даниэла, мама нас защитит. Правда, мамочка? — нежно ответила Кассандра, крепче сжав мою руку. Я не знала, что ответить мне в тот момент. Давать им ложные обещания? Я клялась защитить Беллу, клялась жизнью, а в итоге получилось так... Ещё тогда я чуть не упустила сумку с купленными продуктами, которую я держала в левой руке. Правой я держала за ручку Кассандру, а она уже обхватила за ладошку младшую сестру. Тот огромный перекрёсток, ведущий к нашему району всё озарялся пламенем, а сирена затихла. Я смотрела четко вперёд, не зная, что будет дальше. Да, Карл, именно то и случилось. Вражеский налёт снова настиг нас в тот момент. Мы почти добежали до бомбоубежища, как тут резкий звук летящей ракеты охватил всё... До укрытия было всего ничего, пара десятков футов, там и переулок недалеко был, где и было то злосчастное бомбоубежище, которое, увы, нас не спасло. Я бросила сумку, потянулась к девочкам, стараясь прикрыть их от летящих на нас осколков. И не успела... Бетонная пыль засыпала мне глаза, личика Кассандры и Даниэлы я прикрыла и покрепче схватила их, прикрывая собой. Все ещё ничего не видя, я услышала среди гула кашель младшей дочки, словно она захлёбывалась... Как только дымка осела, я с ужасом открыла глаза, а во взгляд мне бросился ярко красный цвет, это была кровь. И я перевела взгляд на дочерей, как тут мне в спину будто ударили холодным ножом, разорвали меня на миллионы равных частей. Кассандра сжалась, прикрыв голову, а Даниэла... Истекала кровью прям на моих руках. Я не смогла её вовремя спрятать, ей в спину попал огромный осколок. Рядом были люди, которые тоже пострадали. Не буду описывать увиденное, скажу лишь то, что я обомлела, едва ли не свалившись в обморок. История повторяется снова и снова, я вновь трясущимися руками тянусь к ещё мыслящей Даниэле, а Кассандре я велела не смотреть и закрыть уши, не стоило ей видеть то, что пришлось видеть мне. Я звала, звала на помощь, кричала так, что срывался голос. Моя милая Дани не поняла, что произошло, ведь последним, что я услышала от неё было: — Мамочка, не кричи... Её рыженькие волосики вымочились в алой крови, а глазёнки потеряли огонёк жизни как раз в тот момент, когда к нам подбежали люди. Я трясла её, прикрывала кровотечение, а всё тщетно. Меня покинула моя доченька прямо на моих руках, прямо в тот мрачный день второго августа... На глазах у своей сестрички, на глазах у пытавшихся нам помочь людей. И виновата я... Словно это я собственными руками погубила свою дочь, мою солнечную и жизнерадостную девочку Даниэлу... Мы не нашли спасение, укрытие так и осталось так рядом, а нам оно было уже не нужно, слишком поздно... Ей было шесть. Вспомнишь себя в эти годы? Ну вот, тебе хотелось бегать и резвиться, а не быстро и мучительно погибать на руках кричащей от горя матери. Я пережила и второго ребёнка. Нас стало двое. Только я и абсолютно подавленная Кассандра, обе как пристреленные, на последнем издыхании. И на кладбище около моей старшенькой легла ещё и... Я слишком слаба, чтобы говорить дальше, дай мне секунду... Я погибла ещё один раз. Всё происходящее казалось мне страшным кошмаром, моим сумасшествием, сюрреалистическим ужасом... Я была не готова к такому, потеряв своих двоих детей, я почти что полностью рассыпалась, растворилась в своих мыслях, потеряла все силы. Но с огромными усилиями нашла их для того, чтобы уберечь Кассандру, чтобы она смогла жить... Вернее сказать, научиться жить с двумя огромными дырами в её душе, которые, как пулевые отверстия, остались у неё после потери двух самых близких людей. Когда нас стало двое, я то и дело, что на ночь закрывалась в гостиной, пока Кэсси спала, билась в истерике и выла от отчаяния. Так хотелось, чтобы моя девочка этого не видела, чтобы для неё я оставалось сильной, как ты говоришь, бой-бабой. Удавалось ли? Не знаю, скорее нет, чем да... Каждое воскресенье я ходила на кладбище, где оставляла цветы и сладости, плакала, закрыв лицо. Во мне не было того нарисованного могущества, всё это стало всего-то глупой иллюзией для малышки Кассандры, дабы она не падала по наклонной вниз. Август, сентябрь, каждый день был днём сурка. Работа, истерика на полу своей спальни, время, проведённое с дочкой, побег в укрытие. Я старалась как можно больше дать Кассандре, отдавала ей всю свою любовь. — Я слышала как ты плакала, — однажды сказала мне Кэсси, когда я ей играла на небольшом фортепиано, которое было в нашем новом доме. Я отыгрывалась на музыке, передавая все тревоги в нотные тексты, мне было правда легче. В тот момент я опешила, фальшиво улыбнулась ей, ну, дабы показать ей, что мама в порядке, что мне не больно и не обидно. — Это потому, что я осталась тут, а Даниэла с Беллой ушли на небеса? — Что ты такое говоришь, солнце моё? — подрагивающим голосом донеслось от меня. Руки упали с клавиатуры, потянувшись к дочурке. — Я не желаю впредь такое слышать, родная... — Ты разве не скучаешь по ним? — ответно обняла меня дочь своими маленькими холодными ручонками. — Конечно, скучаю... Больше всего на свете, дорогая моя... Господи, как же я старалась в тот момент не поддаться искушению и не заплакать... Уже был конец сентября, постепенно начало холодать. Мы не нуждались ни в деньгах, ни в еде, ни в чём. Только я нуждалась в своих детях, чувствовала себя так, что готова была отдать все свои миллионы, лишь бы мне вернули моих девочек... Тебе наверняка знаком тот момент, когда всё настолько отвратно, что думаешь быть хуже уже не может. Оказалось, может, Кассандра заболела через несколько дней после этого разговора... То ли от дикого стресса, то ли действительно подхватила болячку, ведь зная кишащий заболеваниями военный Лондон, обычный грипп гулял на каждом шагу... Именно гриппом заболела моя маленькая девочка, так заболела, что в горячке не узнавала меня, разговаривала сама с собой, видела галлюцинации. Я днями сидела около неё, пела, читала ей, я уже не знала у кого и просить помощи, как громко стоило мне кричать, чтобы хоть кто-то меня услышал. Она в бреднях даже могла потянуть ручку в пустоту, хватая воздух. Я была подавлена до такой степени, что не лез и кусок в горло, мне не хотелось ничего, кроме скорейшего выздоровления Кассандры... Огромные деньги я отдала на врачей, не это важно. Важно то, что ничего не помогло в итоге... Тогда беспрерывно шёл дождь. Я сидела около кровати Кассандры, которая, как мне показалось, всего лишь крепко спала. Взглянув на часы, время было уже к четырём часам вечера. В пол пятого, если я не ошибаюсь, к нам должен был прийти ещё один врач. Кассандру нужно было привести в порядок до визита доктора, а она всё спит и спит, прямо как фарфоровая куколка, безвольно лежащая в игрушечной кроватке. Встав с кресла и, тихо присев около больной дочери, я наклонилась к ней, прикоснувшись губами к ещё горячему лобику. Страх резко сжал мне глотку, ведь я не услышала характерного ей сиплого дыхания... Тихо, совершенно тихо, убивающая тишина. — Кассандра... — я приложила руку к её щеке, не понимая, что она меня не слышит. Она была словно живой, как будто просто погрузилась в глубокий сон. — Доченька, просыпайся, пора вставать... Ну же, посмотри на меня... Прошло несколько минут, прежде чем я поняла, что и Кассандра навеки упокоилась в своих снах. Я упала рядом с её кроватью на пол, одной рукой я сжала одеяло, а второй взяла ручку дочери. Крики в пустоту на фоне завывающих сирен, мертвое дитя под боком... Нет ничего страшнее этого, поверь, я живу по сей день с ощущением того, что это всего-то глупая шутка надо мной. Это было двадцать восьмое сентября, всё тот же сороковой год. В тот страшный день я потеряла всё, осталась совершенно одна. Потеряла последнее, что держало меня на этом свете. Умерла от затяжной болезни Кассандра, оно, словно звездочка, померкла в небытие. Я никогда впредь не услышу её звонкий голосок, не обниму перед сном... Мне до сих пор невыносимо больно, утрату невозможно вылечить, а можно лишь облегчить. Пережить своих детей, Карл, — вот самое тяжкое, что может случиться. Я похоронила всех троих девочек, похоронила свою жизнь около них, там, на Ха́йгетском кладбище в Лондоне, где жить я спокойно после случившегося не смогла. Мне буквально каждая деталь напоминала о красках былого времени, я не знала, что делать. Как жить. Признаюсь честно, мне было так охотно схватиться за кухонный нож и воткнуть его себе в завывающее от боли сердце... Напиться снотворного, броситься под поезд, утонуть или стать жертвой несчастного случая — мне было всё равно, главное, чтобы мучения прервались. Я винила себя в произошедшем, не смогла защитить, не помогла, не спасла. Мои дочки... Они так хотели жить, радоваться, а в итоге, их жизни оборвались от ужасов войны. От бомб, что были сброшены на несчастных людей... И в итоге, винить в этом стала я не только себя, конечно, прежде всего были виноваты те, кто сотворил такое с тысячами семей. Фашисты... И тебя я за это гоняла, по сей день не перестаю, ведь, как только ты перешагнул порог моего дома, мне стало понятно, что под своё крыло я пускаю одного из... Них. Похоронив Кассандру, пред мной встал выбор: ехать или в Румынию, на Родину, которая в добавок стала на сторону Германии, на чьей совести смерти моих детей, или мириться со страшным горем в Лондоне, рыдая около трёх надгробий. И я выбрала первое... От моих родителей остался этот замок, вот я и перебралась сюда через три месяца после бескрайного мучения в британской столице... Думала, что сменив обстановку, я буду способна наконец отпустить своих девочек. Наивно, весьма наивно... От жизни, не доставляющей и грамма блаженного удовольствия, я сбежать так и не смогла. Помнишь ту картину, которой ты меня без конца без края терзал? Так вот, она была написана на заказ, ради очередной иллюзии того, что мои дочки всё ещё тут. Зачем? Видимо, я бесповоротно пошатнулась разумом после произошедшего. Знаешь, мне до сих пор кажется, что мы с дочерьми заигрались в прятки, а я их просто нигде не могу отыскать... Три года почти прошло. А я никак не могу смириться, я бессильна... Ежедневно ко мне во снах приходят мои дети, протягивая ко мне руки, я бегу к ним, бегу, а никак не получается. Как бы не кричала я по ночам, как бы не рыдала и сколько бы не пила успокоительных, нет мне спасения ни в чём... Я ненавижу себя за то, какой я монстр. Потому, что не уберегла своё самое ценное сокровище... Одинока я, милый мой, не потому, что так желала я. У меня забрали самое дорогое...***
Карл, сидя около вечно плачущей женщины, и пытался сам ненароком не пустить скупую мужскую слезу. Стало так стыдно за похабное поведение. С другой стороны, мужчина даже не мог и предположить, что у графини таится такое огромное бремя в душе. И как она держалась, как не сошла с ума окончательно... Не каждый человек способен выдержать подобное, так ещё и сохранять такое лицо, будто всё давно забыто. Не показывая и малую часть той страшной агонии, которая пожирала внутренности, Альсина молчала, страдая в тишине. Видимо, из-за этого, выговорилась только сейчас, лишь спустя два с половиной года после произошедшего... Как бы то ни было, её слушателем стал именно Хайзенбрег... Да, перебивал иногда, акцентируя внимание на своём удивлении, а под конец рассказа он затих, листая фотографии альбома мисс Димитреску. На всех фотокарточках она выглядела такой счастливой, живой, особенно там, где она была со своими дочками. Последнее фото, что было там вложено, оказалось сделано на кануне Рождества. Там Альсина сидит около рождественской ёлки, на коленях у неё сидит Даниэла, около них дружно стоят Белла и Кассандра... И госпожа Димитреску улыбалась не как сейчас. Более радостно и живо, чтоли... Карлу было правда очень больно слышать чистосердечный рассказ дамы, она оказалась куда сильнее, чем он предполагал. Она точно заслуживает уважения. — Альси... — Карл закрыл альбом, а сам встал со стула, медленно подойдя к заплаканной аристократке. — Сколько раз я просила так меня не называть?! — резко возразила женщина, убирая руки от лица. Хайзенберг не знал, что бы ему сказать, ведь утихомирить мать, тоскующую по потерянным детям, увы, не выйдет никак. Её тоску можно только облегчить, а избавиться — нет. Мужчина был глубоко поражён жизненной ситуацией дамы, по ней так и не скажешь, что она о чём-то себя корит, что убивается, будучи заложником страшного горя. Не всем дано понять, что чувствует Альсина, а Карл вот, понял. Ему точно не нужно объяснять какого это быть испачканным в крови близкого, какого хоронить того, кто был тебе дорог. Он положил свою руку на мокрую щеку сидящей женщины, подняв на себя её лицо. Его грубый большой палец руки вытер сползающую каплю с кожи леди. Альсина так хочет перестать казаться слабой, а слёзы все бегут ручьём по лицу, капая вниз. Ей так не хватало поддержки в эти годы, так мечтала она крепко обнять кого-то, срываясь на крики. Одной справляться с такой страшной трагедией ей нелегко, оно и понятно... И Хайзенберг заметил это, увидел истинный внутренний мир этой тщеславной и закрытой графини, вот он какой. Внутренний мирок Альсины был маленьким островком ада, в котором она живет уже три года. А на другой части своей души, более светлой и менее измученной, она держала тёплые воспоминания. — Ты должен был знать, я больше не могла держать это в тайне. Я устала... — Альсина, — сделав паузу, тихо выразился Хайзенберг, — мне жаль. Мне безумно жаль. Видно, что... Ты их любила. — Конечно, любила... И эта любовь убила меня, — Димитреску потянулась за ещё одной салфеткой. Весь стол уже был ими завален, все эти бумажки были вымочены в потекшей туши, губной помаде. Карл, чудесно понимая положение Альсины, посчитал нужным не говорить ничего. Ведь, а кто знает, быть может, сказав что-то лишнее, причинит ещё большую боль женщине, а она от горя всякое может натворить, понаделать глупостей, выгнать к черту из замка, например. Каким бы Хайзенберг не был грубияном, для себя он отметил, что некрасиво будет с его стороны, если он начнёт дальше клевать душу леди Димитреску, словно стервятник. В её убитые глаза невозможно смотреть, душа разрывается... Военный её бранил одинокой сволочью прям ей в лицо, а она так крепко держалась. Возможно, ему впервые стало стыдно за свое вульгарное и бестактное поведение по отношению к графине. Стыдно за вечные вопросы, за стёб. Хотя, он же не знал... — Погоди. Мне аж дар речи отняло, — мужчина снова сел около Альсины, а руки положил на стол, нервно пожимая их в замке. — Ну наконец-то, я в последние месяцы только об этом и мечтала! — резво произнесла Альсина, смахивая с себя последнюю слезу. — Мне сложно представить. Как ты держишься? Или ты на слугах отыгрываешься? — хохотнул мужчина, потирая переносицу. Альсина предпочла сохранить ответ при себе. Не будет же она перед этим мужланищем расстилаться, говоря ему, что сейчас она держится потому, что появился в жизни сам Карл. Этот хам и разгильдяй по-настоящему вселял в жизнь аристократки краски, однако, об этом она ему ни за что не скажет. Так и продолжит отрицать факт того, что Хайзенберг стал ей дорогим. — Я не хотела жить. Мне было противно от существования, в котором нет моих девочек. Но, думаю, они бы не простили мне, если б я отправилась к ним... Если ты, конечно, способен понять, о чём я, — графиня мрачно посмотрела в сторону, обволакивая длинными пальцами фотоальбом. Держалась госпожа Димитреску довольно героически, несмотря на то, что буквально пару минут назад она готова была закричать животным ревом от нахлынувших эмоций. — Ты сильнее, чем я думал, — внезапно заговорил Карл, повернувшись к женщине. Альсина в качестве ответа только глубоко вздохнула, продолжив вслушиваться в трёп немца. — Ну, я-то знал, что ты далеко не промах, но чтоб настолько... Признавать мне не хочется, что я был неправ во многих высказываниях, но, кажись, придется... — Да неужели… — Димитреску округлила глаза, срываясь на мрачную улыбку. — И что тебя заставляет так думать, м? — А то, что ты баба ахеренная, невозможно мне видеть, как ты рыдаешь. Как ты убиваешься... — мужчина серьезно посмотрел на даму, которая блеснула полными слёз глазами в очередной десяток раз. — Никакой я не психотерапевт я тебе, но... — Ни слова больше, Карл, — перебила графиня мужчину, прикрывая часть своего лица ладонью. Хайзенберг забегал глазами по комнате, не зная, что ему ж делать. Он взял свой стул и передвинул его настолько близко к мисс Димитреску, насколько это было возможно, легко поцарапав при этом паркет ножками. Мужчина взял холодную ладонь женщины в свою руку, думая, что графиня откинет её или щедро одарит пощечиной, но Альсина только сжала ладонь генерала, а сама положила голову на широкое мужское плечо. В тот момент, сжавшееся мужское сердце будто накрыли тёплым одеялом. Карл никогда не думал, что эта женщина ему станет хоть что-то вообще рассказывать, да ещё и показывать язык любви. А тут вот как... Хайзенберг закинул одну руку на плечо поникшей дамы, а второй сжал её холодную и дрожащую ладонь. Словно она делится и дальше своими переживаниями. Леди стало куда легче после долгожданного избавления от муторных мыслей, конечно, не думалось, что слушателем станет этот грязный немчуга, но он оказался куда более терпеливым, чем предполагалось. Выслушал... Понял, что ему доверили такую страшную тайну. Никто, ни одна живая душа и предположить не могла, что эта обозлённая, грозная, стойкая женщина, как Альсина, носит в себе такой ужас и кошмар. Она, оказывается, любила, по сей день способна любить и переживать... Живет, будучи трижды умершей. И Хайзенберг давным давно позабыл, что на кухне его ждёт поломанный кран, да к черту его вообще! Немец сидит около графини, которая выглядит так измученно, так уставши смотрит в пустоту... Даже такая грымза не заслуживает подобной судьбы. Никто не заслуживает жить с таким бременем на душе, с каким существует леди Димитреску. Похоронить своих маленьких детей, затем уехать в страну, что поддерживает убийц своего счастья — страшное безумие. Альсина не думала, что этот разгильдяй Карл станет считать её абсолютно поехавшей с горя, даже если оно так и есть. И впервые аристократка благодарна ему. За то, что выслушал, что предложил руку помощи, которую, кстати говоря, женщина и не ожидала получить. Возможно, следует оборвать тишину и сказать одно единственное слово благодарности, однако, так не хочется геройствовать. Лишь бы мужчина её не выпускал, лишь бы не убирал свои загрубелые руки с неё, чтобы этот унылый и слезливый момент затянулся на подольше...