***
Разделочная доска держала рюмки — часть уже опустевшие — между двумя диванными подушками по обе стороны от кухонных шкафов с кастрюлями, старыми полотенцами, пластиковыми контейнерами. Билл держал рюмку большим и указательным пальцами, капелька виски, подаренного на последний день рождения Зака, стекала к покорябанному донышку. Мелкий сдавленно икнул. — Итак, я никогда не-е… Патрик вскинул руку: — …целовался с парнями. — Упёрся затылком в кухонный шкафчик. Халат сполз с плеча, не скрывая красного засоса. Билл посучил ногами под одеялом, выплёскивая крупинки виски за бортики: — Если игра так продолжится, то мы будем лежать без сознания через минуту. Пат нащупывает его согревшуюся щиколотку. Билл морщится, ступни у брата холодные. — Ладно, зануда, продолжай. — Патрик покручивает в руках ремешок халата. Билл прищуривается на позолоченное бликами виски. — М-м-м, я никогда не целовался с девчонками. Патрик щёлкает языком, мелкий протягивает ему рюмку с довольным — почти победным — кивком. Пат ставит её обратно, шумно выдыхая. Виски пригревает горечью корень языка, царапает горло. — Прям никогда? Мелкий пожимает плечами: — Максимум Бев целовала меня в щёку. Патрик в ответ скрещивает руки на груди, вздёргивая подбородок: — Оу, мне стоит с ней серьёзно поговорить? — Абсолютно. Это был самый развратный поцелуй в щёку в моей жизни, — смеётся. Припоминая, как первый раз Беверли поцеловала его, когда он отдал ей сладкую вату, которую в восемь лет купил на мелочь из копилки, потому что Бев нечаянно уронила свою. С возрастом она оставляла бледно-вишнёвый след на щеке в честь успешной сдачи математики, «А» за очередной доклад или специально подобранный плейлист к её дню рождения — там, к слову, всегда затёсывались X-ray Spex и The Runaways. Но чаще всего целовала просто так. За то, что он рядом. Пат болтает поясом халата, лениво елозя затылком по шкафу: — Та-ак, посмотрим, ну-у-у пусть… Меня никогда не били в школе. Рюмка едва коснулась кончиков пальцев, когда Билл её опрокинул. Съёжился, с трудом разлепив веки. Виски всё-таки не его тема. — Погоди, я знал, что тебя дразнили и подкладывали всякую херь в шкафчик, но… — Рвано постукивает ногтем по доске. — Кто это был? Билли отмахивается — ничего серьёзного. Подумаешь, синяком больше, синяком меньше, он их уже к тому моменту не считал. Сбился. — Да чувак один, дважды оставался в нашем классе на второй год — Паук, у него ещё татуха такого жирного тарантула была то ли на шее, то ли на плече. — Мелкий качает подопьяневшей головой. Патрик сгребает одеяло в кулак. — Что он делал? — Ну. В пятом классе один или два раза он затащил меня в туалет, ударил в живот, иногда валил на пол в коридоре для смеха, но не бил, просто сваливал. Он делал всё по-тихому, боялся, что ты ему врежешь. Поэтому не оставлял синяков на лице. — Билл потёр тыльную сторону шеи, словно нашкодивший мальчуган, вновь изговнявший чистый ковёр угвазданными кроссовками. Патрик глянул на теребящие молнию пальцы: — А потом? Мелкий пошуршал ногами под одеялом. Потянул «змейку» вверх, та съела несколько звеньев и подавилась. — Его в том же году достаточно быстро выгнали, и всё закончилось. — Билл поднял взгляд, бегающий от линии скул до поджатых губ. «Змейка» съехала вниз. Патрик ровно выдохнул: — Почему ты не говорил мне? Замок застрял, мелкий дёрнул, опуская подбородок к груди. — Я не хотел создавать тебе проблемы. Вы с отцом тогда постоянно цапались, ты пропадал по ночам, а он бесился и всё угрожал поставить решётки на окна. С мамой они тогда тоже чаще ссорились, поэтому, ну, вот так. Патрику было тринадцать, а Зак рассчитывал подмять его под себя. На что старший сучёныш выбирался через окно каждую ночь, а то и вовсе не приходил домой до пяти утра. Потом валился на диван, сдабривая подушки запахом кедровой настойки — по фирменному рецепту Хаггинса. Отец будил с криком о том, что «ноги засранцу сломает», если ещё раз услышит ночью, как открывается окно. Патрик традиционно отвечал средним пальцем под нос, после плёлся досыпать в комнату. Зак ловил у лестницы, пихая к стене, хватал за грудки, лая в лицо о том, какой старший сын ничтожество. «Думаешь, ты крутой? Думаешь, что крутой, а, малолетний поганец? Ты закончишь свою жизнь под забором среди таких же отбросов». Пат спрашивал, закончил ли он, а Зак толкал обратно к лестнице. Билл часто застывал на её макушке, за стеной, где не увидят. Сейчас свернулся почти так же, только грудь опадала и вздымалась. Патрик пихнул его пятку своей с приласкивающим: «Эй-й-й». — Теперь у меня проблемой меньше. Поэтому только скажи, и я подарю палец очередного гандона тебе на брелке. Край кофты шлёпнулся на одеяло, «змейка» осталась внизу. Билл кивнул, вытирая нос рукавом. — Договорились. Спустя «Я никогда не красил волосы в красный, не пытался продать по пьяни перегоревшую лампочку, не играл в бутылочку, не засыпал на улице» речь спуталась, гласные вязко расплывались, словно пролитый на стол джем. Дверца шкафа за спиной скользила, будто пытаешься подняться со льда, Билл с Патриком замолчали, тщетно придумывая, чем бы дополнить оставшиеся рюмки. Я никогда не-е… Я никогда не-е-е… Билли подсел повыше, сглотнув кисловатый ком слюны. — А можно, ну, я спрошу, но не по иг-гре? Язык на кончике чуть заплёлся, но думать ясно пока не мешал. Билл взглянул осторожно. Патрик отлип от дверцы, поигрывая поясом. — Я не настолько пьян, чтобы отвечать на ка… бля. Каверзные вопросы, но давай. — Папа. Он бил тебя когда-нибудь? Так, по-настоящему? Правду говорят, что алкоголь развязывает язык, — у Билла вопрос застрял с тех пор, как отец пихал брата за любой проступок, — остался, когда Пат вырос и Зак стал слабее. Билл не спрашивал потому, что не хотел бы, чтобы спрашивали его. Да и как тут начнёшь? «Слушай, а отец из тебя любил дерьмо выбивать так же, как из меня?» Патрик качнулся вперёд, звонко цокая. — Ну, это какой-то очень лёгкий вопрос, я хотел и-интригу, — ухмыльнулся, откидываясь назад, опрокидывая пустую рюмку на одеяло. — Грубо говоря, да. Но-о больше пытался, типа, типа мог дать пощечину, за волосы схватить, когда подгажу, но и это быстро закончилось. Так быстро, что мелкий не успел заметить. Пускай видел покрасневшую щёку, синяки на животе. Их всегда было много. Патрик в детстве дрался чаще, чем сейчас. Билл отодвинул доску, погремев стеклом. Чудом не опрокинул оставшееся виски. Подполз, путаясь, цепляя за собой одеяло, ближе. Патрик обвил за талию, усаживая к себе на колени. Так же делал в детстве, когда младшего — смешного и пухлощёкого — хотелось подержать. Билл сложил ладони на плечи, согревая вместо халата. Спросил тихонько: — А как? Патрик мотнул головой так же, как когда говорил не париться по пустякам. — Да просто. Когда мне было одиннадцать, я украл у него бабки, не помню на что, а он запалил это. Начал орать, пытаться ударить, я извернулся и лягнул урода в живот. Патрик вначале обшарил его куртку в прихожей, затем вспомнил, как вчера отец засовывал деньги в задний карман штанов, поднялся в родительскую спальню. День тогда шёл к вечеру, солнце пряталось за сгустившимися облаками, но Билл всё равно играл в салки в центре города с друзьями. Мама была на работе, а отец некстати с неё вернулся. Патрик встретил, вынимая деньги из кармана. — Он взбесился. Потащил меня в ванную, сначала херакнул спиной о борт, а потом перегнул через него так, что я чуть не проблевался. «Подонок-сдохни-отъебись-от-меня» сменилось на сдавленное квохтанье с выпавшей изо рта слюной. Вода ужалила, будто Патрик провалился под лёд, так быстро, что не успеваешь закричать. За шиворот хлынуло, пробивая дрожь, возгласы задохнулись от холода. В горле захрипело, когда вода перестала хлестать, словно строптивую скотину. Выдохи втиснулись сквозь зубы рывками с глухим «х-а-а, х-а-а». Отец вдавил коленом в борт. Патрик проглотил мычание, сцеживая «Пошёл ты». Сквозняк наступил на оголившуюся спину и задницу, штаны звякнули пряжкой ремня — первой из многих, что полюбились. Зак двинул коленом по позвоночнику, перед тем как достать старую электрическую бритву. Пат всегда говорил, что она повидала первые поколения их семейки. Говорил, что ждёт не дождётся, когда провод коротнёт и спалит папаше половину лица. Корпус стал желтоватым, как протухшее яйцо. Тонкий провод свисал, замаранный влагой, кожным жиром. Зак сжал основание и вилку в кулак. Замахнулся. Хлёст плеснул на стены, затмевая ток собственного дыхания. Затих, словно секунды после взрыва. Выплеснулся вновь. Патрик сжал челюсти, мыча и вскрикивая, когда удары приходились на спину. В перерывах он слышал, как пыхтит Зак на фоне свиста провода. Фь-ю-юх, будто шустрый ветер протиснулся сквозь оконную щель. Дно ванны — бескрайний мир сколов, налёта, потёртостей и ржавчины. Пальцы вцепились в борты. Онемели, покрасневши. Патрик услышал хруст своих же челюстей. Зак навис над ним, подобно «книжной башне» с Вашингтон-Бульвар. «Ну что? Ты ещё смелый, сучёныш?» Отцовская кисть подрагивала от напряжения — мышцы уже не те, возраст помаленьку берёт своё. Он завёл руку за спину. Патрик сплюнул ком в лужицу холодной воды. Обернулся, смахивая отросшую чёлку со взмокшего лба. «Бьёшь как девчонка, урод» Отец опрокинул его обратно, скаля раскрасневшуюся морду. Патрик зажал рот ладонью, удерживая вопль. Кожа на ягодицах лопнула, разошлась в поперечную линию из капель крови. Следом оскалилась линия на пояснице. Между лопаток. Патрик зарычал сквозь стиснутые челюсти, чтоб Зак шёл на хуй. Тот замахнулся в последний раз. Кровь медленными дорожками стекала вдоль ягодиц и поясницы. Зак откинул провод, раздувая ноздри. Дыхание подхрипывало. Он грузно опустился на крышку унитаза, стараясь продышаться, пока плечи подрагивали. Патрик натянул штаны, желтоватое дно ванны весело подмигнуло тёмными царапинами. Он развернулся, сел на пол, тихо шипя, и рассмеялся. Тело затряслось, будто его ударило током, тишина разошлась от хохота по швам. Патрик замахал руками, словно хотел дополнить отличную шутку: «Подожди, а потом…» Он выплюнул отцу под ноги сквозь смех: «Бьёшь… хах, бьёшь реально как девчонка» «Посмотри на себя, тебе дыхалки не хватает, чтобы врезать мне как следует» Патрик откинулся на борт ванны, всё так же подрагивая от смеха. «Ты слабак, папуля, вот ты кто» Зак ошарашенно посмотрел на него, приглушив сбившиеся дыхание. Вышел из ванной, ударяя дверную ручку о стену. — После этого он больше не пытался мне всечь. Толкал, конечно, но не больше, — хмыкнул, прижимая нахохлившегося мелкого к себе. Тот носом ткнулся в плечо, коленями крепко сдавил бёдра по бокам. Отклонился, когда ладонь прихватила под выпуклым позвонком на шее. — Это прозвучит странно, но как думаешь, почему он перестал? Билл всё переживал, чтоб не звучало как «А почему это тебе попадало меньше меня?». Спросив, чертыхнулся про себя. Не надо было вообще теребить тему отцовских кулаков. Это как сросшаяся кость — иногда побаливает перед грозой. Патрик развёл руками. — Нашего отца пугало, если его не боялись. А я не боялся. Он, похоже, понял, что может пиздить меня сколько влезет, но я его всё равно не боюсь. — Он дёрнул притихшего Билла за молнию на кофте. Мелкий ответил, уставившись на развязанный пояс халата: — Извини, что спросил. Патрик цокнул, тыкая пальцем ему под подбородок. — Да всё нормально, ты не потревожил мою тонкую натуру. К тому же… — погладил мелкого за ухом, — как тебя, он меня не избивал никогда. Думаю, маму тоже. Мелкий кивнул. — Но главное, что он сдох. Теперь мы можем сидеть на его кухне и делать так. — Пат утянул на себя, чмокая в скулу, кончик носа, щёку. Билл похлопал ладошками по груди: — Ой, погоди-погоди, ноги затекли. Пересел на пол, подгребая под спину одеяло. Патрик придвинулся: — Дай-ка сюда. Утянул себе правую ногу, уперев ступнёй в плечо. Надавил пальцем под коленом, следом точку вверху икры. Потёр косточки лодыжки. Билл порассматривал бежевый потолок с рыжеватыми разводами от воды над холодильником. Потеребил заусенец на указательном пальце. Заговорил не поднимаясь: — Это так странно, то, как по-разному отец относился к нам. Патрик растирал мелкому ногу выше лодыжки, глянул краем глаза на нервные руки на животе. — С тобой мне всегда казалось, что ему крышу сносит, потому что он не мог признать, что хочет тебя. Билл задохнулся. Будто его кулаком шибанули в солнечное сплетение. Стоило подняться, комната вокруг зарябила. — Что? Он же злился на меня за то, что я… — Я знаю. Но то, с какой страстью он тебя избивал и следил, как ты выглядишь и что делаешь… натолкнуло меня, что так он не даёт себе сделать что-то другое. Патрик видел, как у отца взбухли вены на шее, зрачки разрастались, будто немного, и затопят белки целиком. Тряслись плечи, когда Билл лежал и плакал, схватившись за свежий поставленный синяк. И то, каким блестящим становился морщинистый лоб, когда Билли возвращался домой в шортах выше колена. Как отец подловил на пороге, вжимая мозолистые ручища ему в грудь, пока Патрик не отодрал его, словно упивающегося кровью клеща. То, как однажды заставил Билла снять юбку в прихожей и стоять, пока папаша наблюдал, как пацан бледнеет в цвет бумаги. Дрожит. Патрика тогда, к несчастью, дома не оказалось. Зато сейчас он здесь. Видит, как Билли тускнеет, будто над его головой выключили лампочку. «Щёлк», и в полной темноте. На пару со старшим братом, не умеющим держать язык за зубами. — Эй, извини, я не хотел. Это просто теория, и она уже ничего не значит. — Патрик погладил по лодыжке — от чулка ещё мягче, чем обычно. Ногу Билл не убирал, сидел неподвижно, пряча подведённые глаза. Пат спустил его ногу с плеча: — Иди ко мне. Мелкий придвинулся так же молча, только вжался громко. Крепко. Так, что на секунду у Патрика сбилось сердцебиение. — Котёнок, — хватило на выдох. Билл притёрся к его плечу. Полежал так неподвижно минут пять, вдыхая душный запах кухни, отпечатавшийся на вороте халата. Отпечатавшийся на них. Поднял голову, открыв прищуренные глаза, — впрямь придремавшая кошка, только развернувшегося бочком уха не хватало. — Слушай, раз уж мы откровенничаем, то почему ты так легко отреагировал на меня на твоей кровати в тот вечер? В тот самый вечер, когда Билл метался по его простыням, словно зверь в течку. В тот самый вечер, когда у него появился шанс на что-то лучше одинокой дрочки за дверью. Пат хмыкнул. По-особенному так. Мол: «Всё тебе надо объяснять, мелочь». — А было бы лучше, если бы я отреагировал по-другому? Я давно подумывал о тебе не просто как о младшем брате, но не был уверен, что ты разделяешь это, а даже если разделяешь… — Прикусил нижнюю губу. Прихватил кожу ближе к уголку рта, чуть пожёвывая. В детстве так делал, улетая в мысли о чём-нибудь шибко важном. — Не хотел тебя пугать или типа того и просто продолжал жить. А когда увидел тебя, то подумал, что это будет лучшей реакцией, лучше, чем развернуться и уйти или что-нибудь похуже. К тому же я люблю неожиданные «грязные разговорчики». И Билли был ему благодарен. Пускай не понимал, почему Патрик сделал именно так. Часто думал, что это всё сон, затянувшийся наркотрип или предсмертная галлюцинация. Б-л-а-г-о-д-а-р-е-н. Даже если в конце окажется, что он окончательно спятил. Видения ведь на то и даны, чтобы делать счастливым. — Я люблю тебя. — Билл прижался с поцелуем, долгим и мягким, впитывая кожей каждую ранку. — Я тебя тоже, мелкий. — Патрик потрепал по волосам. Посчитал блестящие искорки, скопившиеся в радужках, словно пузырьки шипучки. — Знаешь, я понимаю, почему наш папаша так бесился, глядя на тебя. Билл с опаской навострил уши. — Почему? — Он просто не мог смириться с тем, что ты сияешь, как звёздочка. Такая, знаешь, маленькая, но яркая звёздочка. Прямо у него, Патрика, в ладонях. Он про себя усмехнулся, что слащавая фразочка «достать звезду с неба» приобрела новую одёжку. Билл же оделся в улыбку от уха до уха. Втиснулся всем телом, обвивая за шею.***
Нитки скукожились, обугливаясь, Беверли отдёрнула зажигалку. Покрутила кончик шнурка — идеально. Хирургическая точность, как сказала бы её тётя. Затем бы сказала — вернее, скажет, вернувшись с работы и присев поужинать с Бев за одним столом, — что за любовь Беверли к кроссовкам и гигантским ботинкам она должна была родиться пацаном. Племянница на это фыркнет, сказав, что женщины вольны носить что хотят. Тётя закатит глаза и позовёт смотреть мыльную оперу, закусывая подгоревшим попкорном. Беверли хрустнула шеей. Даже её кости притомились от снования по комнате и угрюмого прижигания выбившихся из шнурков ниток. Чёртов Ричи и Бен вместе с ним. Наобещали ей день халявных фильмов. «Халявных», конечно, наобещал Тозиер: «Я — человек со связями, Бев, у меня друган работает билетёром в кинотеатре». Бен ему только подкивнул. В итоге оба оставили её сидеть на крыльце с кроссовком на коленях. Тозиера мать припекла к домашнему аресту, а Хэнскома — к обязательному посещению издыхающего дедули. Беверли сдула вьющуюся прядь со лба, подумав, что каждый рокер из их плееров был бы разочарован — никакого тебе старого беспощадного подросткового бунта. — Марш, эй. Грета подтянула лаковую сумку на плече. Беверли бы сказала не трясти такой в их районе, если бы подняла голову от обугленного кончика. — Чего тебе, Кин? Стоянка, где шлюх подбирают, в другой стороне. — Она намотала шнурок на средний палец. Если Кин не испарится, как видение от перенасыщения скукой, то поднимет его к её вздёрнутому носу. Грета нависла над Марш, раздражённо стряхивая волосы назад. Будь она в своём обычном состоянии, то уже пнула бы рыжую сучку в голень, чтоб та наконец посмотрела на неё. Но Кин лишь нараспев прошипела: — А ты часто там бываешь, раз хорошо помнишь дорогу. — Ага, видела там вчера твоего па… — Беверли лениво подняла голову. — Что с тобой? Фиолетовые гематомы около роста волос, на скуле, отёк переносицы. Разбитая губа, синяк под левым глазом и распухшая щека заслонили надменный тон и слои тонального крема, который Кин так отчаянно втирала перед выходом из дома. Беверли перестала крутить шнурок. Грета сглотнула. Испуганно, будто отец узнал, где она на самом деле заслужила удары. — Ох, твой дружок педик не похвастался? — вырвалось наружу, как рвота. — Билл? Он бы никогда не стал. Марш нахмурились. Кин захотелось начать молоть оправдания, якобы это она сама себя повалила на землю и отходила кулаками. Но она лишь вздёрнула подбородок в надежде, что рыжая не поймает её смятения за слоями тона со скопившейся кровью под кожей. — Стал. Пытался убить меня на вечеринке у Бауэрса и вопил что-то несвязное. Что-то про то, что она «сука» и «никогда никого не любила», в верной формулировке Грете доверять не стоит. Собственный крик заглушал угрозы мелкого подонка, пульс зашкалил, забившись в уши, словно палочки молотили по барабанной установке. Что она запомнила точно — фразу про то, что он убьёт её. — Почему он набросился на тебя? Должна быть причина. Грета чертыхнулась. — Да не знаю я! Я была пьяной и приняла эфедрон, ясно? Кажется, я в шутку поцеловала Патрика, и тут появился этот малолетний психопат. Я даже не знала, что он на вечеринке… Она прижала костяшки — целые — ко рту. Шумно вдохнула, грудь, прижатая пурпурным топом, надулась, словно ткань на воде. Опустилась. Кин смахнула влагу с нижних ресниц блестящими ногтями. Беверли не повела бровью. — А когда я сказала Хокстеттеру, что позову кого надо, то он угрожал мне. Марш переспрашивать не стала. Из всех братьев Хокстеттером Грета называла исключительно старшего. — После того, как ты ему угрожала. Кин вздрогнула, будто рыжая отвесила ей пощёчину. Спасибо, что хоть не кулаком. — А я не имею права? Не имею права себя защитить? Я даже… даже не знаю, зачем пришла сюда, но я должна была хоть что-то сделать, я не могу просто остаться так… Родителям она наплела о том, как пошла гулять с Бетти ночью и на них напали уроды в масках. Ограбили. Рипсом вырубили, а Грете попало, потому что она сопротивлялась. Для пущей правдоподобности Кин спрятала кольца, часы, серьги и наличку — ох, папа, как повезло, что я не брала с собой кредитку, — у знакомого парня не из школы. Родителей Бетти, как в правдивой истории, так и в этой, дома не было, поэтому опровергнуть что-либо они не могли. Грета потянулась к ресницам. Не плакать, дорогая, только не плакать. И разрыдалась, как не делала уже очень давно, — с дрожащей грудью, перекошенная от боли. Громко, несмотря на прижатую ко рту ладонь. Беверли потянула за кисть, усаживая рядом. Тронула за плечо, посомневавшись. А нужно ли? Не укусят? — Эй, нет, Кин, не надо. Не плачь. Я поговорю с Биллом, а ты просто… просто держись от них обоих подальше и, не знаю, побудь сейчас с друзьями. Она и пыталась. Просиживала новые джинсы с Бетти в наиболее приличной кофейне в центре, приезжала выпить вина с Эрикой, даже трахалась со знакомым парнем в его машине. Каждый раз пыталась успокоить тремор в руках. Всё не могла сосредоточиться на пустой болтовне, слюнявых поцелуях, том, как вино вяжет рот. Никак не забывала жухлую траву под спиной и кровь с брови, стекающую прямиком в глаз. И что она — Грета, мать её, Кин — себя никак не защитила. — Хватит. Я ухожу. — Она вытерла слёзы со скул, чуть поморщившись. Макияж теперь вдвое бесполезней, чем был. Кин поднялась рывком, поправив короткие шорты. Уставилась вперёд, пытаясь не растерять последние крупицы самоуважения. Беверли окликнула, когда босоножки на танкетке застучали об асфальт: — Грета. Она обернулась, уже не отбрасывая прикрывавшие тенью волосы. — Я знаю Патрика, и… он таких слов на ветер не бросает. Марш едва не сказала «Не лезь, Кин». Не как угрозу — товарищеское предостережение. Якобы береги себя. Грета отвернулась, жалобно кивнув. — Я тоже знаю. Беверли проводила взглядом до угла. Подобрала шнурок. Накрутила на палец. Припомнила, как Билл забегал за ней с Сильвером вдвое больше себя. Как она усаживалась на багажник. Они летели вниз по району, собирая все ямы с колдобинами. Валялись покорёженные на чьей-нибудь подъездной дорожке. В одну из встреч Билл сказала ей, что не любит драться. Она ответила, что правильно, ведь он не создан для драк. «Ты создан для красивого, Билли» Марш сжала кончик шнурка, как телефонный провод при всех своих последних звонках. Без ответа, без ответа, без ответа. Вонзила кромки ногтей в ладони, в самое мягкое местечко, как в последний раз, когда услышала Биллов голос, а не механические гудки. Беверли вложила шнурок в кроссовок, уходя с крыльца. «Билл. Билли, ты в порядке?» «Да… Да, всё хорошо».