Сигнал к действию принят.
У Ноя закипает кровь ещё на пороге подъезда, стоит звонку прекратиться и прозвучать долгим гудкам: он не видел обидчиков, не понял ни слова из речи на незнакомом языке, но уже почувствовал угрозу. Да и стал бы Жан-Жак шептать ему адрес, если бы мог справиться сам и это не было опасно? Нет, не то чтобы Архивист в нём сомневается, но переживаний от этого не меньше.***
Жан-Жак далеко не слаб и немощен, и он это доказывает сразу: перехватывает кулак нападающего у своего лица и заставляет изогнуть руку в бок так, что аж зубы от боли скрипеть начинают. — Помешанный ублюдок. Что, дозу потерял, «сказку» свою? — прокурено сипит шутник думского разлива, видимо, услышавший шёпот Шастела самому себе. Шастел слизывает выступившую на губы кровь и хмурится злобно, продолжая выворачивать шутнику руку так, что тот и чем-то ещё пошевелить не может. Он не позволит оскорблять свою Сказку и мешать ее имя с названиями наркотиков. Никто не имеет права осквернять её: — Повторишь? Только за застилающей глаза злостью он не замечает человека у себя за спиной и приходится запрокинуть голову, отпустив руку противника и замерев — у горла ржавая заточка и она уже давит на бледную кожу, разрезая и пуская кровь. — Тебе лучше было не появляться здесь, хер забугорный, — мерзко фырчат ему в ухо и давят сильнее. Кровь тёплой струйкой стекает за шиворот — придётся извиняться перед Ноем за шарф. — А то как же. Невест ваших подколодных я не забираю, но те сами к поприличнее тянутся, — к горлу подкатывает кашель, от злобы голос проседает, но Жан-Жак всё равно отвечает. Может, он и хотел бы ещё что-то сказать или хотя бы отвести оружие от себя, но ничего не успевает: ему крепко заезжают кулаком по лицу, разбивая губу в мясо. И тут же мир уходит из-под ног вместе с воздухом из лёгких после нового удара: худое, костлявое колено наркомана немного криво, но всё равно не без силы впечатывается в верх его живота, будто норовя продавить и залезть под рёбра, сломав мечевидный отросток. От этого тело сводит непреодолимая судорога, Жан-Жак вынуждено дёргается, углубляя ранение на шее, пытается поймать губами хоть немного воздуха, а его только припечатывают по рёбрам снова; в груди клокочет и вампир уже не очень понимает, злость ли это или болезнь. Руки в кулаки сжимаются сами собой от гогота: «о, сказочник совсем плох». Может, за эту безрассудность Жан-Жак и поплатится потом, но сейчас — без разницы. Мужчина хватает руку с заточкой крепко-крепко, беря в качестве опоры, и с размаху заезжает ногой по только что ударившему его колену. Замахивается снова, продолжая оттягивать от шеи заточку, чтобы не перерезали горло ненароком. Только по его ноге раньше проходятся чем-то даже не особо напоминающим лезвие, оставляя на бедре глубокий неровный порез, кровь из которого сразу пропитывает тёмные брюки. Такое уже более небезопасная ситуациях, — не выстрел под рёбра от отца, конечно, но всё же, один Бог знает, чего касалось это нечто, — так что Жан-Жак пускает в ход даже клыки, впиваясь в руку около своей шеи. Хотя бы освобождается и успевает хромающе отбежать в сторону выхода с проулка. — Ах ты сучий потрох… — болезненно хрипит и ругается укушенный, встряхивает руку, с которой капает кровь, и перехватывает оружие другой. Жан-Жак тяжело вздыхает, поправляет шарф, закрывая шею плотнее и бездумно нащупывая на ткани фиолетовую брошь в золотой кайме, и отступает назад, чувствуя подступащую к горлу кровь. Нельзя сейчас продолжать конфликт, иначе это плохо кончится. Сделав шаг назад, натыкается на кого-то спиной — едва не отскакивает, но его придерживают за плечо. — Жан-Жак?.. — голос и тепло ладони знакомы, но Шастел всё-таки оглядывается удивлённо и натыкается на поменявшие свой цвет на красный глаза Архивиста. Он ведь не просил приходить сюда. Сказал адрес и коротко попросил подождать его немного. Но либо Ной не услышал просьбу, либо не счёл нужным слушаться, различив в наверняка незнакомом языке опасность. — О, а ты ещё кто?! Свали нахуй, это не твоё дело! — рявкает в их сторону один из наркоманов и приближается, собираясь напасть снова. — В сторону. Я разберусь с ними, не переживай, — Ноя не узнать. Он отстраняет Жан-Жака за себя, выгораживая, и поправляет перчатки, поднеся одну из рук к лицу. Бывшие добрыми и светлыми ещё с утра глаза теперь — оплот ненависти и злости; ноздри раздуваются от тяжёлых глубоких вдохов, а от отвращения подёргивается мышца на щеке. Ноя пытаются прижать по той же схеме, но заточка его плеча не достигает как такового, зажатая в сгибе локтя. Молодой человек рычит что-то неразборчиво, но понимает его в любом случае только Шастел — и сказанное его шокирует. «Не смей трогать Жан-Жака». Но сердце болезненно ударяет в рёбра совсем не по этой причине. Мир вокруг уплывает окончательно, двоится и расходится кругами по воде; глаза, словно калейдоскоп, меняют цвет; дыхание сбивается на сиплые похрипывания, а на языке снова возникает привкус крови; он хватается за грудь, сжимая кофту и царапая через неё кожу. Кажется, Архивист это замечает — слишком резво и быстро он отталкивает одного из парней к стенке, а другого уваливает следом, оставляя обоих без сознания. — Жан-Жак! — какой испуганный голос. Шастел обеими руками держится за грудь, продолжая задыхаться, и не может ответить, неловко шагает назад, наступая себе же на ногу. — Ной… Иди отсюда. Я не знаю, что, — Шастел прерывается, судорожно хватает ртом воздух, пока с губ капает почти чёрная кровь, — сейчас будет… Что-то рождается то ли в груди, то ли в горле, но угадать сущность не представляется возможным. Оно такое огромное, что уже минуту спустя затыкает Жан-Жаку глотку, не давая ни капли воздуха. Молодой мужчина стягивает с шеи чужой шарф, в порыве не запачкать своей тьмой что-то принадлежащее такому светлому человеку, протягивает владельцу и, стоит тому только взять, как тут же он отпускает ткань и хватается за горло, издавая какие-то нечленораздельные хрипящие звуки. Отшатывается от Ноя на слабеющих и дрожащих ногах, оступается, попав каблуком на округлый камушек, и валится к стене спиной, съезжая по ней. Кровяное давление разом вверх и из носа уже течёт кровь, хотя он и старается её утереть, а в зеленовато-серых глазах появляются подтёки. Машет рукой на Ноя, мол «не подходи», пока и ту не сковывает судорога, оставляющая Шастела совершенно без средств коммуникации.≪Больно, больно, больно!≫
В голове набатом ухает кровь. Ноги подкашиваются.≪Спасите! Больно! ≫
Под онемевшими и почти ничего не ощущающими руками и ногами — ломаный-переломанный асфальт подворотни. Мир завихряется, кружится перед глазами, словно кто-то стёр грань между ним и структурой. Шастел не знает, что начал молить вслух. Слёзно, захлёбываясь, мешая звуки с кровью и не видя как такового перед собой Ноя, пытающегося до него докричаться. Зачем он открывает рот, если ни звука не производит? Или это Жан-Жак не слышит? А Ной ли это? Чужие белые, как снег, волосы меняются, завиваются к лицу и отдают серебром; лицо изменяет форму и бледнеет на несколько тонов; крепко сжимающие его плечи, но слегка подрагивающие руки становятся небольшими и женскими. Хлоя. Жан-Жак знает, что выглядит чертовски жалко. Хватается за чужие локти, больно сжимает, но не ощущает их чётко и часто моргает, стараясь различить, кто же перед ним всё-таки. Образ всё так же плывет, а кто-то продолжает его звать. — Жан-Жак! «Ной?» ≪Жан-Жак, где ты? ≫ «Хлоя?» Сердце, кажется, пробивает рёбра, когда два голоса звучат в унисон. Отвратительная, непреодолимая дрожь заставляет вцепиться в чужие руки железной хваткой, но только тело не выдерживает уже совершенно. Кровь тонкими струйками сочится даже из глаз заместо слёз. Жан-Жак не видит уже ничего, опускает голову, утыкаясь пустым взглядом в асфальт. Не слышит ничего, кроме своей крови. А что-то все равно рвётся наружу, раздирает ему глотку своими когтями и лезет-лезет-лезет. Жан-Жак чертовски устал. Может, стоило бы уже сдаться и отдаться в лапы костлявой? Зачем он столько лет терпит это? Ради чего? ≪Держись! ≫ — Не закрывай глаза! Молят его два голоса. Кто-то крепко сжимает его онемевшую челюсть, что-то тёплое уверенно касается окровавленного языка, ранясь о клыки, и вытягивает на свет нечто длинное. Вернее, только начало «нечта». Жан-Жак снова захлебывается, давится, харкает кровью на чужую ладонь, не в силах совладать с этим. Рот заполняет что-то скользкое, движущееся и вовсе не от того, что нечто вытащить пытаются. Оно живое. Уголки губ начинают болеть от натяжения, кажется, потом там будут рваные ранки. Округу оглашает крик, и Жан-Жак совсем не знает, кто же кричит. Хорошо, что они в арке — из окон не видно. Только рот всё ещё полон крови, о клыки цепляет плотная субстанция, напоминающая мясо, а горло расцарапывают неясные шипы. Жан-Жак дёргается, находит силы втянуть клыки и отстраняется, едва не лишаясь языка из-за отчаянно пытающегося удержаться за него шипом существа болезни. Субстанция в разы больше той, что в метро была. Глазастее, зубастее и вопит куда как громче. Шастел, кажется, поднимает руку и хочет дотянуться до откидывающегося на спину белого силуэта перед собой, но в конце концов только роняет безвольную ладонь, раня костяшки о каменную крошку, и заваливается на бок, окончательно обмякая. Ною перед ним бы встать, дотянуться до Жан-Жака и поймать его руку, но субстанция плотно придавила его к полу, пытается обвить, на его груди угнездиться, убить за то, что из носителя вытащил. Кажется, теперь Архивисту ясно: сама судьба или кто-то свыше свёл его с Шастелом, когда он приехал изучать как раз эту болезнь. Архивист злится на себя, что не сразу понял это. Злится бесконечно, видя перед собой лежащего на боку еле дышащего друга с запачканными в крови лицом и руками. Пересиливает сущность, отрывая когтистые отростки; скидывает с себя, сжимает, не боясь оглохнуть от истошного вопля или заразиться через укус; рвет на кусочки, меняет структуру, запрещая срастаться — он мог так раньше? Сущность вопит, царапает Ною руки, пытаясь прорваться через одежду, тянется к лицу, но тот вырывает с корнем последние отростки. Тихо. Архивист тяжело дышит, сидя на земле и глядя на свои испачканные в каких-то чернилах руки, думает о том, что это нужно сжечь. Ной обводит всё вокруг диким взглядом. Аметистовые глаза сами собой замирают на Жан-Жаке и расширяются от испуга. Тот лежит без единого движения. Неужели мёртв?! Нет, нет, нет. Быть не может. Он не мог снова не успеть. Не имел права. У Ноя голова соображать от воспоминаний перестает, но он пересиливает себя, подползает и склоняется над болезненно бледным лицом. ≪Дышит! ≫ Архивист нащупывает в чужом кармане полупустой спичечный коробок и какие-то мешочки — спросит потом. Поджигает спичку и кидает на кучу чёрных кусков, что тут же вспыхивают неестественным зеленоватым пламенем. Туда же отправляются его перчатки — лучше без них или купить новые, но не оставлять ни грамма заразы. Жан-Жака он бережно поднимает на руки, словно невесту, жмёт к себе поближе, чувствуя, как его тело подрагивать начинает. Пустынные крыши — нет уж, в таком виде точно нельзя в толпу, — подъезд, второй этаж и знакомая расцарапанная дверь. Теперь Ной догадывается, чьи руки оставляли эти следы, и от этого ещё противнее на душе. Младший скидывает сапоги и относит Шастела в комнатку. На постель опускает, снимает с него пальто, вязанный жилет и шейный платок; расстёгивает воротник рубашки, чтобы мужчине дышалось легче, и стягивает с него сапоги. Всё покидает комнату и оказывается либо на пороге, либо в ванной. Сначала всё-таки сам Жан-Жак, а потом уже вещи, не находящиеся в порядке даже по мнению Ноя. Шастел точно жив, но неизвестно ещё, как скоро очнётся. И точно ли это не последние минуты перед тем, как тепло начнёт уходить из его тела? Ною страшно даже думать об этом. И нет ведь здесь Учителя, чтобы помочь. Он чует кровь, но замечает, что теперь она только от ранений на шее и на правом бедре. Это нельзя так оставлять, потому молодой человек приносит аптечку. Если с шеей всё достаточно просто, не считая слишком заманчивой идеи коснуться её хотя бы пальцами, хотя в идеале губами бы, то что делать с бедром? Теперь предстоит выбор: снимать или пытаться так? Идея о том, чтобы раздевать Шастела таким образом немного смущает, да и Ной обнаруживает, что ширина свободных штанин позволяет не делать этого, но хорошо обработать рану. Поэтому Архивист это и делает. Обеззараживает, закрывает повязкой. Затем поправляет свалившуюся с края кровати руку, укладывая ее на живот мужчины. Укрывает мягким одеялом и одергивает ладонь в испуге — случайное касание к ключицам оказалось обжигающе жарким. Ной трогает снова, потом трогает чужой лоб и тихо охает — Шастел весь пылает. И как он не заметил при манипуляциях с порезами? Приходится судорожно вспоминать, пересиливая детскую панику: что же можно применить сейчас? Главное, верно взять нужные скляночки с лекарствами, иначе есть риск сделать только хуже. Ноя не удивляет, что часть нужного находится у друга в аптечке. Недостающую часть он восполняет из того, что брал с собой из дома для работы вне учёбы. Травы сейчас лучше — менее агрессивны, безопаснее для помощи с недугом. Ной доверяет себя памяти, превращает листы и бутоны в мелкую, но достаточную для чайного ситичка крошку. Лепестки астерисков ломаются с синей пылью, пачкают пальцы, но они — главный компонент, нельзя ими пренебречь как бы мал запас не был. Эту вариацию настаивать не нужно и это главное сейчас. Каждая минута может быть последней. Молодой человек только остужает отвар немного, чтобы и без того настрадавшееся горло не обжигать. Жан-Жак ещё дышит и как же это радует. Губы у него уже не сомкнуты плотно, они даже шевелятся беззвучно, будто Шастел хочет что-то кому-то сказать. Ной присаживается рядом с ним, осторожно касается порозовевшей от жара щеки, успокаивающе поглаживает. Губы мужчины перестают лихорадочно что-то шептать, замирают, как в удивлении. Молодой человек над ним хмурится, с болью глядя, пальцами осторожно размыкает бледные потрескавшиеся губы и понемногу начинает отпаивать больного. Сопротивления вроде никакого, так что Архивист в итоге оставляет в сторонке пустой стакан. Ной пытается вмешаться в структуру мира чужого тела, чтобы удержать мужчину здесь со стопроцентной вероятностью. Это сложно и он даже не уверен, что получается. Потом приносит прохладный компресс, чтобы сбить температуру. Архивисту мерещится прошлое, но он не позволяет себе отвлечься. Ещё рано лить слёзы, да и перед ним совсем не Луи де Сад. Молодой человек не отходит, ухаживает ровно до того момента, как малость спадает жар. Это состояние уже стабильнее предшествовавшего, потому Архивист позволяет себе отойти. Ещё остались ведь неразобранные вещи, которые необходимо отчистить от остатков болезни, чтобы не оставлять ее источать ядовитые пары. Стиральную машинку Ной трогать боится от неумения, поэтому закатывает рукава и снимает жилетку. Да и про пальто своё вспоминает: пока ухаживал, совсем забыл, что снял только шарф. Снимает и откладывает к остальным вещам: тоже стирать надо. Впрочем, ему не трудно, есть даже привычка какая-то. Чужие вещи, свои. Мурр вертится под ногами и даже почему-то сегодня покладист. Льнет, трётся, мурчит, взывая к Ною. Тот стряхивает капельки воды, заканчивая со стиркой, и поднимает Мурра на руки. Лучше быть рядом с Шастелом, на всякий случай. Поэтому Ной садится у кровати прямо на пол, Мурра себе на колени сажает, а тот на них клубком ложится, прежде изрядно потоптавшись. Кот спокоен, хотя ему это не слишком-то свойственно, когда забывчивый хозяин вдруг бросает его одного. Но сейчас умная животинка понимает. Ной ласково гладит белую разноглазую буханку у себя на коленях, приласкивает, чешет за ухом, то и дело глядя на Жан-Жака в ожидании признаков сознания. Но тот только лишь замер бледным изваянием, хотя и дышит едва заметно. Ной смеет надеяться, что всё будет хорошо.***
На следующий день Жан-Жак в себя так и не приходит. Всё ещё дышит, но даже малейше не шевелит хотя бы одним пальцем. Но, похоже, кризис прожит: лоб стабильно теплый, но только как положено здоровому живому существу. И только под вечер, почти к самой ночи, Ной впервые слышит неразборчивый шёпот. Жан-Жак что-то произносит почти беззвучно, кого-то опять зовёт, кажется. Честно признаться, Архивиста это безумно радует.***
— Луи, могу я что-нибудь сделать для тебя? — Ной склоняется над парнем, опираясь на подлокотники его кресла и приближая лицо так, что не смотреть друг другу в глаза фактически нереально. У Луи взгляд испуганный, встревоженный. «Да, помоги мне, пожалуйста! Спаси меня!» У Луи руки так ослабли, что даже спокойно строгать перочинным ножом в тягость. «Это невыносимо, Ной!» Но Луи не страшно, честно. Он с детства почти что один. Безликий не то чтобы считается, а семья от него отказалась. — Что же ты хочешь сделать? Я хоть и болен, но справлюсь уж, — выдыхает почти спокойно де Сад. — Пожалуйста, Луи, не молчи, если нужно будет что-то, — Архивист будто знает о том безобразии, что устроило парад слабости на подкорке. Месяца не проходит с того разговора. Полная красная луна, как инквизитор, заглядывает в окна заброшенной церкви. Два мальчика на коленях. И хоть бы один молиться мог, но не под силу им более ничто, кроме воззваний к тому, кто сидит напротив. — Луи! — Убей меня, Ной, — хрипят ему в шею, заливая ее слезами и кровью. — Я… — Ной не может даже руку поднять. — Луи, пожалуйста… Плечо пронзает резкая боль. Луи его не слышит. Повсюду кровь, его кровь. Луи задыхается чёрной смолой.***
— Луи… — тихо всхлипывает Ной, резко просыпаясь. Слишком короткий сон, чтобы выспаться. Слишком длинный, чтобы вспоминать такое. И как это он умудрился уснуть? Плечо до сих пор ноет, будто только укушенное. Ною физически больно от собственных же слёз, они выжигают сердце и рвут на части душу. Архивист так же сидел когда-то у постели Де Сада после одного из приступов. Сутки около него проводил, не зная иных возможностей и не признавая развлечений. — Прости, Луи. Прости, Жан-Жак, — слёзы не унимаются, а с поднятием взгляда на всё ещё спящего Шастела всё только хуже становится. Ной глядит на это бледное лицо, прислушивается к едва слышимому дыханию и дрожит, как осиновый лист на ветру. Хочется взять за руку, но даже та выглядит слишком хрупкой, чтобы ее трогать. Архивист опускает голову и глухо, воюще всхлипывает в край матраса, крепко сжимая его. «Я не позволю тебе покинуть этот мир раньше времени, Жан-Жак…» — смазано думает Ной, болезненно проезжает лбом по шершавой поверхности и поднимается. Слёзы ещё текут, но он потихоньку их останавливает, стирая, и вздыхает. Надо умыться: пусть Шастел не узнает об этой заминке после случайного кошмара. Прохладная вода достаточно неплохо отрезвляет и остужает обожжёные слезами смуглые щёки. Ной поправляет мокрой ладонью взъерошенные волосы и тихо вздыхает, глядя на себя в староватом зеркале. Глаза опухшие, усталые и неясно блёклые, будто и не он в зеркало смотрит, а кто-то другой. Ной слабо улыбается себе, подбадривая, и вспоминает находящуюся где-то в Париже Доминик. Её приятно вспомнить, девушка всегда его поддерживала. Мысли о том, что сейчас бы ему сказала де Сад, постепенно успокаивают его и приводят в чувство. Нет, он пообещал и теперь точно не отступит. Он не может ещё хоть раз допустить той же ошибки. Не простит себя уже — сил не хватит. Ной резко вскидывается, сжимая края раковины, услышав неизвестный грохот в комнате, где остался Жан-Жак. Что там? Жан-Жак проснулся и попытался встать? Это была та форточка? Мурр что-то натворил и уронил? Такая маленькая, старая однушка вдруг кажется безумно огромной, как королевский замок Карбункулус. Ладони нервно вздрагивают, но Ной сжимает их в кулаки. Отпускает раковину и в тянущиеся, как жвачка, секунды оказывается в комнате. Ах, кто бы мог подумать.