***
Они поблудили дальше, словно отбившиеся от Питера Пэна потерянные мальчишки. Вместо облаков переулки, вместо Нетландии корыто с гайками, вместо пиратов оголтелые подростки, вместо Питера — Патрик, подмёрзший без куртки, вместо Венди — Билл, уткнувшийся своему Пэну под рёбра. Целующий ему руки. На вкус как табак, вымоченный в крови. Нормального бы заворотило, а Билл скулил. Лез под ворот футболки — приткнуться к тёплому местечку, как истинная потеряшка. Прошло часа три, может, четыре, как они ушли с вечеринки. Побоища. Динь-динь, счёт: отмутуженная Грета — ноль, Билл с разбитыми костяшками — ноль без палочки. Кин уже, наверное, закончила наматывать кровавые сопли на кулак — улеглась на знакомого пацана со школы, чтобы он её, бедную-побитую, утешил. В больницу не пойдёт или уже не пошла. Приёмная при виде изгвазданной в крови, набуханной да убитой колёсами Греты сразу звякнет папочке, а там — здравствуй, полиция, домашний арест на всю жизнь, заодно прощай, безлимитная кредитка. Кин своими игрушками не рискнёт. Плюсом побоится дальнейших разборок с одноклассниками — на вечеринке-то не она одна была накуренной малолеткой. Билл из той же касты. Убитый. Глазища красные, веки припухшие, рот сухой. Мелкий просит — умоляет — увлажнить. Врезается затылком в стену, подтаскивает к себе за грудки, словно спасательный круг. Тонет, глупый неблагодарный мальчишка. Мне было семь. Семь. — Тш, спокойнее. Здание серое, с выбитыми зубьями окон, крыльцо покатое, дверь висит на одной петле, кирпичи упираются в обтянутые кожицей, ногтем надави — продырявишь — лопатки. Билл с Патриком зажимаются в переулке по соседству с жилой многоэтажкой. До этого с час молчали, с полчаса жрали друг другу дёсны посреди дороги, наговаривая, словно заклятие: «Прости-меня-прости-всё-будет-хорошо» Я всё исправлю. Мы всё исправим. Перешьём, перекроим. Только не бросай меня. Вновь замолкали. — Прости за в-всё… Я-я люблю тебя, и мне-мне ты очень нужен. — У Билла сухие губы, царапаются в поцелуе, будто наждачка. — Стой, тише, стой. У меня с собой даже жидкого блеска нет. Зато язык мягкий, липнет к нёбу, растрачивая весь слог — никаких тебе литературные конкурсов, пацан. — Тогда просто… Ты-ы хочешь? Воздух свистит сквозь зубы. — Дыши, Билл, просто дыши. Патрик просовывает руку к его ширинке. Ляжки горячие, нежные, трусы нехотя отлипают от текущего члена. Ягодицы касаются холодных кирпичей — Билл вздрагивает. Путается в полах футболки, скребёт пуговицу джинсов, дёргает ремень — бесполезно. Пальцы деревянные. Патрик вытаскивает ленту на ощупь, полизывая под подбородком, втягивая тонкую кожу на шее — на пробу. Пусть мелкий почувствует, удостоверится, что он рядом. Прямо здесь. Везде — второй рукой на худом животе, губами на пульсе. Слюна вспенивается в ладони, словно гребни в любимой Биллу Атлантике. Смазывает ляжки, будто врачует — втирать три раза в день. Бережно. Родными, знакомыми руками. Чернявая стена за плечом будто обрамлена в линзу — выпуклая, чёткая до рези под веками. Член обволакивает мягким теплом. Патрик постанывает, вышёптывая что-то нежное-несвязное. Гладит Биллу головку, оголяя от кожи. Прихватывает под мошонкой, чуть прижимает, ведёт кистью вкруговую едва ощутимо. Тепло-тепло-тепло Только задницу мацает холод от кирпичей, пока не запутывается под кофтой, там, где широкие ладони, — даже кольца нагрелись. Патрик прислоняется лбом к взмокшим прядям. Билли сводит ноги. Тесно и жарко. Упруго — не как в нутре. На щеках мокро от Биллиного дыхания. От слёз? Его? Своих? В висках пульсирует, словно череп разлетится вдребезги, как арбуз, по которому жахнули молотком. Билли позвонки вдавливает пальцами. Дыхание у обоих сиплое, словно они наркоманы в гоне предсмертного перепихона. Прощального. Всепрощающего. Почему вы все делаете мне больно? Патрик вырывает поцелуи у нехватки кислорода — лёгкие горят, что впору рыдать от боли. Он сглатывает чужой всхлип. Билл выпивает крупицы влаги изо рта. Я сделаю всё для тебя Оба притискиваются ближе-ближе-ближе. Будто они морские твари в брачный период. Русалки. А над ними тысячи лье ледяной солёной воды. Не остывшей крови на костяшках. Билл скулит в ложбинку ключицы: «Не-отпускай-не-отпускай» Пат шепчет в мочку: «Не-отпущу-прости-никогда-не-отпущу» Член соскальзывает выше, Билл натягивается, стоит головке упереться в мошонку. Патрик вжимается в него пахом, едва не вскрикивая. На челюсти проступают желваки, кирпичная стена мутнеет, словно объектив без фокуса. — Чёрт, ты такой, такой… котёнок. — Ещё. — Язык запинается о чужие дёсны, будто мелкий налакался палёного виски. — Назови так ещё. Будто вывернет всю накипь, как четыре часа назад. — Котёнок. Котёнок. Котёнок. Вторит бою в груди. В ушах бу́хает, словно стоишь на рок-концерте у самых колонок, по глазам жалят софиты. Жёлтый-красный, жёлтый-красный, красный, красный. Ступни вибрируют от рёва гитары. — Билли. От Патрика пахнет кисловатыми несбывшимися мечтами об успешной жизни прямиком из пятидесятых. Они перебиваются пресладкой травой, слащавыми духами — Кин собой весь двор завоняла. Благо прогорклая подворотня со следами шин оседает на шею. Обвязывает Биллову — ожерелье висельника. Мелкий носом смазывает по скуле — мокрая, солёная, как простыни после их первого раза. Мякоть обжимает член, ляжки смыкаются, будто их сводит судорогой. Туго. Туго и близко, словно они почти один человек. Я всё для тебя сделаю Мне было всего семь Патрик тянет за корни волос, второй рукой вцепляется в лобковые. Тело не слушается, рот находит округлый подбородок, уголок губы, бьющийся под горлом кадык, словно птица в клетке. Сердце у неё колибри — крохотное. Бойкое. Стук-стук-стучит отбойными молоточками. У мелкого ссыхается горло, ему нужно — нужен — выпить признания о том, какой он хороший-красивый-умный. Затем скулить, захлёбываясь от боли в кишках. — Ты самый красивый, ты знаешь это? Знаешь же… На вкус слова не горячие — жарят внутри, словно спирт. Патрик хрипит: — Дай воздуха вздохнуть… Дай… Билли-и. У Билла ватные ноги, глаза закатываются, глядишь, растрясёт, как эпилептика. Захворал, глупышка. Не берёгся от чужих взглядов. Немного, и кровью харкаться начнёт. Пропишите шоковую, исцелиться от скверны. Вылечим тебя, малыш. Подлатаем, вычешим, вылежим. С ног до головы. Там, где мягенько. «Беверли тебе звонила» Биллу — херовому другу — всё равно, ему бы к брату. Под бочок, уткнуться носом, живот лобзать. Поэтому-то из раза в раз в его спальню таскался. Обнюхивал футболки. В конце концов приволок истерзанную тушку на всеобщее обозрение. Погладь или освежуй. Головка взмокла, причмокивала у Патрика в кулаке, словно оголодавшая дырка вокруг елды. Билл потянул за ворот до красных пятен на шее, ляжками елозил туда-сюда, оттягивая вслед крайнюю плоть. Патрик задыхался ему в лоб — такой бы вечно целовать за заслуги. И просто так, за то, что есть, прячется под красной чёлкой вместе со шрамом на брови. Шрамов у Билли предостаточно. Патрик их нащупывает под рукавами. Отдёргивает руки — незачем бередить, без того кровоточат. С локтей кровь течёт, как пот со смазкой по ляжкам. — Билли-и… Я люблю тебя, слышишь? Люблю. Билла в ответ трясёт. Он стискивает ноги до огоньков перед глазами. Патрик прилипает животом к текущему члену. Сжимает братишку в руках, что обоим впору задохнуться. Пот под кофтой копится, словно роса на листьях, — капли надулись, как напившиеся комары, стекли на поросшие свежей кожей шрамы. Жжёт, как открытые. Я люблю тебя Люблю. Слышишь? Между животами хлюпает, Патрик наваливается, упираясь лбом в стену, — голова кружится, и темнота становится цветастой, словно мир под ЛСД. Билл сипит, потираясь щекой о мокрое плечо. — Я тебя тоже люблю… Стена под лопатками исчезает.***
Лучи солнца — паршивцы с беглецами. Перебежчики мексиканской границы — пересекли реку сброшенных вещей, каньон тумбочки, скрылись от эмиграционной полиции в тенях штор — обломитесь, свиньи. Патрик потянулся до похрустывания в позвонках, Билл прищурился желтоватому, будто цыплёнок, отблеску от лампы. — Доброе. Что снилось? — Пат повернулся, опираясь на локоть, подвеска с черепом сползла по груди, повиснув у соска. Билл цапнул её взглядом, тут же отвернувшись куда-то в трещины потолка, будто хотел разглядеть, что творится снаружи, пройти сквозь крышу. — Русалки. У них на хвостах были такие украшения, как для танца живота, а волосы были длинными и зелёными. Ему бы подошли. Хвост тоже. Блестящий и сильный, чтобы противостоять хитрым течениям да кататься на горбатых волнах. — Как из сказки. Билл зябко пожал плечами. Одеяло припрятало его ключицу с кончиком подбородка — нежничало, оберегало мелкого, словно материнские объятия. — А мне снился колдун с фиолетовой бородой, у него ещё розовая мантия была вроде. Похоже, я нашёл себе костюм на Хэллоуин в этом году. Смешки пробрались сквозь зубы, Билл их подхватил, больше из-за улыбнувшегося ему уголка рта, чем из-за колдуна. Стоило смеху потеряться, мелкий тоже затих. Смял край одеяла пальцами, шурша пятками по простыне. Пат лениво оглянулся на тень птицы, столкнувшуюся с окном, та шкрябнула по стеклу крыльями и упорхнула восвояси. — Думаю, магию приносит океан, — выдал, словно самый сокровенный секрет, на выдохе, едва не полушёпотом. Патрик навострил уши, придвинулся, а то вдруг важное упустит. О таком ведь не переспрашивают. — Океан? — Да. Он бескрайний, постоянно забирает к себе кого-то, а что-то возвращает. Я читал, что после штормов в прибрежных городах находят множество вещей, поднявшихся со дна, наверное, там есть и с затонувших кораблей. Океан живой, свободный, и о нём почти ничего неизвестно. По-моему, это и есть магия. Глаза у него заблестели, как то самое океанское дно с осколками людских историй: золотыми компасами, разбитым сервизом, отшлифованным стеклом бутылок, карт с оплывшими чернилами. На глубине не разглядеть — черным-черно. Как сокровища поднимутся повыше, одеваются в зелёный да голубой. — У тебя душа поэта, мелкий, ты знаешь? Билл хмыкнул. Голосок из-под одеяла, словно из сна, — шепчет несвязно, то ли из подсознания, то ли слышал его уже когда-то давным-давно. Как в сказке. С поэтами, наверное, всегда так. Чудесато. Даже тому, кто не способен уловить полноту строчек. А с них тем временем уже за края льётся. — Я не умею писать стихи. Разве что поцелуями, вздохами, касаниями. Целые сборники оставлял, вплавляясь Патрику в грудь. — Тогда писателя. Плат же вроде во всём преуспела? Чем мелкий хуже? У них с ней ощущение мира-взрезания себя сквозь страницы одно на двоих. Билл дрогнул плечами, пошуркивая спиной по простыне. — У меня нет рассказов. Пальцы окрепли по краешку одеяла, на мизинец прыгнул солнечный зайчик, мигнул на ухмыльнувшегося Патрика двумя ушами и побежал вниз. — А твои сочинения? Ты постоянно выдумываешь в них что-то, это можно назвать рассказом. Некоторые Пат читал сам, когда Билл протягивал ему, теребя нижнюю губу зубами. Иногда братишка читал ему вслух, сбиваясь на цитатах из книг и вытирая мокрые ладони о джинсы, когда дочитывал до последней точки. — Да и вообще я говорил не про то, что ты делаешь, а про душу. Билл улыбнулся — так, если бы незнакомец похвалил его драные джинсы и лак на ногтях. В такие моменты на дне зрачков блестит, щёки краснеют и охота спрятать лицо в ладонях. — Пат, слушай, я… Его настигла проплывающая тень облака. Схоронила себе шипучие искорки, оставила линию глаз с вылупившейся тревогой — вечной спутницей. Верной. Отпускала мальца погулять до десяти, затем домой как штык. И душа поэта её на жалобила — она, наевшаяся его дневниками да вчерашним днём, держит за шею. Крепче, нежели Патрик. — Не, не важно, забудь. Билл прячет кончик носа под одеяло. Патрик присоседивается напротив, выглядывает чуть красноватыми глазами стихи. Находит там множество про непослушное, но податливое сердце. Подвело мелкого однажды, теперь не может остановиться. — Мне тут пришло в голову: как насчёт залезть на чердак покопаться в семейном хламе? У кого-то реликвии, у них хлам — умора, если спрашивать Патрика. Место памяти, если спрашивать Билла. Он его традиционно проведывал раз в два года, будто ждал, что там что-нибудь да переменится. Обрастёт цветной краской, склеится, избавится от ржавчины, стряхнёт пыль — не тут-то было. Вещи там чересчур престарелые, чтоб рушить свои скрепы. Но мелкий их всё равно проведывал, как в детстве бабушку Джесси с дедушкой Джо. Билл не выглянул, цапнул только стрелку часов на стене — три часа дня. — Давай, только я ещё полежу. Он вытянул ноги, мурлыкнув «Всего пять минут» под нос. Зажмурился, прячась с головой. Патрик ткнулся в подушку, жмурясь скопу солнечных зайцев.***
Доски пронзительно заскрипели — пол с каждым подъёмом всё худее и худее, глядишь, завтра свалится на кухонный гарнитур. Чердачная темень напрятала себе антиквариата — старую рождественскую ёлку, коробку с отцовскими инструментами, которую давно пора выкинуть, детские пазлы с африканскими джунглями, резиновые сапоги рядом с зимними меховыми ботинками, азбуку, наполовину пустые фотоальбомы, плюшевые игрушки, которые мама не смогла продать, как бы ни пыталась, велосипед, что оставили стоять до лучших дней, но дни эти так и не наступили. Патрик сложил ладони вокруг рта: — Юх-у-у, призраки, вы здесь? На это проскрипела деревяшка, прижатая ногой Билла. — Видимо, это «нет». Вещи укоризненно глянули на нежданных гостей, словно на студентов, опоздавших на важнейшую лекцию семестра. Билл присел к оранжевой коробке из-под обуви, где хранились его/Патрика машинки, в руки сразу попросились Ferrari 365 GT без колёс, Shelby Mustang со сломанной дверцей, Ford серии F с покрашенным зелёнкой бампером. Патрик собрал пыль с отцовской удочки, обвитой спутанной леской, — его творческий этюд. Вышло, к слову, лучше, нежели с электрогитарой. Пат заглянул за стопки журналов по садоводству, машиностроению, красоте, готовке, вязанию и всему бесполезному, с жуткими лыбящимися рожами на обложках. Огороженный огромной коробкой чистящих средств, ему тускло подмигнул посеребрённый звонок. Патрик минул журналы, сдвинул коробку к старой коляске времён своего младенчества. Сильвер проскрипел ему на старушечий лад, еле-еле выкатившись в лужицу света. — Гляди-ка на этого засранца, а я думал, мы его в гараже оставили. — Патрик потёр руль большими пальцами. Билл нагнулся проведать игральные карты между спиц, те сохранились, куда лучше велосипеда: цепь заржавела, гудок охрип, на руле видать коричневые следы. Пат покачал головой: — А казалось, только вчера его седло упиралось мне в задницу. — Передал руль, попутно оглядев мешки с непонятно чем у дальней стены с круглым окошком и бедноватую группу игрушек рядом. — Ну-ка подожди. — Патрик метнулся в тень. Билл попробовал крутануть педаль носком кеда — чёрта с два, восстановлению не подлежит, как половина детройтских домов — уже перестояли своё, легче отправить восвояси, чтоб не мучились. — Какой же ты всё-таки огромный. — Билл хмыкнул, отводя Сильвер к стене поздороваться с машинками. Мелкому в детстве приходилось запрыгивать на него, а сколько сил он выжимал, разгоняя велосипед, ни одному спортсмену не снилось. Забавно, что Патрику, что выше на две головы, приходилось в детстве делать то же самое. — Смотри-ка, он тебя ждал. Чаби уставился на Билла добродушной мордой без одного стеклянного глаза — вывалился уже на чердаке. Мелкий подался вперёд, едва не сбивая стопку журналов. Кончики пальцев покалывало, как при встрече со старым другом, с которым не разговаривали пять лет, а как встретились, ощущение, что расстались только вчера. — Привет, какой же ты пыльный. Желтоватая шерсть скаталась, несмотря на то, что без того была короткая. Правую лапу держали чёрные нитки, будто Чаби ветеран плюшевых войн. Вместо почётного ордена синий бант. Биллу свело скулы. Мурашки рассыпались, словно веснушки по плечам. На чердаке холод, как в морге, тишина такая же. — В порядке? Патрик срисовал его напрягшуюся шею. Билл кивнул. — Нормально. Просто синдром детских воспоминаний. О том, как приглашал вместе с Чаби брата на чаепитие. О том, как плакал, когда однажды Пат оторвал кролику ногу. Всё началось, как всегда, с шалости. Патрику захотелось прикрепить Чаби к велику и покататься так по району, а Биллу — не выпускающему кролика ни на секунду — идея не приглянулась. В итоге он схватил Чаби за уши, а Патрик за ногу — перетягивали его, как противоборствующие команды канат на физкультуре. В какой-то из рывков Пат плюхнулся на пол с ногой Чаби в руке. Билл тогда разрыдался в считанные секунды, побежал к маме, прижимая раненого друга к животу. Шерон мягко посоветовала старшему из сыновей извиниться, забирая Чаби на лечение. Вернула с не совсем аккуратно пришитой ногой, зато живёхонького. Пат, к слову, так и не извинился. Билл обнял кролика, уселся на сверток ковра, поеденного молью, — сколько же барахла людям не хватает духу выбросить. Рядом посапывал ящик с отцовскими инструментами и мамины босоножки. Чаби пах влажноватой пылью, оседающей на корне языка во время глобальной уборки, и чем-то неуловимым — конструктором из жутко вонявшего пластика, постельным бельём с машинками, кукольным сервизом, который отдала соседка, ибо они с дочерью переезжали: «Знаю, что у вас мальчики, но вдруг пригодится, выбрасывать жалко». Пригодился, не прогадала. Билл заваривал в них столько чаёв — из воды, из компота, из красок, из дождевых капель, скопившихся на пороге, реже из обычного чёрного чая, когда ему действительно хотелось попить его с кем-нибудь за компанию. — Вы друг другу подходите. Патрик присел на корточки. Щёлкнул Чаби по носу-пуговке — и правда подходят, у Билли нос такой же хорошенький. — Возьмёшь его с собой? Мне было бы грустно сидеть здесь, — кивнул на сброд хлама. Будто они в гостях у поехавшего барахольщика. Натаскал добра с мусорок и рад, насиживает себе вмятины на жопе, любуясь разлагающимися игрушками да туфлями без подошв. — Хотя плюс есть, никто мозг не ебёт. Билл улыбнулся, Чаби, кажется, тоже не остался равнодушным, хоть старшего из братьев не жаловал — не обессудь, чел, ты мне всё-таки ногу оторвал. Спасибо, что сердце — пускай плюшевое — не тронул. — Возьму его с собой. — Билл сошкрябал пыль ногтем с макушки, смазал её о штанину. Чаби срочно необходима порция душа или горячей отмокающей ванны. Но это когда они спустятся с чердака, пока его прижали покрепче к груди. Мелкий и сам весь сжался в клубок, как ёжик без иголок. — Ты выглядишь грустным. — Пат склонил голову, тихонько подмечая опустившиеся уголки губ. Билл сейчас походил на расстроенный смайлик Nirvana. — Не волнуйся. Просто дни были тяжёлые, — отмахнулся, слегка распрямившись, шмыгнул носом — холод тут собачий, как в середине зимы. Патрик к сердитой погоде привыкший. — Сгоняем в магаз? Пиво, чипсы, жвачка, лучший способ начать всё заново. Перевернуть на следующую главу или замарать лист новой истории, тут уж как автор пожелает. Главное, чтобы не испоганил всё дырами в сюжете и скомканной, что листок с неудавшимся текстом, концовкой. Билл её перекатывает во рту, давит тонкую линию, но кивает, показав повеселевшие наполовину радужки. — Чур ты купишь мне «Ям». — Упирает носок кеда в мысок ботинка — детская привычка. Тук-тук, братишка, бежим играть Бежим Щурится, морща нос-пуговку. Патрик подкатывает глаза к потолку, поцокивая языком. Пх-ах, мелкий, догоняй. — Хоть весь стеллаж.***
В магазинчике с громадной вывеской «Колы» свет распыляется больничным зелёным, словно ты попал в триллер или готический мюзикл, где все носят чёрные кожаные плащи и перебарщивают с пудрой. Билл выглядывает. За стойкой мужик с лысоватыми усами — смуглый, смурной. Веки маслянистые от усталости, ладони мозолистые от ящиков с едой на маленьком складе. — Эй, смотри. Сырные крекеры с беконом — Пат их целую вечность не видел, думал уже, что они канули в Лету вместе со всей популярностью у мальчишек вроде него, прямо как Packard — он правда был мечтой у толстосумых дядек, пока не начал подстраиваться под бедных и заключать сделки с мёртвыми компаниями. Пат выглянул из-за прилавка — мужик читал газету, придерживая громадные очки, соскальзывающие с кончика носа. — Лови. Билл схватил пачку шоколадных конфет, воровато оглядевшись. Патрик зашептал, пригнувшись: — Всё, что удержим в руках, покупаем. Шоколад, «Кола», шипучки, батончики и лапша быстрого приготовления полетели, будто снежки, — берегите лица, малышня, они кусачие. Билл зашвырнул «M&M’s», сжимая пойманное добро, слепо ступая вперёд. Патрик прижал шуршащую упаковку чипсов под мышкой. Попахивает средством для мытья пола, бензином проезжающих мимо машин, накалившимися лампами, разговаривающими сплошными Дз-з-зз-з Словно скоп мух. Патрик распахивает дверь холодильника, слабенькая прохлада царапает скулы, пальцы хватают вафли. Билл ловит их, прижимая подбородком шоколадные батончики. — Погнали дальше. Под кедами липко, слышно, как отклеивается подошва, предплечья немеют от упаковок карамелек, сухариков, шоколадных яиц. Патрик набирает жвачек, закидывая Билла. Тот отмахивается, прячась за угол. Упаковки бьются о соседние стеллажи, разлетаются по полу розово-жёлтыми конфетти. Билл в ответку зашвыривает крепкую упаковку хлебных палочек прямо в голову, Патрик отскакивает, врезаясь в стойку с пластиковыми очками. — Я вам жопы надеру, паршивцы. — Вена на лбу мужика вздулась, словно чуть-чуть, и лопнет. Билл вильнул за стойку, молясь не выронить банку газировки. Патрик приосанился, придерживая коленом стекающих вниз сушёных кальмаров. — Спокойно, папаша, мы люди приличные, уже двигались к кассе. Мужик втянул воздух в ноздри, дёрганно двигая усами. — Уберите всё дерьмо с пола или… Патрик кивнул: — Надерёшь нам жопы. Они дотаскали всё, что поймали, до кассы, остальное расставлять по местам оказалось быстрее, чем ожидалось. Мужик за стойкой встретил их хмурым взглядом из-под нависающих век. Бробурчал: — Ёбаные дети. Касса запищала, мужик — Эрн, если сверяться с бейджиком, — посматривал на покачивающегося на пятках Билла, затем на расплывшегося в добродушном оскале Патрика. — Вы нас простите, просто хотел повеселить сына, а то неделька была так себе. Эрн недоверчиво выгнул кустистую бровь. — Знаю, молодо выгляжу, это всё гены. — Пат заправил прядь волос за ухо. — Не пори чушь, пацан. Патрик встряхнул руками — на морде негодование, будто он католический священник, которого только что добрые прихожане обвинили в совращении их деток. — Думаете, я вру вам? Увольте, я отвратительный врун, жена так всегда говорила, пока не сбежала неделю назад. Билл сглотнул подступивший хохот, подвигая продукты вдоль стойки. Ну и кто тут писатель? Пат горазд на истории. В детстве выдавал по всем правилам с кульминацией и развязкой, когда надо было объяснить папаше, где пропадал до двенадцати. Иногда Зак ему верил, тогда отправлял под домашний арест тише, чем обычно. Патрику, впрочем, было ни тепло ни холодно. — Так вот, моя жена трахнула клоуна из цирка, что приехал на гастроли, прикинь? У Эрна меж бровей вылупилась складка. Касса пронзительно пикнула. Патрик пошарил по карманам, выудил мятые купюры, одна завернулась в трубочку — заначка из носка под кроватью, часть личных сбережений с вылазок и подработок. Больше, разумеется, с вылазок. — Оставила сына… Но ничё, нам и вдвоём хорошо, а, малой? Билл кивнул, из последних сил сохраняя серьёзное выражение лица. Мужик — менее грозный и более озадаченный — ничего не ответил, велел брать пакеты и выметаться, магазин скоро закрывается. На улице они хохочут, сгибаясь пополам, красный цвет от вывески обрамляет плечи, красит чёрные волосы в алый. — Кстати, держи, — Патрик протягивает «Ям». Билл грохает пакетами об асфальт. — О-ох, круть, но я же не кидал её тебе. Билл вертит упаковку, рассматривая надутый пузырь жвачки, утка с ирокезом вальяжно подмигивает ему. — Стащил её у кассы, пока мы болтали. Мелкий рывком чмокает в щёку, его треплют по волосам. Под рёбрами, в животе заходятся бабочки. В паре метров, возле служебного туалета, дремлют пластиковые ящики из-под фруктов. Билл прячет упаковку в карман, пятясь, подошвы шуршат по асфальту, словно по осенней листве. Пат оттаскивает пакеты, чуть покачивая головой. — Ты что задумал? — Иди сюда. Билл подхватывает ящик, чуть покосившись вправо — тяжёлый, зараза. — Выбирай оружие. — Ты серьёзно? — Боишься, что я тебя размажу? — Отпинывает тару, она грохает у ног Патрика. Тот присвистывает: — Ты сам напросился. Мелкий отступает, замахивается, углом задевает лишь пустоту. Патрик высовывает язык, ударяя снизу, братишка чуть не валится, но смеётся громче. Асфальт пошоркивает, как конфетная обёртка, когда Билл прыгает на носочках, выставляя дно на манер щита. Поблёскивает из-под бортика белёсым носом, в тусклом свете так вообще цвета призрака-простыни на манер вампира из чёрно-белого фильма. Старший братец — будь он неладен — отмеряет расстояние по шажочку, петляет, шатается то вбок, то назад, то вперёд. Билл проглатывает смешки, пускай те лезут наружу, словно лишний — не бывает таких — кусок торта. Мелкий думает напасть, а в итоге защищается скрежетнувшей от удара тарой. — Какой же ты мудак. — Ты первый начал, ха. Улыбка — заразная, хохочущая. Заставляет щёки болеть, следом за животом, до щекотки в горле, когда уже задыхаешься, не в силах смеяться. Ящики сталкиваются углами Бы-дыщь Бы-дыщь Тусклый свет фонаря ловит мечущиеся тени, мотыльки разлетаются, напуганные взметнувшимся пластиком. Грохот разносится, будто грянула буря. Ящики лязгают, словно сталь мечей. Билл наступает на носочках, представляя, что они с Патом дуэлянты. Или мальчишки, которые очень уж хотят ими быть. — Сукины дети, а ну вон пошли! — Эрн вываливается из дверей, размахивая битой, словно первобытной дубиной. Ящик — в представлении Билла смертоноснейшее из смертоноснейших орудий — выпадает из рук, когда Билл с Патриком — не слишком уж бравые рыцари — хватают пакеты, посверкивая пятками. — Стойте, паршивцы! «Паршивцы» дёрнули, распугивая новеньких мотыльков, те замолотили крылышками, прикрывая беглецам спины. Эрн прокричал вслед, чтоб духа их здесь больше не было, — Патрик и Билл заверещали, сердце подскочило к клокочущему горлу. Дорога расстелилась до подсвеченного светофором поворота, встречающего полупустой автобус.***
Лампы спали за компанию с уличными фонарями. Вторые перегорели почти всем семейством, только возле таблички с именем района парочка дальних родственников боролась за место под луной. Билл поёживается, сквозняк пересчитывает ему позвонки. Нажива пестрит этикетками, подманивает свистнуть у соперника батончик или длинную палочку лакрицы. Пачки шуршат, прихлопывают, будто хлопушки на дне рождения. Дом в синий час — аквариум. Билл с Патриком единственные живые гости, набивают животы конфетами под мирное гудение воды. В темноте у Пата волосы смоляные, как у Белоснежки. Билл тушуется, теребит «Ям» в кармане джинсов. Кулаки побаливают, подсохшие раны натягиваются, стоит стиснуть пачку. — Я боюсь, что Грета заявит в полицию. Не будь она избалованной сукой, боялся бы, что изуродовал девчонке лицо на всю жизнь. Не засовывай она язык, куда не надо, — никогда бы не стал бить. Патрик качает головой, мол, забей, мелкий. — Не заявит. Кин была под наркотой, как и её дружки, если её родичи узнают, то, — край ногтя чертит линию по шее. — Наплетёт что-нибудь, например, про попытку ограбления, когда решила поздно прогуляться с подружками, нарушив отцовский запрет, или типа того. Поверь, я её знаю. Язык скользнул по нёбу, сцедил слюну — вязкая, горькая, охота выхаркать да прополоскать горло. Прополоскать голову. Хорошо так побулькать жижу из тревог и мнительности на каждый короткий кивок-слог-взмах-вдох. Этот чуть глубже, тот быстрый, рваный. Равняется сердитый. Прости-прости, Ты меня ещё любишь? — Я ещё хотел сказать, что мне жаль. Жаль, что я вечно создаю проблемы. Я всегда хочу сделать всё правильно, но выходит дерьмово. Прости, что я испортил тебе вечер с друзьями. Резь как в животе, только под веками — Билл её глотал, как не прожёванный кусок мяса, всё пропихивал вниз, давясь квохтаньем, вместо того чтоб выплюнуть. Розовый ком прибился к щеке — безвкусный, будто разжёвываешь резину. Билл поскрёб шрам на запястье. Патрик поджал ноги. — Брось, они и сами их всегда портят. К тому же я тоже вечно всё порчу, это что-то вроде моей фишки. Как фирменный стиль в музыке, типа Лу Рида с его бархатным подпольем или возлюбленным Билли Кобейном. Без музла все на одно лицо — наркоманы, поехавшие и самоубийцы. Кто-то вдолгую, кто поумнее — вбыструю. Курок Щелчок Бам! Мозги по стене. Как соскребут, останутся миллионы разбитых сердец фанатов да раскрошенные задолго до финального выступления семьи. Ну, разумеется, посмертное-пожизненное упоминание в Rolling Stone. — И… — Патрик подался вперёд, руку приложил к шее, мурашки под ней забегали, словно от холода. — Было сильно больно? Я не мог дышать. Совсем не мог дышать. — Ну… Шмыгнул. Синий наслоился вдоль обоев разводами — приглядись, увидишь фиолетовые подтёки — автографы. Хозяйскую роспись. — Честно, Билл. — Будто… — Он затараторил, словно вода хлынула сквозь дамбу: — В щепки перемелет. Будто мне в горло затолкали кочергу. Если бы ты предупредил меня, то было бы лучше. Это я к тому, что могу сделать это для тебя, если ты будешь аккуратнее. Пальцы зависли над рукавом, примерялись — тронуть, не тронуть? Вдруг испугается. Испугает. Пат это умеет, унаследовал талант вместе с агрессивной отцовской сутулостью — набычился и пошёл учить всяких сук хорошим манерам. Домашних своих тоже. — Прости. Я поступил хуёво, ты этого не заслуживал. Ладонь обняла костяшки. Билл подсел поближе, прижался ухом к изголовью дивана, если зажмурится, то станет похожим на прикорнувшего котёнка. Нашкодился за день с дворовым котярой. Беги зализывать раны под бочок ахающей мамы-кошки, на улицу больше не суйся. — Ты можешь пообещать мне кое-что, Билли? Холодит загривок, будто сквозь закупоренные окна пробился ночной ветер. Не летний — студёный, как в середине января. Патрик сторожит от него руки, заслоняя своими. — Не делай того, что не хочешь, даже если я прошу. Хорошо? Билл кивает. Скрестить бы пальцы, чтоб снять тяжесть обещания. Разобраться, кому он его дал. — Хорошо. Патрик подсаживается ближе, смахивая мармелад. Светится синим, словно прожектор на вечеринке, — обмазывает цветом диван, шторы, потолок, кухню, Билла. Теперь-то они похожи больше, чем когда-либо. — Давай начнём всё сначала? Прям с до нашего рождения. — Это как? — Билл хмурит брови. Как в кино, когда удираешь от властей/злейшего врага, подделывая документы или подправляя рожу скальпелем. Главное, крепко верить, что ты всё исправишь. Починишь, подлатаешь. Сладишь со своим дерьмовым характером на пару с херовой наследственностью. Чумные. Они оба. — А вот так. Б-р-р, перемотка. Я — Алек Скаддер, а ты? Патрик сейчас тёплый назло мертвецки синему. Билл тянется, как росток. С лепестков собирают пыльцу, втирают в подушечки, затем в язык — сладко, вяжет рот. От этого охота дурковато смеяться, как в детстве, когда объелись хурмой — редкой южной гостьей — и губы, как назло, чутка онемели. Значит, самое время хохотать, пока родители не выглянут узнать, что там стряслось. Билл полюбил братскую-чеширскую улыбку, вот что стряслось. Так же сильно, как детвора любит лето, водяные пистолеты, велосипеды, мороженое на ночь. Только срок годности у этой любви длиннее одиннадцати лет. — А я тогда Морис, который влюбится в тебя после несчастной любви. Патрик сгребает хлопающего ладошкой по колену мелкого. Пусти-пусти-не-шучу Смеющегося тихо, но звонко, словно колокольчик на Сильвере, когда ещё сам рассекал на нём по улицам. Пат покусывает за ребро ладони. Билл за большой палец, чтоб неповадно. Втискивает плечи в жилистую грудь. Сгоняет синеву навернувшимися слезами. — И мы пошлём общество на хер. Топит дыхание в волосах — словно малиновый куст, — на ощупь сухие, пористые. — Ты сигаретами воняешь. — Патрик упирает подбородок в макушку, Билл нахохливается, перебирая браслеты на его запястье. — Прямо как ты. Патрик сыто улыбается: — Прямо как я. Синева выцветает под приблизившимся рассветом.