О метро и его merci

      Кто бы мог подумать, что именно вот сейчас, когда Шастел так слаб, ему приснится кошмар. Это было совсем не кстати, хуже расклад — приступ.       Грохот, оказалось, был от того: дернувшийся мужчина выбил из-под себя подушку, а та, на пару со слабой рукой, снесла рядом стоявший стул, на котором находился пустой стакан из-под отвара — он-то и звякнул, разбившись. Оттуда и весь шум, и Мурр, шипящий у ног прибежавшего Ноя.       И при том, кажется, у Шастела всё так же нет контроля над телом: он лежит на спине, поменяв только положение взъерошенной головы и свесив с края кровати руку.       Видя это, Ной вздыхает облегчённо, подходит и поправляет всё: убирает осколки, снова укладывает чужую голову на подушку, руку поднимает, чтобы та не затекала в таком положении и Мурр ее не воспринимал за игрушку-шнурок. Архивист по себе знает, как его кот любит подобную игру — вы только на его собственные ладони взгляните.       Стоит ему отпустить чужое плечо, как Шастела снова сотрясает, словно в конвульсиях от удара током. Мужчина тихо хрипит, вздрагивает и совсем слегка прогибается в пояснице, силясь подняться, но только падает обратно.       «Да что ж это? Почему всё повторяется ровно как тогда?» — охватываемый лёгкой паникой, мысленно возмущается Архивист. — «Какая-то повторная проверка от жизни?»       И ведь в этой проверке от него опять зависит чужая жизнь. Как же это беспощадно со стороны судьбы.       Ной вздыхает. Не обязательно будет рассказывать об этом Жан-Жаку, но он знает точно, во что такие такие мелкие вздрагивания превращаются достаточно быстро, потому сразу решает использовать знакомый метод.       Зайди сюда посторонний, мог бы принять это за странную постельную сцену: Ной перекидывает ногу через чужие бёдра и нависает над Жан-Жаком, фактически сидя у того на коленях, а руками упирается повыше локтей пока ещё недвижимых рук старшего.       И ведь хотелось бы ошибаться, но не выходит: всего через пару минут под смуглыми ладонями начинают дёргаться бледные руки, и, если бы тело Жан-Жака не было прижато чужим, он бы и его изогнул в небезопасный мостик, заходясь в кашле.       Чтобы усмирить приступ, приходится прижать полностью всем телом. Вжаться, обхватить, уткнуться носом под чужое ухо. — Куда же ты… Почему ты оставляешь меня? — вроде бы связные слова звучат всё равно ни к селу ни к городу. Кто кого оставляет? Нет, кого понятно, но только кто?       Ною вспоминается утренний сонный паралич Жан-Жака: тоже кто-то его покидал и, судя по всему, это один и тот же человек или вампир. Может быть, это всё те же старые события из детства? — Всё хорошо, Жан-Жак, я с тобой, — так по-дурацки звучит, словами не передать.       Но младшему сказанное кажется верным. Нужно, чтобы это прозвучало на ухо Шастелу, даже если того вновь сотрясает в конвульсиях и Архивист еле справляется с тем, чтобы его удерживать. Иначе ведь покалечить сам себя может, не говоря уже о разрушении окружающего пространства. — Тихо-тихо, я рядом, — Ной прижимается щека к щеке, закрывает глаза и сжимает чужие запястья.       И ведь помогает же! Жан-Жак уже не дрожит осиновым листком, совсем-совсем притих. Но только вот Ной своей щекой чувствует дрожь губ и влагу и понимает, что старший плачет — из двух зол выбирай меньшее, как говорится.       Шастел откровенно забито поскуливает и всхлипывает. Будь он в сознании, уже бы спрятал искажённое болью и покрывшееся красными пятнами лицо в чём-нибудь.       Кажется, он давно не плакал — не позволял себе. А теперь, потеряв контроль над всем телом до последней клеточки, выпустил это почти невольно.       Кто же мужчину так ранил, что тот захлёбывается в слезах, слабыми пальцами царапает простыни и мечется загнанным в ловушку зверем?       Кто причина солёных дорожек, беспощадно рассекающих щёки, и этих неровных красных пятен?       Как никогда ясно Ной вспоминает, что по по-сути и не знает Жан-Жака совсем. Да и можно ли узнать кого-то за двое суток, не вторгаясь вероломно в чужие воспоминания?       Архивист болтает то, что на истинно интуитивном уровне кажется правильным из всего приходящего в голову. Тяжело сказать, что из этого лучше всего влияет, но что-то да помогает.       Не так быстро, как хотелось бы в угоду хотя бы минимального сохранения чужих нервов, но Шастел всё-таки притихает через полчаса.       Перестаёт дёргаться, замирает, но всё ещё что-то скулит: — Хлоя…       «Хлоя? Так это та, кто ему так дорога? Бедный Жан-Жак, ” — тяжёлый вздох вырывается вместе с мыслями сам собой.       Удостоверившись, что Жан-Жака больше не трясёт, Ной слезает и глядит на бледные запястья — не осталось следов, хотя в какой-то момент младший немного переборщил с давлением.       Это хорошо, конечно, но насколько надолго всё прекратилось? Не случится ли что-то хуже — Архивист даже думать об этом не хочет. Как и о том, сколько ещё будет блуждать в чертогах своего разума Жан-Жак.       Одно только пока понятно: Архивист пробудет с ним до этого самого момента, приглядит за всем и поможет сориентироваться во времени и пространстве после пробуждения. А дальше все вопросы, которых уже сейчас целая тьма.

***

      Жан-Жак не просыпался неделю. Не реагировал ни на что, даже на те благовония, что иногда и мёртвого подымут, не то что спящего.       Приступы плача от страха, тоски или боли случались ежедневно, даже ночью пару раз — вот уж где Ной пожалел, что спит по-богатырски непробудно.       Последний же день был особенно страшен: Ной отлучился на пятнадцать минут до находящегося по соседству магазина, а вернувшись обнаружил пугающую картину.       Подушки и покрывало сброшены на пол. Мурр шипит в углу, пытаясь отчистить белую лапу от какой-то чёрной субстанции.       Жан-Жак повернулся — а ведь это неплохой знак был бы — на бок и снова трясётся, обхватив себя руками за плечи и поджав ноги повыше к телу, скулит и хрипит. Но не было бы это так страшно, будь это лишь плач — нет, даже слёзы у мужчины наполовину из крови, что говорить о том потоке почти что чернил, замаравшем бледные губы и на простыне оставившем большое, всё ещё расширяющееся пятно.       Ноя бросает в дрожь; руки вампира сковывает страх — он уже видел это и ничего не смог. Так что же делать сейчас?       Астериски. В голове словно лампочка загорается.       Просто так сейчас Жан-Жака выпить отвар не заставишь — он даже на вид так напряжен, что Ною самому больно. Младший вздыхает прерывисто, поглядывая то на чашку, то на мужчину, сообразить поскорее старается.       Жан-Жак, кажется, снова пытается кого-то звать: — Хлоя, — хрип, разрывающий лёгкие кашель и новый поток крови. — Ной…

Была ни была.

      Раз за него цепляются, раз Шастел в бреду помнит его имя и хочет, чтобы он услышал его, значит нужно попробовать хотя бы что-то.       Ноя уже не волнует, что он может заразиться. Он только лишь берёт пару глотков отвара, склоняется над Жан-Жаком и, силой немного придержав его нижнюю челюсть, чтобы губы оставались приоткрытыми, прижимается, передавая лекарство изо рта в рот.       Удивительно, но кровь на вкус не ощущается так плохо, как выглядит. Возможно дело в астерисковом отваре. Как бы там ни было, а горечь всё-таки не перебивает странноватую молочно-ореховую сладость крови Жан-Жака. Если бы не болезнь, её можно было бы и вовсе счесть за божественный нектар.       Но упиваться этим никак нельзя, как и чужими губами в невольном поцелуе, поэтому, отдав всё лекарство, Ной отстраняется и всё-таки облизывается — сладко.       От пробуждающейся неловкости становится интересно, вспомнит ли этот момент Жан-Жак, или он останется на века только в голове Архивиста? Ной тихо вздыхает, странно ощущая себя после мысли о своём таком странном первом поцелуе, но радуется спокойствию.       Кровь перестала течь, кашель почти прекратился, а Шастел наконец расслабился, переставая напоминать один сплошной нерв.       Это даёт возможность его переместить, снять испачканную простынь и всё в порядок привести. Подушки снова становятся довольно пышным и мягким троном для несколько взмокшей головы, одеяло возвращается на место, укрывая Шастела по грудь.       Ной стирает остатки крови с чужих губ и подбородка, убирает дорожки слёз, затем уже подхватывает одной рукой Мурра, другой вещи. Надо отмывать эти пятна, а кота так в особенности, хотя за данную процедуру он все равно вампира поцарапает мол: «дурак хозяин, оставил меня один на один с этим больным».       Но скоро Мурр снова чист, и он гордой походкой, виляя хвостом, важно вышагивает у ванной, присматривая за Архивистом.       Сегодня одна только простынь, повезло, что на футболку старшего ничего не попало.       Отстирав пятно и всё повесив, Ной взглядывает на себя в зеркало.       Всё тот же он: смуглое лицо, фиолетовые глаза в обрамлении пушистых ресниц, белые волосы. Только на скулах почему-то до сих пор не сошедший румянец — Ной пробует его потереть, мало ли что это, но он только усиливается.       Из спальни снова звук, будто кто-то охнул.       Одёрнув мокрый край футболки и поправив ее неаккуратно закатанные рукава, Ной возвращается и видит, что Шастел открыл глаза.       У младшего прямо гора с плеч и яркий тёплый пожар в груди от счастья. Получилось! Так и хочется прыгать до потолка, как маленькому ребёнку, но вместо этого Архивист садится рядом с Шастелом.       Ласково проводит ладонью, убирая чёлку с глаз того и заодно прикасаясь ко лбу — прохладный, как должен быть. — Ной? — Жан-Жак глядит на него, явно ещё не до конца сфокусировавшись, тянет слабую руку, чтобы потрогать собеседника и убедиться в его существовании. — Наконец-то ты очнулся, Жан-Жак, — Архивист счастливо улыбается, руку Шастела перехватывает и кладёт себе на шею, прямо на сонную артерию, где пульсирует кровь.       И этого даже мало. Архивист слишком рад тому, что взгляд старшего проясняется и тот прекрасно понимает, где они и с кем.       Ной склоняется к стремящемуся приподняться Жан-Жаку, обхватывает его обеими руками, располагая ладони на лопатках, и то ли прижимает, то ли сам жмётся, как испуганный котёнок. Носом тычется в плечо, крепко обнимая чуть не до хруста костей, и глухо смеётся. Он так переживал, но чудо произошло! — Ной, ты чего? Ох, не так крепко, — Жан-Жак хрипит от того, как его стискивает Архивист, и кое-как обнимает в ответ, оставляя ещё слабые и не до конца подконтрольные руки на его плечах. — Стой… Ты плачешь что ли?! — Нет-нет, просто я очень рад, — Архивист ослабляет хватку и отстраняется, показывая свою широченную улыбку до ушей. На него посмотришь и не подумаешь, что юноша девятнадцати лет уже, а не ребёнок. — Чему? Что я пропустил? — Шастел глядит удивлённее прежнего, замечая, что у смеющегося Ноя всё-таки есть слёзы в глазах, парень балансирует на тонкой грани между двумя эмоциями. — Ты не приходил в себя неделю, Жан-Жак! Я так перепугался за тебя. Там во-от такая же зверюга была и эти местные странные такие, — тараторит Ной, наглядно показывая, какого размера был отвратительный сгусток, чуть не задушивший тогда Шастела. — Тебя оно не тронуло? Укусы, царапины? — Жан-Жак даже забывает, что сперва его шокировал срок отключки. Он-то знает, что это за болезнь и как она ощущается, поэтому не может не переживать за Ноя. — И что… Я серьёзно неделю спал? — Шастел внимательно смотрит на голую шею, открытые воротом широкой футболки ключицы, лицо оглядывает на предмет заживающих царапин. — Пыталось, но через пальто не прорвалось, — Ной улыбается, прикрывая глаза, и по щекам всё-таки сбегают слёзы, но младший их стирает. — Да, неделю. Ты так часто плакал и метался, звал некую «Хлою». Пару минут назад ещё и приступ был, крови столько… Наверное, сейчас тебя астерисковый отвар разбудил.       Жан-Жак вздыхает, видя по лицу Архивиста, каково было беспокойство того за фактически незнакомого человека. Он ведь ему никто, просто добрый человек, приютивший на неопределенный срок.       А теперь Ною известно о «Сказке» и объяснение явно понадобится более обширное, чем «девушка, которая мне нравилась».       И только теперь он замечает, как близко находится к нему Архивист — еле-еле две ладони будет. Неловко ощущается, но даже правильно. — Ты хотя бы спал? — выдыхает он виновато и убирает руки, позволяя свободно отстраниться от себя. — Спал, не стоит беспокойства, — а Ной наоборот, снова ближе льнёт, обнимает, несмотря на то, что бок у него немного неприятно скручивает от позы.       Желания отпускать пришедшего в себя друга у Ноя совершенно нет. Всё ещё немного не верится, в голове мыслей сотни и все об одном: в этот раз он смог, и Луи бы гордился им, наверное.       За окном с шумом проносится машина, кто-то что-то пьяно претендует на пение. Снова хлопает злополучная форточка, пугая Шастела до лёгкой дрожи — на минуту всё таким спокойным и приятным показалось в объятиях Архивиста.       Время словно замерло, растянулось жвачкой на жерновах жизни; стрелки на часах застыли — сели батарейки снова; даже кран не капает на кухне, последние осенние птицы не поют.       Ной тёплый, нет, прямо-таки горячий. Вечно ледяным — от болезни, от тактильного голода ли — рукам Жан-Жака такое тепло ранее доставалось только от чашки с кипяточным чаем.       А теперь вампирёныш один к нему так жмётся, словно жить без него не сможет. Носом об шею трётся, горячо в неё дышит.       Жан-Жак нарушать тишину не спешит, позволяет себе погреться после такого ужасного сна, который, оказывается, длился неделю.       Руку всё-таки снова поднимает, пальцами в белые локоны зарывается, ерошит, гладит, перебирает и пропускает сквозь пальцы, почесывая затылок, словно бы это котёнок.       И Ною ведь нравится, слышно, как он сопит довольно. И улыбку Шастел своей шеей чувствует. — Давно за меня так не переживал никто, даже из тех, кто знал хорошо, — тихонько смеётся Шастел, прикрывая глаза и поворачивая голову, чтобы уткнуться носом в светлый висок. — Это даже мило. — Не могу же я просто смотреть, как ты мучаешься, — Ной недовольно фыркает, отстраняясь, и поднимается над Жан-Жаком.       По лёгкому румянцу видно, что его немного смущает замечание Шастела, да и собственная тактильность, наверное.       У Жан-Жака же ёкает сердце — долгое время все вполне могли смотреть, даже если он задыхался и слёзно просил о помощи. А теперь, когда он практически отчаялся, потеряв надежду и вылечиться, и найти Хлою, его снесло волной заботы, сбило с ног и укрыло, прибив ко дну. — Merci beaucoup, Noé, — вздыхает Жан-Жак со слабым подобием улыбки. Пролежавшее часть времени в одной позе, а часть проведшее в нервном напряжении тело ужасно затекло и устало.       Поднявшийся Ной тянет его за руки, помогая встать и выпрямиться: — Хорошо всё-таки, что ты успел позвонить мне тогда. — Хорошо, что ты решил не слушаться моего «подожди у подъезда», — зеркалит со смешком Жан-Жак и, на пару секунд дольше нужного продержав чужие пальцы в своих, отпускает. — А? — Ной искренне удивляется, склоняя голову на бок. — Ты разве не звал меня сразу туда? — Нет, я просто хотел обозначить тебе, что я недалеко. Разберусь и скоро приду, не думал, что такой приступ спровоцирую в драке, — Шастел виновато чешет щёку и только сейчас замечает капельки тёмной крови в трещинках на губах Ноя. — Вот и хорошо, что я не услышал этого, — Архивист облизывает их же кончиком языка, трогая трещинку, и вздыхает, ёжась. — Думать даже не хочу об этом.       Старший только пожимает плечами, не видя в своей жизни такой высокой ценности, и шаркающе направляется в ванную. Хотя бы лицо свое увидеть надо, а то совсем потерялось мироощущение.       Лицо обычное. Бледная кожа с парочкой еле видных родинок на виске и под подбородком; тёмные синяки под глазами, в таком освещении выглядящие просто ужасно; потухший, хотя теперь, кажется, и не совсем уж мертвый взгляд серо-зелёных глаз; тонкие обветренные и покусанные светло-малиновые губы. Но ощущение какой-то странности всё равно есть. Может, именно взгляд в нём вопросы вызывает.       А может подошедший к нему с чашкой горячего травяного чая Ной — неужели он так долго на себя пялился, что чайник вскипеть успел? — Думаю, твоему горлу это на пользу пойдет, — Ной не прерывает чужое изучающее ощупывание щёк, ставит кружку на доску над ванной и с лёгкой улыбкой кладёт подбородок на плечо Жан-Жака, а руку неловким образом куда-то на рёбра, словно не знает, куда пристроить. — У тебя красивое лицо, особенно глаза. Забыл, как выглядишь?       Господи, насколько же Архивист беспечный ангел. Говорит такие вещи и совершенно не заботится о звучании и том, что об этом можно подумать, особенно когда тебя гладят по саднящим рёбрам через тонкую футболку. Фактически никакой защиты, и Жан-Жаку непривычно. Но это оказывается весьма приятно. — Да. Да, что-то вроде того, — с запинкой отвечает Шастел, разглядывая уже не себя, а лицо по соседству, и берёт в руки чашку. — Merci, Noé. — На часах, конечно, восемь вечера, но давай позавтракаем? — Архивист с усмешкой подмигивает ему и второй тёплой ладонью тоже касается его, гладя по плечу. Старший на минутку прикрывает глаза, едва не доходя до того, чтобы опереться спиной на Ноя. Слишком комфортно и так хочется в этом остаться, но вряд ли можно себе позволить. Когда у такого, как он, долго было всё хорошо? — Хорошо, давай, — Шастел тяжело вздыхает и отстраняется, плавно выныривая из объятий, чтобы не привыкать.

***

— А ты долго учился этому? — Ной не спрашивает про ту, которую слёзно звал Шастел. Ной пока не хочет его нагружать, лучше понаблюдает за ловкостью старшего, который только встал и овладел телом, а уже снова демонстрирует мастерство готовки.       Рецепт простой, Архивист его запомнит с лёгкостью, но вот повторить это переворачивание блинчика в воздухе точно не сумеет. Уже проверили — он оказался на ручке кухонного шкафчика над раковиной. — Не особо, просто пришлось однажды научиться готовить, чтобы… В общем, пришлось, потом и стал совершенствоваться, — Жан-Жак подбрасывает на сковородке очередной золотистый блин, не признаваясь, что боится уронить его из-за дрожи в руках. — Этому рецепту я выучился здесь от знакомого, в Жеводане готовили иначе.       У Ноя такое лицо, будто он прекрасно понял, о чём умалчивает старший. Этакий котёнок, глядящий умными глазами на расстроенного хозяина. Хотя это, скорее, кот — вот, такой же большой и пушистый, как Мурр, трущийся у их ног, только с более мягким характером. — Я уже работал с человеком, который не желал рассказывать о своём прошлом ни в какую, а если что-то всплывало, то не объяснял ничего толком, — подхватывая Мурра, чтобы не лез пушистыми лапами в блины, отвечает Ной, будто его спросили про выражение лица. — Поэтому можешь называть имена, места, если хочешь, я не спрошу лишнего. — Сложно с таким работать, наверное? Твоя эмпатичность ведь высока, — Шастел вздыхает и отправляет завершающий румяный блин на пышущую жаром стопочку. — Мне, скорее, сложно это пересказать без лишних эмоций и слабости. И вспоминать тяжело, и много рассказывать, объяснять. Не думаю, что тебе будет слишком уж интересно слушать историю несчастной любви одинокого юнца. — Сам ведь говоришь, что у меня высокая эмпатичность, — Ной хихикает, в наглую утаскивая горячий блинчик. Ну, точно ребёнок. — М, кстати… Я ведь Архивист, — вспоминает он и вздрагивает, когда Мурр отрывает небольшой кусочек блина и спрыгивает на пол. — Ах да, точно. Это ведь дар видения памяти через кровь, — Шастел картинно закатывает глаза на это детское поведение и сам берёт блин. Проснулся, раскачался и ощутил, наконец, потребности.       Не шутка же — неделю без сознания, а до его потери ничего существенного не есть. — Давай чуть позже я дам тебе выпить моей крови и ты всё узнаешь, если так интересно? — он пожимает плечами и обхватывает себя за плечи, в одной футболке всё же холодновато. — Сейчас, сам понимаешь, не особо я держусь на ногах.       Перед тем как ответить, Ной сначала снимает свою бежевую тёплую вязаную кофту и укрывает ею плечи старшего, после чего получше захлопывает форточку. — Спасибо. А… Мой свитер где? — интересуется Шастел, всё-таки с благодарностью кутаясь и просовывая руки в мягкие рукава. От кофты приятно пахнет пряностями и яблоками. Видимо, что-то из этих продуктов сделанное — любимое блюдо Архивиста. — Сушится, постирать пришлось, — Ной пожимает плечами, но следом же корчит серьезное лицо и складывает руки на груди. — А на счёт крови, то хорошо, но сначала ты полностью придёшь в себя. До того момента нетушки. — Хорошо-хорошо. Но, — тут Жан-Жак запинается и мрачнеет, — ты же понимаешь, что это может быть опасно для твоего здоровья?       Только всю мрачность прогоняет ярко-малиновый румянец внезапно притихшего Ноя. Архивист прямо сжался, стушевался, отводя неловко глаза. Тут поди догадайся, что это его вдруг смутило. Не опасность болезни же вызвала у него румянец девственницы, увидевшей впервые мужское достоинство. — Ной? — Жан-Жак осторожно трогает его за плечо. Какой же он всё-таки теплый. — В чём дело? — Да, я… Я понимаю опасность, — кое-как выдавливает из себя Архивист, всё ещё глядя куда-то вниз широко раскрытыми глазами. — Я что-то не то сказал? — Шастел уже напрягается.       Может, он опять что-то не то ляпнул? Было уже такое как-то, проходили и это, надо сказать, больно. — Нет-нет, просто… — Ной поднимает голову и заглядывает Шастелу в глаза. Прямо как тогда, неделю назад, когда ответы про сон искал. — Просто я уже знаю, какая твоя кровь на вкус… Это не так опасно и плохо. — А? — Жан-Жак глупо хлопает глазами, задерживая ответ, без которого, кажется, Архивист просто сгорит от смущения. — Но у меня нет нигде укусов. — Я и не кусал тебя. Просто, понимаешь, чтобы заставить тебя выпить астерисковый отвар во время приступа вот последнего, — Ной запинается, явно окончательно смущённый идеей сознаться в сделанном, и машинально касается своих губ пальцами, отводя взгляд, — мне фактически пришлось тебя поцеловать. Прости пожалуйста!       Шастелу ясно становится ещё когда Ной просто своих губ касается. В голове последняя деталь пазла встаёт на место. Теперь понятно, что это было за ощущение, проскользнувшее на грани между сознанием и сном. Понятно, что за горечь была на языке при пробуждении и почему он был синеватый вместе со внутренней кромкой губ.       Странная трепетная дрожь прокатывается по телу старшего, заставляя его машинально дернуться; он сжимает мягкие петли кофты, тихо хмыкая и начиная смеяться. Искренне и впервые за долгое-долгое время. — А ты забавный, Ной, — он слегка закашливается, отсмеявшись, но не может перестать улыбаться. — Получилось что-то вроде сказки про спящую красавицу, хотя я, конечно, не лучший кандидат на эту роль.

Теперь уже у Ноя ёкает его бедное чувствительное сердце.