BOREALIS

      Гакт очень не любит оставаться в одиночестве по ночам.       Высовываться из штаба без сопровождения в тёмное время суток ему запрещают — остров и днём-то небезопасный, а уж ночью и вовсе превращается в одну большую площадку для жестоких боёв без правил. И когда нет компании, остаётся только грустить в своей спальне. Лёжа в кровати и сложив руки поверх одеяла, Гакт бездумно смотрит в сторону панорамного окна. Огромное, оно занимает всю стену, от пола и до высокого потолка, а через слегка затемнённое стекло весь городок виден как на ладони, все крыши домов и тоненькие извивающиеся змейки тёмных улиц. А вдалеке — океан, чёрный и бескрайний, как пропасть.       Для Гакта, никогда не покидавшего остров, эта самая пропасть бесконечна. Он уверен, что мира за пределами города просто нет. Нет ничего, кроме этой черноты и торчащего посреди неё участка суши, с которого никуда не деться. Хотя нет, не так. Конечно, Гакт знает о существовании некоей Большой земли: Мана и Кози то и дело отбывают туда по делам якудза, крытый со всех сторон чёрный катер увозит их, растворяясь на горизонте. Но сам Гакт там никогда не бывал и даже не видел эту самую землю, поэтому для него их рассказы — нечто из разряда городских легенд. А старшие никогда не берут его с собой в такие поездки, оставляют его здесь на попечение Ками. И если Гакт любопытствует, почему, объясняют это крайне просто:       — Слушай, паршивец, — мирно бросает Кози, с хрустом ломая пальцы и поправляя перчатки, — мир за океаном большой и ужасный, радуйся, что тебя туда пинком не вышвырнули после того, как приют захирел. Не на что тебе там пялиться, у тебя и так с башкой не всё в порядке. Сиди здесь, спокойней будет.       — Кому спокойней? — язвительно спрашивает Гакт, повиснув на шее у мрачно отмалчивающегося Маны и подставив ему голову для поглаживания.       — Всем. Тебе самому в том числе, — щурит глаза Кози и отворачивается.       И разговор обычно на этом заходит в тупик.       Какой-то резон в словах Кози есть. Конечно же, есть. Гакту двадцать лет, из них шестнадцать он провёл в приюте и не видел ничего за пределами его крохотного квадратного двора. А потом, когда эксперименты с бореалисом прекратили и эту лабораторию под прикрытием законсервировали, предварительно умертвив почти всех остававшихся «подопытных крыс», он сразу оказался под боком у Маны и компании, которые теперь берегут его и защищают. Ещё бы, ведь благополучие банды немалым образом держится на наркотике, который течёт в венах Гакта — они разбавляют его кровь какой-то убойной дрянью и продают на сторону. Наверное, юноше, почти всю жизнь прожившему в тотальной изоляции, в большом мире и вправду делать особо нечего, Гакт наверняка испугается, начнёт нервничать. Пусть уж лучше будет дома, под присмотром. Ничего против этого Гакт не имеет, эти дни и впрямь выходят спокойнее обычных — стоит чёрному катеру исчезнуть на горизонте, они с Ками, оставшись вдвоём, ныряют под одеяло и всё отведённое время проводят в обоюдном удовольствии. Они просто лежат в постели, целуются, занимаются любовью. Потом могут ненадолго переместиться в ванную, чтобы смыть с себя липкость и усталость, и после этого снова вернуться в кровать. Частенько они ни разу за всё это время не высовываются из спальни, попросту забыв обо всём на свете. Гакт в такие дни чувствует себя опьянённым, почти влюблённым. Но старшие вскоре возвращаются на остров, Ками полностью отдаётся своим обязанностям, и жизнь входит в привычный ритм.       Вот только Гакт уверен, что на самом деле проблема совсем не в его душевном состоянии, как говорят Мана и Кози. Беспокойство за это явно не в стиле его «хозяев», из них какую-то тревогу за него проявляет лишь Ками. Скорее уж Гакт поверит в то, что старшие, занятые своими делами, опасаются попросту не уследить за ним, того, что их драгоценный сосуд с бореалисом удерёт. На острове ему податься некуда, поэтому его спокойно отпускают гулять без поводка и бросаться на наркоманов, а вот в большом городе он может сбежать и раствориться, будто его и не было никогда.       Поэтому Гакт и не любит одиночество. Оно заставляет его терзаться нехорошими мыслями, что с его жизнью что-то не так.       Гакт тихонько вздыхает и прикрывает глаза. Электронные часы бодро пропикали два, и вправду пора спать, день насыщенный выдался. И завтра будет то же самое. И послезавтра… В комнате и в примыкающем к ней коридоре висит такая тяжёлая, пронзительная тишина. Но не успевает Гакт толком подумать о ней и вслушаться, как её нарушает постукивание каблуков за стеной и тихий скрип двери. Гакт замирает и из-под опущенных ресниц поглядывает на движущийся по спальне изящно очерченный силуэт. Это Мана. Больше просто некому к нему заходить, они сейчас в пентхаусе вдвоём, Ками и Кози ушли патрулировать улицы и вернутся только под утро.       Его лба касается ладонь в надушенной бархатной перчатке. Гладит легонько, убирая в сторону волосы, и Гакт даже через ткань чувствует её холод. У Маны всегда ледяные руки. И совершенно непонятно, из-за чего.       — Эй. Ты ещё не спишь, детка?       Одеяло тихонько шуршит, постель рядом слегка прогибается, когда Мана садится на её край. И, разомкнув полусонно веки, Гакт внимательно смотрит на него. Глядя вот так на Ману со стороны, очень тяжело поверить, что он альфа и глава банды, держащей твёрдой рукой весь остров и крупнейший запас бореалиса. Мана такой хрупкий и изящный, как старинная фарфоровая статуэтка, вечно в узких латексных платьях и семенящий на высоких каблуках, с бледным лицом и блестящими золотистыми локонами до лопаток. Даже омег такого нежного вида встретишь редко — по крайней мере, у них на острове точно, жизнь в не самых приятных условиях сильно ожесточила местных обитателей. Но малейшие сомнения развеиваются, стоит лишь посмотреть ему в глаза и увидеть в них жестокость под толщей прозрачного льда. Такой взгляд может быть присущ лишь альфам и лишь якудза, не считающим окружающих за людей. И несмотря на то, что с Гактом Мана почти всегда нежен, Гакт уверен, что он в самом деле умеет убивать глазами.       Гакт глупо улыбается, перехватывает его руку, сплетая пальцы.       — Мой господин… — шепчет он счастливо, и собственные глаза наверняка становятся пустыми, как у куклы. — Ты пришёл пожелать мне спокойной ночи?       Уголок подкрашенных синей помадой губ трогает тень улыбки.       Мана почти всегда занят делами, он редко находит время на то, чтобы вдоволь повозиться с Гактом. Но пожелание спокойной ночи — неизменный на протяжении всех этих лет ритуал. Сколько бы работы у него ни было, как бы он от неё ни уставал, Мана всегда заходит к Гакту перед тем, как лечь спать. Садится вот так тихонько рядом на кровать, гладит по волосам. И, шепнув: «Спокойной ночи, мой мальчик», целует нежно в лоб. Порой Гакт это чувствует уже сквозь сон и лишь улыбается, а порой тут же просыпается, распахивает веки и лезет к нему обниматься. В такие моменты ему кажется, что он снова превратился в ребёнка. Только вот не в то затюканное полубезумное маленькое существо, жившее в лаборатории, а в изнеженное, любимое дитя, надёжно спрятанное под тёплым папиным крылышком и не желающее засыпать без его руки.       — Не только. Просто захотелось посмотреть на тебя. Я соскучился.       Мана не улыбается, не пытается как-то заигрывать, как с возлюбленным после долгой разлуки — просто равнодушно озвучивает свои ощущения. Выбить из него хоть какие-то эмоции — задача та ещё, Гакту всего пару раз это удалось. В остальное же время Мана походит на фарфоровую куклу, в которую вживили несколько микрочипов — вроде живой и двигается, а вроде чувств толком никаких.       Его ладонь вновь гладит щёку, касается легонько шеи, и у Гакта в животе опять начинают порхать бабочки. Только везде в тех местах, где едва притрагиваются их крылышки, мгновенно завязываются болезненные, мучительные узлы. Гакт глухо выдыхает, вжимаясь в подушку. Выгибается слегка, тянет дрожащую руку, касаясь его хрупкого плеча, слегка поглаживая в ответ.       — Мана… — его голос звучит слишком хрипло даже в собственных ушах.       — Что? — спокойно отзывается Мана.       — Наклонись ко мне, — просит Гакт и прикусывает губу. — Я хочу тебя поцеловать.       Мана слегка задумчиво смотрит на него и щурит глаза.       — Не в губы. Ты же помнишь.       — В шею, клянусь. Я помады сегодня и так нажрался по горло.       Мана недоверчиво хмыкает и наклоняется к нему, касаясь губами лба, а Гакт слегка шевелит головой и утыкается носом ему в шею, почти с надрывом вдыхая. Запах — это вторая вещь после взгляда, которая с потрохами выдаёт в нём альфу. Его кожа пахнет чем-то горьким, вроде тёмного шоколада или миндаля; непонятный, но невероятно притягательный аромат, от которого у Гакта сильно кружится голова и учащается сердцебиение.       Он вздрагивает, когда ладонь Маны, пробежавшись по его обнажённой груди, с силой упирается в живот. Надавливает, по ощущениям прожав его едва не до позвоночника, Гакт распахивает глаза, и у него вырывается глухой вскрик.       — Гакт. У тебя опять стоит?       В голосе Маны явственно слышатся нотки некоторой обречённости. И Гакт недовольно прихватывает губами его шею, лизнув гладкую кожу кончиком языка.       — У меня всегда стоит, — фыркает он. — Чему ты удивляешься?       Мана ухватывает гибкими пальцами его подбородок и опять щурится, глядя прямо ему в глаза.       — Кажется, мы договаривались, — слегка сердито тянет он, — что ты пьёшь таблетки и стараешься держаться.       Гакт ухмыляется и тут же округляет глаза. Его с самого сознательного возраста кормят таблетками от повышенной возбудимости, но на деле пользы от них никакой, бореалис легко перебивает собой их действие.       — О, это я ещё держусь. Если бы я не пил таблетки, ты бы уже подо мной трепыхался. Но, Мана, — он обиженно поджимает губы и нарочно растягивает слова, — я не винова-а-ат! Это не я, это всё ваш блядский бореалис.       Губы тут же опаляет лёгким шлепком, и Гакт отворачивает в сторону голову, судорожно облизывая их языком.       — Будешь выражаться — я тебе язычок острый отрежу. И в этот раз я не шучу. Держи себя в руках.       Мана каждый раз угрожает вырезать ему язык за мат. Причём он ведь понимает, что Гакт не сможет это контролировать — он так разговаривает, в приюте приучили, странно было бы ожидать от обитателя подобного места правильной литературной речи.       — Я стараюсь, блять. — Мана мигом наливается синевой, и Гакт, дёрнувшись, смиренно опускает глаза. — Прости-прости. Я же не специально!       Мана целует его в лоб и поправляет одеяло. А его руки предательски трясутся.       — Всё, тебе пора спать.       Разозлился. Гакт это чувствует всей кожей. Когда Мана сердится, от него словно какие-то ледяные волны во все стороны разбегаются, хотя внешне он не показывает своего негодования. Гакт быстро перехватывает его руку и опять надувается.       — Не пора! Я не усну в таком состоянии. Приласкай меня.       — Нет, — отрезает Мана. — Ты плохо себя ведёшь.       — Ма-а-а-ана! — Гакт судорожно кусает губы и ёрзает по простыне, и Мана ухмыляется, поддевая кончиками пальцев его подбородок. — Ну хоть чуть-чуть… Я буду хорошим мальчиком!       Гакту до безумия хочется откинуть прочь жаркое одеяло, в которое он укутан. Живот так и горит, просто требует, чтобы его погладили холодными пальцами. И вообще ему слишком душно, воздуха почти не хватает, Гакт судорожно прихватывает его губами.       Мана равнодушно наблюдает за ним, хотя в его тёмных глазах прыгают безумные черти и длинные, похожие на опахала ресницы то и дело вздрагивают. И опять на его чётко очерченных синей помадой губах появляется привычная едва заметная усмешка.       — Будешь, правда? — язвительно интересуется он.       — Обещаю! — судорожно выдыхает Гакт. Он готов сейчас сказать Мане всё, что тот только захочет услышать от него, лишь бы погладил и приласкал.       Мана хмыкает, явно ни на минуту не доверяя его словам. Но всё же наклоняется к нему вплотную, гладит ладонью по лицу, нарочно слегка задевая припухшие от удара губы кончиком большого пальца. А бархат его перчаток, ощущаясь на коже, словно в секунду превращается в наждачную бумагу, жёсткую и колючую.       — Смотри у меня.       Тихое шипение прямо в ухо, и Гакта прошибает, как токовым разрядом. А спустя секунду пылающую грудь опаляет внезапным холодом — Мана рывком сбрасывает с него одеяло.       Погладить легонько грудь, пощипав пальцами затвердевшие соски. Приложиться к и так пунцовым точкам губами, зажать, прикусить, вырвав очередной глухой выдох. Помассировать ладонью живот, слегка продавливая, будто разглаживая связавшиеся в нём узлы, медленно и широко лизнуть его горячим языком, запустить его кончик в лунку пупка. Мана знает, что ему нравится. Знает, как довести его до полнейшего экстаза одними лишь ласками. А Гакт, в свою очередь, в эти моменты делает всё, чтобы завести и его; извивается, громко стонет от каждого прикосновения, цепляется трясущимися пальцами за его запястье. Оно такое тоненькое, что, кажется, вот-вот переломится от его хватки. Мана способен очень долго держаться — его выдержке можно позавидовать. Но всё равно рано или поздно он сдастся. Его влечёт к Гакту не меньше, чем самого Гакта к нему. Пусть он и не показывает этого.       Его пальцы снова прикасаются к губам, и Гакт в секунду, зубами стягивает с руки перчатку. Тяжело, хрипло дышит, пытаясь унять сердцебиение. И когда Мана ложится рядом на бок, уткнувшись носом ему в щёку, и пальцами слегка сжимает член, Гакт уже на грани обморока. От возбуждения и ощущения его близости. И того садистского удовольствия, с которым он наглаживает член.       — Признайся… — Гакт хрипит, слегка повернув голову и уставившись ему в глаза замутнённым взором. У самого Маны взгляд ясный; его никакое удовольствие и возбуждение не затуманит. Но он слегка вздёргивает брови, и Гакт тянется к уголку его рта, улыбается. — …Тебе же нравится, что я всё время возбуждён. И таблетки ты меня заставляешь пить… Только потому, что тебе Юки сказал, что мне без них никак… А-а-ах…       Мана поджимает губы, почти с силой стискивает ствол, большой палец давит на головку, и Гакт опять выгибается, закатывая глаза. Чем это отличается от мастурбации? Вот почему он не может этого делать сам, своей рукой? Он не знает. Видимо, детский страх быть избитым железной линейкой по рукам сидит в нём слишком крепко, и он принимает такую ласку только от кого-то другого, не от себя. Пальцы Маны такие приятно прохладные. Такой потрясающий контраст с собственной пылающей кожей.       — Нет. Я бы предпочёл, чтобы ты был сдержаннее, — тихо, но твёрдо произносит Мана, резкими движениями пальцев размазывая вытекающую липковатую смазку. Он прикладывается губами к коже под ухом, и Гакт прикрывает глаза. — Ты только представь, детка, — его голос становится слегка игривым, — каким ярким был бы каждый секс, если бы ты не хотел его постоянно…       — Для меня он и так яркий… Каждый раз… — выдыхает Гакт, повернув к нему голову и слегка двигая бёдрами навстречу его руке. — Можешь мне не верить, Мана, но я помню каждый наш секс… От самого первого и до сегодняшней ночи…       Мана чуть улыбается. А Гакт продолжает с придыханием шептать ему:       — …И нашу с тобой первую ночь я вспоминаю чаще обычного. Мне было шестнадцать… Забавно, тогда мне казалось, что я влюбился в тебя… — он глупо улыбается и носом утыкается в щёку. — Если я скажу, что люблю тебя, ты ведь мне не поверишь?..       — Ни на секунду, — недрогнувшим голосом отрезает Мана. — Ты не знаешь, что такое любовь. И вряд ли узнаешь когда-нибудь.       Категоричный и безжалостный ответ, как и всегда. Гакт вздыхает и, слегка повернувшись, запрокидывает руку ему на спину.       — А я верю, — чуть слышно шепчет он сквозь вздохи и улыбается. — И всё равно буду говорить, что люблю тебя.       Он вскрикивает и с силой вцепляется в плечо: Мана поддевает пальцем головку члена и вновь с силой стискивает его пальцами. Ласкает уже нервными, почти беспорядочными рывками, похожими на удары.       — Хватит думать о ерунде. — Гакт слышит его шипение куда-то в ухо и кусает губу, невольно двигая бёдрами навстречу. — Сосредоточься на своём оргазме.       — Я только о нём и думаю… М-м-м…       Уже почти в сладком тумане Гакт позволяет ему опрокинуть себя обратно на подушки и прижаться губами к шее. На зеркальном потолке он смутно видит отражение, два извивающихся в истоме тела — себя, лежащего под Маной. Смятые простыни, скользкие и горячие, такие же, как разметавшееся по ним обнажённое тело, рассыпанные по наволочкам тёмные волосы, затуманенные голубые глаза. И хриплое дыхание, уже еле вырывающееся из ходящей ходуном груди. Гакт так и чувствует это нарастающее напряжение; словно судороги всё сильнее схватывают тело, и он целует шею Маны, отвлекаясь, стараясь протянуть подольше. Ему не хочется, чтобы эти мучительно сладкие мгновения заканчивались. Не хочется отпускать от себя Ману, больше ни на секунду.       Оргазм накрывает его горячей душной волной, окончательно затянув туманом глаза; Гакт чувствует лишь резкое покалывание в паху, вскрикивает, вздрагивая в очередной конвульсии, и живот привычно заливает вязкой теплотой. И он тяжело дышит, приходя в себя, пока Мана медленно проводит по его животу пальцами, собирая на них сперму.       — Вязкая… И много как… — слышится его голос будто издалека, он похож на шипение. — Если бы я тебя не знал, подумал бы, что ты месяц без секса держался. Как тебе удаётся столько кончать раз за разом, ума не приложу…       — Сам не знаю… — шепчет чуть слышно Гакт, густо глотая слюну. — И ты очень ошибаешься, если думаешь, что мне хорошо от этого…       Из-за наркотика Гакт уже через пару часов после оргазма чувствует себя так, будто на месяц остался без интимных отношений. С одной стороны, так он ощущает всё гораздо сильнее и острее, а с другой — порой это мучительно. Особенно, когда надо терпеть.       — Давай в меня, Мана… — еле выговаривает Гакт и поворачивается на живот, с силой поднимая бёдра. — Хочу… Хочу тебя…       Он знает — Мана не удержится, он не может оставаться равнодушным, пока ласкает своё дитя. И повторять дважды ему не придётся.       Лёгкий шлепок по ягодице, устроившиеся на бёдрах холодные руки. Плавный толчок в изнывающее, дрожащее, расслабленное после оргазма тело, и Гакт издаёт громкий гортанный стон, вцепившись в подушки. Мана на мгновение останавливается, глухо выдохнув куда-то ему в плечо, его чёлка щекочет шею. Но это секундная задержка. Холодные длинные пальцы зарываются в волосы, Мана грубо оттягивает его голову назад и кусает за ухо, прежде чем начать трахать его должным образом.       Гакт с силой вжимается в подушку грудью, как можно сильнее подняв бёдра и изогнув талию. Выдохи из груди чередуются стонами и вскриками, воздух в комнате, по ощущениям, исчез совсем. Но ему так жарко и хорошо, он чувствует, как раздувается внутри узел, и невольно улыбается — это надолго, Мана ни за что не станет расцепляться с ним раньше времени. У него кружится голова, и лишь безумное ощущение смеси боли и удовольствия в теле не даёт ему окончательно забыться       Мана действует совсем иначе, чем Кози. Его движения такие же резкие и сильные, отточенные, как элементы танца, однако он не забывает при этом ласкать Гакта. Крепко сжав одной рукой его пальцы на талии, второй он гладит член, обцеловывает шею, спину и вздрагивающие лопатки. И от каждого поцелуя под кожей тлеют угли. Гакт почти жалеет, что не может вывернуться и поцеловать его в губы. Да и не позволит Мана ему этого сделать. Он категорически не переносит прикосновений к своим губам. А Гакту остаётся лишь облизываться, оглядывая контур губ, и подчиняться ему, полностью отдавшись в его руки. И просто наслаждаться его движениями и лаской, тем, что Мана даёт ему в избытке.       — Останься со мной, Мана… Подари мне эту ночь.       Гакт шепчет ему в шею, обняв его обеими руками. Аромат кожи после наспех принятого душа слегка изменился, став ещё более горьким и непонятным. Но и голова от него кружится ещё сильнее. И Мана почти ласково целует его в макушку.       — Засыпай уже, глупый. Я никуда не ухожу.       Ободряющие слова, сказанные так твёрдо и уверенно, вот только Гакт знает — Мана здесь, лишь пока он держит глаза открытыми. Стоит Гакту уснуть, и он ускользнёт в свою комнату, а утром наверняка опять смотается по делам ещё до того, как Гакт проснётся. После секса он всегда лежит вот так рядом. Но когда Гакт просыпается, его в постели поблизости уже нет. Лишь горький аромат миндаля, которым пропитались простыни, напоминает о его присутствии.       Гакту всегда так хочется уснуть и проснуться у него на руках. Поцеловать его спросонья и прошептать: «Доброе утро». Чтобы хоть ненадолго почувствовать себя простым счастливым человеком. Глупые желания… Но не хочется отказываться от них. К Мане Гакт относится иначе, чем к Ками и Кози; из этого семейства лишь Мана вызывает у него невероятный трепет. Он всё ещё помнит, как Мана укачивал его, напуганного новой обстановкой и дрожащего, кутал в одеяло и тихо шептал, что ему нечего бояться. И в тот момент Гакт впервые подумал, что даже вышел бы за него замуж, если бы Мана ему предложил. Однако это так и останется мечтой. Несбыточной и далёкой. Они слишком не похожи на альф и омег, которые могут жить обыкновенной спокойной жизнью.       Мана может не верить его словам. А сам Гакт в них уверен. И перед тем, как заснуть, он чуть слышно прошепчет:       — Люблю тебя, мой господин…