Верёвка

«На локте чешется, будто там до сих пор открытая рана. Невозможно лечь на бок, начинает зудеть ещё сильнее, что хочется содрать с себя кожу. Зуд жужжит, как рой пчёл. Или шершней, от которых людей погибает вдвое больше, если верить Бену. Анафилактический шок — жуткая смерть. Я сегодня понял, как мало записей в тебе о Беверли. Наверное, я бы тоже перестал общаться с человеком, у которого обо мне так мало упоминаний в дневнике, хотя мы дружим с младшей школы. Если тот, кто ведёт дневник, не пишет о тебе, не значит ли это, что ему нечего о тебе сказать? Может, он знает о тебе на слишком мало, чтобы написать? Может, он просто был “одним из тех”, а не самым важным? Возможно, ты была так близко, что ему не нужно было оставлять память о тебе на страницах, ведь я верил, что ты никогда не уйдёшь. Я так сильно в это верил, что забыл, что за это надо бороться или хотя бы быть хорошим другом. Быть тем, на кого можно рассчитывать, кто поддержит тебя, будет рядом, будет честен. Мне так жаль, мне очень жаль, мне бы хотелось сказать тебе... Мне бы хотелось не врать тебе. Но дружба ведь не стоит любви. Я не могу потерять его, даже если мне придётся потерять тебя. Прости меня, прости меня, пожалуйста. Если бы я мог, то вернулся бы в тот день, когда мы влезли в чужой бассейн, и не думал бы ни о чём. Остался бы там, когда вы все рядом. Когда рядом Патрик. Когда рядом ты. И ты обнимаешь меня со спины, а дурацкие заколки свисают с твоих волос. Ты улыбаешься вместе с веснушками на щеках. Я так скучаю, Беверли». Из дневника Билла Хокстеттера. 24 августа, 1995 год. Утро. На кухне сварливо тарахтит чайник, бутылка на крышке кряхтит, будто старуха, у которой заклинило спину. Билл засучивает рукава до самых плеч, ткань гармошкой складывается в подмышках. Ногти скребут по белёсым следам, словно тёрка, гляди, посыплется стружка — приправит сквозную дырку в груди. Чутка так, для вкуса. Чтоб вина с обидой охотней его жрали. Билл расчёсывает локоть докрасна, где шрамы посвежее, а всё без толку. Ни капельки крови тебе, упырёнок. Надо когти поострее, те, что за зеркалом. Только бы ночи дождаться — сразу высунутся, как вампирские клыки. — Эй, дашь место у раковины? — Патрик — мягкий и взъерошенный — опирается на дверной косяк, как и каждое утро, если оно начинается в два часа дня. Билл кивает, пытаясь протолкнуть склизкий ком вины вниз по горлу. Утро должно было начаться не так. Патрик, увидев, как Билл прячет тетрадку в шкаф, спину горбит, будто на неё свалились все тяготы середины девяностых, подозвал его. Предложил «поэкспериментировать, если ты хочешь», Билл согласился, оставив себе сорок минут на душ. Куда он успел заскочить, даже высохнуть, натянуть домашнее шмотьё, а потом зависнуть у зеркала, оттягивая щёки, чтоб болели — сгладили зуд под кожей. Шершни. Это всё шершни. Кусают его. Билл задыхается, выцарапывает себе воздух ногтями. Теперь замирает, схватившись за локоть, отходя к другому краю раковины. — Мы будем об этом говорить? Билл опускает голову. Гармошки ткани обвивают плечи, не дают шевельнуться, будто Билла скрутили, как шарик на ярмарке, вместо резины скрипят суставы. Патрик засовывает в рот щётку, елозит по зубам, прячет за щёку. — Я не собираюсь тебя воспитывать или типа того, просто это выглядит как то, о чём надо поговорить, а мы никогда этого не делали. — Сплёвывает скопившуюся слюну вместе с пастой. Запах мяты щиплет слизистую, словно Билл засыпал в рот пачку кислых конфет. — У тебя тоже есть ожоги. Патрик убирает щётку за щёку. — Которые я сделал сам, да. — Берёт паузу, чтобы почистить верхний ряд. Буднично прищуривает правый глаз, будто они с младшим братишкой запихнулись в жерло ванной вместе из-за нежелания её уступать, как бывало, когда оба опаздывали. — Но я это делаю редко, чтобы немного замедлить ход мыслей. А ты зачем? Оправдания вспархивают, как стая птиц, улетают от Билла в края теплее его черепной коробки. — Я не могу по-другому. Оно иногда такое чувство, будто внутри что-то скребётся, и если что-то не сделать, то у меня сердце лопнет. Как самодельная трубчатая бомба. Разнесёт его комнату с любовно собранными плакатами и фотографиями на поломавшуюся мыльницу, разворотит в клочья склад дневников, шмотки с логотипом «Нирваны». Все обрезки, в которых он так тщательно искал своё «я», даже Чаби не пожалеет. Патрик вынимает щётку изо рта: — В таком случае вопрос: ты не думал найти другой способ не взорваться? Билл наконец оставляет локоть в покое. Если бы мог, то залез бы рукой в ворох воспоминаний, чтоб выцепить день, когда он первый раз разодрал кожу у большого пальца ножницами. — Я не думаю, что есть другой. Пат пожимает плечами, полощет рот, ставит щётку в стакан. Глядит сверху вниз, прикусывая щёку. — Мне надо что-то сказать тебе? Мелкий мотает головой. Патрик прячет в объятия, утыкается подбородком в макушку. Взрыв неизбежен. Погребёт их под нежностью, которая из Билла бежит, как кровь из вскрытой вены. Лижет пол ванной поверх застарелого пятна, затекает в щели по углам, капает на первый этаж. Кап-кап Бьёт в темечко родителям. — Ты всё ещё не против поэкспериментировать? — заглушает грохот взрыва. Билл высовывается на свет: — Да, показывай, что ты придумал, извращенец. Пат улыбается уголком рта. Билли чмокает в щёку. Думает, что «извращенец» в этом случае звучит гордо, почти как «спаситель», — он своим присутствием отгоняет змеящиеся мысли о Беверли и замолчавшем телефоне. — Вообще, я тебя расстрою, это не связано с сексом. Билл выдыхает, прикладывая пальцы ко лбу, будто ему стало дурно: — Ох, нет. Как же я смогу это пережить? Патрик тыкает в лоб указательным пальцем, Билл смеётся. — Я помню, что один из твоих дружков торговал наркотой. Билл отходит: — Ты имеешь в виду Майка? Он не торгует, но у него есть знакомый, у которого можно что-нибудь достать. Патрик притягивает за талию. — Ты никогда ничего не пробовал? Ничего крепче, чем ты. Повисает на верхнем язычке. Мелкий мотает головой. Весь его «кайф» заключился в редких сигаретах с марихуаной, которые он курил с Ричи, когда его родители уезжали. — Ничего, кроме травы, я не пробовал. — Значит, нужно это исправлять. Патрик скалится, зубы острые, как у акулы. Билл сглатывает, «нет» вьётся вокруг него, словно назойливая муха, мелкий от неё старательно отмахивается. — Хорошо, давай. Наконец пришлёпывает газетой. — Но только никаких порошков, ладно? Билли как-то вычитал в брошюре о вреде наркотиков, которые раздавали в школе, что зависимость от кокаина страшнее героиновой. — Не боись. Мы идём туда за долгим путешествием, а не за насморком. Внутри у Билла поднялось вязкое и горячее, словно жир на супе. Мелкий его снял, выплеснул в раковину. Дал Патрику вывести себя из ванной. Из равновесия.

***

Август бежал к концу, словно героиня бульварного романа в объятия возлюбленного — её волосы развевались и путались на холодном ветру. Улица утопала в рекламках о выгуле собак, поиске сотрудников в офис, номеров благотворительных фондов. Листовки шуршали в такт ветру, залетевшему к ним под юбки. Район между спортивными аренами, к северу от окрестностей Уиллис-Роуд, — ночью здесь лучше не появляться в одиночку, особенно если ты нездешний. Это Билл выучил ещё в первый раз, поэтому потащил — потащился за — Патрика сюда при свете солнца. Дом Майка сливался с десятком братьев-близнецов. Дверь гаража подмигивала рисунком длинной лошади с высунутым фиолетовым языком — она прогуливалась треугольными копытами по поляне с тремя ромашками. Холод обнял Билловы кости. Гараж Хэнлонам разрисовала Беверли от нечего делать. Петли знакомо скрипят, рисунок уползает вверх, приоткрывая вытянувшуюся фигуру Майка, пуфы, низкий стол по центру, полки с коробками и бесколёсный скейтборд, пристроившийся в углу. Хэнлон равнодушно протягивает руку. — Привет, Билл. Патрик, — укладывается в несколько секунд. Патрик кивает. — Привет, Майк. — Билл прячет ладонь за спину, будто вместе с ней уползёт неловкость. Хэнлон отходит, махнув: — Заходите. Билл отчего-то подмечает, что Майк возмужал за те месяцы, что Билл не появлялся в своей жизни. Патрик подталкивает вперёд. Ну же, смелее, глупышка Стыдом уже не захлебнёшься, большим, чем с Беверли, не получится. Майк бросает не глядя: — Текс щас выйдет из туалета. И убегает вверх по маленькой лестнице, ведущей в дом. «Текс» — кличка или плохая отцовская шутка и по совместительству знакомый Майка, которому он звонит, когда кто-нибудь просит его найти «чем отдохнуть». Сегодня за горящей путёвкой позвонил Билл. Он пятится, упирается Патрику в грудь. На диване Стэн, Ричи и Эдди. До того как дверь гаража поднялась, они ели пиццу, оставшиеся два куска круглой пепперони смотрят на них, остывая. Тозиер поправляет перемотанные скотчем очки. На Билла никто не оборачивается. Только Стэн моргает на его укутанные скотчем кеды, потянувшись за банкой колы. Патрик дивана не замечает. — Эй, чё каво? — Текс, высокий, со впалым животом и причёской «крысиный хвост», стряхивает капли с ладоней, лыбясь в тридцать один белый зуб и один позолоченный. Хлопает Патрика по спине, Биллу протягивает кулак. Пат заглядывает в глубоко посаженные крысиные глазки: — Принёс? Текс вскидывает руки, запутанные в браслеты: — Тю-ю, обижаешь. Я ответственно отношусь к пожеланиям клиентов. Он засовывает Патрику в ладонь блёклый конверт. Билл прячется под чёлкой от метнувшегося, словно баскетбольный мяч на физре, взгляда Ричи. Патрик салютует Тексу на прощание, Билл пробует обнять Майка, но тот прячет руки за спину. Билл выдавливает из онемевшего горла: «Пока». Ричи, Стэн и Эдди на него не смотрят.

***

Марка светится на кончике языка, словно жемчужина в раковине. Психоделическая бабочка. Режет крылышками, глубже ножа Патрика. Взмывает Биллу в кровь, впитывается в корни волос. Дыхание стопорится, в животе набухает холодное, жгучее предвкушение, будто Билл малявка, ждущий фейерверка. Патрик проглатывает радужный панцирь улитки, растягивая улыбку до ушей — подвязывай бантики. Билл выходит из-за угла, идёт вслед вверх по улице. С каждым шагом взгляды Ричи, спрятанные руки Майка и последние слова Беверли отслаиваются, словно омертвевшая кожа, — дёрнешь кусок неаккуратно, выступит кровь. Приход обдаёт, как первый летний дождь, который замечаешь, разглядев на тротуаре мелкие следы капель. Эйфория засвечивается сквозь флуоресцентные зрачки. Мир под ЛСД искажается, вначале плывёт обводка зданий, затем форма, следом цвет. Листья-конфетти Гогот искрит на губах, льётся по шее, утыкается Патрику в предплечье. — Всё такое-е... яркое-е-е. Ложится на сетчатку, будто мультфильм, который транслируют прямо в черепушку. Билл тянется сжать руку брата, ползёт за пультом. Асфальт пружинит, мелкий покачивается, словно на батуте. Внутренности подпрыгивают, серое небо разговаривает голосом пожившего старика, шуршащим и меланхоличным. Он жалуется на больную поясницу и ноющие суставы от перепадов атмосферного давления. — Вау-у-у, ты только глянь. Голос Патрика оборачивается в цвет — розовый, которым заплывают щёки. Ядовито-жёлтый шершень поджидает на обочине дороги, угрожая ужалить. Глубоко посаженная решётка радиатора, устремлённая вперёд, намекает дороге: «Вот и твой папочка, крошка». Декоративная складка металла тянется по обоим бокам, а новенькие задние и передние крылья делают тело шире, длиннее и ниже. Патрик отчего-то знает, что двигатель у этой детки V8 объёма 427 кубических дюймов на 425 «лошадей». Билл наклоняет голову набок, словно воронёнок: — Это что? Патрик оборачивается с придыхом: — Это? Это Camaro 1969 года, классика американского автопрома, за неё можно продать семью и заключить сделку с рогатым человечком. Патрик приглаживает дверь длинным движением ладони, проходится пальцами по ребру, словно наигрывает мелодию. Наклоняется к шинам, диски бликуют, словно вощёные. Патрик поддевает ручку, будто берёт под руку партнёршу по танцам. Дверь щёлкает, словно кукуруза в микроволновке. Билл приоткрывает рот с тягучим: — Ог-о-о, оно открывается. Патрик замирает на водительском сиденье. Открывает окно пассажирского: — Залезай живее, пока она в тыкву не превратилась. Ковшеобразные сиденья упругие, словно подкачанная задница. Патрик гладит так же, как гладил мелкого ночью. — оставляя ожоги. Дверь защёлкивается, неразборчиво щебеча вслед. Билл прижимается к ней ухом — глухо. — Чёртов пожиратель резины. Боже-е, сегодня что, Рождество? Ради этого я готов вести себя хорошо всю жизнь. Радость плещется за края, как у ребятни в магазине конфет. Он ёрзает, шаря в бардачке в поисках ключей — они ждут его, просятся ему в руки. Холодят ладонь, пускают мурашки, когда он поворачивает их, а мотор рычит, словно дикая кошка. — Ох, чёрт, кажется, у меня встал. — Патрик прижимается лбом к рулю. В животе кипятится кислота, умасливает Биллу мозги сладкими парами. Camaro окуривает духом шика и лоска, выхолощенного успеха, винирных улыбок с глянцевых обложек. Чего-то настолько же далёкого, как Северный ледовитый океан. Салон вибрирует. Косяки сверкающей, словно диски шин, рыбы плывут мимо окон. Билл прислоняет ладонь к стеклу — вот бы сейчас плыть с ними. Скрежет радио разбивает косяк, он юркает за здание банка и исчезает. Билл растекается по сиденью: — Ты распугал всю рыбу. Патрик пожимает плечами. — Это не я, оно само включилось. Билл следит за его руками, за тем, как они «отпускают» ручник, как пальцы порхают по рулю. Биллу кажется, что вся его продрогшая душонка рвётся от восторга, когда машина движется вперёд. Билл щипает себя за щёку — не сон. Кожу покалывает, дорога вьётся, словно рельсы карусели. Американские горки. В детстве его на таких стошнило. — Я так люблю тебя. Патрик гладит его за ухом. Биллу хочется спрятать касание между книжных страниц или заламинировать, как своё главное достижение. Солнце, мыльный пузырь, надутый, скользкий, освещает кислотно-жёлтым в честь Camaro, дома тают, словно забытые на столе горы мороженого. Дорожная разметка гнётся в пьяную ухмылку. Патрик переключает на третью. Машина урчит, устремляясь за шаром мыла, — не успеет. Он скоро лопнет. Патрик поворачивается, проглоченная бабочка рисует на его скулах блёстками. — Куда прикажете? Билл ощущает этот блеск на вкус. — К океану.