***
— Опять пишет, ты погляди... — ехидно замечает сослуживец Карла, обращаясь к другим мужикам, которые, держа в руках автоматы, также пялили в сторону своего генерала, будто он дуралей какой-то. — Кому пишете, генерал? — Да своей этой... Румынке, или кто она там... — перебивает другой, едва заметно насмехаясь над нелепостью поступков генерала. Мол, не как настоящий мужик. — Что, думаешь, она тебя прям ждёт не дождётся? — неосторожно ляпнул младший сержант, подходя ближе к Хайзенбергу, который, откровенно говоря, в душе ржал с этих оболтусов. — У неё, небось, поклонников завались... — Так она ему о как строчит, там поэмы, едрить-колотить! — Поэмы, скорее, Хайзенберг ей пишет. Смотрите, как лыбиться. Мне бы так... — Гляди, чтобы ты вообще не лишился возможности зубы свои показывать! — это была последняя капля. Карл грозно поднял глаза на солдат, а те, прям как псы дрессированные, тут же прекратили нескончаемую гавкотню. — Всех касается, идиоты... Карл закончил с письмом, довольно откинул в сторону стола ручку. Мужчины за его спиной стали потихоньку заниматься каждый своим делом, не обращая внимания на генерала, который неохотно перечитывал написанное. Письмо вышло небольшим, все там чётко, ясно и понятно — рассказывал, что всё у него в норме, больше ничего поведать Карл, конечно же, не смел. Не станет же он Альсине рассказывать про фронт, о котором та категорически отказывается слушать. Не будет же в шутку писать, что его чуть не убили в эту среду, и, что ему самому уже не верится, что к леди в будущем он вернётся в целости и сохранности. — Слышишь, Хайзенберг! — вдруг окрикнул кто-то из солдат, что заряжал свой автомат патронами. — Чего тебе? — не открывая угрюмого взгляда с конверта, в который он запихивал письмо, ответил Карл. Бумажку он положил в стопку других писем, которые следовало бы отправить в скором времени. В конце концов, у других тоже семьи есть, каждый хочет рассказать что-то, быть может, узнать... — А ну, тихо! — резко крикнул один из солдатов, не давая сослуживцу продолжить диалог с генералом, подойдя к маленькому окошку. — Слышите? Летит... Все резко притихли, вслушиваясь в происходящее. По началу всё было тихо, только собаки служебные гавкают на улице, их словно рвёт изнутри. Карл, подозревая, что что-то тут неладно, встал из-за стола, подходя к окну. В руках у него была его фуражка, козырёк которой он нервно мял. И, как оказалось, не зря. — Генерал, ждём приказа! Хайзенберг промолчал, продолжая вслушиваться в происходящее снаружи. В мыслях лишь то, что только бы не подтвердившиеся подозрения. Взрыв. Громкий хлопок на мгновение всех оглушил, домишка содрогнулся под взрывной волной, задрожали стекла. Хайзенберг быстро спохватился, схватив весящий на стене автомат, и, громко окрикивая всех вокруг, рванул к позициям. Стоит ли говорить, что после всего того ужаса не хотелось ни винтовку в руки брать, ни жить вообще? По сути, жили они, чтобы нещадно убивать кого видят. Чтобы потом смотреть, как умирают твои сослуживцы, как некоторые из них в конце убивают сами себя, зажав ствол меж колен, и направив дуло в подбородок. Для многих это было желанным окончаниям ужаса. Смерть порой награда, как долгожданный покой после пребывания в беспросветной глуши страхов и сомнений в собственном величии.***
Замок Димитреску словно стал на месте. Убивающая тишина, сквозь которую иногда слышны звуки трескающихся в огне дров. Альсина сидела около камина, как обычно читая занудные романы, от который тянуло в сон. Её бытие напоминало плен в стенах собственного дома, тут ничего не держит. Снова тянуло в Лондон, в разрушенный город, туда, где похоронено прошлое. Димитреску чувствовала себя так, словно предала собственных детей, оставив их там, убежав куда подальше. Графиня всегда думала, что происходящее с ней в Британии было безумством, там она едва ли не лишилась рассудка от горя, а оказалось, что связывает женщину с Лондоном много чего ещё. И это не только огромные театры, что сейчас превратились в обугленные руины, и даже не признание публики, обожающей её. Там нет воспоминаний о Карле... О том несносном мужлане, от которого ежедневно хотелось убивать всех и каждого. Альсина полагала, что с её стороны это та ещё дурость. Ну, кто, черт побери, будет мотаться туда-сюда со страны в страну, тем более, когда на дворе война. Безусловно, замок она свой всем сердцем любила, считала себя тут хозяйкой, это было будто имитацией былого могущества в глазах зрителей. Именно тут она могла остаться одной, отдаться чувствам, а не лживо улыбаться каждому противному ей человек, стоя на сцене. Однако, теперь, когда вновь мужчина появился в жизни дамы, всё перевернулось с ног на голову. Ей было так спокойно одной, а тут резко, понимаешь ли, немчугу подкинули... Она в одиночестве могла справится со всем, пережить утрату любимых дочерей в том числе. Пусть даже Альсине иногда кажется, что сзади неё стоят её милые дочери, держась за ручки. Когда рядом с ней был Хайзенберг, ему хоть можно было пару слов сказать... А сейчас с кем тут разговаривать? Со стеной? Или с картиной, с которой на графиню смотрит три пары глаз..? И сейчас, когда в тишине мисс Димитреску читала книгу, аккуратно перелистывая страницу за страницей, ей внезапно показалось, что в покои стучится не служанка, а он... Хотя Карл никогда не стучался, а с ноги двери распахивал... — Войдите, — спокойно проронила графиня, не сводя глаз со страниц старой книги. — Мисс Димитреску, вам тут почта... Услышав сказанное служанкой, женщина резко хлопнула книгой, отложив её на другой конец софы. В глазах даже огонёк загорелся, ибо та уже привыкла, что, если почта — значит, есть что-то и от Хайзенберга. А это не может не радовать. Она аккуратно поднялась, расплавляя складки на своей юбке, и вальяжной походкой подошла к служанке, протягивая ей руку. Девушка боязливо протянула письма хозяйке, а сама стала ожидать дальнейших приказов. Альсина быстро осмотрела пару писем, а рассмотрев в них одно от Карла, на лице проскользнула малехонькая улыбка. Дама грациозно подошла к своему столу, расположившись на большом кожаном кресле, а вразумив, что гувернантка всё стоит у двери, прям как мышка, притаившаяся в углу, аристократка подняла на неё свой спокойный взгляд, от чего служанка едва ли не повалилась на пол. Леди действительно не понимала, с чего это её так боятся её же служащие... Кажется, никого она тут не терроризирует, жестоко в подвалах не пытает за малейший проступок, а все, как один, её шарахаются... — Дорогая, можешь идти, — протянула Альсина, замечая как с плеч девушки словно валун скатился. Беловолосая покорно кивнула, и пулей выскочила из кабинета, тихо закрывая двери. Убедившись, что Димитреску осталась одна, графиня принялась раскрывать помотанный конверт с письмецом. Признаться честно, она ждала... Очень ждала. Альсина любила его грубоватую и наглую манеру общения, что не обошла и письма, в то время как она их писала всегда аккуратно подбирая слова, всё так же манерно и вежливо общаясь даже с таким невежей, каким был Карл. Хайзенберг всегда писал как-то слишком наляписто, иногда ставя огромные кляксы на бумаге. От этого письмо становилось похожим на эссе первоклассника, что самую малость бесило графиню. Эта его бестолковость передавалась за сотни километров сквозь листы бумаги, пропитанные запахом чернил и гари. Альсина раскрыла увесистый конверт, на котором были наклеены марки с почты, одна со свастикой, от вида которой графине становилось омерзительно плохо, вторая с румынским гербом, а затем откинула его куда-то в сторону. В её руках красовался листок, на котором было размашистым почерком выведено содержание письма. Графиня повела плечами, гордо расправив их, устремивши взгляд в написанное. И с первых строчек на её лице вырисовывалась легкая улыбка, ведь, зная Карла, тот всегда прежде всего писал не о том, как он сейчас, а спрашивал, всё ли хорошо у аристократки. Неужели Альсина всё-таки смогла его перевоспитать, наконец заставив думать не только о себе, но и близких людях? Если это так — то весьма похвально, не каждому дано из чудовища сделать принца, пускай до него Карлу ещё как до Китая раком. Читая всё, что было написано, Димитреску медленно воссела в своём оббитым шёлком кресле, закинув одну длиннющую ногу на другую, аж размякла на глазах. Читала она медленно, растягивая удовольствие на подольше, уж больно-то не хотелось прощаться со сказанным им. Будто Альсина сейчас разговаривала с Карлом, глядя в его зеленоватые глаза, затянутые сероватой дымкой в радужке. Она мечтала вновь утонуть в этом тумане его глаз, заглянуть в глубь так, чтобы почувствовать себя единственной на планете женщиной, которую так сильно любят... И, несмотря на красочность письма, Альсина не могла про себя подметить, что всё не может быть до такой степени прекрасным. Наверняка он снова писал это всё второпях, стараясь успеть до того момента, пока вдали не станет слышен гул самолетов, за которым последует серия выстрелов. И этот факт просто разрывал сердце в клочья...«Дорогая Альсина, Надеюсь, ты там в порядке. Уж понадеюсь, что за отсутствием писем от тебя ничего особо страшного не кроется. Каждый день думаю о тебе, когда, разумеется, есть на то время, ну, сама понимаешь... В общем, думаю, как ты там, одна. Слышал, в Румынии сейчас несладко. Главное, если вдруг что, не геройствуй, как обычно ты поступаешь, оно того не стоит. Клянусь, узнаю, что на тебя какой-то коммуняка лапу поднял — засуну ему автомат в глотку и убью при первой же возможности. Обо мне не беспокойся, краля моя, всё в порядке вещей. Жив, здоров, тебе желаю того же. Мы продвигаемся, пытаемся, но шпигуют нас, как ты говорила, как последних шавок. Как ничего не стоящих, как мерзких существ, которыми мы, по сути, и являемся. Я пожалел не одну сотню раз, что связался с этим, и, думаю, мои сослуживцы со мной одного мнения. Мужики гинут, как мухи, никому ж не нравится на это смотреть... Нам тут не рады. И мы это знаем, а продолжаем в жертву приносить пачку людей на другой пачкой. Мы знаем, что в этих необъятных просторах нас найдёт смерть. К слову, если «повезёт», смогу уехать в этот чертов Берлин! На кой черт он мне сдался, я хер его знает, правда. К Дьяволу его, ведь каждая мысль о том, что моя же Родина предала меня, губит, рушит всё живое. Эту пустошь ничем не скрыть, чувство не залатать, как дырище в подштанниках, это так не работает... Невыносимо это всё, тем более, когда рядом нет тебя. Я люблю тебя, Альсина, я это признаю. Так не хватает твоих рук, голос твой мне даже снится иногда. Как же мне хочется верить, что вскоре снова смогу тебя увидеть, вот, правда. Единственное, о чём я ни капли не сожалею, — это то, что служба моя свела нас. На этом, как говорится, сказочке конец. Береги себя, Альсина, любовь моя. Карл»
Альсина тяжко вздохнула, отведя взгляд от текста. Невыносимо больно осознавать, что как бы та не противилась своим чувствам, леди все равно любила... Немца. Она гоняла себя за собственные чувства к мужчине круглый год, не в силах была понять, почему она на это пошла. Разве не немцы убили её любимых дочурок? Разве не из-за них женщина годами рвала на себе плоть от прожирающей её изнутри боли? Так почему же Альсина полюбила Карла, если чудесно знала, кто он такой. С одной стороны, всю эту картину портит никуда не пропавшее чувство крепкой ненависти, а с другой... И объяснять не нужно. Димитреску полюбила этого смутьяна, всей душой полюбила... И от этого, увы, уже никуда не денешься. Рука уже сама тянется к стоящей около стола чернильнице, к перу, что из неё торчит... Так и хочется написать что-то в ответ, хоть словечко, но чтобы Карл его смог прочувствовать так же, как прочувствовала аристократка.***
Уже спустя час Альсина сидела всё в том же кресле, держа в одной руке письмо Карла, а другой своё. Слова сами по себе вылились на бумаге в целое письмо, Альсина даже не думала, когда его писала. Что на душе — то же самое и на бумаге, все переживания она, конечно же, не стала бы изливать там, однако, большую часть своих беспокойств дама всё же в подробностях расписала красивым, каллиграфическим почерком по желтоватой бумаге. Карлу она была благодарна за то, что спустя столько ссор и недопониманий, он всё оставался на её стороне. Поддерживал, когда было плохо так, что трудно дышать, пока ты захлебываешься слезами, которые непроизвольно стекают по щекам. Он научил Альсину не молчать, если ей было действительно больно, заставил выговорится однажды так, что после того разговора не хотелось разговаривать вообще, ибо сказать больше было нечего. Трудно представить даже, что такой грубиян и последний разгильдяй в последствии оказался довольно приятным собеседником и слушателем... И в благодарность ему Димитреску пообещала быть честной. Не той скрытной и унылой, замкнутой в собственном горе, женщиной, а показывающей остатки светлых частей собственной души. Бывало, что Хайзенберг смотрел на Альсину, и думал, что души в ней, как и чувств сострадания к кому-либо, нет. Однако, стоило заглянуть в настоящее нутро графини, сложно было не удивиться тому, насколько же у неё большое сердце, в котором, увы, от ран не осталось и живого места. Она не требовала к себе жалости, ненавидела, когда ей сочувствуют, жалеют. Да что вообще можно понимать? Ни единой душе, кроме Карла, Альсина даже не смела обмолвиться о случившемся, ведь каждый, как один, в её глазах стал врагом, ну, или же тем, кто не в состоянии понять её горе. Как матери, потерявшей самое дорогое в этом мире, Альсине было трудно выслушивать от окружения эти лживые сострадания, так что, лучше было уже молчать, чем говорить что-либо. И не заметила она, как внутри выработалось такое количество ненависти к окружающему миру, что было страшно даже подумать, зародился конфликт внутри самой Альсины, с которым ей нужно было научится жить. Красок в ненависть добавил сам Хайзенберг, который позже на шею графини с неоткуда свалился. А в итоге, тот помог ей восполнить в то, чего так не хватало. Не хватало простой любви... Леди полагала, что её письма всегда были каким-то слишком манерными, что писала она будто без души, как по работе, а не по доброй воли души. И, тем не менее, не зная даже, с чего начать, на листке вывелся такой приличный текст, которым Альсина с трепетом в душе гордилась.«Дорогой Карл, Спасибо тебе за беспокойство, дела, к счастью, идут неплохо. Не сказать, что хорошо, однако, отнюдь и не ужасно. Все никак не привыкну к тому, что я ни с кем не ругаюсь, что я одна. Хотя, признаться честно, больше не раскалывается голова, это не может не радовать! Однако, мучают меня беспокойства. Мне порой бывает слишком тревожно, ощущение, что я что-то теряю... Теряю безвозвратно. Быть может, это всего-то последствия бессонницы, или же что-то иное, не знаю... Не желаю скрывать от тебя тот факт, что во сне ко мне приходишь ты. Чаще всего ты будто просто стоишь около кровати, всматриваясь мне в лицо, что-то монотонно бормоча под нос, но вчера... Ты пришёл ко мне вместе с моими дочерьми. Я уже подумала, что окончательно рехнулась, вглядываясь в то, насколько сон был реальным, они все... Такие живые... Сны подобные ни к чему хорошему не приведут, и тут дело даже не в моем суеверии! Я знаю, что бредовее этой идеи ко мне ещё ничего не приходило, тем более, в такой-то час, но стоит мне тебя предупредить... Будь осторожней. У меня какое-то поганое предчувствие... Ты написал, что в Румынии происходит что-то непонятное. Да. Каждый день я включаю это чёртово радио, в надежде услышать хорошую новость, а ничего кроме беспрерывных потоков отвратных новостей до меня, увы. не доходит. И, да, не стоит волноваться, я впредь ни одного военного к себе и на пушечный выстрел не подпущу! Мне не хватает твоего присутствия рядом. Надеюсь, ты прочтёшь это как можно скорее, чтобы понять, что ты мне не безразличен. Я беспокоюсь. Очень беспокоюсь. А твои письма — словно глоток свежего воздуха. Писал бы ты их почаще... И разборчивей, будь добр, у меня буквально глаза из орбит вываливаются при виде этих, прости Господи, иероглифов! Я чувствую себя пустой. Мне нет тут места. Порой так хочется бросить всё, и убежать куда-то. Скажи мне, что ты натворил? За что так хочется обнять себя и плакать, почему так не хватает тебя..? За какие грехи же мне достались такие мучения, ума не приложу! Прошу, в сотый раз молю тебя, будь аккуратным, не забывай, что тебя ждут. Ждут живым. Твоя Альсина»
Просмотрев своё письмо в сотый раз, женщина довольно окинула взглядом его, отложив в сторону. В её руках теперь оказалось письмо Карла, которое она быстро положила в ящик своего стола. В том ящике лежало многое, разные письма Карла, открытки, которые Альсине когда-то рисовали её девочки... Как ящик воспоминаний, в который ты если заглянешь, то сразу погрязнешь в омуте воспоминаний. Говорят, что тот человек, который живет прошлым, не имеет будущего. Альсина не была с этим согласна, не могла она просто взять и отпустить то, что было так дорого, что она так сильно любила... Это касалось её каждого выступления в довоенном Лондоне, каждого воспоминания, связанного с дочерьми, связанного с Хайзенбергом. Казалось, что отпустив это всё, жизнь прекратится... Возможно, в этом и был её главный недостаток. Альсина не умела отпускать. Думая о Карле, женщина не сразу услышала телефонный звонок. Этот звон до неё словно не доходил, ей потребовалась целая минута, чтобы услышать его. Звонили ей отнюдь нечасто, однако, Димитреску, как дама прилежная, старалась отвечать как можно быстрее, а не оттягивать этот момент на подольше. И, тем не менее, на пару секунд откинув мысли, Альсина лениво потянулась к звенящей трубке, откладывая своё письмо в сторону.***
Ночи всегда были тихими. Ничего кроме лунного света не просачивалось в эту разбитую снарядами глушь. Карл, сидя около костра, задумался о чем-то своём, пока другие солдаты, не прекращая своё по-детски наивное нытьё, жаловались на все эти ужасы. — О чем думаешь, Карл? — резко пхнул генерала в бок солдат, подсаживаясь рядом. — О своей бабёнке думает, не видишь? Весь аж светится! — резво бросил другой, подсаживаясь с другого бока. — По вашему мнению мне больше не о чем думать?! — грубо отрезал Хайзенберг, грозно глядя на сослуживцев; до чего же они самонадеянные идиоты... — Мы по тебе уже читать научились. Всякий раз, когда ты вот так на звёзды смотришь, вспоминается как ты ей письма пишешь. И в этом была доля правды. Карл скучал, сильно тосковал по Альсине, мечтал увидеть её напыщенную физиономию ещё хоть разок, почувствовать её пронизывающий взгляд на собственной шкуре. Хотел, как никто другой, зарыться в раздумья, никому душу не открывая, а эта плесень в виде его горе-солдатиков мешала со своими глупыми вопросами. — Заебали... — тихо процедил Карл, подымаясь с самодельной лавочки из мокрого заплесневевшего дерева. — Иди, иди... Пробздишься за одно... Тоже мне, неженка! — дразня генерала, крикнул кто-то сзади, однако, Карл внимание на это не стал обращать. Ему не привыкать к таким высказываниям в его сторону, плесень говорить же не умеет нормально... Уже подходя ближе к их небольшому домишке, прикрытому палками и ветвями елей, Хайзенберг застоялся на одном месте, глядя вверх. Небо было таким чистым, каждую звездочку можно было разглядеть. Будто кто-то разорвал жемчужное ожерелье и пустил жемчуг плыть по темному небу. И, стоит отметить, душу грел тот факт, что сейчас, где-то там, Альсина тоже смотрит на те же звезды, на то же небо. Это не единственное, и не самое мелкое, что их связывало в данный момент. Их связывало нечто более сильное, чем просто желание любить. О каждом потайном желании можно было узнать из тех писем. В них было расписано каждое чувство, о каждом неподвластном разуму желании легко можно было узнать, душу изливая на бумаге.