Верёвка

«Мистер Тозиер притащил огромный старый матрас в гараж, мы с Ричи перетаскали подушки из гостиной. Пузатый телевизор, сохранившийся годов с семидесятых, переключающийся в чёрно-белый режим, когда ему вздумается, встал на деревянные ящики с инструментами. Ричи перебрал единолично, кропотливо собранную коллекцию видеокассет, выудил лучшее из лучших. По крайней мере, он так считал. Первым делом “Через край”, где до группы ребят дошло, что школа — заодно с миром взрослых — полный отстой и пора послать всех куда подальше. Думаю, если какому-нибудь мальчишке или девчонке нравится этот фильм, то он или она точно вырастут рок-звёздами. Или сбегут из дома, или всё сразу. Ричи сказал, что кассету достал с божьей помощью, не иначе. Фильмец в своё время здорово потрепал нервы родакам, поэтому даже спустя шестнадцать лет найти запись невозможно. Тозиер смог через Майки, а Майки через Шагса — он работает билетёром в местном кинотеатре, а на выходных курит травку и перезаписывает киношки, музыку, порно на чистые диски, чтобы продать подешевле. Не знаю, как Шагс нашёл “Через край”, но суть в том, что он перезаписал его и продал Майку по скидке, а Майк уже Ричи за полцены и плакат с Дианой Росс — маме на день рождения. Как изначально плакат оказался у Тозиера, никто никогда не узнает. Равно как и то, что мы на антресоли нашли бутылки с шотландским виски — старое, дорогущее. Мистер Тозиер держал его специально для гостей. Рич сказал, что я и есть гость, поэтому мы налили два полных стакана, опустевшее место в бутылке заняли водой и убрали на место. Это был первый день у него дома, на следующий меня мучила икота, и я без умолку болтал о том, насколько “Через край” крут, что нам всем нужно бросить свои хреновые семьи, а лучше открыть клуб, в который взрослым вход будет воспрещён. Ричи ответил, что другого не ожидал, когда рассказал мне о том, что Кобейну фильмец в своё время дико понравился. В Тозиера улетела подушка. Мысль о том, что Курт смотрел то же, что и я, испытывал тот же трепет, — грела. Но, даже если бы он никогда не слышал о “Через край”, фильм всё равно остался бы для меня таким же волнующим. Третий день мы пролежали в кровати до самого вечера, пока не пришло время мне возвращаться. Перед уходом мы с Ричи опрокинули по стопке разбавленного виски и запили газировкой, напоминающей жижу из прокисшего винограда. Не помню, как долго добирался до своего района, но, когда показались знакомые заборы, голова уже раскалывалась, а во рту будто кошки насрали. Ужасно хотелось пить. И блевать. Да, жутко хотелось блевать. Около дома стояла машина скорой помощи, рядом полицейская, с мигающими огнями на крыше. В скорую засовывали тело, плотно закрытое чёрным пакетом. А Ричи ведь говорил, что, если из домашних никто не трезвонит, значит, можно остаться хоть на год. Надо было его слушать. Мама сидела на диване, веки опухли и раскраснелись, полицейский — невысокий, с забавными усами, как у Сальвадора Дали, — записывал что-то в блокнот вслед за её сбивчивыми словами. Она не заметила скрипа ступенек и кислого запаха перегара. По дому носились голоса, ровные и басистые, они скопились в дверном проёме, раковина отсвечивала синими бликами форменных штанов. У ножек ванны разлилась кровь. Будто кто-то опрокинул банку с вареньем, жидким и скисшим. И пахнет оно так сладко, что хочется проблеваться прямо на полицейские туфли. Патрик стоял в тени, опёршись на стену. Копы говорили о том, что здесь пора заканчивать, — через три квартала отсюда уличная драка, есть пострадавшие. — Пойдём на задний двор, покурим. Патрик встряхивает меня за локоть. Копы просят подвинуться, проходя обратно к лестнице. Дверь чёрного хода заедает, Патрик наваливается на неё, порыкивая сквозь зубы. Вены на его руках вздуваются, а затем вновь растворяются под бледной кожей. Он весь белый, как молоко, только щёки покрасневшие и шелушатся — Пат всегда обгорает летом. Ржавые качели на заднем дворе кричат от дуновения ветра. Кричат, когда мы садимся на них. Кричат даже по ночам. — Ну чё? Когда торт пойдём покупать? На нём фиолетовая рубашка с пятнами отбеливателя, пожившая, подсевшая на торсе, потерявшая несколько пуговиц на воротнике. Зато теперь видно уголки ключиц, то, как медленно скользит кадык, когда Пат затягивается. Сигарет в пачке три штуки. Одну он не глядя протягивает мне. — Торт? Тошнит. От никотина хуже, в голове мутнеет, но я затягиваюсь. Сигарета ведь не моя. — Он сдох. Жалкий ублюдок наконец-то сдох, ю-ху-у! Патрик закричал, вскидывая руки в воздух. Наверное, обрывки его голоса достали до мамы, сжимающей взмокший платок. — Он был нашим папой. Моим папой. Который подарил ручку с зелёным динозавром на первый день школы и толстую тетрадку с Бэтменом. Который читал мне про Пеппи Длинныйчулок перед сном, когда у него не было вечерней работы. Когда я ещё ходил в детский садик. Папа, который помогал мне с математикой, а потом злился и звал тупицей. «Папа». Превратилось в сдавленное «пап» до момента, когда он узнал (понял), что его младший сын педик. Потом оно стало тихим «Здравствуй, я могу спросить?». — Только не говори, что будешь скучать по этому куску говна. Патрик вспыхивает, встряхивает за плечо. Дым жалит ноздри. — Нет, но… Мне бы хотелось по нему скучать. И чтобы ты поцеловал меня. Я не знаю, почему именно в тот момент, когда мы сидели на скрипучих качелях, пока сумерки подъедали небо. Пока мёртвое тело нашего отца укладывали в машину. Не знаю спустя два дня, наверное, спустя месяц также не узнаю. Но захотелось. Захотелось усесться на его колени, аккуратно, чтобы не свалиться, убрать пряди, упавшие на лоб, за ухо. Посмотреть в сердитое, мрачное лицо. Почувствовать губы брата на своих. Тёплые и шершавые, со вкусом табака и… крови. У Патрика рана на нижней губе, он каждый раз сдирает с неё корку. Я её тоже поцелую. Беверли как-то сказала, что от поцелуев всё проходит. Вся грусть. Вся боль. Это как пилюля из волшебной книжки, как обезболивающее на верхней полке шкафа. И мне так хочется… Так хочется. Поцеловать. Сидеть у него на руках, зля скрипучую качель. Обнимать шею, гладить волосы, пока вся улица не утонет в темноте. Пока машины полиции и скорой не уедут. Поцелуй меня, Патти. Поцелуй меня, пожалуйста. — Надо проверить, чтобы в нашей аптечке ничего не было, кроме спирта и пластырей. Спирт папа готов был выпить, когда я впервые стащил из шкафа мамину блузку и чёрные туфли. Лакированные, она их надевала на каждую годовщину свадьбы. Пластыри понадобились для разбитых коленей. Жаль, на синяки от стального мыска рабочих ботинок не поклеить. В принципе, за исключением согревающих мазей, марлевого бинта и нурофена, у нас в аптечке ничего и не было. Я понял, что Патрик имел в виду, только когда он кивнул в сторону дома. — Чтобы наша мамочка ничего не учудила. Мама не могла. Вернее, мне так казалось. Кажется сейчас. У них был несчастливый брак. Отец звонко отвешивал ей пощёчины, когда она не предупреждала его о том, что задерживается на работе. Или толкал её, если у него было плохое настроение. Разве стоит что-то делать с собой из-за такого человека? Жертвовать жизнью, даже хреновой, ради того, кого ты не любишь? Мама была привязана к нему, он всё-таки её муж, да и других мужчин вокруг неё было немного. Но она его не любила. Ведь любовь похожа на температуру, она похожа на жар, когда болеешь гриппом, — все кости ломит, невозможно ни лежать, ни стоять, голова свинцовая, весь мир ненастоящий. Кровать пропитывается потом, слезами, и простынь прелая, засоленная. Только от этого гриппа не хочется выздоравливать. — Как думаешь… Она будет в порядке? Глупый вопрос. Но мама всегда была расстроена чем-то, а теперь, наверное, вообще никогда не улыбнётся. Мне бы просто хотелось, чтобы Пат сказал, что ей станет лучше. — А она когда-нибудь была? Патрик докуривает. Окурок отскакивает к забору». Из дневника Билла Хокстеттера, 15 июля 1993 года. Два дня после смерти отца.

***

Вся семья сгруздилась в гостиной. Словно ошмётки костей, которые валяет дворовая псина. Утренние лучи света избегают их, смазывая края миски. С правой стороны дедуля Джо, с левой — его вечная мегера, бабушка Джесси. Старушенция, у которой чердак свистит громче, чем свистел у сынка. При любом удобном случае говорит, что надо перестрелять жидовские морды, крадущие деньги у честных американцев. «Каждый новый носатый выродок откусывает жирный кусок от мировой экономики, ведь его родители в своё время подсидели честных американских политиков, чтобы теперь управлять этим самым миром». Всех, у кого в роду шестиконечная звезда на робе, — автоматом от бедра. Педерастов с ними же, не забудьте. Поставить у стеночки да разом всех порешать. Напротив Джесси самая лицеприятная косточка, тётя Меган — младшая сестра Зака. Не общалась с ним, как он уехал из дома, а затем не звонила родителям, когда уехала сама. Собиралась покорить Флориду, но спустя тучу низкооплачиваемых работ, откладывания на учёбу и полуночных рыданий переехала в Бартон Хиллс. Отучилась в дизайнерском колледже на скопленные зарплаты вперемешку с учебным кредитом, который не так давно погасила. Открыла несколько скромных, зато не обделённых клиентами и хорошей рекламой ателье. Купила домик с белым забором, зарастила живой изгородью и присылала открытки на Рождество, День Благодарения, Хэллоуин. Иногда, ну очень редко, приезжала на дни рождения племянников. В подарок всегда привозила деньги. Дело в том, что она ненавидит бегать по магазинам в поисках «нечто особенного», а мальчики уж точно знают, чего хотят. Билл, например, чуть не откинулся от радости, покупая плеер с кассетами Pearl Jam, Alice in Chains, Stone Temple Pilots. Патрик же на четырнадцатилетие купил бензиновую зажигалку с драконом на крышке, которая по сей день пашет как новенькая. Меган ему втайне шепнула поздравление с покупкой — она насмотрелась на то, как племяш борется с пластиковой финтифлюшкой в тщетных попытках поджечь несчастную сигарету. После Мег резко перестала слать открытки и не приезжала вплоть до похорон Зака. В тесной церквушке её мелированная копна волос светилась, подобно путеводной звезде. После того как гроб засыпали землёй, тётя позвала мальчишек покурить в тишине. Грустно усмехнулась, что малыш Билли теперь тоже лёгкие просаживает. Снова уехала, взъерошив племянников на прощанье. На этот раз позванивала Шерон, расспрашивая, как дела. Всё предлагала съездить в отпуск всем вместе, но никогда не звала перекантоваться у себя. Шерон отказывалась от недельки в Чикаго, Миннесоте. Всё время не то, работы много, денег нет. «Слушай, я всё понимаю, дети, работа, дом. Но тебе нужен отдых, не загоняй себя». Месяц назад лёд тронулся. Меган разрекламировала отельчик у озера Мичиган, сказала, что там работает её любовник, поэтому выбить дешёвые места будет не проблемой. Шерон замялась, ответила, что подумает. Сейчас она сидит между Джо и Джессикой, слушая шершавое похрапывание из горла свёкра — скоро придётся грести деньги на новые похороны. — Как мальчики? Они в порядке? — Меган смотрит яркими голубыми глазами прямо на бывшую жену-нынешнюю вдову своего брата. Вглядывается вкрадчиво и настойчиво, как привыкла делать в любой ситуации, хоть на похоронах, хоть на модном показе. Шерон мечется по скатерти с застиранными пятнами кофе и мямлит куда-то себе на колени: — Да. Да, они в порядке, скоро спустятся. Меган кивает. Кажется, после смерти Зака она дважды приезжала на Рождество. Кажется, ей даже не хотелось поскорее уехать. — Мальчики сильно выросли? Сегодня тётя Мег в чёрном костюме, строгом и приталенном, чтобы подчеркнуть фигуру, но не слишком нарядном, дабы не оскорбить память горячо любимого брата. Её волосы, такие же белые, как на похоронах Зака, собраны в тугой высокий хвост. Мальчики оценят — оба постоянно ей твердили, что она выглядит как фотомодель. Шерон вертит на пальце потемневшее обручальное кольцо, которое с недавних пор стало похоронным. Кивает, приглаживая куцые волосы. — Да, они очень выросли.

***

У неба будто несварение, легче станет, если принять слабительное. За три месяца до смерти отца было точно так же. Déjà vu, как говорят французы. «ДеЖа ву», как говорит Бев. В ту субботу — лучший день для тринадцатилетнего пацана, забившего на домашку. Особенно при условии, что родичей нет дома. Билл настукивал пяткой ритм «Garbadge Man», подкрашивая ресницы, усердно прикусывая кончик языка. Из приоткрытого окна ванной протискивался прохладный ветерок, запах влажной улицы после дождя. Мелкий притаптывал по полу, напевая «She tears the hole of even wider», помада размашисто облизала нижнюю губу, наезжая на передние зубы. Билл резво проехался кроваво-красным по верхней и сжал, размазывая. Патрик на первом этаже сонно ляпал персиковый джем на тосты. Билли хотел покрасоваться своим новым прикидом, перед тем как поедет вместе с Беном играть в новую приставку Майка Хенлона. На стенах, на чумазом зеркале, на горе нестиранных кофт и джинсов грелись хмельные блики. Перепрыгивали с тонких щиколоток, обтянутых капроном, на огромную футболку с жёлтым смайликом, на грубую кожу чокера с пластмассовым сердечком посередине. Билл взъерошил волосы, переваливаясь с бедра на бедро, фальшиво пропевая «Yah you don’t want to look at it», не заметив, как открылась входная дверь. Отец замер в проходе, похожий на римскую статую гладиатора, — крепкий, несмотря на долговязость, с широкими плечами, лапами огромного медведя. Зашибёт одним взмахом. Билли вмерзает в поникший, когда-то оранжево-жёлтый линолеум. Его профиль сливается с мыльными разводами на зеркале. Подарочный месяц родительского безразличия на тринадцатый день рождения закончился, стоило Заку перегородить входную дверь, заставив снять юбку, одолженную у Беверли, — в красный горошек — прямо в прихожей, а затем стоять так десять минут без разрешения пошевелиться. Его ноздри раздуваются, редкие волоски на руках встали дыбом. Билл наотмашь бьёт рукой с тюбиком туши туда, где голова соединяется с шеей. Зак отпихивает его к раковине, острый край пронзает спину, Билли вскрикивает. Его одним рывком поднимают над полом, вышвыривая из ванной. В коридоре он срывает ноготь на указательном пальце, хватаясь за обои в попытке выбраться из удушающей хватки. Отец несёт его до лестницы, рыча проклятья. «Грязная блядь. Подстилка. Хочешь, чтобы тебя трахали взрослые мужики, чёртов педик?!» Когда ударил о перила, то выкрикнул на ухо. Пространство вокруг зазвенело. Выкрикнул, что убьёт его. Ёбаного извращенца, мальчика-шлюху. Пидора. Ёбаного пидора, позор всей грёбаной жизни Зака Хокстеттера. Мальчишка почти дробит зубы, впечатываясь в пол подбородком. Отец хватает за ноги, тащит на себя. Билл кричит, пытаясь ухватиться за край дивана, зовёт на помощь. На кухне брошенная тарелка с недоеденным тостом. Зак наваливается сверху — от туши смердит, морда налилась кровью, на лбу выступила испарина. «Убью тебя, выблядок. Убью тебя!» Билл царапнул ногтями щетину. Горячая влажная лапа стиснула лицо, прикладывая затылком об пол. Тот качнулся, словно лодка на волнах, Билл впился деревянными пальцами в руку, как внезапно услышал Патрика. «Отпусти его, свинья». Отец разогнулся, притихший, словно кто-то выключил звук в разгар рок-концерта. Патрик перехватил одной рукой поперёк груди, второй прижал нож к горлу. Бабочка хлопнула крыльями на испуганного Билла. Пат отклонился назад, подтягивая отца за собой. Билли опёрся на локти, выползая из-под расставленных ног. «Думаешь, ты крутой, а? Покажи, какой ты крутой, папочка». Выцедил на ухо, лезвие прогнуло кожу, попробуй двинуться — сдохнешь. Зак не издал ни звука. Веки — с возрастом ресницы выпали — дрожали, чудовищные секунду назад лапы сейчас ссохлись, сжались, как его распалённая грудь. Пасть беззвучно смыкалась. Размыкалась. Смыкалась. «Вставай, ты, ёбаный кусок дерьма». Старший ублюдок пониже, но нож держит крепко, не отнимает ни на миллиметр. Младший же съёжился, припав к подножию дивана, воздуха не хватало, чтобы заскулить, слёзы накрапывали на ворот. Ноги безжизненно распластались по полу, словно у марионетки. Отец держал руки перед собой, его зрачки сузились до маленьких точек, метнулись к Биллу, к расплывчатой скуле Патрика. «Если убьёшь меня, то сядешь». Зак, испугавшись того, что захлебнётся собственной кровью из-за пятнадцатилетнего сукиного сына. Своего сына. Захрипел, голосовые связки схватились, гортань зашкрябало, как при болезни. И тело, тело здорового мужика, который мог — правда мог, будь желание, — переломать сопляка пополам, похолодело. Каждая мышца скрипела, челюсти едва не стукнулись друг об друга, когда лезвие шевельнулось. «Перед этим я поебусь на твоей могиле». Билли сквозь размытые пятна комнаты увидел, как рука брата окрепла. Увидел, как он пристально следит за поймавшим блик лезвием. Увидел, как отец беззвучно закричал, а уголки глаз намокли. Билл запищал, дёрнулся подняться, но в итоге сполз на пол. «Н-нн-не на-а-адо…» Билли думал, что сейчас лезвие полоснёт по жилистой шее, разбрызгивая содержимое. Но Патрик отпустил отцовскую грудь. «Хоть пальцем его ещё раз тронешь, я прикончу тебя. Я спрячу твоё разбухшее мясо так глубоко, что ни одна псина не найдёт». Теперь они стояли лицом к лицу — всё ещё онемевший отец и сын — старшее отродье — с ножом у его горла. Пат махнул Биллу свободной рукой. «Вставай». Зак упал головой к подножию лестницы, Патрик попятился, выставляя нож перед собой, младший сполз с колючего ковра, поднялся, цепляясь за углы стен, открывая входную дверь, чуть не повис на ручке. Патрик рывком вытолкнул его и себя из дома, захлопывая дверь. Почти на руках вынес мелкого из двора, побежал вниз по улице, оглядываясь. Отец за ними не гнался. Кровавое пятно на полу с каждым днём замыливается сильнее, стяжки скотча пузырятся, как загноившиеся швы. Билл отчаянно завязывает галстук на шее — пошли бы все эти костюмы, но идти на похороны с женщиной из учебника по анатомии на футболке не рабочая идея. Хотя сам бы не отказался, чтобы на его похороны пришли именно так. — Да похер на галстук. Отец всё равно дохлый, ему плевать, как ты выглядишь. Старший брат в зеркале походит на вампира, с нездорово розовыми кругами под глазами — на голодного. Билл бы предложил ему свою кровь. Плоть, сочный шмоть сердца. — Дай сюда, — Пат срывает чёрный лоскут с шеи. Бросает в кучу грязного белья. Ерошит мелкому пушистые волосы, расправляет ворот рубашки. — Пошли. Быстрее начнём — быстрее закончим. Выходит в коридор, постукивая кольцами по стенам с блевотным цветочком. Клац-клац-клац. Билл припускает следом, взять за руку побаивается. Патрик сегодня почти такой же, как тогда, в переулке. Вдвоём они пробежали несколько кварталов, лёгкие горели, в висках стучало. Хоть шаг — мозги размалюют кирпичи. Патрик опёрся о кирпичную стену рыбного магазина. У чёрного хода, где выбрасывали объедки, вонь практически выворачивала наизнанку. Билл согнулся пополам, сплёвывая вязкий комок. К ступням налипли куски чешуи с ошмётками тоненьких, прозрачных косточек, рыбий жир вперемешку с водой пропитывал колготки. От живота к груди пробрал рвотный спазм. «Эй, не помирай, давай примкнёмся в другой угол». Его серые домашние штаны теперь с ржавыми пятнами от кирпичей. Билл попытался вскинуть голову, черкнул край растянутой футболки с мышью, сжимающей в лапе динамит. В итоге припал грудью к согнувшимся коленям. Слюна капнула на смазанный жиром асфальт. Спазм дотянулся до горла. «Да блядство. Тихо. Рано блевать. Щас зайдём в место почище». Мелкий плёлся, скользя по тротуару, Пат подтаскивал вперёд за локоть. — А что, если он позвонит в полицию? Или… — Не позвонит. Наш папаша ненавидит копов похлеще подростков. К тому же на тебе свежие синяки. Они завернули в переулок к мусорным бакам. Тёмный, сухой, практически не воняющий. Билл сполз на пол, затрясся, беззвучно рыдая. Патрик сел у противоположной стены, опустив голову на колени.

***

— Ну-с, мальчик мой, все здесь. Жена твоя, дети, сестра. Ты как тут, нормально? Мы все по тебе скучаем. Гляди, твоя Шерон совсем без тебя исхудала, а сын младший? Тростинка же. Мать присела у могилы на корточки. Патрик зажал рот ладонью, прикрыть перекошенную, перекроенную ухмылку. Оскал. Дедуля Джо распинался уже десятую минуту о том, какой его сынок был славный, умный, добрый и как житья без него нет. А с ним подавно. Если цирк из охов-вздохов продолжится хотя бы минуту, то Патрик сложится пополам в истерическом припадке. «Заботливый отец. Любящий муж». Кто в здравом уме выбил это на могиле подобного бесполезного куска дерьма, как Закари Хокстеттер? Кто вообще выбивает на кладбищенской плите настолько тотальный пиздёж? Даже Пат постыдился бы. В завещании выделил жирным надпись на надгробии: «Он баловался наркотой, воровал у бедных, никого, кроме себя, не любил. Ах да, ещё трахал младшего брата, всем хорошего дня». Братишка, кстати, совсем поникший. Топчется в сторонке, близко не подходит, рукава пиджака до костяшек тянет. Жёсткие швы рубашки впиваются ему в шелушащиеся раны. Плюс одна причина, почему мелкий носит исключительно кофты да свитера. — Эй, скоро уже закончим, — тётя Мег поглаживает Билла по спине, улыбается снисходительно, мягко. Сочувствуя не потере, но тому, что племяннику надо повторять день похорон из года в год. — Всё, Джо, пойдём. Мне надо выпить. — Бабушка Джесси прочищает горло, опёршись на стёртую ручку трости.

***

Меган отщипывает ложкой чизкейк. На вкус туалетная бумага, однослойная. Но, коли не будет есть, матушка всю плешь проест. «Что, заболела? Нашлялась по Ниццам с любовниками!» Нашлялась, а что? Она, в конце концов, взрослая самостоятельная женщина, сама себя обеспечивает, сама решает, кого пускать в кровать. В Ниццу себя тоже, между прочим, свозит сама. Отличная ролевая модель для девчонок из низов, знающих себе цену. Мозговитых, как Беверли. Их бы познакомить, они поладят. Билл на сто процентов знал — поладят. Кофейня вымазана кремово-тухлым. Не белым, не жёлтым — цветом стухшего желтка. Чета Хокстеттеров всегда здесь после тирады Джо. Сидят, наслаждаются видом на кладбище. Кудрявая официантка с отросшим корнями приносит им четыре кружки чёрного кофе, одну бутылку пива, воду с лимоном. — Куда ты? — бабушка таращится сквозь навалившиеся сверху надбровные дуги. — Носик припудрить, — Патрик бросает не оборачиваясь. Он бы с удовольствием плеснул в морщинистую рожу старой суки её же пойло. Пат не забыл, как она отхлестала дедовским ремнём по заднице, пока кожа не покраснела в цвет варёного рака. А всё потому, что старуха услышала, как внучок назвал своего отца «вонючим козлом». Что тут скажешь? Девятилетний Патрик был крайне честным. Джесси выгибает свои тонкие, как тараканьи усы, брови, будто в воздухе повеяло крепким запахом навоза. Патрик проскальзывает мимо официантки с чёрной сеткой на голове. Билл ёжится в уголке жёсткого дивана, прижатый сумкой тёти Меган — в детстве она из похожей сумки доставала конфеты. За Патриком позванивает дверной колокольчик. — Дрянной мальчишка, — шваркнула бабушка, отодвигая наполовину пустую бутылку пива. — Зато с характером, как наш Заки, — Джо гордо сюрпнул кофе. Край стола поплыл, словно Билла огрели по затылку. Он суматошно вскочил, оправдавшись резкой болью в животе, выбрался на улицу. Бабушка что-то недовольно проворчала ему в спину, слова врезались в дверной косяк. Застряли. Как комок горькой и холодной жижи у Билла в горле. Патрик не похож на отца. Возможно, ростом, худощавостью, хотя перед смертью Зак успел нарастить дряблый жирок. Ногти скрипнули по мякоти ладоней, Билл вжался в угол забегаловки, кладбищенские кресты размывались на фоне перистых облаков, словно фотография на старой мыльнице. Он зацепляется за один такой крест полой пиджака, когда бежит вглубь кладбища. Зак похоронен вдалеке, где место стоило подешевле. Врастает в землю под плешивым деревцем, соседей раз-два, обчёлся. Зато мозг в загробном мире некому ебать будет, без того при жизни наебался. Билл запнулся. Нет, Патрик совсем на него не похож. Похожий бы не стал подсаживаться к содрагающемуся в истерике братцу, пока переулок мерно темнел. Не стал бы забирать на руки, приговаривая между приступами чужих рыданий: «Всё будет нормально, глупышка, всё будет нормально». Не стал бы нести на спине по ночным закоулкам, чтобы они — воняющие рыбой, с острым привкусом пота, выглядевшие как сбежавшие из-под плети жестокого хозяина сироты — не набрели на проблемы. Не стал бы снимать с ослабевшего тельца одежду, чтобы братишка смог помыться. Не стал бы высматривать разгневанный дух отца в коридоре, прежде чем выйти из ванной. Патрик возвышается над голубоватой, словно труп, плитой. Ветер пугливо шелестит, перелетая на крылья ангела над ухоженной, украшенной свежими цветами могилой позади Билла. «Полли Петерс. 11.04.1990 — 08.05.1990». Мелкий терзает полы пиджака, крошечная пуговица на рукаве разболталась — вот-вот станет подарком покойникам. — Ты посмотри на него. Лежит себе с цветами на могилке, будто чёт хорошее при жизни сделал. — Патрик ногой опрокидывает букет белых роз, принесённых матерью, лепестки сплющиваются, кривя печальные гримасы. Билл шмыгает, теребя ворот рубашки. Пальцы, словно лапки пауков, бегают туда- сюда. Билл выталкивает из склеившегося горла: — Он и сделал, когда умер. И дёргает пуговицу на рукаве вниз. Пат пошоркивает ногой вдоль бутонов. Серое небо припорошивает верхушки деревянных крестов. Задевает Биллу побледневшую чёлку. Птицы кружат вдалеке, выкрикивая ругательства на выскочек, улетевших в тёплые края. Оставили их — сучки пернатые — кочевряжиться в этой дыре целое лето. Патрик деловито вглядывается в скукожившиеся корни, прихватывающие плиту. В жухлые макушки елей, в пучки коричневой травы, выбивающиеся на свет. — Тут даже ничего не растёт. Всё сухое, как пизда любой бабы, с которой трахался Гордон. — Пат высвобождает хвост ремня из пряжки. — Как думаешь, котёнок, тут всё сдохло после туши нашего отца или до? Билл отчётливо помнил, что в первый раз дерево одноглазо таращилось, теряя ошмётки коры, но трава тогда была в разы зеленее. — Кажется, они с этим местом друг друга стоят, — хмыкает, заправляя короткую прядь за ухо. Когда ширинка шумно расстёгивается, Билл растерянно крутит головой — никого, как в пустом гробу. Патрик вываливает член из штанов свободно и рассеянно, будто они с Билли в тесной спальне. — Ты чего творишь? — Мелкий встряхивает головой, разевая рот, медленно растягивающийся в улыбке. Струя мочи полосует по камню двумя крестами, орошает мятые цветы с дохлыми сорняками. — Решил обоссать могилу своего отца, а ты видишь что-то другое? — Патрик жмурит правый глаз, лениво косясь на показавшее щёку солнце. Билл оглядывается по сторонам. — Ты сумасшедший! А сам горбится от смеха, смаргивая брызнувшие слезинки. Смешки звонкие, не затихают под сжавшейся ладонью. Пат стряхивает последние капли, застёгивает штаны так, будто он заядлый холостяк, который в своём доме может позволить себе хоть с балкона помочиться. Билл смеётся громче, прикрываясь локтем — вдруг его голосок долетит до дряхлых ушей Джесси. Тогда-то «автомата от бедра» не избежать уже двум малолетним паршивцам. Старший из них выдыхает краткое «Так-то лучше». Оборачивается на покрасневшую, светящуюся, как рождественская гирлянда, мордашку. — Мама сегодня свалит к бабке с дедом, не оставлять же одних в день смерти сыночка. Хочешь, залезем в её гардероб, врубим музло и разгромим дом? Если предки свалят пораньше, то успеется за пивом до закрытия магазина. Бутылки потом спрячут под кровать. Билли включит какой-нибудь минорный медляк, отдавит Патрику все ноги, шатаясь, пьяно хихикая в шею. — И потанцуем? Под «You» поцелуемся. Мелкий трогательно засеменит, вытягиваясь к хитро вдзёрнутому подбородку. Патрик подмигивает, нащупывая зажигалку в кармане. Выступившее солнце опускает ему на скулу резную тень тонкого креста. — И потанцуем.

***

Пат небрежно набрасывает бретельку на плечо. Край подола возвышается над его щиколотками — Шерон надевала чёрное платье на все свадебные годовщины, выслушивая от мужа комплименты своей располневшей талии и то, какая Шери у него всё-таки аппетитная штучка. Патрику начхать на фигуру, ноги он задирает не чтобы впечатлить муженька, а ради веселья, чтоб весь дом затрясся от топота. Не зря Билл сослался на жуткие рези в животе, а хороший старший братец не оставил его в столь плачевном положении один-одинёшенек. Мелочь ринулась наверх, как только тарахтелка Джо сдвинулась с места. «Я знаю, где мама хранит старые вещи!» Те, что надеты однажды и забыты в недрах шкафа навсегда. За исключением обёртки на годовщину, разумеется, — не каждый же день муж считает тебя красивой и сексуальной. Иногда, раз в несколько лет, она их перебирала. Копошила воспоминания о молодости, полной розовых надежд. Маленьким Билл периодически сидел в родительской спальне, возясь со своим зайцем, наблюдая за тем, как мама убирает одежду, туфли, запонки в тяжёлый потрёпанный чемодан. Как-то Шерон рассказала ему, что это был её школьный портфель. У выпускного платья длинные рукава, ткань воздушная, практически не касается кожи. Билл кружится на носочках, подол распускается над рыжеватым линолеумом красными цветочными крапинками. Прыжок вправо, прыжок влево. «Time Warp» выпрыгивает из магнитофона, как пронырливый кролик из шляпы. I remember doing the time-warp Drinking those moments when The Blackness would hit me Руки на бёдра, качнуть бёдрами. — Let’s do the time-warp again, — Патрик наваливается на спину, напевает, растягивая последние ноты. Дряблые тени садятся на плакаты с Боуи, Кобейном, Лав. Биллова комната вся заполнена мечтами, словно та детская книжка, где мальчишка любил разговаривать с лисой и цветами. Биллу нравится секретничать с пустыми страницами, выхаркивать, вытаскивать туда всё, что накипело. Коллекционировать диковинки своего худенького королевства. Патрик входит в число, сияет на фоне фотографий театральной парковки на Бэгли-авеню, плакатов рок-звёзд, которых Билли кликал то духовными наставниками, то братьями по духу. Сёстрами по тяжёлой судьбе. «Давай повернём время вспять». Кнопка на магнитофоне щёлкает, Патрик шарится в груде кассет, притащенных из ящика прикроватной тумбы. Он выбирает чёрную, с наклейкой «The Stooges FH». Ладонь выстукивает по комоду в такт барабанов. Лопатки волнующе сходятся под кожей, мышцы чуть подрагивают, когда Игги хрипло выкашливает «Huh! Down on the street Where the faces shine» Билл не нарочно облизывается. Помада красная, как цветы на мамином платье, веки, ресницы в плотной дымке теней и туши. Пат прищёлкивает пальцами, переваливается с ноги на ногу, шумно притопывая, нараспев затягивает «See a pretty thing — ain’t no wall». Платье закручивается вокруг его узких бёдер, фиолетовые блёстки осыпались на скулы, похожие на чудесатые снежинки. Через секунду руки уже тискают тоненькую талию, а Билл виснет на шее, зарывается носом, как котёнок. Подаётся ближе, шумно втягивая сгустившийся воздух, когда ягодицы сминают, вдавливают подушечки, словно в мягкое тесто. — Тебе нравится, когда я так тебя трогаю? Билл протяжно кивает, ресницы тяжелеют, щекочут Патрику подбородок. Мелкий сипит, стоит Пату податься бёдрами навстречу. Билли в ответ дрожит, зарывается в волосы. Стонет, посасывая нижнюю губу. У старшего брата сливовая помада, самая тёмная из существующих в этой комнате. Вспотевшие ладошки тянутся к паху, прижимают тесно, прощупывают очертания члена. — Я хочу взять в рот. Патрик хватает за шкирку, от того, насколько глубоко засовывает язык, мелкому горло царапает кашель. Билл падает на колени, угол платья натягивается, обнажая просвечивающие рёбра. Глотает боль от скрябнувшего по нёбу пирсинга, заглатывает член развязно, пока глотку вместе с животом не сведёт тугим спазмом, а глаза не закатятся. Патрик стискивает волосы на малиновой макушке в кулак, рычит что-то про «горячо-мокро-Билли-бля-я-я». Член шлёпает по щеке, кольцом задевает кончик носа. Язык на ощупь тянется провести по венам, влажно причмокнуть у венчика. Слюна течёт с подбородка на грудь. — Тебе это так нравится, правда, сладость? — с придыхом, размазывая слюни головкой. Сладость кусает выпирающую тазовую кость, клацает, как дикий зверёк, когда его оттаскивают. Колени разъезжаются, когда Патрик оттягивает ему нижнюю челюсть — пересчитать зубы. — А ты кусачий, кто бы мог подумать, да? Кусачий котёнок. Билл сжимает клыки на костяшке, втягивает в рот, ласкает мягким языком. Видел бы их отец. Как старшее отродье барахтает пальцы — теперь четыре — в хлюпающей слюне, как она вспенивается белыми пузырями. Зак бы поседел от того, какие мутные у «мелкого педика» глаза. Наверное, сейчас отец царапал крышку гроба, рыча дырявыми челюстями. — Хочу трахнуть тебя, по-взрослому. Что скажешь, хороший вечер для потери девственности? — Патрик размазывает помаду по румяным щекам. — Я хочу… — Билл льнёт следом, лижет ладонь, как послушный щенок. Котёнок. — Хочу быть твоим. Почти ударяется о перекладины кровати, но Патрик тащит ближе к краю, сдёргивает трусы. Целует под пупком, где чувствуется, как мышцы натягиваются. У Билли между ног гладко, только забавный полупрозрачный пушок на заднице, настолько очаровательный, что не погладить — преступление. Кожа нежная, пускай чутка покоцанная бритвой. Такую трогать приятно, несмотря на шершавость, неровности, мелкие порезы. Последнее время Патрик трогал так часто, что даже во сне чувствовал, как упруго Билли тянет его пальцы внутрь. Широкие ладони комкают ягодицы, оставляют красные подтёки. Завтра распустятся синяки. Билл вскрикивает, изгибаясь. Позвоночник хрустит на уровне поясницы. — Мы же вроде у тебя оставили? — прикусывает мочку. Глупышка отвечает обрывочным пищанием, тыкая пальцем в комод. В одиночестве на кровати Билл похож на куклу. Очаровательную такую, красивую куколку. Неживую. Только дыхание отчего-то заставляет стены вздрогнуть. Патрик встряхивает бутылёк, усмехается на сиплый стон, когда проводит скользкой рукой между ягодиц. Вдавливает в него один палец до костяшки, прокручивает, тянет на себя. Мелкий хватается за угол подушки, как утопающий за спасательный круг. Тонет, стоит натяжению скрутить живот, а Патрику насадить на «крючок» из двух пальцев. Билли, забывшись, вылизывает старшему брату скулы, щёки, ямочку над верхней губой. С головки капает, на животе лужица из пота и смазки повыше пупка. Мелкий мечется по постели, сдёргивает простыню с края, пока Патрик вытрахивает нутро пальцами, а смазка чавкает голодно, что жар опаляет печёнки. — Ты готов? Готов, мой маленький? Готов… мой… Чё-ёрт, вот чёрт. Его рука поднимается выше, нащупывает рёбра. Твёрдо сжимается под грудью. Билл зажмуривается, оглушённый ударами сердца, оказавшегося сразу в лёгких, голове, кишках, в горле. Галдящее, стремящиеся разорвать на сочащиеся соком куски. Когда задница зазудела, стенки тесно раздвинулись, то Билл не заплакал, как положено неуверенным в себе девственникам, — оцепенел. Потолок неожиданно приблизился, стены разъехались так же широко, как его ноги. Патрик следил за тем, как Билли медленно раскрывается для него. Внутри тесно, даже при огромном желании рывком на всю длину не получится. Член пополам переломает. У братишки зрачки сузились до точек, затем выросли, растеклись, как нефть, словно в тело вошёл не хер, а игла. Щас потечёт вниз по вене, а пацан обмякнет на полу, как приунывшая плюшевая игрушка. Плюшевый заяц с блестящими глазками-пуговицами. Такому Пат в детстве оторвал лапу. Бёдра вильнули, насколько позволяли жадно сжимающиеся стенки. Билл сбивчиво замычал, каждый мускул напрягся, дрогнул, потолок всё так же придавливал сверху. — Тш-ш-ш, расслабься… Расслабься, говорю, глупышка, слышишь? Бля-я… — Пат выцедил сквозь зубы с шипящей «с». Вышло жёстче, чем следовало, — пустяк. Братишка его всё равно не услышал. Осевшая на кровать поясница разве что приняла к сведению. Голова заполнилась ватой, сзади распирало не больно и не приятно, зато так, что конечности не слушались. Оледенели, будто Билл уснул на морозе. Похоже на то, как скрутило от страха перед возвращением в родной дом. В тот вечер, когда у горла отца оказался нож. После того, как они пробегали по городу, подобно сумасшедшим, дёрнувшим из психушки, после часовой истерики Билла. Они возвращались домой. Вернее, Пат нёс притихшего младшего брата на спине, беспристрастно поглядывая на облупившиеся соседские здания. В гостиной не поджидали, пускай Билл боялся, что Зак выпрыгнет из темноты, как чудовище из фильмов ужасов. Следующий кадр — мальчишка лежит растерзанный. Конец, финальные титры. Отец не выпрыгнул, даже не показался, когда братья доковыляли до ванной. Не ворвался, снося дверь с петель, пока Пат помогал раздеться, смыть с себя грязь. Не подкарауливал у выхода, когда мальчики вышли, закутавшись в полотенца. Они могли лишь расслышать, как он расхаживает из стороны в сторону по спальне. Зак встретился, спустившись поздороваться с вернувшейся с работы Шерон. Братья прошмыгнули набрать еды да побыстрее исчезнуть. В итоге спрятались за стенкой, вслушиваясь в звяканье вилок, как минуло десять минут — показались, буднично кидая маме «привет». Ни они, ни отец ничего ей не сказали. А через три месяца он наконец умер. Спустя два года — вашу ж мать, правда два — Билл не может пошевелиться, придавленный родным братом к собственной кровати. — Пиздец, ты реально как оголённый провод. — Патрик гладит там, где съехал вырез, рядом с соском. Закручивает платье повыше, прислоняет ладонь к взмокшему животу — тёплому, мягкому, как котячье брюшко. Под ладонью бьётся пульс, сверху слышится глубокий выдох. — Умница, ты умница, Билли. Больно? — Я не… Я… Я не знаю… — Ничего-ничего. Ты такой, такой… Хочу тебя, пиздец. — Я-тоже-я-всегда-хотел-я-твой, — сплошным потоком, будто лопнула бутылка с водой. — Я твой, — Билл его почти не видит, зато нутром прощупывает кольцо. Твой. Патрик вминает в матрас, толкается на пробу — легче процентов на пять. Легче, когда истекающий член Билли липнет к шлюшьей дорожке волосков. Пат входит глубже, наваливается плотнее. Его пробивает дрожь, не своя. Тонкие лодыжки съезжают с поясницы, мелко подрагивая, словно в припадке. Билл кричит, когда член врезается острее, натягивает, словно скользкий латекс. Мелкий не впивается ногтями в спину — сил не хватает, последние уходят на то, чтобы стонать-попискивать несвязный комок слов. Внизу ноет от дырки до мошонки, но Билли льнёт под ладони, под зубы, впивающиеся в шею. — Оствь на-мне-е синяки… Клеймо, как на товаре. На мясе. С той разницей, что здесь предложение эксклюзивное, для одной-единственной тарелки. Патрик стискивает его за шею, если пережать артерии — прости-прощай, глупыш Билли. Отключится. Сейчас высовывает язык. Ловит запах пота, гормонов вперемешку с душнотой маминых платьев. Чёрт, их точно придётся стирать. Билли раскрытый, невинный. Грязный и распущенный. Мальчик-шлюха, как однажды обронил отец. Патрик вгрызается в него с пошлыми шлепками яиц о задницу. Билл кричит, умоляет «неостанавливайсяещёещё», раздвигает ноги шире, будто собирается вывернуть кости наружу. Смазка, пот, кровь (?) — общая, братская — взбивается. Густеет вокруг налившегося члена и по алеющим краям дырки. Патрик крепко обхватывает за горло, горячо дышит во взмокшее лицо с талыми подтёками туши, у самого такие же, ещё и блестящие. У Билли на белках загораются красные сетки вен. Он слышит звон, как от колокольчика на Сильвере. Как от колокольчика на ошейнике. И кончает. Взбрыкивая, словно дикий, строптивый жеребёнок. Его ломает до вспышек перед глазами, пока всё вокруг не обращается в темноту. Патрик хрипит от того, как плотно стенки хватают член, как остро края врезаются в основание, словно вот-вот разрежут на части. Он сливает внутрь до капли, когда пальцы конвульсивно дёргаются на мальчишечьей шее, а Билли оседает, неожиданно расслабившись, размякнув. Патрик падает сверху, носом в пропитавшиеся солью простыни, под веками пару секунд беснуются блики, словно обдолбался экстази на ярмарке. Братишка не шевелится, сердце стучит, как у колибри, прямо Патрику в грудь. В унисон. — Билл. Эй, Билли, ты меня слышишь? — Фокус плывёт вместе с комнатой, приходится жмуриться, замереть, пока головокружение не опрокинуло навзничь. — Билли? Земля вызывает, — пощёлкивает, упираясь локтем в кровать, — ни хрена. Отзвук дыхания. Пат роняет голову на матрас, прокручивает, что там говорили в школе про обморок: открыть окна, поднять ноги, вызвать скорую? А при обмороке от секса с братом перед звонком в скорую надо стереть отпечатки? В конце концов садится, прихватывает за лодыжку, чтоб подтянуть повыше. Мелкий слабо мотает головой. — Ч-что случилось? — Трещины на пересохших губах натягиваются, тусклый светильник режет глаза. Патрик опирается плечом на фотографию разрушенного театра. — Кажется, ты потерял сознание. — Устало притирается к чёрно-белому «отбеливателю». — Хо-о-очется пить… Т-там с-стол, есть не-много... Пат кладёт его голову себе на предплечье, Билли слепо нащупывает стакан, выпивает, чуть обронив на постель. Его придерживают, чтоб не шмякнулся затылком о перекладины. — Ты реально потерял сознание? Расценю как комплимент. — Патрик падает рядом, пряча ступни под одеяло. Билл отвечает мычанием, потом вовсе замолкает. Взмокший, разбитый и вымотанный. Вытраханный. Патрик подтаскивает к себе, притирается со спины. Касается языком выступающих позвонков, Билли стонет, отрицательно мотая головой. Старший брат давит смешок. — Солёный. Он закрывает глаза, напоследок приметив непроглядную темень на улице, — маму днём привезёт дедушка Джо или Меган, после чего она либо приготовит кофе, либо пойдёт спать. Есть время на то, чтобы выгрести себя из кровати и привести в порядок. Время на то, чтобы спрятать платья с пятнами спермы и натянуть кофту с воротом Билли на шею. Синяки на ней к завтрашнему утру покраснеют.