***
Билл утопает в запахе мяса. Как тогда — стейк лениво переваливался на сковородке, солнечный луч стекал на гору грязных пацанячьих вещей. Миссис Тозиер готовила ужин, с лёгкостью поддавшись на уговоры Ричи оставить доходягу Хокстеттера на «самый жирный ужин в твоей жизни, Дохляк». Сейчас мясо медленно подгорало на разгоревшимся костре. Подбадривало копчёным запашком прибившихся к «Маяку» взорвать, скинуть груз шаливших по-летнему гормонов. Людей набилось из каждой подворотни, тут тебе скейтеры, панки, футбольные фанаты, сироты, обдолбыши, дочки богатеньких папочек и знакомые старшеклассники. Сосутся. Лезут под футболки, в джинсы, парню с проколотым носом собирается отсосать девчонка с розовыми волосами, пока он тянет плотный дым из бонга. Билл мог бы лучше — заглатывать до основания, подныривать под яйца, подержать во рту — всё что угодно. Лишь бы Патрик смотрел на него как раньше. Он тащит за собой мелкого, мелкий — тетрадь, книги Плат и пиво с сигаретами в подношение злобному призраку дома на восьмой миле. — Бауэрс, к тебе с деловым предложением, — Пат стучит по стойке — две пьяные драки, пожалуйста. Генри — потенциальный зачинщик — оборачивается, заранее выставляя средний палец с менее агрессивным «Пшёл отсюда, мудак», чем могло бы быть. — Начало уже хорошее. Не петушись, мы пришли с миром, если конкретно, то он. Билл не выходит на сцену, мнётся за кулисами возле стены. — Сказано было — не притаскивать его, — Генри скрещивает руки на груди. Патрик подпирает столешницу, заслоняя плечом: — Ты говорил только про «дело», о вечеринках ни слова. Бауэрс подумывает ему вмазать, но пока не готов к горсти претензий от соседей за испорченное начало вечеринки. В «психоделической хижине» одно верное правило — бить морды во дворе. Посуда нынче дорогая. Патрик подталкивает вперёд, мягко похлопывая по спине, шепчет: «Не трусь». — Привет, Генри. — Край пивной упаковки впивается в указательный и средний. — Извини, что всё так получилось. Я больше не буду лезть в ваши дела. Будет, но не так. — Я принёс тебе в знак примирения, — протягивает потяжелевшую граммов на сто упаковку. Генри пренебрежительно сводит брови. Ставит пиво на стол одним слитным движением. Билл вытаскивает пачку красных «Marlboro» из заднего кармана шорт, протягивает, как трубку мира чужаку из другого племени. — Давай зароем топор войны. Генри изучает красно-белую этикетку «Bud», дербанит картон и кивает горлышком закупоренной бутылки. — Ты мне не друг, — осматривает пачку сигарет, скептически приподняв бровь. Запах от них терпкий, горьковатый, отдаёт бумагой блестящей пачки. — Можешь остаться. Пат победно вскидывает руки. — Есть. Пойду увижусь-услышусь с парнями, подгребай, братишка. Приходи ко мне. Билл плетётся к Плат, потому что дамы вперёд. Потому что из уважения к ней и миссис Эванс, которая ждёт его доклад. Подсаживается к буквам, которые не поддаются на уговоры, сбегают из-под зачатков верных мыслей. Потолок задымлён, диван мягкий, как пастила, мелкий подгибает ноги, уютно устраивается в углу, распыляющийся свет лампы забирает его под своё крыло. Билл пялится на расчерченный лист бумаги. «Это бывает. Будет ли продолжение? — Разум мой — скала, Ни пальцами не ухватишь, ни языком. Мой бог, железное легкое,» Добавить пару своих строк. В голове хаос, на бумаге космическая пустота. Одинокая и бескрайняя. Вокруг все надушенные, задушенные острыми конопляными приправами, жестянками пивных банок, гоном, сочащимся из-под юбок и ширинок. «Который любит меня, раздувает Два моих Пыльных мешка, Не даёт мне» Из Билла с полной ручкой чернил просачивается неприязнь — к себе, — карабкается по костям из «хочу» и «дай». Отдай мне всё, ведь у меня ничего нет, кроме себя взамен. Ручка ставит точку, возвращается на исходную. Кому он нужен такой? Покоцанный, хилый — пни, развалится. Пни — подползёт поближе. Потереться об ногу, как верный щенок. Котёнок. Красивенький. Такого много кто хотел бы погладить, а шёл только в одни руки. Их обладатель примерялся с Рыгало и Гордоном. Растягивал губы до задорного огонька на дне зрачков. Билл боролся с желанием вцепиться с рёвом, умолять избавить от мучений. К чёрту, пусть все видят, что он с ним делает. «Отключиться, пока День скользит снаружи, как телеграфная лента. Ночь приносит фиалки, Гобелены глаз,» Голову кружит. Трава пропитала соками весь дом, он теперь словно теплица — пышет влажным жаром, рычажок температуры на максимум, растения стекают вдоль брезента, волосы липнут к одежде, глотку сушит — зелень выпивает влагу. Билл хочет вылакать слюну. Тогда вытянется, зацветёт, распустится пуще прежнего. Ручка шкрябает середину листа, Патрик уходит из дома. «Огни, Мягкую речь безымянных Говорунов: “Ты в порядке?” Накрахмаленная недостижимая грудь». Ковёр с подпаленными дырами бычков, Билли — с душой, воняющей палёным. Не сгорела, не догорает — тлеет, как недоконченная сигарета. «Ариэль» укоризненно поглядывает на его метания из-под края тетради.***
Здесь децибелы звука, детской наркоты, ёбли, гогота, гомона шкалят — Патрик плавает среди них умиротворённой акулой. Глубоководно и холодно, как раз под размах его плавника. Не иметь бы возможности взвешивать происходящее в месте своей кормёжки, так вообще было бы отлично. Акулы — настоящие — грызут морских котиков, а не свои хвосты. А пресловутые морские котики не плавают возле них кругами, сверкая открытой пастью — «Смотри-смотри, у меня зубы такие же большущие, прямо как у тебя». Большущие у него только глаза. Выковыривают душу вместе с отцовским инстинктом низкого качества, как китайский пластик. Просим прощения, на рынке не было примера хорошего производителя. Оттого столько бракованных недоразговоров, никогда не доходящих до главного, — морские котики с акулами смотрятся смешно и чересчур гротескно, будто из дурацкого комикса для двухлеток. — Хо-оксте-е-еттер. Грета растягивает, как жвачку, сплёвывает на асфальт розовым комом, будто откушенный кончик языка. Она на каблуках, кудри в цвет пшеницы разметались по плечам, помада кричащая, розовая, чуть смазана на уголке рта. Кин покачивает полными бёдрами — грудь вперёд, задницу назад, и пошла за своей добычей, девочка. Обломись, дорогуша, Патрик сам матёрый охотник. — Пришёл соблазнять накуренных девочек? Она откидывает волосы, обнажая полоски загара от лифчика, топ без бретелей с трудом держит наливистую грудь. — И мальчиков. Я не мелочусь. Одного мальчика. Соблазняет, накуривает, совращает. Иными словами, строит крепкие отношения, вдохновившись Кобейном и Лав. Грета крутит локон на пальце, не замечает бледных синяков и обросшей кожицей раны на губе — с Хокстеттером всегда что-то не так. — Пойдём зависнем с нами. Патрик увиливает от её цветочных духов, подламывает стебель. — С тобой и друзьями с золотыми ложками в заднице? Не, обойдусь. — А когда-то тебе нравилась моя задница. Она вспыхивает так же, как в проклятом школьном коридоре, огненные брызги летят Патрику в горло. — Кин, мы не встречались, а ты и без меня найдёшь, на чей член присесть. Промазала. Сжала пухлые кулаки, покривив стервозную ухмылку: — Найду и побольше твоего. — Флаг тебе в руки. Грету Кин нельзя бросить. Похуй, были вы друг другу любовью навеки или интрижкой на ночь, — она вдавит каблук в твой позвонок. Уйдёт, отправив поцелуй на прощание. Так девочка думала со времён своего первого свидания. А потом Хокстеттер отвязался от неё, как от надоедливой мухи, а она — Грета, мать вашу, Кин — ничего не сделала, даже не прикрикнула толком. — Главное, смотри сам членом не поперхнись. — А мне такое даже нравится. Она напоследок зыркает толстой стрелкой на веке, жалит мягкими кудрями по подбородку и уходит к друзьям, рассевшимся по кругу с косяками в руках. Их группа выделяется, как бельмо, зубами побелее, поровнее, шмотками подороже, таблетками из закромов дядюшки Кина. Из-за них и приглашают, а Грета приходит, скидывает с барского плеча колёса — прокатитесь с ветерком, ребята. Демонстрирует превосходство, зарабатывает репутацию неизменного звена вечеринки в богатых и бедных кругах. Патрику насрать. Он видит её насквозь — ничего интересного, за исключением размера груди. — Эй, Крисс, — Хокстеттер вытаскивает зажигалку из кармана. Вик оборачивается, вскидывая голову. — Взорвём?***
По телу потекло. Обволакивающее, вкусное, колючеватое, как плед. — Охуенно. — Крисс разнеживается на скрипучем лежаке. Патрик разжёвывает вставший во рту дым. Кивает: — Охуенно. Нутро притихло. Оставило в тишине огромного аквариума — лишь лежак да сигарета хрустят. Сюда бы ещё Билли. Затраханного и сонного. Счастливого. — Слышь, вы с Генри помирились? — Крисс громко бубнит, не разевая припухших век. Пат шипит в унисон самокрутке: — Тш-ш-ш, заткнись. Они затихают, пока Билл в доме тщетно пытается понять, как продолжить третье предложение на тетрадь в восемьдесят листов, а Грета на противоположной стороне двора играет в бутылочку, накидавшись достаточно для самых неожиданных желаний. — Та-ак, Кин, твоя очередь: правда или желание? — Бетти икает, смеясь сквозь наслаивающиеся голоса. — Желание, — Грета остро ухмыляется, корни волос шевелятся. Она чеканит короткое «вау», расчёсывая спутавшиеся пряди. Её щёки розовые, под цвет топа, в крови плещется алкоголь вместе с таблеткой эфедрона. Бетти мычит, откидываясь на пуф: — Приказываю тебе… — Поцеловать Хокстеттера, — гогочет Эрика Ховард, с которой Кин общается из-за того, что их семьи — друзья, по совместительству деловые партнёры, постоянно встречаются. Ховард равно адская стерва. В этом они с Кин одинаковые. Грета едва не давится пивом. Все на неё смотрят, даже костёр навострился. Она встаёт покачиваясь — облако в обтягивающих штанах, — примеряя соревновательный дух: — Легче лёгкого. Смотрите, сучки. Вслед ступают Рипсом, Ховард и двое парней из школы. Находят Хокстеттера спустя десять минут, путаясь в ногах, лицах, мусоре. Кин моргает размазанно, кладёт «Ждите здесь» на траву. Патрик её не замечает, незначительную, жалкую. Только когда она встаёт вплотную к его коленям, смешливо окликая: — Эй, мудак. Он приоткрывает один глаз, не успевая бросить «Чё тебе надо, Кин?», как она забирается к нему на колени, пробиваясь языком в рот. Её пчелиный рой улюлюкает, Крисс равнодушно отворачивается. Патрик, неожиданно растерянный, замирает, корчась от клубничного блеска в своей слюне. Грета встаёт, неуклюже покачиваясь, и лыбится во все тридцать два: — На вкус дерьмо. Она разворачивается, всклокочивая каблуками землю, толпа её болельщиков ревёт. Патрик сплёвывает привкус клубники, прикрикивая ей вслед: — А было время, когда ты это дерьмо глотала ложками! Трёт губы, словно от грязи. Билл прячется в тени, холодный угол дома трескается, просачивается ледяная вода. В груди горит, словно от сорока градусов. Полыхает от того, что жирная задница Греты отходит всё дальше, жужжа со своим ульем. У Патрика на щеке остаётся едва ощутимый след от её ладони. Пламя рычит, ворочается под рёбрами, снаружи топит стылая вода. Грета замечает его, почувствовав хватку на животе и твёрдую землю, отрезвляющую затуманенные мозги. Кин, схватившись с Биллом, скатывается к забору. Его сумка с книгами перекручивается, заваливается через плечо. Он не ощущает кожи под ладонью, когда бьёт затылком о землю. Кин вскрикивает, силясь оттолкнуть, но её вжимают щекой в траву, та вспахивает тональный крем — дешёвая фальшивка. — Отвали от меня! Она плачет, Билл слышит лишь поросячий визг. Кулак смазывает бровь, губы, переносицу. Кровь течёт по щекам, заливается в рот. Грета мечется, колотит по груди, Билл падает на неё, придавливая, и дёргает за корни волос. — Ты сука, сука, сука! Встряхивает, космы наматываются на пальцы. Кин воет, вцепляясь в плечи, Билл дёргает на себя, вырывая клочки волос. — Ты его никогда не любила! Никто из вас. Откидывает голову на траву. Бьёт. Бьёт, не видя её лица. Вокруг занимаются крики, спешащий топот, Бетти хватает Билла, но он бьёт локтем ей в живот. — Сдохни, сука! — Отпусти меня… Отпусти, я не понимаю, о чём ты, чокнутый! — Её голова перекатывается под ударами, слёзы затекают в уши. Билловы брызгают ей на грудь. Кровь из носа наполняет рот, расплёскивается за края. Билл замахивается — его хватают под руки. Он выворачивается, врезается затылком в грудь, размазывая грязь по чужим костяшкам, рвётся размозжить Грете голову. — Тихо! Я сказал, успокойся. Успокойся. Под дых. Патрик оттаскивает, пережимая талию тисками. Билл рассыпается в крике, повисает мёртвым грузом, вопит, корябая кольца ногтями. — Нет… Нет, ненавижу… — Вырывается. Трава впивается в колени и локти, удар проходит вдоль костей, сковывает движение. Сверху накрывают, придавливают, словно наковальней, прижимаются к взмокшей щеке: — Хватит, Билли, прекрати. Хватит. Хватит… Клокочет на подкорке, и Билл содрогается в ознобе. Плачет, когда его, окоченевшего, испачканного в крови, оттаскивают на тротуар под ошарашенные пьяные взгляды. Патрик выставляет руку — отгоняет стервятников. Тащит его тушу к дороге. Ты проиграл свой бой, пацан. Сквозь размытое марево Билл замечает, как Грета сворачивается, закрываясь руками.***
Пустырь встречает похныкивания, переходящие в хрип. Принимает Билли, опадающего на траву, путающегося в лямках сумки, как родного, — побитую облезлую кошку. — Застудишься. Вставай. Холодает. Как в морге. Билл отползает от мысков ботинок — его рвёт хриплым кашлем, он зацепляется за пучки травы крепко, как за корни волос Кин. — Мне всё равно… Всё равно. Почему ты поцеловал её, что?.. Что я… — Это она меня поцеловала. Я говорил Грете, что между нами ничего нет. Патрик опускается на корточки, мелкий отползает дальше. Не идёт к протянутой руке, обещающей прикормить, приласкать. Шипение закупоривается подступающими слезами. Патрик держится невозмутимо — без его истерики обойдутся, а то улица рискует разделиться надвое. — Но это уже не важно. Ты её так отделал, что вряд ли она кому-то приглянется ближайшие месяцы. — Нависает сверху, тянется к нему, в низину. Возьмись, ну же, глупышка. Не кусай руку, которая тебя гладит. — Не знал, что ты можешь быть таким кровожадным, Билли, — Патрик посмеивается так, будто апокалипсис в их маленьком мире — это просто чья-то злая шутка. — Заткнись! Это ты сделал со мной… Ты, ты сделал это со мной. Тишина звенит в натянувшейся линии между ними, такая же, как если бы кто-то выпрыгнул из окна, — никакой тебе музыки, ни слезоточивого монолога на фоне, ни криков. Только дом, опустевший за несколько минут до прыжка. — Я не понимаю… Не понимаю, что я сделал не так?! Ты больше не смотришь на меня так, как раньше, всё неправильно. Почему ты не говоришь мне? Я просто хочу сделать всё… Я всё сделаю ради тебя. — Билл стискивает футболку, ткань скрипит, надрывается вместе со связками, ноги удерживают — подкосившиеся, отяжелевшие. Патрик молчит, не может вытянуть слова из зазвеневшего воздуха. Перепонка барахлит, как после взрыва. — Ты серьёзно? Ты… Качает головой разочарованно, по-родительски. Как тот, кто рано повзрослел и младшего обрёк на то же самое. Патрик ведь не из «хороших парней», не из тех, что спасают девиц от злодеев, в конце получая благодарственный перепихон. Не из братьев-неудачников, выигравших суперсилу, чтобы спасти всех да побольше, — шелуха. Его кредо — спрятанное глубоко в карман — быть поблизости. Когда у Билла отобрали игрушку; столкнули с горки; обзывают старшеклассники; снова избил отец; грозятся оставить в восьмом классе из-за математики; поссорился с друзьями; просто плохо и тяжело, потому что младший не уживается с собой. Быть тут как тут, когда ситуация превышает критическую отметку, — всегда готов пожалеть, разозлить отца, отмазать, обогреть, убаюкать. Не каждый раз, когда Билли больно, но каждый, когда никого больше нет. Когда оба не достают до стола и нужно придумать, что они будут есть на ужин. — Мне было семь. Семь, чтобы позаботиться о тебе. Семь, когда родители просто оставляли нас в пустом доме, ведь нужно было платить за него, а денег ни хера не было. Я должен был заботиться о тебе каждый день, ведь отец был слишком занят, терроризируя мать, а у неё игра в жертву отнимала слишком много сил, чтобы выяснить, ели её дети сегодня или нет. И семнадцать, чтобы успокоиться после проваленного дела. Объяснить себе — он маленький, он хотел выглядеть крутым. Ты не должен был его брать, он не готов. Это твоя ответственность. Переспать со всем этим — не с Билли. Не хватать за грудки, встряхивая, как куклу. Рассудить трезво, избежать потерь, разрядить бомбу накопившейся грязи, как сапёр. Залатать пробоины в одиночку. Одному, Билли. Понимаешь? Без тебя. Мелкий мотает головой, открещивается. Шарит по своему животу, предплечьям, гноящимся язвам в распотрошённом нутре. Давится полубезумным «Н-нет… Нет». Биллу всегда мало, он, как и положено детям, хочет завладеть всем вниманием. Хочет, чтобы им любовались, баловали, целовали на ночь в доверчиво подставленный лоб. Принимали абсолютно, без «но» и «если». Без пауз и промедлений. Больно, нежно, крепко, горько, сладко, безумно лю-би-ли. — Я… про-сто хот-е-ел, чтобы ты был рядом. Но, в отличие от других детей, этот способен отдать всё, без остатка. — Я не могу быть твоим каждую секунду, Билл. Я устал. — Но я был, — выкрикивает, как дробь вслед неверному мужу. — Я твой. Всегда, каждую ёбаную секунду, даже… Даже… Когда мне страшно. Ладонь ложится на горло мышечным спазмом, прощупывает стёртые гематомы на шее — Билли их под свитер да ключик о вечере поглубже в кишки. — Моё горло, я не мог дышать, совсем не мог дышать… Ч-что я тогда сделал, почему ты… Почему ты так злишься на меня? Я не понимаю, я не понимаю! Почти падает. Складывается под натиском всхлипа — протяжного, горького. У Патрика краснеют веки — аллергическая реакция на правду. Начальный симптом — смутные воспоминания о тугом жаре вокруг члена. Округлом глазе на лезвие. Следующий — удушающий Билла свитер. Онемевшая хватка на его шее. — Почему вы все делаете мне больно? Отцовская порода. Патрик отщипнул самого худшего, теперь ходит и притворяется, что они с «этим ублюдком» не похожи. В груди холодный шматок заходится тяжёлым уханьем — ожил. Или так, подёргивается для драматизма. Ноет от Биллова «Больно-больно-мне-больно». От твоей заботы, Патти, хочется вскрыться. — Билли. Иди сюда, ну же, иди ко мне. Они падают — Патрик на траву, Билл ему в руки без возможности двинуться. Хотелось бы двинуть. Отпихнуться, вёртко зарядить пощёчину, колотить по груди, а в конце повиснуть с полоумным Люблю тебя. Люблю. — Билл. Билли. Ладони намокают, солонеют, слёзы орошают след от сигаретного ожога. Он в ответ плавится, шкварчит. Патрик шепчет Биллу в волосы, вдыхает запах последнего месяца — палёный. — Прости меня. Прости меня, Билли. Билли рвётся к его шее — укусить, сломать. Обнять. Выпустить последний стон, чтоб не пророс трахею насквозь. Темнота над ними сгущается, давит заблудший молодняк. В сказке окраин на героев рассчитывать не приходится — только на себя. На то, что хватит сил доплестись до дома. Билл притихает. Жмётся под поцелуем в лоб, под еле различимым «Прости». Прилипает теснее. Несмотря на разрастающуюся пропасть между ним и друзьями, на Грету, которая не сможет появляться на людях из-за опухшего лица. Надрывно ластится из-за одного слова. Из-за одного Патрика. — Я-я люблю тебя, — пищит, сворачиваясь в его руках, тень закрывает взмыленные веки, трава пропитывает джинсы. Патрик жмурится, шмыгая носом, притискивает Билли ближе, аккуратно, насколько умеет, чтоб не доламывать. Сглатывает остатки слюны — глотка сухая, с трудом разлепляется, когда шепчет во вспотевший лоб: — Пойдём домой, Билли.