Июль, 1944 год.
В блиндажах все валится, патроны в одной стороне, пушка сломлена, ручей крови, омывающий всё вокруг… Тела погибших солдат, застреленные противником, лежат, словно восковые куклы после пожара на выставке. Разобрать, кто есть кто, фактически нереально, разве что, по общим приметам. Ты приходишь, а тебе в нос вбивается запах жженого жира и крови, так себе аромат, знаете ли. Карл не понимал, зачем всё это, на кой черт. Что он делает в войсках людей, что ни за что убивают других. Несуществующая причина только зародилась в головах безумцев, а тебе уже выдают автомат, отправляя на холодную войну. Даже малейшее размышление о подобном заставляло страшным мотивам посещать разум. Ни то застрелиться в лесу где-то хочется, ни то желаешь жить так, как прежде не желал. Земля валится прям в лицо, засыпая глаза так, что ты ничего не видишь кроме дымки от пушек. Обмундирование было разорваным, в крови. Карл не обращал внимания на металический осколок, застрявший в боку, продолжал носиться туда-обратно, раздавая приказы. Пробежит к одному блиндажу — трупы, к другому — раненные. Из ста человек осталось около пятидесяти, и то, половина была подстрелена, хромали, как полумертвые. Одному руку оторвало, другого контузило так, что он похож на человека больного чахоткой. Боевой дух, как бы сказать, ослаблен, ты уже не понимаешь, а за что дерёшься. Зачем нападаешь. Чувствовал себя генерал бегущем зайцем без лапы в поле с волками, не иначе. Вот она — разрушающая всё вокруг сила войны. Танки прут, а из них снайперы. По-хорошему не помешала бы лишняя пара глаз, чтобы пулю, устремившуюся тебе в лоб, заприметить вовремя. Карл, сидя на земле, судорожно заправлял в автомат пули. Рядом с ним стоит ещё пара солдат, расклеенные всё, будто убитые. — Не понимаю, зачем это всё?! — крикнул один. — НЕ ПИЗДИ, А ЗА ПУЛЕМЁТ СТАНОВИСЬ! СОПЛЯК ХЕРОВ, БЛЯТЬ! НЕ БУДЬ НЫТИКОМ! — начали сдавать нервы, глядя на этих хлюпиков. Карл бы их и сам с удовольствием застрелил, всех до единого, а сам бы… Сбежал. — НЕМНОГО ЕЩЁ! — Да какой к черту немного?! ИХ, БЛЯТЬ, ДО-ХУ-Я! — младший сержант кинул генералу бинокль, после чего Хайзенберг слегка вылез из окопа, внимательно глядя на происходящее вдали. — СМОТРИТЕ, ГЕНЕРАЛ! И зря вылез Хайзенберг из-под земли, не рассчитал свои возможности. Стоило мужчине усыпить свою бдительность, раздался громкий оглушающий взрыв прямо перед глазами. Взрывной волной Карла резко откинуло в сторону, в глазах помутнело. Резкая боль по всему телу будто пронзила аж до костей, переламывая их в миллионы мелких кусочков, которые словно стеклянные осколки, разорвали каждую клетку тела. Ты будто сам куда-то бежишь, а потом осознаёшь, что мчишь на месте. Как словно босым пробежался по горящей почве, что медленно пожирает, тянет вниз… Эта агония вымотала слишком быстро, померкнув отдающей болью в голове. Всё, что было когда-то Карлу любимым, тем, чем он дорожил, мигом проскочило в голове. Лица умерших той весной товарищей, воспоминания из Румынии. Туман, в котором виднеется тот самый замок, страшный, но такой любимый… Затем нежная женская улыбка, горящие глаза графини в свете пылающих языков пламени камина… Голос Альсины, по которому скучал Карл больше всего. Он даже сейчас думал не о собственной смерти, а о ней, не желая даже воспринимать то, что происходит вокруг. — ГЕНЕРАЛ! — слышен отделённый возглас, на который Хайзенберг был не в силах ответить. — ХАЙЗЕНБЕРГ! — солдат подбежал к генералу, оборачивая того на спину, в надеждах, что мужчина всё ещё может быть живым; сейчас все нуждались в нём, в генерале, без Карла, как без рук, иными словами — никак. А тут так резко исподтишка подкралась в окопы баба с косой, которая уволакивала за собой одного человека за другим. И Хайзенберг тому, увы, не исключение. Глаза резко распахнулись, устремившись в небосвод, на те необъятные просторы серого неба, облеченного в густые темные облака гари. Неужели, это всё? Это и есть конец.? Это и есть тот самый момент, когда твоя душа желает выпрыгнуть из тела, покинув его навсегда? Тело ему больше не принадлежит, лишь едва уловимой пульсацией в боку ощущается осколочное ранение. Карл, как восковая кукла, растаявшая под излучением обжигающих лучей. Разум всё ещё где-то тут, будто душа выпрыгивает из тебя, да не может, понимая, что роль свою в этой жизни ещё не выполнил. Он не смог, нарушил обещание, которое давал едва ли не поклявшись жизнью; не вернулся к Альсине, не защитил её, соврал, что всё будет хорошо, радужно и весело, стоит им всем только подождать, покуда этот кошмар закончится. И вот, он, этот ужас, кажется, подошёл к развязке, коей была смерть… С «костлявой» никому встречаться не хотелось. Была бы возможность у Хайзеберга схватиться за что-то, что бы смогло его вытащить из пучины небытия, тот бы без раздумий схватился, не выпуская возможности жить. Хотяб ради обещания графине вернутся… Однако, походу, у Её Высочества Вселенной на генерала были другие планы. Смерть представлялась несколько по-другому, думалось, что это мучения вне законах времени, нечто сопоставимое с вечным пеклом… Ты будто засыпаешь, а проснувшись, понимаешь, что ты где-то меж двух миров, где нет того, что тебе так дорого; так хотелось поскорее уснуть, силы по чуть-чуть иссекают, Карл больше не слышит ни взрывов, ни ощущает того, как его сослуживцы пытаются привести его в себя. Только тишина, долгожданный покой…***
— Как это? Неужели, Хайзенберг… — Он мёртв… — снял фуражку офицер, глядя на то, как пара других солдат делают то же самое. — Славный мужик был… — сочувственно проронил другой солдат, вспоминая своего грозного генерала. — А нас же тут всех без него вслед за ним отправят! — Не о том думаешь, не пропадём. А как же его эта, жена, кто там она ему? — вдруг вспомнил кто-то сзади, пытаясь вспомнить, как Хайзенберг каждый раз, сидя в самом дальнем углу, на своём ложе, писал письма какой-то, как сам мужчина говорил, до ужаса красивой ирумынке. — Известить бы её по-хорошему… Займусь. — Если он помер, то нам как быть? — Карл хотел жить! — резко крикнул один солдат. — Он всегда говорил, что живите если не для себя, так ради тех, кто тебе дорог, кого ты правда любишь! Так давайте же сделаем так, чтобы мы прожили хотяб ещё немного, только ради него! ИЛИ ЕГО СМЕРТЬ НАПРАСНА?! — парень схватил свой автомат покрепче, а уже идя ближе к другой позиции, закончил: — Если сами жить не хотите, то стоит вспомнить, ради кого такие, как Хайзенберг, отдали свою жизнь… После потери такого важного человека, каким был Карл, мир рухнул не только для Альсины. Его в роте уважали, боялись, как вражеского огня. А вместе с ним ушла и вся надежда, которую он всякий раз пытался зажечь, даже когда всё настолько плохо, что даже самому Хайзенбергу хотелось бы поскорее всё это закончить, и не важно, каким был бы конец. И вот, конец настал, однако, от этого, увы, Карлу уже не холодно и не жарко.***
Август, 1944 год.
Месяц тишины. Ни единого письма, от которого хотелось бы порадоваться. Всякий раз, когда Мари приходила с почтой, Альсина лелеяла надежды, что среди всех других нудных писем окажется одно единственное — от Карла. Кризис в стране, вечное напряжение, нагнетающая обстановка. Ты каждый день слушаешь радио, вынашивая в голове надежды на то, что вот-вот и скажут «Война закончилась»… Уже невыносимо сидеть, сложа руки, зная, что в мире до сих пор погибают люди, что и по твою душу могут прийти в любой момент. Да кому только эта глушь сдалась, в которой даже простой больници нет… В Румынию теперь пришла другая система управления, от малейшей мысли о ней становилось страшно. Альсина, как бы то ни было странно, была человеком, который разбирается во всех этих грязных делах политики, но старалась никуда лишний раз не лезть. Казалось бы, ей это зачем? Это игра для людей свыше, страшное побоище с кровью, мясом, смертями. И в эту игру затянули их, обычных людей, поставили, как пешек перед королевой, которая их в мгновение стирает с игральной доски… День сегодня был дождливым, льёт, как из ведра. То и дело, что слышно как капли отскакивают от мраморных подоконников, скатываясь с крыши. Альсина тогда сидела в кабинете, изредка делая глоток вина, любимого, но уже немного надоевшего. Так охотно было напиться вдоволь, а потом забыться… Из граммофона доносилась тихая мелодия, которая будто разогревала ледяную глыбу на душе. Она выглядела, как обычно, с иголочки, выглаженное платье, ожерелье, томно свисающее с её ключиц. В замке было тепло, даже жарко, однако, Альсина всё никак не могла согреться, куталась в белую, полупрозрачную накидку, будто пытаясь отыскать тепло хоть в чём-то. Её пальцы нервно сжимали мундштук с сигаретой; казалось, что мисс Димитреску закурила уже в сотый раз за день. Её настроение было настолько отвратительным, что дама готова была убить кого-то, чтобы выместить всю свою злость, передать всю агонию. А всё из-за того, что нет почты, тишина… Леди Димитреску уже начинала подозревать, что тут что-то не так, самые страшные мысли посещали её голову каждый раз, когда в разум проскакивал образ Карла. И снова он ей снится, стоит, смотрит на неё, будто мёртвый. Говорит, что любит, что он всегда прийдет, найдёт её, где бы Альсина не была. Обмолвился, что в одно мгновение он везде, он в небесах, он в сердце, в душе графини. Хайзенберг подошёл к ней во сне, а протянув руки, померк в тумане, так и не договорив с ней… Этот сон даме снился уже не первую ночь, от чего она всё никак не могла наконец заснуть так, чтобы ничего, кроме кромешной темноты, не созерцать. Альсина думала о нём и во сне, и наяву, вот до чего же Хайзенберг поганец… Все не получается избавиться от дум о его присутствии в замке. Такое чувство, будто он тут, здесь и сейчас. Просто стоит за спиной, а через короткое мгновение, как обычно, подойдёт сзади, обвивая плечи графини своими крепкими руками… Оборачиваясь назад, увы, никого не оказалось. Ощущение, будто Димитреску медленно сходит с ума, прерывает краткий стук в её кабинет. Она не желала видеть кого-либо тут, однако, всё никак не теряла надежды, что это к ней гувернантка бежит с письмами, где обязательно окажется одно единственное — от Хайзенберга. — Войдите! — громко и с нотками раздражения в голосе велела женщина, отодвигая в сторону бокал, наполненный темным, будто кровь, вином. — Мисс Димитреску, я к вам с почтой! — резво, как никогда, ответила Мари, та самая верная служанка госпожи, которую Карл в своё время грубо окрестил девчонкой на побегушках. Альсина аж ожила, быстро, но с привычной элегантностью, поднялась с кресла, медленно шагая на встречу к девушке. — К слову, мисс Димитреску, Елена, ну, та, которая живет в домишке на окраине, попросила передать, что… — боязно обронила служанка, протягивая госпоже несколько писем. — Мари, если она вновь пытается уговорить меня прийти на эти абсолютно бессмысленные собрания, то, будь добра, передай ей обратно, что меня абсолютно это не интересует… — Альсина начала разглядывать письма, а затем глаза её будто зажглись яркими бенгальскими огоньками, когда в одном из них она разглядела то, что предположительно могло бы быть весточкой от Хайзенберга… Место отправки было точно таким же, какое указывал Карл в каждом своём письме, однако, не написано было имя… — Если на этом всё, то ты свободна. Мари решила оставить аристократку в покое, ибо уже чувствовала, что ту что-то напрягает, а посему, за считаные секунды удалилась из кабинета Димитреску, в котором служанке даже находится было как-то жутковато. Тем более, наедине с женщиной, которая на две головы выше её самой… Наконец оставшись одной, Димитреску с той рыцарской осанкой подошла к столу, кинув два письма в сторону, а одно оставив красоваться в её руке. Почему-то не хотелось его раскрывать, прям как что-то не давало. А если Альсина вновь ошиблась, и это никакая не весточка от Карла, а просто она уже едет с катушек? И подобрав бокал с вином, покрепче его сжав, аристократка в два счета распечатала конверт. Письмо сначала вывалилось из него, упав на пол, как поблекший от холода листик с дерева. Всё будто так и говорило, что читать это не стоит, предчувствуя что-то страшное, леди не сразу даже наклонилась, чтобы поднять лист бумаги с пола. А всё же решившись, в глаза бросился совершенно незнакомый ей почерк. Аккуратный и мелкий, без единой ошибки, перечёркнутой не один раз… Видно, что писал не он, а кто-то совершенно чужой… Преподнеся написанное поближе, ибо из-за мелкого почерка дама была не в силах разглядеть содержимое, словно кто-то ударил её чем-то тяжелым по позвоночнику. Писал сослуживец Карла, представившийся, как некий Отто Вальдфогель. И стоило проникать в смысл написанного всё глубже, тем сильнее становилось желание закричать, однако, голос будто пропал, исчез, не давая своей хозяйке сорваться на крик. Письмо было небольшим, но перечитать его начало потребовалось ещё бесчисленное количество раз, дабы понять, что, черт возьми, вообще стряслось.«Уважаемая Мисс Димитреску, Должно быть, моё имя Вам ничего не говорит, однако, насколько мне известно, Вы наверняка знаете нашего Генерала — Карла Хайзенберга. Он многое про Вас рассказывал, неоднократно упоминал Ваше имя в разговорах. И до последнего верил, что однажды сможет повидаться с Вами. Я пишу Вам для того, чтобы Вы могли знать одну очень важную деталь, от которой сердце каждого нашего солдата разрывается в клочья. К всеобщему сожалению, Генерала Хайзенберга не стало 24.07.1944, погиб он неожиданно для всех нас, в бою. Я приношу свои искренние соболезнования, Мисс Димитреску. Он Вас очень любил, и хотел, чтобы Вы это знали. К решению известить Вас мы пришли всей ротой, в качестве отданной дани уважения к Генералу Хайзенбергу. В его вещах были найдены некоторые письма и фотографии, которые он, скорее всего, не успел отправить. С уважением, Отто Вальдфогель»
Бокал выпал из руки, упав в ногах у графини, где он и разбился. Разбился на множество хрустальных осколков, вино разлилось, как кровь. И сразу в голову полезли миллионы непрошенных вопросов. Неужели, она снова потеряла близкого? Неужто, снова чувство потери и опустошенности возвращается к ней, но с новой силой? Это больно, страшно больно, осознавать, что твой близкий ушёл, ушёл безвозвратно. Это мучение, как пытка. Димитреску стояла, как вкопанная, уставившись в пустошь. По началу до неё не сразу дошло то, что Карла больше нет, он словно просто забежал куда-то от неё после очередной ссоры.Быть может, это какая-то вопиющая ошибка, не более? Хотя, было бы так, в замок пришло бы долгожданное письмо, в котором Карл уже по обыкновению рассказывает про то, как он в компании сослуживцев ходит на рыбалку, ловит зайцев, а затем присылает Альсине в конверте парочку сухоцветов. Этого всего уже не будет, Карл мёртв. Он умер, не вернувшись, погиб прям там, на войне. На этой клятой войне, пользы от которой не было никогда. И только сейчас, когда наконец вернулось понимание происходящего, от подобных мыслей на глазах леди Димитреску нарисовались слёзы. Пару капель скатилось с её глаз, уволакивая за собой чёрную, как помыслы самой графини, тушь. — Нет… Нет! — прерывистым голосом повторяла про себя Альсина, будто читая мантру. Руки задрожали, а одна ладонь потянулась к лицу. Даже зная, что в комнате никого нет, аристократка пыталась сделать вид, что ей всё равно, но не могла. Не могла отпустить и тот факт, что Хайзенберга она до безумия любила, а в итоге, затерявшись в этих чувствах, любовь погасила тусклый огонёк радости, который Альсина так пыталась сохранить в себе. Внутри всё перевернулось. Уже не зная куда себя деть, леди Димитреску побрела к столу, пошагала прям по осколкам треснувшего бокала, как сдавшаяся воительница по костям погибших людей. На столе лежали ещё два подозрительных конверта, однако, решив бы посмотреть, что там, женщина неожиданно для себя взяла, и скинула все, что было на столе прямиком на пол. Просто так, в порыве накопившейся ярости. Снова треск, грохот. Разбитая бутылка с вином омывает содержимым дорогущие ковры и мебель, впитываясь во всё своим пряным ароматом алкоголя. Глаза забегали по пространству, пытаясь рассмотреть хоть что-то за пеленой тех горьких слёз. За что жизнь может быть такой несправедливой..? Почему, когда она только начала ценить, то сразу же потеряла? Нужно было ценить в те моменты, когда Карл был рядом, когда она могла прочитать ему нотации, а затем утонуть в его объятиях… Сейчас уже слишком поздно. Ноги сами начали подкашиваться, тело стало тяжёлым, ощущалось, как валун. Альсина хлопнула руками по столу, склонивши голову. На поверхность капала одна слеза за другой теми черноватыми каплями. Она не была в состоянии понять, что чувствовал Карл в тот момент, это было даже страшно представить. Эта вся картина напомнила женщине о моменте, когда она рыдала около могил своих детей, только теперь она уже оплакивает не только их, а и Хазенберга, того несносного мужлана, грубого и заносчивого. Того, кто для неё лишь за короткий год стал самым близким, самым любимым человеком, который, как казалось, был единственным, кто понимает её, искренне любит. Её сердце билось вместе с его сердцем, а когда его душа перестала витать на этом мире, остатки счастья и любви будто затонули в глубоких водах холодного океана. Рыдая, как не в себя, Альсина сложила руки на коленах, сидя на полу, сжимая ткани платья. Она плакала уже не так тихо, не стесняясь, громко всхлипывала, старалась не задохнуться в порывах горечи. Всё вокруг плыло, будто отдаляясь от Альсины и её криков в никуда. Она снова осталась одна-одинешенька на этом свете; без чего-то дорогого, без прежнего трепета в душе. К этому чувству нельзя быть просто готовым, смерть может подойти к каждому из-за спины, перерезав внаглую глотку. Леди Димитреску была рождена, чтобы быть несчастной, все привыкли видеть в ней холодную и бесчувственную, унылую и местами даже ярую женщину, а лишь один Карл смог разглядеть в ней все её удивительные красоты. Он видел в ней нечто прекрасное и особенное, нашёл алмаз в глубине окаменелого сердца. И умер, всё так же считая, что Альсина — лучшее и одновременно самое ужасное, что с ним когда-либо случалось, ведь эта пламенная любовь и её последствия погубила не только его, а медленно затянула всех в ту бездну отчаяния. А теперь что? Карла нет, больше не слышно в замке запаха машинного масла и пороха, нет тех мужественных и громких шагов, нагло направляющихся в сторону спальни хозяйки. Хайзенберга больше нет, и в это, как не странно, поверить невероятно тяжело. Он любил Альсину, даже когда погибал, когда видел перед глазами чёрную дымку небытия. И Димитреску его любила, вопреки всему. Жив он, али мёртв, графиня будет любить его пока смерть и по её душонку не прийдет. А до тех пор она, глотая слёзы, похоронит всё, что связанно с любовью, в огромной погребной яме, коей теперь являлось собственное сердце графини. Там она похоронила всех своих близких людей, вынашивая воспоминания о них, словно тяжкое бремя. И не забывала ведь, что всех их любит. И будет любить. А на столе всё осталось лежать открытое письмо, в паре с ещё двумя конвертами. Женщина, всё ещё сидя на холодном полу, потянулась к бумагам. Конверты были увесистыми, а сквозь них просматривалось что-то, уж больно похожее на фотографии. Графиня боялась прочитать неотправленные письма, казалось, что увидев всё, что писал когда-то ещё живой Карл, сердце совсем не выдержит, и разорвётся в огромные кровавые клочья. Когда под треском бумаги в руках у женщины оказались письма, она, прижимая их к себе, согнулась, роняя слёзы на свою юбку. Так и да, помимо не дошедших весточек там ещё и фотокарточки оказались… К примеру, одна из них была подписана, как «Улов сегодня зашибись, а была бы ты тут, рыбы б от страха все померли от твоих жгущих очей! Моей язве, Карл» и на ней Хайзенберг, сидящий на берегу озера с удочкой. Его глаза на том снимке были скрыты с помощью темных очков с круглыми линзами, а на шее у него можно было разглядеть подарок на Рождество от Альсины — небольшой золотой кулон, внутри которого было по две фотографии — одна с Альсиной, где она расположилась около рояля с сигаретой в руках, с другая была с Карлом, где он лыбиться, стоя на переднем плане роскошных садов замка. Сейчас же эти все сады остались неизменными, все такие же великолепные, такие все из себя могущественные, но всё же кое-что в них изменилось — Альсина любовалась ими свысока, но вглубь не заходила, ведь буквально каждая деталь ей напоминала о прогулах с генералом. По причине существования этого мелкого и, казалось бы, особо не значащего подарка, коим являлся рождественский подарок Альсины, теперь Димитреску поняла, что в момент смерти та была рядом, пускай всего-то на фотографии. Она думала, что мужчина закинет кулон в вещи, а затем по собственной глупости потеряет, а оказалось — нет. Носил его до последнего, держа свою любимую женщину около сердца… И этот факт будто добил графиню изнутри, заставляя её сорваться пуще прежнего. Его письма пахли горелым деревом и стойким одеколоном. Смотря на небрежный почерк мужчины, становилась ещё больнее, особенно, когда леди знала, что этого человека больше нет. Не видя из-за слез написанное там, Альсина просто начала смотреть на бумагу, не читая. И не хотела этого делать, ибо дать себе фору попросту не могла. Всё её предрассудки сейчас разрушились, как карточный домик, аристократка забыла про понятия замкнутости, выплакивая из себя всё до последнего. Всё же решившись заглянуть в написанное, Альсина скинула слёзы с лица долой, левой рукой заправляя за ухо нависшие над её глазами волосы. И только от начала письма уже стало так больно... Он называл её Mein Schatz, что означало Моя дорогая по-немецки.«Mein Schatz, Не стоило было так кипятится, это всего-то рана, она затянется. Подумаешь, со мной и не такое бывало, я не пропаду. Однако, стоит признать, меня порадовало, что ты поинтересовалась. Этот треклятый Берлин отменяется уже в который раз, остаюсь тут. Может, оно и к лучшему, хер его знает… Тем не менее, помимо того, что бочину я себе чуток «поцарапал», всё более, чем отлично! Надеюсь, что у тебя так же. Писать особо времени не было, уж надеюсь, ты меня там ещё не хоронишь. Я ж, генерал, ёб твою, сопляков на меня повесили, как на воспитателя малышню! Их как не называй, как не требуй большего, всё равно они идиотами и останутся… Уже соскучился по обществу красивых женщин (К примеру тебя приведу, ты у меня о какая сочная!), а не этих полудохлых. мальчиков. Кстати! Ты слёзно просила меня отправить фотографию. Что же, просила — получай! Только потом не ной, мол, я выгляжу, не как джентельмену подобает. Уж извиняй, вечернего костюма у меня тут нет. Пришлёшь бандеролькой как-нибудь, потом разберёмся… Вчера перед сном думал, что бы тебе такого сказать, чтобы ты по достоинству оценила. Стихи писать я не умею, к сожалению, а рифма к имени Альсина приходит только одна — Альсина-Кусок апельсина… Такое ты не оценишь, найдёшь меня вместо этого, и прибьёшь чем-то тяжёлым. Надумал, что где бы я ни был, сколько бы лет с разлуки нашей не прошло, ты всегда для меня одна единственная. Ни одна другая женщина не сравнится с тобой, с твоей красотой, с твоей душой… Только ты принадлежишь моему сердцу. Я люблю тебя, моя Альсина. Целую, Карл. 15.07.1944»
Леди Димитреску была права, от прочтения стало ещё больнее, ни капли не легче. Он и вправду отправил ей пару своих фотографий, небольших, слегка размытых, но это не помешает графине хранить их, как самое ценное, что у неё осталось. А остались лишь фотографии и греющее душу ожерелье… До сей поры по коже ознобом проходятся тысячи мурашек при малейшей мысли о прикосновениях Хайзенберга, о его грубоватом и прокуренном голосе. Ведь этого больше нет. И не будет… Карл спешно оставил Альсину рыдающей на полу в окружении хрустальных осколков, когда она к себе прижимала руки, в которых держала фотографии. Оставил с разбитым сердцем, со сломленной верой в возможность быть счастливой, и, что самое главное — заставил в который раз проклясть этот мир с его страшной несправедливостью.