Прекрасное их погубило

Прохладный утренний ветерок холодил кожу, и выбивал напрочь сон из тела, отрезвлял. Голова была тяжела толи от долгого разговора с Итачи, то ли от фруктового пива, а может быть от мыслей, которые вились повиликой и душили здравый смысл. Впервые за долгое время она проигнорировала ночное сообщение от Шисуи с просьбой позвонить ему, как только сможет. Изуми не знала, стоит ли сообщить о друге детства или вовсе умолчать, пока, на время. Вечно скрывать не получиться, но кто знает, может, и Итачи не задержится здесь надолго. Всё-таки Коноха не столица, и больница так себе — без перспектив. Месяц продержится, а потом волком завоет от скуки и уедет. Для такого специалиста, как он, Конохогуре — самая настоящая дыра и болото. А если не уволится, рассуждала девушка лёжа в кровати и кусая губы, и об этом узнает Шисуи, то как он воспримет её ложь — разозлится. От всех этих мыслей пухла голова и она смогла сомкнуть веки только перед рассветом. Когда будильник зазвенел прямо над ухом, заставив её от страха соскочить с кровати, Изуми быстро отправила сообщение Шисуи, что осталась на ночь у мамы, и позвонит, как только будет одна. Свернув в переулок, который солнце всегда обходило стороной, вдохнув запах сырой травы смешанный со сладкими нотками цветущей яблони, она поёжилась от холода и потёрла плечи, пожалев, что не накинула лёгкую куртку. Подходя к дому и не завидев мать у калитки, её охватил первобытный страх, тот самый, который парализует. Сколько бы дочь ни говорила ждать её дома, Хазуки всегда упрямо выходила на улицу и шла навстречу. Сердце пропустило удар, ноги онемели, ладони покрылись холодным потом, а кровь в ушах застучала, заглушая мягкий шелест листвы и ласковое пение птиц, тогда с губ слетел тихий пронзительный полукрик о помощи и по щекам потекли тёплые слёзы. Изуми не питала ложных надежд и знала: вскоре мать не выйдет навстречу и, сколько бы она ни готовила себя к концу, который неизбежно наступит, она не могла смириться с тем, что как-то прекрасным ранним утром обнаружит окоченевшее тело матери в кровати или ещё хуже на полу, и лишь стены старого дома окутают её немым молчанием с сочувствием взирая на неё. Когда показался знакомый силуэт, Изуми быстро утёрла слёзы, глупо улыбаясь, ускорила шаг. Отношения с матерью не всегда были тёплыми, пожалуй, их можно назвать натянутыми, холодными, без намёка на нежность. Если бы тогда в детстве Изуми была бы уверена, что сделав выбор в пользу отца, не нанесёт тем самым последний удар, который сломает мать; если бы она знала, что мама не останется в доме одна, то, не колеблясь ни минуты, выбрала, бы папу. Но её доброе и мягкое сердце всегда сжималось и кровоточило, стоило взглянуть на красноватые припухшие глаза мамы и поникшие от усталости плечи. Хазуки всегда была отстранённой: всегда в работе, за стопкой тетрадок, книг, за письменным столом. Она с упоением рассказывала о своих учениках, ставила кого-то в пример, выделяла сильные стороны и говорила ей, Изуми, чтобы была не хуже них. А после переезда без умолку трещала о смышленом и жизнерадостным Шисуи, говоря, что хотела бы такого сына. Позже, когда обстановка в семье начала медленно портиться, разлагаться как забытая рыба в углу, Изуми приходила к выводу, что причиной плохого настроения матери — была она, будь она такой, как Шисуи, будь она мальчиком, их семья бы не разрушилась. Мать никогда не была лучшей подругой, которой можно было излить душу. Стоило на что-то пожаловаться, как Хазуки начинала читать нравоучения, приходилось копаться в себе, делать выводы, говорить в чём причина такого отношения и в конце получить холодное: « вот видишь, ты сама создала проблему, так что не жалуйся». С отцом было иначе, он никогда не осуждал, садился рядом и внимательно выслушал, а затем поцеловав в макушку, ободряюще потирал плечи и говорил: «всё будет хорошо. Вот увидишь». Жалела ли она о своём выборе. Жалела. Особенно когда мать свирепо и с ненавистью обрывала всё общение с папой, когда ставила ей в вину и называла предательницей, которую пригрела на своей груди, когда она получила первую жгучую пощёчину за свои слова. — Это ты виновата! — не выдержав крикнула Изуми, смотря на выброшенный в мусорку подарок отца. — Если бы ты была добрее, папа бы не ушёл, — Хазуки подлетела к ней, и Изуми ошарашено во все глаза смотрела на мать, придерживая рукой щёку, которая болела так сильно, что навернулись слёзы. Мать никогда не поднимала на неё руку, могла только повысить голос, но сейчас, всё было иначе и Изуми стало страшно, она попятилась назад к двери. Ей хотелось быстрее убежать. — Если ты делаешь мне одолжение, оставаясь со мной, то уходи. Выбирай сторону, — процедила она сквозь зубы яростно на неё смотря, — иди к нему! Только нужна ли ты ему в новой жизни?! Я плохая, всегда была плохой, потому что кому-то нужно быть жёстким, чтобы всё окончательно не рассыпалось. Всё…держалось на мне, он приносил деньги, ставил мне на стол и перекладывал все дела на меня. Баловал тебя, не думая, к чему может привести потакания твоим желаниям. Уходишь? Давай, беги! — крикнула Хазуки, когда дочь развернулась и выбежала из дома, — убегай, как твой трусливый папаша! Когда она бежала по улице в свете тусклых уличных столбов, спотыкалась, не различая дороги, размазывая слёзы по лицу, представляла, как садиться в электричку и едет к отцу. Остановившись от быстрого бега, задыхаясь и ловя ртом нагретый за день воздух, до неё гулом в ушах долетали слова матери: «только нужна ли ты ему в новой жизни?!» и опустившись на колени, её сотрясли рыдания, от осознания, что она не знает ответ. Вернувшись домой, с поникшей головой, словно проигравшая в битве с жестоким противником, она села на кровать не включив свет и уставилась в стену. Дверь скрипнула и мать, подойдя к ней, опустилась на колени, взяв за руки, поцеловала, нежно оглаживая пальцы. Что-то коснулось кожи, и Изуми вздрогнув поняла — это слёзы. С осторожностью дотронувшись до её лица, она с опаской, как пугливый зайчонок сказала: — Мама… — Прости меня, — прошептала Хазуки, опустив голову на её колени, — прости. Я не знаю, что на меня нашло… наговорила глупостей. — И ты меня прости, за слова… — Нет, ты права, — прошептала мать и Изуми чуть не задохнулась, — я могла быть добрее к тебе, к отцу. Но я не могу простить его. Прости меня за это, моя малышка, — сказала она полушёпотом и поднявшись, села рядом с ней. — Ты ведь останешься…со мной? — ей показалось, что вопрос прозвучал заискивающе, с отчаяньем. Казалось, если она ответит нет, то мать рассыпется в сию же секунду. — Да, — мать сжала её руку и крепко обняв уткнулась в шею, разрыдалась. Первый раз Изуми видела мать такой слабой, обнажённой, хрупкой. Душа её надломилась, и девочка поняла, что только матери она и была нужна в этом огромном мире. И хотя Хазуки старалась быть с ней мягче и так сильно не ругала за неподобающие оценки, или неопрятный вид, она не могла быть с ней честна, потому что не разделяла её ненависть к отцу. И даже потом, уехав из Конохагуре и поступив в университет, Изуми не делилась с ней сокровенным, боясь, что мать не разделит её взгляды и разочаруется в ней, отвернётся. Так и мать не рассказывала ей о своих проблемах со здоровьем, боясь, что тем самым обременит дочь. Как только Хазуки узнала о первой стадии рака, то согласилась отпустить её в Ото в ординатуру, а сама осталась в Наги, ссылаясь на мягкий климат. Когда Изуми порывалась приехать на праздники, мама говорила, что едет к родственникам, которых уже сто лет не видела. А в редкие встречи, ловя озабоченный взгляд дочери, врала о новом этапе в жизни, о правильном питании и свиданиях. Когда её настигал приступ, уходила в туалет и стиснув зубы от боли, глотала обезболивающие. Когда Изуми достигла дома, мать стояла у калитки в синем платье до колен и выглядела слишком радостной, отчего дочь внутренне съёжилась, приготовившись выслушивать её нелепые предположения о приезде Итачи. Женщина отшвырнула в сторону носком сабо, на небольшой платформе, камушек и поправив тюрбан на голове из шелкового сине-красного платка, махнула рукой. Она с интересом выгнула бровь оглядывая дочь с ног до головы и пусть любопытство разрывало её изнутри, старалась сохранять спокойствие. — Выглядишь помятой, — осторожно начала Хазуки откашлявшись. — Да? — поправив волосы, сказала Изуми, — поздно легла. — Ничего не расскажешь? — спросила Хазуки, взяв дочь под локоть. Почувствовав худые пальцы на коже, девушка притянула мать к себе и приобняв, поцеловала в щёку. — Да, нечего мам, — вздохнула Изуми, понимая, куда она клонит. — Прям так и нечего? — Посидели, поговорили. Легли спать, каждый в свою комнату, — сделав акцент на последних словах, Изуми почесала нос. Телефон в кармане джинсов завибрировал, и она еле удержалась от порыва достать его и прочитать сообщение. Это был Шисуи, сомнений не было, ей никто, кроме него не писал. — А он изменился, возмужал. Голос надломился… Он всегда был красивым мальчиком, с тонкими мягкими чертами, как у девушек. Но вся эта девичья красота ушла, приобрела немного острые, жёсткие черты. Он с кем-то встречается? — Мам, пожалуйста, хватит, — закатив глаза, процедила Изуми смотря по сторонам, выискивая такси, которое снова остановилось не у того дома. — А что такого? Мне интересно. Вот и всё. — Не строй ничего на его счёт. Мы теперь чужие, и я уже давно не влюблена в него, — ей так хотелось рассказать матери о связи с Шисуи и каждый раз порываясь, она прикусывала щёку до боли и останавливала себя. И хоть Шисуи уверял её, что сможет всё объяснить, что если надо будет, возьмёт удар на себя, она не решалась, полагая, что эта новость убьёт мать. — И сердечко не ёкнуло, когда его увидела? Даже чуть-чуть… — Не ёкнуло. — Ты не умеешь врать. — Если и ёкнуло, то не из-за симпатии. — Но чувства всё же вызывает, — не унимаясь, прищурилась женщина, взглянув на дочь. — Прекрати, мам, а то я с тобой не поеду, — демонстративно фыркая, ответила она, открыв дверь такси. — Ты всегда такая, убегаешь, когда что-то тебя задевает. Изуми не дай твоей обиде разрушить свою жизнь, не будь такой, как я. Он был ребёнком, непонятно, что у него творилось в голове. А сейчас он взрослый и если ты дашь ему шанс… — Мам! Какой шанс, о чём ты? Он, просто, приехал по работе. Он приехал не из-за меня. Не фантазируй. И не смей навязывать ему меня, — рассердилась девушка, нахмурив брови. — Но это же удивительно, что вы встретились, — разводя руками, с восторгом сказала женщина, — жили в разных городах, а теперь будете работать в одной больнице. Ты бы видела, как он на тебя смотрел. «Удивительно, — ухмыльнулась про себя Изуми, — в моей жизни последнее время — всё». — Ты преувеличиваешь, — она откинулась на сиденье и посмотрела в окно, на мелкую речку, — Он меня не видел сто лет вот и рассматривал. Я его тоже рассматривала, из интереса. Он никогда не смотрел на меня…никогда… — тихо пробормотала она последние слова себе под нос. — Нет, во взгляде его было что-то тёплое и нежное. — Прекрати, — резко оборвала Изуми, мечтая поскорее добраться до больницы, и закончить разговор. — Хорошо, хорошо, — пробормотала мать затихая. Изуми подумала, как же всё-таки неприятно, когда человека тебе навязывают. И впервые ощутила, то, что испытывал, наверное, Итачи по отношению к ней. Их называли парочкой и пусть она супилась и злилась на все ходящие вокруг слухи, но в душе радовалась такому положению дел. Ей казалось, сплетни не беспочвенны, просто Итачи стесняется признаться. Она ощутила отвращение к самой себе в юности, и сжав кулаки, задохнулась от стыда за все свои глупые фантазии.