***
«В машине Патрик чувствует себя свободнее. Его движения не сковывает давка, хотя в автобусе он не особо замечает других людей. Ему нравится сидеть у прохода, чтобы ставить подножки. Всем, кто попадётся, — ради веселья. Но в тачке можно закинуть ноги на приборную панель, выкрутить громкость, не отвлекаться на раздражающие лица. Рыгало говорил, что машина — это крепость. Часть мира, принадлежащая только тебе, в ней свои правила, обычаи. Она — бункер от всего, что происходит снаружи. Но в единоличном мире нет меня. Место в бункере не бесконечно, пускай по утрам в машине Реджи занято лишь три сиденья. Всего три. Вписывать в компанию Патрик не спешил. Повелось с детства, что старшие в нашей семье сами по себе. Наверное, поэтому его друзья относились ко мне как к забавному, странноватому младшему братишке. Разница в возрасте между нами не критичная — это чёртова пропасть. В ней пропадало нечто, которое я не могу назвать. Забирала возможность близости. Блядство. Иногда я мог остаться с ним или поблизости. Например, когда наш дом пустовал, Патрик собирал парней, чтобы покурить травы и сыграть партию в карты. Ставками становились пивные крышки, жвачки, зажигалки. Патрик однажды поставил настольную лампу. Я мог притереться под пьяные смешки и возгласы, поговорить с Хаггинсом о музыке, помочь кому-нибудь (если народу набивалось много) с ходом, мог поиграть сам. Дать понять, что мне здесь есть место. Чтобы он обратил внимание. Чтобы Патрик увидел, как хорошо я справляюсь. Как хорошо могу себя вести». Из дневника Билла Хокстеттера, 7 мая 1995 года. День. У Билла по щекам поплыла тушь — размазалась, дешёвка. Холодные капли пережила, а вот горячие — прямиком из глаз — не выдержала. Билл сидел, поставив ноги на подоконник, всхлипывал вприкурку. Утирал нос длинным рукавом свитера. В нём же прятал пальцы. Девчачий туалет средней школы отличное пристанище. Во время урока так вообще лучше не придумаешь. Сюда практически никто не заходит из-за проблем с сантехникой и, как следствие, наличия женского туалета этажом выше, который ещё не успели превратить в свинарник. Здесь же теперь кантовались граффити в компании окурков. Билл вписывался — такая же забытая вещь. Он затянулся, дым едко ущипнул роговицу, заставляя крепко зажмуриться. Сквозь разноцветные искры послышался скрип двери и последующие шаги. Сигарета потяжелела, шматок мяса в груди упал в желудок. Ударился со звуком разбивающегося фарфора. Тошнота подкралась, словно боязливая кошка. Патрик сел на подоконник, совсем рядом, не поворачиваясь. Будто здесь никого нет. Только выписанное от руки «Сдохни, мудак» в средней кабинке. Про Билла там, кажется, тоже что-то есть: «Билл Хокстеттер даст за двадцатку» или «Билл Хокстеттер любит члены». Второе чистая правда. Единственная разница, что член он любит вполне конкретный. — Какой скучный день, — Патрик поджигает кончик сигареты. Зажигалку пускает погулять между пальцев, крышка пощёлкивает, чарующе поблёскивая оранжевым. Его волосы влажные, в складках кожаной куртки собрались лужицы. Сигарета свободно свисает, Билл мог бы забрать её без труда. Обхватить фильтр там, где были его губы. Почти поцеловать. — Я видел тебя с друзьями, вы не нашли, чем заняться? — Билл понадеялся, что его глаза не слишком красные. Потёки туши легко сбросить на дождь. Надо же, от одной капли размазалась, представляешь? Как же похожа на меня. — Не-е, ничего мы не нашли, — голос шелестит, словно ветер рушит песочный замок на пляже. — Они так мельтешат, чересчур много бесполезных звуков. Обычно это устраивает, но не сегодня. Зажигалка всё прогуливается между пальцев. У Патрика по спине ладони два сигаретных ожога. Вчерашние. Те, что постарее, сидят на лодыжке, голени, бедре, несколько совсем древних — на левом плече. Билл тушит бычок, впечатывая его в подоконник. Темнеющие кратеры ожогов глядят в упор, лыбятся косыми ртами из шелушащейся кожи. Знакомая краснота окантовки подмигивает. Билл инстинктивно натягивает рукава до самых ногтей. Он замечал. Ожоги бросались в глаза невзначай, Патрик особо не скрывал, но и не выпячивал. Так, подумаешь, будничная вещица. Ничего интересного, проходите дальше. У Билла чесался язык спросить, но комок слизи застревал поперёк горла. — Ты опять плохо спишь? Братишка слышит, как он ворочается. Замечает свет настольной лампы из-под двери. Лучики — тонкие, словно волос, — протягиваются по полу к тёплым носкам. Полы в доме Хокстеттеров ледяные даже в самое жаркое лето. — Скорее, мысли шумят в черепушке. Всё такое… раздражающее. Зажигалка останавливается, прячется от сырости в карман куртки. Патрик вспоминает о тлеющей сигарете — затягивается, стряхивает пепел. На полу он мешается с его — и Билла — следами. Уличная грязь пузырится. Худые коленки притискиваются к груди. — Просто нужно немного замедлить голову, — Патрик говорит это заляпанному чёрт знает чем зеркалу, пожелтевшим раковинам. Выдыхает струйку дыма, что смешивается с запахом затхлой воды. — Просто немного замедлить… — Он крутит остаток сигареты за фильтр. Задумчиво касается верхних зубов кончиком языка. Косые капли полосуют окно. Быстрые и шумные. Носки кед поскрипывают о подоконник. Огонь мирно жуёт бумагу, потрескивает, перебивая окружающий гомон. Пепел невесомо щекочет, медленно смазывается, уступая жару. Укол раскалённой острой иглы. Кожа лопается в стерео-формате. Заглушает, словно окунулся головой в огромный аквариум. Вода чуть надавливает на височные доли, когда Патрик вжимает иголку крепче. По скрытым рукам Билла скачут мурашки, мышцы на спине дёргаются, как у паралитика. Ушам — чувствительности. Миру — паузы. Как на плеере. Кнопка вдавлена до упора. Патрик закусывает губу, между бровями появляется складка. Он не хмурится — скорее, так выглядишь, слушая любимую группу или поедая мороженое после изнурительной диеты. Складка разглаживается, когда он приоткрывает губы и тут же облизывается. Билл наблюдает за ним, словно учёный за диковинным созданием. Прибывшим из далёкой галактики, которой чужды люди с их мелкими неурядицами. Прекрасное в своей уникальности создание. Патрик отнимает сигарету от кожи, рывком выуживает последние затяжки, пока ожог пузырится. Горящий окурок выкидывает в объятья грязи. У Билла картинка плавится, словно изображение, забытое под линзой. Пат вытягивает длинные ноги, прислонившись затылком к запотевшему окну. Билли сидит не разгибаясь, остекленевшие глаза начинают болеть. Он моргает, цветастые мушки порхают под веками вместе с бабочками в животе. Кусачими. Патрик дышит размеренно, вытаскивает голову из аквариума. Вода вьётся по ушной раковине приятным скрежетом, сквозь неё пробивается стук капель — медленный и певучий. Мозг остужает стылое стекло. Ожог на руке шкварчит, багровеет. Из крана подтекает вода, зеленоватый свет распыляется по изгвазданным граффити кабинкам, грязному кафелю. Тело Патрика оседает на подоконник, голова скользит по стеклу, Билл ставит подбородок на колени, сигаретная искра на полу угасает.***
На следующий день Билл идёт в библиотеку, будто ничего не произошло. Беверли и Бен составляют компанию. Небо над ними тусклое, будто исписано старым фломастером, дождь накрапывает кошачьими слезинками — теплее вчерашнего. Билл расчёсывает подошвами коврик, расстеленный при входе, уверенно шагает к стойке библиотекаря. Миссис Эванс — учительница по литературе — наконец разрешила младшему Хокстеттеру подготовить доклад о творчестве и жизни Сильвии Плат. Пускай некоторые аспекты её — «как бы тебе сказать, Уильям», — мягко говоря, не вписываются в школьную программу. Билл умолял одобрить свою тему с середины учебного года, когда узнал, что в начале десятого класса миссис Эванс выберет четвёрку лучших работ, дабы отправить на городской литературный конкурс. Билл схватился бы всеми конечностями за возможность написать о Сильвии, даже без всяких поблажек от школы или министерства образования. Всему виной пространство, сужающееся до печатных букв, до шелеста страниц. Трепета от слога — Сильвия порезала изнутри, задела нервные окончания. Не озвученные чувства? Свернувшиеся под полом рыдания. Повезло, что миссис Эванс, заинтересованная в свободе учеников — являющаяся частью немногих, кому не насрать, что творится с кучкой крысят, — в конце концов согласилась закрыть глаза на пугающую честность Плат. При условии, что Уильям постарается «сгладить углы». — Знаете, я немного удивлён, что в городской библиотеке есть Сильвия Плат. Мне иногда, казалось, что здесь только Теодор Драйзер. Который меня лично уже достал. — Бен шёл последним, впереди рыжие кудри и Билл, сжимающий листочек с номером полки. Под мышкой младший Хокстеттер держал сборник «Ариэль». Книжные полки подпирали с двух сторон, будто стены итальянских домов — узкие улочки. Билл услышал цокот каблуков, из-за угла появилась Бетти Рипсом под ручку с Гретой. Какие люди — и без охраны. Кин остановилась, откидывая волосы с плеча — они блестели, как напомаженный хвост куклы Барби. Её круглые глаза просканировали Билла, словно копию вшивенького отчёта о работе за последний месяц. Она косо ухмыльнулась, подтягивая Бетти вперёд, принялась нашёптывать ей на ухо. Хихикая и оглядываясь. Чёртова клишированная стерва. Билл сжал крошечный лист в кулаке, резко двинулся вперёд, толкая Грету плечом. Та неуклюже развернулась, хватаясь за Рипсом. — Смотри, куда прёшь, мудак, — она ядовито выплюнула ему в спину. Билл не оборачиваясь поднял средний палец: — Присядь на это, Кин. Не увидел, но ощутил спиной, как её щёки вспыхнули от злости и Бетти неловко потянула Грету за руку. — Педик! — прозвучало как блеяние. Билл скользнул вдоль номеров стеллажей, удаляясь всё дальше. Беверли и Бен нагнали его, огибая разгневанную Грету. — Дешёвая сучка, увела у меня парня в шестом классе и ничуть не изменилась с тех пор, — Беверли придержала за плечо, грозно зыркая за угол. — Это Грег который? Извини, но, я думаю, она сделала тебе одолжение, — Хэнском развёл руками. Беверли прищурилась, рассмеявшись. Билл притиснул сборник покрепче. В голове всплыла картинка, как на днерожденной открытке — очаровательная, и подарить не стыдно. О том, как следующий свой окурок Билл тушит о грудь Греты.***
Кеды, напившиеся воды, чавкают. Билл снимает их, придерживая за шнурки, промокшие носки сворачивает рядышком. Вытирает ступни насухо, чтоб не оставляли прозрачных следов. Шерон сегодня подрабатывает няней у богатой семьи из Бартон-Хиллс. Нашла вакансию в газете — денег больше, чем в магазине за смену. «Вернусь утром, позаботьтесь о себе, мальчики». Патрик пропал после школы, словно Алиса в кроличьей норе. Или сам белый кролик? Вёл себя как обычно — проходил мимо в школьном коридоре. Иногда трепал по волосам. Подмигивал, когда выходил покурить на обеде. Второй день близился к концу. А Билл не мог выбросить оглушающий треск кожи и приветливый кратер ожога. Запах табака. Как Патрик приоткрыл губы от…удовольствия. Билл ступает по прохладному полу, перешагивает футболку, провода электрогитары — Пат купил её в магазине подержанных вещей, когда ему было пятнадцать. Отметил смерть отца новой вещицей. Полгода работал на автомойке, чтобы накопить денег. Биллу было разрешено сидеть на кровати, слушая, как брат перебирает аккорды и матерится, когда у него не получается. Последнее время гитара стояла без дела. Билл тревожит струны указательным пальцем, звук разлаженный. Сверху глядят плакаты «Fun House» — между комодом и оконной рамой, над кроватью обложка с бананом: «The Velvet Underground & Nico», «Psychic… Powerless… Another Man’s Sac» с разукрашенными лицами, словно плакат успел повисеть на улице. Рядом жутковатая инсталляция американской семьи, вылепленной из пластилина. Глаза одутловатые, лица перекошенные — идеальная семья на упаковку хлопьев. Стены в комнате зеленоватые, выцветшие, словно их сбрызнули отбеливателем. За окном на узком выступе стоит полная пепельница. У стены напротив кровати стол захламлён сломанными ручками, фантиками из-под шоколада, выпотрошенными пачками сигарет. Под всем этим покоятся выскобленные рисунки зубов, половых органов, перекошенных лиц и ряды «Пошли на хуй». Билл знал, что у Патрика есть нож. Бабочка со смертоносными крылышками. Он практически всегда близко к телу, но иногда Пат оставляет его на верхней полке шкафа за коробками со школьным хламом. Об этом мелкий тоже знает. Подглядел. Билл упирается в кровать коленом — одеяло отброшено на пол, подушки навалены одна на другую, будто приглашение прилечь. Укрыться с головой. Перед тем как припасть к простыне щекой, он замечает высыпанные на тумбочку кольца. Стеклянный глаз с голубой радужкой глядит в сторону окна. Зубья оправы зазывно блестят. Билл хватает его, словно сорока. Крутит блестяшку на свету, пока тучи не вернулись. Прислоняет к губам. Медлит. Проталкивает пальцем в рот. Глаз крупный, сцапан массивной оправой, не даёт сомкнуть челюсти. Язык ощупывает края, остаточный привкус кожи, сколы от постукиваний по столу. Вкус железа. Кожаного сиденья машины, дерева тумбочки, школьных парт, фильтров сигарет. Крови, когда Патрик дерётся. Никелированной стали гитарных струн. Билл продевает кончик языка, слюна прибывает, смывает всё в целое. Привкус пота, воды. Чужих тел. Дня, когда кольцо появилось у Патрика на пальце. Бабочки вонзаются тысячами лезвий, желудок наполняется кровью, руки волнуются, поглаживают живот, дёргают молнию на кофте. Хочется стонать. Билл вжимает тупые края в нёбо. Слюна вот-вот капнет на подбородок. На первом этаже слышатся скрипящие дверные петли. Билл выплёвывает кольцо в ладони, панически трёт рукавом толстовки, пока кишки сворачиваются в тугой узел, а дрожь бьёт от макушки по всему телу. — Блядь… Блядь… Он кладёт кольцо на тумбочку, — сухое. Хотя похолодевшими пальцами тяжело разобрать. Шаги на лестнице приближаются, как в каком-нибудь фильме ужасов. Билли не потянет на последнего выжившего. Он выпрыгивает из комнаты, добирается до разболтанной ручки, едва касаясь пола, прикрывает дверь с небольшим щелчком. Хрен различишь, если не прислушиваешься специально. Патрик проходит мимо. Останавливается. Уходит. Билл сползает на пол, под рёбрами колотится, как у загнанного зверя.***
Перед сном он читает про Эстер, приехавшую в Нью-Йорк, чтобы стажироваться в престижном журнале. Когда Билл узнаёт, что она получила эту возможность, выиграв конкурс эссе, то посмеивается. А ворочаясь в темноте, думает, что ему за доклад вряд ли дадут стажировку в Нью-Йорке. Это к лучшему, Патрик не страдал любовью к «Большому яблоку». Он прямо за стенкой, разглядывает трещины на потолке или курит в приоткрытое окно. Шерон всё равно не будет дома до завтрашнего утра, поэтому никто не пострадает. Материнские нервы в особенности. «Ох, Господи, за что ты меня с ними оставил?» Дождь стекает по стеклу тонкими змейками, посеребрённые блики играют у Билла на лице. Он переворачивается с боку на бок, со спины на живот. Отец в детстве часто ругал за то, что мелкий не спит. Чёртов мальчишка, вечно какие-то проблемы. Билли же продолжал елозить по кровати как белка в колесе. Мама говорила, что это всё из-за эмоционального перегруза. Билл встал, разминая затёкшую шею. Когда был маленьким, то частенько лечил бессонницу под боком у брата. Особенно осенью, когда листья облетали с деревьев, а обняв чужую руку, свернувшись в клубок, — тепло и безопасно. Будто вернулся во внутриутробный бассейн. Отец запрещал ночные походы: «Взрослые мальчики друг с другом не спят». Билл на это болтал ногами, раз за разом забираясь к Патрику в кровать. Иначе никак — под детскими кроватями всегда прописываются монстры, и спасайся кто может. Билл вот укрывался у старшего брата под крылом. Спросонья обвивал трогательно ручками да ножками — никакие чудища не страшны. Остановило его нечто пострашнее разгневанной физиономии Зака — взросление. Оно стало полноправным членом их детского мира, как любой взрослый, похерив всё, что так долго строилось. Внесло жирную книженцию со сводкой законов в обнимку с негласными правилами: так не смотри, долго не трогай, слишком счастливо не улыбайся. Больше личного пространства, глупыш Билли, больше личного пространства, чтоб его. — Пат, ты не спишь? Билл вострил когти, упрямый попался пацанёнок, всё ему не так, все не те. Дразнился: «Бе-бе, не поймаешь». И средний палец показывал, нате, подавитесь. Взросление пофыркивало из-за угла комнаты, когда Билл — уже не ребёнок — забирался в нагретую постель. — Не, не сплю, чего тебе? — Патрик в трусах и футболке с маской Джейсона Вурхиза, подминает подушку головой. Билл топчется на одном месте, пижамные штаны свисают до самых пальцев ног. Он натягивает рукава голубой кофты, подминает губы в линию. — Ну-у, я-я… Патрик закатывает глаза, прищёлкивая языком: — Залезай уже, — откидывает уголок одеяла, двигаясь ближе к окну. Билл ныряет в кровать, зарывается под одеяло быстро, как в детстве. Тварь в углу порыкивает, чавкает слюной. Билли сворачивается в клубок, только не обнимает за руку. Патрик ехидно ухмыляется: — Ты похож на котёнка. Билл улыбается, зарываясь носом в свой рукав. — Спокойной ночи, Пат. — Глядит на него из укрытия. Кажет голову из прошлого в пижаме с разноцветными машинками. Интересно, сколько из них вышло с детройтского конвейера? Патрик взбивает подушку под спину, укрывает колени. — Спокойной ночи, глупыш Билли.***
Биллу снится безумно удушливое лето Нью-Йорка, когда казнили чету Розенбергов. Мельчайшая сухая пыль, лезущая в глаза и горло. Дамы в цветастых платьях с пышными юбками и лакированными туфлями, идут, цокая каблуками, — окрылённые, радостные девушки, которым повезло работать в городе мечты. Повезло путешествовать из отеля на работу, на вечеринки. На работу. Счастливое-счастливое время стажировки в журнале мод. Билеты на балет, купоны на стрижку, знакомства с успешными людьми. Билл слышал, как ветер завывает между высоток, а их шпили утыкаются в небосвод, синеве приходится глубоко вдохнуть, чтобы пики не пронзили селезёнку. Мужчины носились, смахивая пот со лба, женщины придерживали шляпки, машины весело сигналили. Сквозь методичные выкрики клаксона глухо постукивало, шуршало, щёлкало. Фары ударили дальним светом, красные брызги выстрелили прямо в лицо. Билл поморщился, высовывая голову из укрытия. Фонарь освещал комнату до цветастых пятен под веками. Патрик зашнуровывал ботинок, сидя на полу. — Ты чё проснулся, глупышка? — Он туго затянул шнурки, фиксируя ногу. Глупышка опёрся на локоть, пытаясь увернуться от вездесущего света. — Куда ты собираешься? — Билл сел, с трудом отмахиваясь от мельтешащих бликов. — Повеселиться, и нет, тебе нельзя. Малыши в такое время должны спать. — Патрик надевал второй ботинок, пальцы работали быстро, как у матёрого скаута. — Ты… Тебя друзья ждут? Сонную голову клонило к подушке, сигналы к мозгам доходили в замедленной съёмке. Патрик в парадной чёрной рубашке и с цепочкой в несколько рядов. Волосы небрежно зализаны. Он встряхивает их пятернёй. — И да и нет, там будет Грета. — Патрик рывком осматривает себя в небольшое зеркало, стоящее на комоде. Билла чуть ли не подкидывает на месте, словно окатили ведром ледяной воды. Дьявольски доброе утро, соня. — Грета Кин? — Ногти впиваются в мякоть. Лунки под ними останутся глубокие. — Динь-динь-динь, она сегодня в чулках, понимаешь, о чём? — Патрик сжимает член сквозь джинсы. Подмигивает. Набрасывает кожаную куртку. Приподнимает окно, скулы окрашивает оранжево-жёлтым. Он перекидывает ногу, пригибаясь под оконной рамой. — Буду утром. Сладких снов, братишка. На прощанье шлёт воздушный поцелуй. Затем вылезает, опираясь на металлический парапет, и спрыгивает. Дом невысокий, с длинными ногами до земли всего ничего. Вот тебе и побег из незатейливого Шоушенка. Билл слышит топот подошвы по мокрой траве. Она чавкает, словно собака, грызущая аппетитную кость. Звук обрывается, Патрик уже открывает калитку, машина должна ждать его за поворотом, если всё по плану. Билл добирается до ванной, всхлипывая, дыхание спирает, как от резкого удара в солнечное сплетение. Комнату задевает несколько лучиков, дверь захлопывается, кряхтит старый замок. Всё по традиции, чтобы даже пустота в доме не сунулась. Больше личного пространства, мать вашу. Лезвия хранятся за зеркалом, в маленькой зелёной коробочке. Лежали. Лежат. Будут лежать. Билл только успевает выкидывать старые да приносить новые. Втайне от всех, как шкодливый призрак. Там будет Грета. Он смотрит на отяжелевшую руку, удивляясь, что в ней не зажать камень. Размозжить себе голову, пусть отныне не болит. Билл задирает рукав до локтя, порезы тонкие, кое-где налезают один на другой. Корки подсохли, зудят под свитерами. Некоторые — упёртые, словно въедливая сигаретная вонь, — отзовутся, только надави. Сердце бухается вниз, затем подскакивает к горлу, выступившие слёзы стирают нетронутые места. Билл втягивает воздух со свистом. Лезвие невесомое, крутится между пальцев. С ресниц стекает соль, горячая-прегорячая, толкает стрелку давления вверх. Билл продавливает, кожа расступается линией. Кин так же легко разведёт свои ноги сегодня. Кровь перекатывается бусинками люрекса, точно такие носят выпускницы. Им заместо распухших глаз макияж, а вместо ран розовые бутоньерки. Патрик, наверное, подарит очаровательную безделушку — сорвёт с выжившей клумбы — девчонке на окончание школы в следующем году. — Сука… ненавижу… ненавижу… С каждым новым порезом зубья лезвий кусают всё мягче. Жалят нежнее осы. Ласковей отцовских побоев, но не Залезай уже. Ты похож на котёнка. Кровь капает в раковину, поглощает засохшие следы пасты. Замывает блондинистые волосы Греты, басистый голос Зака: «Прекрати вести себя как девка!» Возит тряпкой по звонким смешкам в библиотеке, жёлтому автобусу, блевотному цветочку на стенах, мёртвым мотылькам, серости Шерон, оскалу ожогов. Патрику. Патрик. Патрик. Патрик. Остаётся. Поблёкший, родной. Лезвие звенит о раковину, словно забытый Сильвер. Билл отрывает туалетную бумагу, зажимает раны. Бусинки люрекса скатываются по руке, словно с разорванного платья. Набухают, падают на пол, рядышком с замытым пятном. Билли прикрывает опухшие веки, как у больных. Под ними Патрик зовёт в постель.