Легче ли будет?
***
Шастел совершенно ни в чём не уверен. Совершенно чужой город, холодные неприветливые взгляды местных жителей; растерянные надежды на светлое будущее, пусть может и не долгое, кошмары и удушливый кашель, вместо осколков снов; В осенних сапогах, годившихся в Жеводане на все холодные сезоны, теперь недостаточно тепло. Теперь он понимает ту бабулю в метро, вязавшую носки из толстой пряжи. Снег похрустывает под ногами и разлетается грязными брызгами, когда он бьёт пяткой о ступеньку подъезда. Продуктовая сумка тяготит руку — после зарплаты всегда день закупки. Поднимаясь к себе — лифт снова сломан, хоть оповещение и сорвали с него, — Шастел считает ступени, как считает дни осуждённый. С приходом холодов даже некоторые простые вещи стали слишком сложны для его лёгких. Для его залитых чёрной и отнюдь не сигаретной смолой лёгких. Щелчок ключей в замке эхом отдаётся по всей лестничной клетке, как и его шаги за порог, и его хриплое дыхание с присвистом. Дома пусто. Некому ждать его, к пакету тяжёлому никто не лезет в поисках вкусненького; его самого некому обнять или хотя бы придержать за плечо, успокаивая приступ. Он роняет пакет более-менее бережно, чтобы ничего не разбилось, и хватается за горло, стискивая его пальцами до синюшных кровавых царапин. «Ты никому не нужен!» Шастел кричит голосу заткнуться. В голове. «Ты ничтожный, мерзкий Зверь!» Шастел едва не срывает голос криком на всю квартиру. «Сдохни!» И он не знает, кто из них громче это сказал. Кровь делает лужу на полу, переполнив импровизированную чашу из ладоней. Капает, мерзко-мерзко стукая об пол. Шастел перешагивает её с отвращением к самому себе, бредёт, слабо переставляя ноги и фактически волоча пакет по полу за ручку. Главное, мешок теперь на кухне. На своем месте. Шастел полощет рот прямо в кухонной раковине, ни капли не переживая о том, что мерзкая тёмная жижа пачкает тарелки. Он один, ни заразить кого-либо, ни вызвать отвращение. Боль в лёгких не унимается, зато хотя бы слюни уже чистые. Жан-Жак уже машинально тянется к полке над плитой, забирает оттуда самокрутку и спички. Курить в помещении не вариант — хозяева квартиры должны ещё завтра приехать, забрать остатки своих вещей, так что запах такого дрянного курева явно худшее, что можно оставить. Жан-Жак сжимает самокрутку с невесёлой улыбкой, крутит в пальцах и плетется на балкон, не удосужившись даже взять куртку. В конце концов, может, ему и осталось-то пару дней, так чего переживать? Зимы здесь холодные, да и начинаются ещё календарной осенью — ноябрь на дворе. Со стального серого неба сыплются большие мягкие хлопья снежинок, кружатся в вальсе и укрывают периной дома и машины. Ветер поднимает их снова вверх новыми порывами, качает голые ветви деревьев и стряхивает с них сгнившие остатки листвы. Ноябрь подкрался незаметно для Шастела. А теперь вовсе забрался ледяными скрюченными пальцами ему запазуху. Или это его собственные, которые он старается согреть о подмышку? Первая спичка тухнет у вампира в пальцах, даже слегка не задев самокрутку. Только с третьего раза ему удаётся и листья загораются. Шастелу вдруг становится откровенно смешно. Может, телом он и почувствовал некий перепад температур, но точно не душой — что в квартире, что здесь, на балконе, будто бы всё одно. Так же пусто и тихо, только слышнее подвывает ветер да до ушей долетают разговоры прохожих — всего-то второй этаж, всё слышно, что внизу под окнами творится. Ледяной дом, точно. Не хватает только таких же сосулек и инея, что облюбовали старенькие перекладины балкона. Сизый дым щиплет глаза и дерёт горло, но почему-то Жан-Жак и не против. Не щурится, не кашляет, чувствуя, что такая едкая отрава не по нраву даже его тяжёлой болезни. Или лучше сказать проклятию? Он чертит мыском дешёвого резинового тапка кружок по снегу на рыжей побитой плитке балкона. Рисует ему две чёрточки и улыбку, которой сам не обладает теперь. И плюёт на то, что от этого мокнут пальцы. Это ещё не предел. Он способен на большие жертвы, но его от чего-то всё равно покинула самая близкая подруга жизни. Но, наверное, так и надо? Он проклятый, он отвратительный падший зверь, разорвавший на части своими же клыками не один десяток жеводанских жителей ради защиты любимой. Он делал, что должен был. Она — оправилась и улетела в лучшую жизнь. Но зачем же она обещала быть с ним? Не бросать его? Жан-Жак совсем не в курсе, потому и не знает, как остановить бегущие по щекам слёзы. Глубоко затягивается, обжигая пальцы о тлеющие края, и выдыхает большой клуб дыма, снова видя в нём образ единственной своей. Надежда. Опора. Друг. Смысл жизни. Хлоя де А’пше. Наверное, отец был прав.Он ничтожество.
Здесь нет никого. Совсем-совсем, кроме него одного. И снега. Белого-белого, холодного. Засыпающегося ему макушку и плечи, забирающегося за воротник, оседающего на лице мокрыми точкам. Ногам безумно холодно. И от жалкого подобия вальса, в котором танцор ловит на свои ладони снег вместо рук партнёрши, им легче не становится. Молодой человек кружит по маленькому балкончику, совершенно не боясь и даже, может, капельку желая его обвала. Ледяной дом. И его хозяин, такой же ледяной от порывистого ветра. Самокрутка дотлела и, успев обжечь пальцы, упала на снег под шаги молодого человека.***
Легче, на удивление, стало. Но мысль о своей ничтожности, о своей бесполезности и отвратительности — никуда не делась. Она всё ещё в этом сизом дыме, который уже не так щиплет глаза — привыкли. А горло не дерёт совсем по другим причинам. Она тоже здесь, незримым образом, осевшим на пальто запахом, порывом ветра. Но почему-то на душе уже не так тяжело, как некоторое время назад. Словно бы кто-то взялся за верёвку от камня, на него повешенного, и поднял, закидывая на себя и разделяя с ним ношу. И как же сильно это в новинку. Шастел глядит на тусклый петербуржский дворик и машет ладонью, разгоняя сизые клубы перед собой. Хватит на сегодня меланхолии — кто знает, во сколько вернётся Ной. Лучше бы убрать этот отвратительный горький запах по максимуму, чтобы чуткий нос молодого и не привыкшего к такому парня не тревожить. Жан-Жак зябко ёжится, тушит о покрытые снегом перила самокрутку и прицельно — удобно иногда жить так низко и быть к тому же метким — кидает её в мусорку у подъезда и, потирая плечи, уходит с балкона, не забывая захлопнуть балконную дверь получше. Несколько дряхленький ноутбук в комнате пищит соловьиную трель, оповещая хозяина о пришедшем уведомлении. Да уж, на сегодня работы у него предостаточно. Из-за отключки приходится нагонять, чтобы уложиться в дедлайн, да со стопроцентной точностью. Но работа не пыльная, пальцы у него быстрые, а текст в этот раз попался хоть и большой, но весьма интересный и насыщенный. С таким работать одно удовольствие — главное не заигрываться в перенимание чувств героев, а то вся работа коту под хвост пойдёт. Шастел заваривает себе молочный улун — самое то под работу такой чай, и силы будут, и вкус приятный, — чешет приластившегося с интересом Мурра за ухом и отправляется в комнату. Поставив чашку, быстренько застеливает постель и падает за рабочее место. Поднимает снесённые ветром рукописные правки, открывает ноутбук, файлы, сообщения от заказчика, пришедшие на почту. Первые несколько предложений текста идут туго, как впрочем всегда, приходится перечитывать дважды-трижды, но уже к концу небольшого абзаца его от текста просто так не оторвать. Вчитался, настроился. И так вчитался, что не заметил, как пролетело несколько часов непрерывной работы. Шастел даже за новой чашкой чая или по нужде, да просто размяться в конце концов, не вставал. Единственным, кто почти насильно выдернул его из реальности будущей книги, оказался вернувшийся с работы Ной. Парень ещё с порога с ним поздоровался, а Шастел не ответил, продолжив клацать по кнопкам, и похоже напугал этим Ноя. Это если судить по тому, как судорожно сжали его плечо чужие пальцы и как на него глядит Архивист. — Боже, Жан-Жак, не пугай меня так, — Архивист ослабляет хватку и улыбается слегка устало, видя, что с Шастелом определённо всё хорошо. Старший неловко морщится и качает головой: — Прости пожалуйста, увлёкся. Ты уже с работы? Ной кивает и утыкается носом в макушку сидящего, с удивлением отмечая знакомый запах, но ничего не говоря и только вздыхая. — Тяжёлый день? — участливо интересуется Жан-Жак, поднимая руку и ласково убирая белые пряди за ухо, чтобы не тревожили уголок ализариновых губ младшего. Ной угукает, словно сова, и трётся холодным носом. Обнимает Жан-Жака за шею и ворчит недовольно: — Здесь люди всегда такие неприветливые? — Они тут более мрачные, скажем так. Наговорили неприятного? — Шастел слегка удивлён объятиями такого вида, но не то чтобы против. Пусть, Архивист вообще тактильный, да и сейчас он с холода, греется об него небось. — Да, нагрубили немного. Я же не умею мысли читать, хотя и Архивист, — младший недовольно фыркает и пробегает пальцами по ключицам, отцепляясь, чтобы не нервировать Жан-Жака. — А, ты позавтракал хотя бы? Старшего невольно тянет улыбнуться от того, каким взглядом смотрит на него Архивист. — Да-да, мамочка Ной, — шутливо отвечает он и поднимается. Спина в отместку за такие аттракционы невиданной щедрости хрустит, исходя на болезненное покалывание в пояснице. — Ты сколько часов не вставал? — Ной хмурится, переставая смущаться прозвища, и глядит на то, как Жан-Жак морщится, потирая бок. Тот бросает оценивающий взгляд на часы и этим всё сказано. — Давай ты ляжешь, я разомну тебе спину, легче ведь будет, — Ной совершенно серьёзен, но всё ещё так непосредственен. А вот у Шастела сердце в пятки. — Если тебе не в тягость, — он неловко трёт плечо, кидая взгляд на Архивиста, и садится на кровать. До того за всё время почему-то не приходилось ещё показать себя. Только мельком да и то, Архивист вроде и не смотрел на него даже. Шастел чувствует, что щёки предательски теплеют, но одним махом стягивает с себя кофту и падает на живот на кровать. Так его лица не видно, он спокойно может спрятать его в подушку или руки под предлогом удобства. Чужой вес ощущается слишком правильно. А ещё знакомо. Особенно когда Ной, стянув перчатки, опирается на его голую поясницу горячими ладонями и немного нажимает, а бёдрами обхватывает на уровне таза. У Ноя руки безумно приятные, тёплые и крепкие, но такие осторожные и бережные, несмотря на всю натруженность, что Шастелу только поражаться остаётся. Ной мягко, но с нажимом мнёт в нужных местах, словно чувствует, где болит. Гладит рёбра, поясницу, прерываясь ненадолго на то, чтоб растереть тело и разогнать кровь, но снова возвращает давление уже через минуту, вызывая у Шастела вздох удовольствия. Растирает лопатки и переходит на плечи, вынуждая Шастела охнуть уже от боли: плечи оказались так перенапряжены его непрерывной работой, что чуть не окаменели. — Ой, сейчас. Придумал! — Ной ненадолго сползает с него, убегает куда-то. Жан-Жак же голову всё равно не поднимает, не желая показывать лицо. Краснющие щёки и мечущийся взгляд точно его сдадут. Вывернут наружу всё смущение, всю неловкость от настолько открытых прикосновений по всему телу, всё удовольствие расслабления и всё отвращение к самому себе за все эти выпирающие кости, почему-то не сломанные кем-то окончательно, и шрамы. Вернувшийся Ной прерывает эти мысли, снова усаживаясь ему бёдра — да фактически задницу, чего мелочиться, — какой-то крышечкой скрипит. Жан-Жак сразу чувствует запах хвои и орехов, а его ещё не коснулись. Когда Ной возвращает ладони, запах усиливается, а плечи сначала словно холодом обдаёт и только когда Архивист начинает растирать появляется тепло. Вот это эффект: холод расслабил забитые мышцы и дал их смять без боли, а далее они уже сами поддаваться стали под почти невыносимо горячие прикосновения. — Жан-Жак, — Ной пересаживается удобнее, слегка сжимая своими до неприличия привлекательно мягкими бёдрами его талию, — можно спросить? Шастелу приходится сначала совладать с голосом, чтобы не прозвучать неправильно: — Давай. Что такое? — вообще, он догадывается. Ной убирает одну руку с плеча и ведёт тонким пальцем по криво пролёгшему через позвоночник шраму, останавливаясь у самого конца. Перебирается на другой, третий, четвёртый. По телу старшего их разбросано приличное количество. — Тот, что на позвоночнике… Ещё маленьким я упал на острое полено, когда пьяный отец меня ударил, — Жан-Жак вздыхает устало и невероятно тяжело, поворачивает голову на бок, чтоб не бубнеть в подушку, и продолжает, — те, что помельче по бокам это от шпаг и других лезвий. Я не всегда замечал, чем меня ранят, пока дрался. Слева на лопатках ожог от адского пламени палача, меня сочли за проклятого, — Шастел прикрывает глаза, выглядя как никогда печальным и уставшим. Ной — чувствительная душа. Так принимать это к самому сердцу весьма опасно, отжитые же события. Но Архивист прямо прижимает чужую боль к сердцу, впитать заставляет, хотя то и кровоточит. А потом и сам весьма внезапным образом ложится на него, обнимая и утыкаясь носом в шею. — Прости, не хотел делать больно, — вот сейчас Ной точно жмётся как котёнок, крепко обхватывает, просунув руки ему под грудь. Для Шастела Ной оказывается первым во всём человечески добром и он понимает это сейчас очень ясно. Ной вытащил его в метро из толпы, он же успокоил его паралич после кошмара, он же выходил его после приступа, хотя не был обязан и мог бросить в подворотне с тем же успехом, он же не оставляет его и теперь. Думая об этом и прислушиваясь к сопению Ноя, Шастел вздыхает, сглатывая комок боли, появившийся от воспоминаний. — Всё хорошо, Ной. Ты не знал, как я к этому отношусь, — мужчина слегка улыбается, приподнимает вытянутую вдоль туловища руку и легонько щекочет коленку Архивиста. — Я тебя не хочу ранить. Никак, — Ной вздрагивает и отстраняется, сползая и отпуская Шастела, давая ему приподняться. — И не хочу, чтобы тревоги заставляли тебя курить. Перевернувшийся на спину Жан-Жак глядит на него во все глаза. Он же проветривал, да и курил на улице, его едва не продуло. — А? Ты видел? — он тянется за кофтой, спеша её надеть, чтобы скрыть шрам от пули на груди. — Да, я видел тебя, потому что мне пришлось вернуться и другим путём пойти на работу, — Ной усмехается, но в его глазах видно ужас. Он всё-таки увидел шрам. — Вот оно как, — Шастел вздыхает на свою неосторожность. Задумался, замечтался, не заметил. Прикладывает поверх кофты ладонь, закрывая место шрама. — Этот тоже от отца. Он решил, что может за мою вампирскую голову получить денег. Ной взгляд отводит с испугом и прячет глаза, нервно стискивает в пальцах подобранные перчатки. Шастел поджимает губы и тянет к себе Ноя за плечо, подсаживаясь поближе. — И как только ты собирался смотреть мои воспоминания? — он усмехается риторически, скрывая свою горечь за то, что собой опять ранит другого человека. — Я хочу тебя понимать, — Архивист подбирается ближе и снова носом в шее прячется, обнимая Жан-Жака и кладя ладонь поверх его. — Я вроде не настолько сложный, чтобы заставлять себя видеть такую грязь, — старший покачивает головой и приобнимает Ноя. — Давай о чём-то более-менее хорошем? Ты же мне так и не рассказал, что за работу себе нашёл. — А ну… Я в кафе тут неподалёку устроился. Немного сложно понимать всех, но я справляюсь пока что, — Архивист чешет затылок, неловко улыбаясь. — Так значит в кафе. Неподалёку, — Шастел задумывается, припоминая, что тут рядом. — А, ≪Австе́рия≫? Милое местечко. Шастел продолжает расспрашивать, отвлекая Ноя, но сам всё ещё мыслями витает в недавних объятиях, которыми Архивист словно бы закрыл его от жестокого мира. Так тепло ему ещё не было. И что это за маленькая искра долбится в грудь он совершенно не понимает, но запах массажного масла всё ещё витает в воздухе и подсказать старается.