Верёвка

Бёдра покачиваются. Лу наскрипывает «Kiss the boot of shiny, shiny leather». Шаг. Поворот, ещё шаг. Билл поднимает руки, оголяет линию кожи выше пояса колготок. Сквозь сетку поблёскивают зеленоватые пятна на коленях — выцепили себе место, где потоньше. Тут краснота набегает, когда Билл пускает слюни и кольцо шкрябает горло. Мелкий давится, жмёт потёкший член ляжками, если ладонь упирает носом в лобковые волосы. С уголков глаз течёт, но Билли терпит. Кашляет, стоит глотке наконец расслабиться. Вываливает напоказ чистый язык. Хвастается пойманной в сеть задницей. Маленькой и круглой, какую удобно мять, пока мелкий пищит на вдавливающиеся синяки. Билл запрокидывает голову, мелодия скользит по линии шеи вместе с голубой тенью комнаты. Обнимает талию. Северин ловит запястья, очерчивает согнувшийся локоть, приоткрывшийся рот. Слизывает смазавшуюся тушь. Щелчок кнута забирается под кофту, когда Билл крутится, словно медленная пластинка. Такой винил пощёлкивает где-то в печёнках, щекочет шелковистыми верхами загривок, нагоняет неторопливо, чтоб подсластить первый укус. А на конце, где припев взрывается, отступает. Боязливо прячется в угол под бормотание последних строк. Послушно-послушно. Игла целует пластинку. Вот, тебе, держи крепко — настоящая Венера в мехах. Патрик представлял Билла на матрасе в андеграундном местечке, где мужики сальными ручонками почёсывают свои шланги на малышек в латексных чулках. Билли бы сидел за железными дверьми с облезлым, что уличная кошка, Диптихом Мэрилин, в комнате с витражом бутылочного стекла на полу — изумрудное, красное, красное, — росписями рослых букв, тяжёлых елдаков, выплеснувшимися из баллончиков, поплывших зрачков, стёршихся лозунгов. «Занимайтесь любовью, а не войной». Обнимал бы колени тонкими руками, прикрывал белый, словно голубиные перья на свадьбу — девственные, как невеста, — капрон. Тушь растёкшаяся, губы, как чахлая роза, — тёмные. Кортни гордится, заместо родной мамочки. Волосы красные, как первая кровь у девчонки на простыне. Хрупкие плечики — сдави, вопьются осколками — прикрывает тяжёлая шуба. Мех блестит на свету кашляющей лампы. Манит погладить. Иди ближе, прелесть, не обижу Патрик тянется к обтягивающей, будто вторая кожа, сетке. Охота запустить пальцы в дырки, разорвать нити с треском. Билли седлает, коленями знакомо жмёт по бокам, Патрик щупает мякоть на тугих бёдрах. Мурлычет, сыто ухмыляясь: — Ты самая сексуальная вещь, которую я когда-либо держал в руках. Смех лопается пузырьками газировки, щиплет за нос, как хулиганистый мальчишка. — А твоя гитара? Когда она появилась, ты называл её секс-символом своей комнаты. Она и была. Секс-бомбой поколения X, которые лучше станут рок-н-ролльщиками-неудачниками, чем проведут жизнь в пыли магазинного склада ровно, как их предки. По крайней мере, Патрик думал именно об этом, покупая её в «Подержанных музыкальных инструментах». — У меня не получалось заставить её хорошо звучать. Похоже, не все самоучки становятся гениями. Зато мацать братца так, чтобы головка мокрела, он научился. — А вот на тебе у меня получается играть, как у Дэвида Гилмора на его «Фендере». Оттого Билли отзывается ладными нотами, утягивает указательный палец в рот. Патрик давит, обводит узоры на языке. Билл кусает. Кусается. Ест. Будто хочет обглодать мясо с кисти. Или чтоб в ответ обглодали. Патрик притирается, наминает ягодицы — перевернёт, то понадкусывает, как мелкий его пальцы. Билл глотает указательный, обвивает губами скользко, сглатывая желание закашляться. Зубами хватает кольцо, оно упирается колючей оправой в нёбо. Скатывается вниз. Фаланга блестит, словно сдобренная маслом. Билл прикусывает основание кольца, стеклянный глаз выпячивается меж красноватых губ. Патрик пробует стекло на язык, обводит голубую радужку. Вбирает вместе с Биллиным выдохом, силится забрать из хватки вместе со слюной. Мелкий упрямится, елозит зубами по оправе. Разжимает, когда ладонь сдавливает мошонку. Кольцо с чвоканьем возвращается на место, мелкий поддаётся к ладони, слизывает солоноватый привкус с центра, по ребру самым кончиком языка. Вылизывает, как кошка шерсть, там, где вены жилистее, — Билли стонет, смыкая губы, втягивает в рот, словно маленький упырёныш. Вцепится клыками, высосет всю кровь. Патрик отдёргивает за волосы. Давит на свисающий, как у собаки, язык. — У тебя весь рот высох, сладость. — Пальцем насаживает щёку на «крючок». Билл ёрзает по ширинке, когда челюсть оттягивают. Прогибается, ложится на грудь своей. Ком слюны набухает, подобно дождевой капле, срывается мелкому в открытый рот. Бёдра приподнимаются, чтоб нащупать колено, потереться, отклячив задницу. «Так просишь, чтобы вставили» Мурчал каждый раз, стоило Биллу заглотнуть член. Выгибаясь, чтобы показать, как колени разъезжаются в стороны, а зад покачивается, пока мелкий снова и снова нанизывает горло. «Хороший мальчик» Билл слизывает сухость с уголков губ. — Пат, а ты когда-нибудь, м-м-м, шлёпал кого-нибудь? Патрик наклоняет голову к плечу, посмеиваясь. — Ты серьёзно думал, зная меня, что я никогда никого не шлёпал по сочной заднице? Мелкий ссутуливается, переминая ответ от щеки к щеке. — Ну, просто после того, что ты рассказал об отце, я подумал, что у тебя это… может вызывать неприятные воспоминания. Патрик ухмыляется. Какой же ты, Билли, всё-таки глупышка. — Всё нормально, никакие Заки Хокстеттеры не помешают моим фетишам. Патрик разглядывает повеселевшие зрачки, старается прикрыть ухмылку, расцветающую шире и шире. — Так ты хочешь попробовать? Билл кивает, пряча глаза, словно признаётся матери, что это он разбил её любимую чашку. Патрик укладывает животом поперёк своих коленей. Поглаживает за ухом. Мнёт мясо на ягодицах, щипает, заставляя неуклюже шаркать. Сердце падает в желудок, растворяется, когда Патрик находит дыру на колготках. Треск заставляет истекать слюной, будто животное, приманенное угощением. Разорванные нитки облепляют треть ягодиц, Билл сглатывает. — А ты давно начал думать об этом, а? Тебя ведь отец тоже порол, когда ты был во-о-от таким вот. — Он обводит маленькую родинку, ближе к внутренней стороне бедра. — Ты уже тогда подсел? Билл сминает простыни. — Я расценю это как «да». Возбуждение наваливается, словно тяжёлая отцовская рука, прежде чем потянуться к ремню. Тогда из носа лилось, щёки краснели от надрывающихся воплей. Сейчас в животе становится томно. Кажется, кончики ушей краснеют, будто мама застала его за дрочкой в ванной. Первый удар приходится на правую сторону, пощипывая, как крапива. Билл выдыхает, зарываясь носом в простыни. Второй и третий звенят в ушах. Ткань скрипит на зубах — пресная, с привкусом выветрившегося порошка. Пальцы греют кожу, грабастают колючее место удара. Прихлопывают повыше колена. Скользят в ложбинку между ягодиц, Билл подаётся навстречу. Горячий шлепок возвращает на место. — Ты их не получишь. Слышал? Не получи-и-и-ишь, — тает в звонком щелчке. Билли вскидывается, покачиваясь у Патрика на коленях. «А-аа… я» утыкается в пол. — Тш-ш, хочешь почувствовать, как я щупаю тебя изнутри, тогда будь хорошим и старайся не ёрзать. Пальцы ныряют глубже, прижимаются выше, чем нужно. Исчезают, ущипнув ягодицу. Билл ёрзает членом о бедро, за это гнёт спину от удара. Патрик взвешивает его яйца в ладони, щёлкает по взмокшей головке. Билли наваливается грудью на пол с протяжным: — Д-да-а… Так. Скулит, когда мирно краснеющие ягодицы пожигает — словно упал задницей в ядовитый плющ. Сквозняк лижет дырку, как мокрый язык, жаль, не ввинчивается. Патрик потирает двумя пальцами, обводит по кругу, если надавит сильнее, дырка голодно утащит внутрь. Билли раздвинет мякоть руками, попросит ещё. Сейчас мяучит что-то несвязное, Патрик различает «Т-т-трога-ай» и давит сильнее. Подушечка пальца приоткрывает, но не даёт заглотнуть. Билли клянётся, что сделает всё, что скажут, только… «Пожа-алуйстаа… Пожалуйста…» Задницу огревает, будто ужалил шершень. Место укуса покалывает, тянет приложить холодное или расчесать. Патрик цокает языком: — Ай, к твоему сожалению, у меня устала рука. Билл тыкается членом в бедро, ноет, растягивая «у-у-у-у», как будучи маленьким выпрашивал сходить с ним за сахарной ватой в парк. — Не ной. Перекладывайся на пол. Мелкий плюхается животом, мышцы дубеют, не давая опереться на локти. — Встань на четвереньки. Билл слышит, как позвенькивает пряжка ремня. Щека дважды здоровается с полом, прежде чем руки удаётся вытянуть. — Стой смирно. Тело напрягается. Билла потряхивает от первого удара, на пятом он вскрикивает, шестой и седьмой полосуют ягодицу крест-накрест. Билли чувствует, как смазка с члена капает на пол. Патрик отсчитывает «Раз-два-три», прихлопывает устало, щекоча порозовевшие ягодицы. На «четыре» Билли кричит. Стонет сначала утробно, затем высоко. Колени разъезжаются, грудь опускается. Патрик рассматривает, как вздрагивает его член. — С тебя так льётся, я еле держусь, чтоб не утянуть тебя в рот. Мелкий бормочет «Пожалуйстапожалуйстаещёещё». Жмурится. — Проверим, кончаешь ли ты вообще от всего? Пока у тебя получалось без рук. Пат хлопает его по бедру, словно хорошенькую молочную шлюху в пабе. — Что скажешь? Билл судорожно кивает, голос застревает в кишках. Пряжка его надкусывает до хруста, словно разламывает печенье. Пол расходится по швам, расщепляется на кислотные огоньки с новыми ударами. Собирается в квёлые звёздочки, что обычно выводят на потолке в детской, когда хлёст выходит особенно звонким. Кости выворачивает, словно Билли мясная марионетка — заколдованный. Испорченный. Сам к ниточкам тянется. Ещё… Ещё… Дай утащить внутрь. Билл кряхтит под ударом, мечется, падая лбом в пол: — Я-я не могу-у… Мышцы пульсируют, не давая разогнуться, жар цветёт вспышками, подобно заклинившей неоновой вывеске, — огоньки распускаются, словно мигрень. Патрик облизывается — плечо гудит от усталости. — Давай, напрягись, ты умеешь. Будь хорошим мальчиком. Билл жмурится, колени дрожат, словно Патрик вталкивается в него, натягивает, чтоб дырка растянулась до красна. Билли нащупывает, как широко расставлены ноги, если он сидит сверху, а Патрик кусает набухшие соски. Уголки глаз слезятся, когда внутри ворочается чужой язык. — Давай же, давай, котёнок… для меня. На заднице выступают белёсые отметки от ремня. Кончики пальцев поджимаются так же, как когда Патрик опускает на себя, а мелкий не может пошевелиться. Хороший Хороший Хороший Билл падает, вскрикивая, озноб сковывает, словно верёвка, под животом собирается влажная лужица. Патрик протаскивает по простыне. Потирается членом о вздувшиеся контуры ремня, головка чавкает в кулаке. Пространство на секунду темнеет, будто Патрик сейчас свалится в обморок, когда сперма марает Билли горячие ягодицы. Спальня утопает в тишине, точно субмарина, опустившаяся под воду. В темноте мелкий различает разноцветных, словно драгоценные камни, рыбёшек, густые водоросли, щекочущие измученный низ живота. Патрик падает на пол, стаскивая одеяло с кровати. — Ты просто… Уф, кажись, я не чувствую ног. Билл в ответ вяло барахтается сквозь шум набегающих волн далеко наверху, где покрикивают чайки, шелестят выброшенные на берег ракушки. Патрик смеётся.

***

Дверной звонок голосит, когда мелкий лежит у брата на груди, заплывая в дрёму. — Да скока можно, а? Серьёзно, пошли на хуй, нас нет дома, — Пат бурчит, лениво перебирая кашу из слов. Усталость обволакивает под тёплым давлением чужого тела, нашёптывает на ухо, как вечерняя программа слипающимся векам. Звонок продолжает кричать, словно разбушевавшаяся соседская тётка, когда Пат поломал её розы. Нехер было разводить обложку для журнала по садоводству в их богом забытом районе. — Бля-я-я, ну, валите отсюда, — тоном, который всегда раздражал Зака, — будто разговариваешь с персонажем мультфильма, который передразнивает тебя, корча идиотские гримасы. Дилинь-дилинь-дилинь Настойчиво вибрирует сквозь стены второго этажа. Билл сползает на пол, натягивая одеяло до ушей. Сонно мямлит: — Надо сходить открыть. Патрик фыркает. Натягивает штаны, бурча «Да иду я, иду», отпихивает пяткой изгвазданные спермой салфетки.

***

Беверли вдавливает звонок снова-снова-снова до ломоты в запястье. Стряхивает затёкшую руку — молотит дверь носком берца. Спустя пять минут, когда кулак почти впечатывается в дверь, петли пищат — пи-пи-пи, будто разбежались жирные крысы. Патрик выглядывает, щуря правый глаз, словно разбуженный кот: — Чего тебе, Марш? Беверли расправляет плечи: — Мне нужно поговорить с Биллом. Звучит чётко. Без приятельских ужимок. Так, будто на пороге стоит не Бев, а соцработница, подпирающая наглухо застёгнутую блузку папкой с бумагами. Патрик почёсывает щёку. Выкидывает: — Его нет дома. — Тогда я зайду и подожду его. — Беверли ступает вперёд. Патрик выглядывает на крыльцо: — Девочка, это частная собственность. Она зыркает исподлобья, собираясь сжечь его заживо, как какая-нибудь героиня комиксов, которые Патрику никогда особо не нравились. — Мне насрать, ясно? Я зайду и буду сидеть на твоём ебучем продавленном диване, если потребуется хоть вечность. Но я дождусь, когда Билл вернётся. Патрик стискивает челюсти, глядя на то, как воинственно вздымается грудь под полосатой майкой. Сдаёт назад, как истинный злодей. — Стой тут. Дверь хлопает. Марш сгрызает заусенец на большом пальце. Прислушивается к скрипучим причитаниям крыльца, громко лающей из соседнего дома собаке — проходила мимо неё, перебирая предложения, будто текст стихотворения для поэтического конкурса. «Привет, Билл» «Какого хрена, Билл?» «Тебе нужна помощь?» Ещё раз. Медленнее. Не забывать ставить ударения. Нагреть связки, чтобы в середине не сорвать голос. — Бев, что ты тут делаешь? Он выходит взъерошенный, с лужицами туши под глазами, жмётся в красный халат вдвое больше себя, тащащийся по полу. Беверли сглатывает, прежде чем выйти в переполненный зал. — Это ты что делаешь? Швыряет подсказки за спину. — Где ты пропадал? Почему ты не берёшь трубку? Мы все тебе звонили, мы все. Даже Майк Хэнлон, с которым Билл чаще зависал только вместе с Ричи. Даже Стэн, говоривший, что они зря раздувают из мухи слона, трезвоня с утра до ночи. Беверли звонила практически каждый час. Взгляд Билла бегает меж её жёлтых шнурков. — Я просто, просто засиделся за докладом. и-и мы с Патриком часто… Сбрасывали звонки, как балласт с воздушного шара. Толкая выше, дотронуться до мечт о быстрой тачке, рассекающей магистраль, Атлантике, морозящей сквозь пуховую куртку. — Не смей мне врать. Ты всегда брал трубки, даже в самые тяжёлые моменты. Билл приникает к дверному косяку, втягивает голову. Плечи Беверли опускаются. Марш продолжает, понизив голос, как мама, которая старается не ругать тебя за испорченный грязью ковёр: — За что ты так поступил с Гретой? Билл моргает, будто его хлёстко ударили по затылку. — Что? Я не, я ничего… — Я всё знаю. Она пришла ко мне избитая. Плакала. Сказала, что это ты сделал. Билл сжимает кулаки — зажившие шрамы на костяшках чешутся, ещё немного, и запузырятся лимфой. Как кровавые сопли на лице Греты. От жёлтых шнурков жжёт в висках. Билл смаргивает. В груди там, где клокотали выкрики, когда он марафетил Грете лицо, разрастается ком — роящийся, словно личинки в сгнившим мясе. — Я не понимаю, тебе что, жалко эту суку? Да она же о тебе доброго слова не сказала с начальной школы и… Голос Бев звенит, словно колокольчик на Сильвере, — чисто и громко. Пробирает до костей: — Дело не в Грете. Дело в тебе. Билл, ты отдалился, я не могу понять почему. — Она запинается, словно, бежав, споткнулась о камень. — Ты набросился на человека, ты врёшь, пропадаешь. Ты изменился. Я вижу с начала лета, что что-то происходит. Поговори со мной. Он мотает головой. Отстань-отстань-отстань! Восьмилетний Билли затыкал уши, прятался в тесный угол, чтоб никто не нашёл. Выходя, шмыгал носом, потирая опухшие веки. — Я хочу помочь, но ты должен сказать мне правду. Беверли тянется согреть ладонью плечо — встряхнуть, чтоб мозги на место встали. Руку отдёргивает, видя, как Билл зажимается в клубок, выпускает иголки, словно испуганный ёжик. Он морщится, будто от болючего укола в вену. Сзади печёт от порки. Стыда. Внутри бродит — чёрное, густое. Вязкое, как слюни, стекающие с его подбородка час назад. Оно опутывает корень языка, дёргает за ниточки. Отбеливает щёки до злой обиды, которая по ночам скребётся чудовищем в его шкафу. — Я не понимаю, почему ты не… — Билл вздрагивает. — Иначе я ухожу. Беверли стискивает край шорт так же, как стискивала телефонную трубку, обзванивая Ричи/Эдди/Бена/Майка/Стэна. «Кто-нибудь дозвонился до Билли?» «Хоть кто-нибудь?» Где-то рядом оседает, словно пенка из-под молока, голос Шерон: «Да, Беверли, я сказала ему, что ты его искала». Билл выпихивает из трескающегося, словно тонкая кожица льда, горла: — Я уже всё тебе сказал. Я не лгал. Беверли качает головой точь-в-точь, как мисс Марш, когда маленькая племянница приходила с разбитым носом, — тётушка Рокс журила, взволнованно осматривая рану и вытирая кровь мягкой ватой. — Билл. Билли. Её первый лучший друг. Опора, поддержка, причина волноваться. Тот, кто всегда был рядом, когда ей не везло с парнями, когда её не взяли в команду поддержки, назвав слишком толстой. Тот, ради которого она год откладывала деньги с завтраков на подарок к тринадцатилетию. Тот, который никогда не допытывался, почему она с детства живёт с тётей. Кто сейчас не смотрит на неё, выдавливая каждый слог, будто остатки пасты из тюбика. — Если ты веришь Кин больше, чем мне, тогда валяй, уходи. Забирай чемоданчик счастливых воспоминаний. Не забудь аптечку с упаковкой «Поговори со мной», витаминами «Я волнуюсь», обезболивающим «Дай мне тебе помочь» и пластырями с переглядками за обеденным столом. Беверли пригодится такой, заклеить пробитую грудь. — Мне жаль, Билли, мне правда очень жаль. Прилепить ресницы к бровям, чтобы слёзы предательски не катились по веснушкам. «Тебя будто солнышко поцеловало, Бев» «Не перевелись ещё романтики, да, Билли?» Он давит всхлип, тот лопается в перепонках. Билли смахивает слёзы рукавом халата. Жмётся-ёжится в колючем клубке. — Иди. Просто иди отсюда! Она уходит. Спускается с крыльца медленно, стараясь не разрыдаться, ведь «крутые девчонки не плачут, так ведь, Марш?». Хорошие друзья не лгут, так ведь, Билл? Дверь хлопает, пугая стойку с ключами. В груди клокочет, шипит, будто вода капнула на раскалённую сковородку. Билл сгибается пополам, словно его снова избил отец, а плач превратился в икание от недостатка кислорода. Патрик предлагает ему свой. — Иди сюда, глупышка. Кладёт к себе на грудь. Билл глухо кричит.

***

На улице солнце потихоньку притихает. Патрик перебирает волосы на Билловой макушке, ерошит на затылке. Мелкий притих минут пять назад, теперь редко шмыгает носом, водя по растянутому коту на футболке. — Эй, у меня идея. Билл прислоняется щекой к сердцу, тихо мычит «угу». — Хочешь заглянуть на Packard? Заброшенные здания империи помогают забыть о собственных проблемах. Мелкий кивает, поджимая пальцы на ногах. Конец августа в этом году особенно холодный.

***

Издалека главное здание завода напоминает освёжаванную тушу зверя — красный с белыми жилами. Помер от хищника пострашнее — людской природы. Хокстеттеров приветствует мост с уставшими буквами: Motor City и IN U TR. Билл подмечает: «Почти “In Utero”». Packard стоит, сгорбив хлипкую крышу, почавкивая воющим ветром сквозь окна. Махина длиной в несколько кварталов, подтирающаяся долларовыми купюрами. Когда-то набитая работягами до отвала, выпускающая дозу чистого американского автопрома, теперь похрипывала в ожидании. когда её жирную тушу удосужатся похоронить по-человечески. «Американская Мечта. 1899–1956. Ушла, но не забыта». Разлагается под капотом япошеской Toyota Corolla. Зак, завидев этих белобрюхих — набежавших из-под холодильника, — харкался, приговаривая: «Вот в семидесятые годы голова водилы оказалась бы надетой на выхлопную трубу». Патрик прятал жвачку за ухо, агакая. А когда раскусил, что куда, как бывает с возрастом, то выполнять отцовский завет «Увидишь Toyota, разбей ей харю по-тихому» стало поздно — белобрюхих осталось в городе, как индейцев в Америке. Билл шагнул сквозь ржавую дыру в заборе, поближе к главному зданию. Окна разевали щербатые рты, мол, не подходи, а то остаток зубов оставлю в тебе. Трава облепила газоны, словно волосы, прилипшие к мумии. Патрик развернулся на пятках, хлопая в ладоши. — Итак, начинаем экскурсию «Как проебать всё, что имеешь». Мы сейчас находимся на Packard Plant. Марка Packard была основана в 1899 году чуваком по имени Джеймс Уорд Паккард. Креативно, правда? Билл кивает, оборачиваясь на заросшие рельсы вдалеке и упёршийся в землю шлагбаум. — Она производила дорогие тачки для денежных мешков и их содержанок. Но однажды под гнётом очередного кризиса Packard решает попытаться угодить бедным, выпуская тачки попроще и подешевле, из-за чего прогорает, сильно так. Патрик указывает направо, где разевается квадратная арка с ржавым именем завода на лбу. Из темноты слышится гул аплодисментов, встречающих на свет Packard 110 времён сороковых. Билл проходит мимо обвалившихся кирпичей. Патрик указывает руками по сторонам: — В 1954 году крайне-е-е умные члены компании заключили договор со Studebaker, которые развели их, скрыв долги и убытки, плюсом технологии завода к тому моменту сильно устарели, а все новые модели уже производились на современном заводе на Коннер-авеню в нашем любимом городе. В итоге в 1956 году Plant окончательно загнулся. А новое производство вроде бы обосновалось в Индиане, в городе Саунт-Бенд или типа того. Камни скрипнули под подошвами. За разросшимися сорняками маячил сломанный нос красного грузовика. Зеленоватый свет сквозь пазл побитого стекла слизывал пыль с полупустой кабины. По другим комнатам распихали легковушки, фургоны когда-то бывшие пристанищами для бродяг, авантюристов и наркоманов. Выбирай, кем хочешь стать, да полезай на заднее сиденье. Пристегнись, а то укачает! Билл плетётся, не разбирая дороги. Патрик спрыгивает с груды кирпичей с застывшей улыбкой. — У истории, кстати, есть продолжение. В 1958 году землю и помещения завода купили и превратили в «Индустриальный парк», как я понял, кто-то захотел открыть новые предприятия производственного типа, чёт такое. Хокстеттеры перебираются к соседнему крылу. Заглядывают в лабиринты небольших пристроек, напоминающих гаражи. С кирпичной стены последнего вылупились призраки — облупившиеся, словно они здесь столько же, сколько сам Packard. С ними за компанию между коридоров и развилок снуют довоенные седаны, мужичьё в пропотевших рубашках, биржевые дельцы в костюме-тройке и стрёкот конвейера. — Парк прожил до середины семидесятых, потом его закрыло правительство Детройта за неуплату налогов. Ну, и потом завод быстро потерял товарный вид. Патрик заходит под крышу первого этажа, оглядывает стены, обжившиеся коркой граффити. С потолка виснут провода, подобно змеям, — вцепятся в шею, пеняй на себя, сам ведь на их территорию покусился. — Внутрь давай, тут лестница. Билл шаркает следом, уставившись под ноги. На втором этаже вода вжалась в мутную лужицу, подобно кучке бродяг у горящей бочки. На третьем сухо и пусто. Только плохо нарисованные гениталии с листьями марихуаны и иконки окон, разрисовавшие пол колотыми отражениями надвигающихся сумерек. Патрик оборачивается на Билла. — Здесь и посидим. Как тебе? Мелкий выдавливает: «Классно». Куртка притёрлась к бетону, Билли скрещивает ноги, пошёркивая по полу. Братается с мыслями о Беверли, как Packard с голыми деревьями и потрескавшимся асфальтом. Если бы Билл мог, то отмахнулся бы, как от назойливых звонков: «А, да потом как-нить отвечу» В другой раз хорошим другом побуду, а на этот месяц у меня перерыв, не плачьте громко. Билл сглатывает пыльный воздух — смелость сегодня тоже отдыхает. Что бить девчонок проще, нежели отвечать за это? Смиреет под потоком желчи, когда мелкий прогоняет Беверли с поджатым за спиной хвостом. Уходи. Не хочу тебя слушать. Не хочу. Как детский кошмар. Пальцем вёл по ковру круг — пока в нём сидишь, никто не достанет. Даже отец. Пока сидишь у Патрика на руках, никто не притронется. Даже Бев. Не вытянет за шиворот, как утопающего. Отстань! Я сам бросился. Русалки ведь не тонут. Не когда украли любовника с берега. Или наоборот? Он угодил в сети. Приплыл, зачарованный, на певучие обещания — согрею, приласкаю — и не брыкается. С Патриком ведь аквариум, что весь океан. Жаль. Беверли об этом не расскажешь. Взволнуется, как набухшее море. Разочаруется? Скажет, что он грязный, шарахнется, как от прокажённого. «Я не понимаю тебя, мальчик. Почему ты не можешь быть нормальным?» Прилетает отцовской лапой в затылок. Мужицкой, мозолистой. Вот он — оплот правильности. Ноги перед родственниками держит закрытыми и дырки своей касался только через туалетную бумагу. Билл прижимает языком язву на нёбе. Накидывает капюшон, сгорбившись на гиений манер. Приковылял доедать остатки лета. Граффити с мясистой «B» косилось — сейчас вот покачает головой: «Ку и куда? Куда полез-то? Кем себя возомнил? Детям страшные заброшенные дома не игрушка». — Эй, глупышка, ты как? — Пат хлопает по плечу. Холод бетона крадётся, подобно лисе за зайцем, к почкам. Билл ёрзает, легонько выдохнув: — Замёрз. Патрик отодвигается: — Садись ближе, погрейся. Билл подлез под локоть. Прильнул к рёбрам, под ухом захрустела футболка, под чужим локтем оттаяли позвонки. С Патриком всегда оттепель. Птицы подклёвывают ягодки у Билла под сердцем — эти на вкус как первые тумаки в школе. Те как дрожащий от трели телефон. Эти то, как пахнут простыни после брата. А вот эти со вкусом его кожи. — Эй, ты весь вечер ходишь кислый. Не переживай ты так, помиритесь ещё. Зажигалка щёлкает, будто курок — подставляй голову, Билли. Сигарета моргает в набегающей, словно приливные волны на берег, темноте. — Ты не понимаешь, мы никогда. Мы никогда так не ссорились, я-я ей солгал, я не мог ответить ей на звонки, потому что мы с тобой были вместе. Ещё то, как она заволновалась о Грете, будто я какое-то чудовище… — Билл вдыхает. В животе пусто гудит — просится вернуться на крыльцо, обнять Беверли за запястье до скрипа, затараторить, чтоб не уходила. Что он ей всё ра… Челюсть смыкается, клацает до зуда под кожей, будто кто-то вилкой скребёт тарелку. Патрик осторожно пихает локтем в бок. — Друзья приходят и уходят, это нормально. Ты сможешь найти новых. Билл помалкивает. Ногтями вцепляется в локоть, вдавливает покрепче, где, как назло, раны давно зажили. Пальцы принимаются тереть сквозь одежду, будь возможность, уже бы расчёсывал шрамы до крови, чтобы хоть немного полегчало. Вычистило его, как если бы Билл нахлебался отбеливателя. — А ты бы не волновался, если бы поссорился со своими? — Мелкий утирает лужицу под носом. Пат пожимает плечами, будто раздумывает над вопросом о недельном списке продуктов. — Ну, мне хорошо, когда они поблизости, но ещё лучше, когда их нет. Если не будет совсем, то я легко найду новых или помаринуюсь в компании собственного обаяния. Люди — это заменимая единица. Билл кивает. Молния на кофте грозно жужжит, проглатывая звенья до середины застёжки. Обида толкается вниз по горлу. «Я знаю, что ты сделал с Гретой» То, что все давно хотели, но никак не решались. «Или я ухожу» Патрик придвинулся, согрел позвонки на тыльной стороне шеи. — Но мы сейчас говорим не обо мне. Если ты спросишь, что я думаю о тебе с Бев, то скажу, что вы помиритесь, рано или поздно. Билли шмыгнул. — Даже с учётом того, что она будет знать, что я вру о чём-то? Патрик собрал подушечкой пальца влагу с щеки, будто братишка вновь сидит, уткнувшись Чаби в пузо после очередных отцовских нравоучений. Два тычка в лоб — «Веди себя нормально». Ремень — «Ты сам до этого довёл, щенок». — Даже тогда. Билл поддался навстречу, Пат принял. Они притёрлись. Не как новоявленные супруги — эть-эть, ступают ножкой по линолеуму в съёмной квартире, туда не ходи, носки сюда не вешай, с мужиками не пей, не делай мозги и помаши белым платочком весенним букетам на три месяца отношений. Они, скорее, как рыбы — накрепко сплелись плавниками. Не расцепишь ни звонками, ни правдой. Патрик заговорил, потушив сигарету о подошву. — Я тут подумал после твоей встречи с Марш. Тебе когда-нибудь хотелось рассказать о нас? Билл прилип к руке, будто репейник, который Пат решительно и долго отдирал со штанов, когда вся семейка раз в пятилетку выбиралась за город на пикник. Мелкий разве что на ощупь мягкий, как его горячо любимый кролик, когда только появился. — Нет, никогда. Они не поймут. А тебе? — В груди сердце ёжится. Билл зябнет. Патрик подует на левую сторону. Укроет в ладони. Раздавит? — Честно, было бы прикольно показать всем, что такая конфетка, как ты, лезет в рот только ко мне, но… это чревато огромным количеством пиздеца, поэтому нет. Если не раздавит, то оно взорвётся, словно накормленное динамитом, от каждого соприкосновения кончиками пальцев, вкуса капелек пота на груди, того, как холодные ступни прижимаются к голени. Билл зарывается в шею, надышаться не может мятыми простынями и сбегающим, словно невеста из-под алтаря, бросая увенчанный ленточкой веник на прощание, августом. Билли от Патрика не сбежит. Скорее, соштопается с ним швейной машинкой, как оторванный при рождении сиамский близнец. — Знаешь, мне бы… мне бы хотелось оставить это только нашим, но чтобы я мог целовать тебя на улице без опаски, что кто-нибудь может нас увидеть. Чтобы никто не знал, кто мы, — Билл шепчет, словно даже одинокие стены подслушивают. Патрик касается губами виска — тепло, мимолётно, как Шерон, целующая перед сном в глубоком детстве. — Может, когда-нибудь так и случится. Мелкий читал в книжке, толстой такой, которую взял у Бена на осенние каникулы, что сиамы частенько срастаются органами. Билл не прочь иметь одни на двоих почки, печень, лёгкие.