Четыре медовые ночи

      Король был недоволен.       Появились слухи о нападениях Урук-хаев на отдалённые деревни, а поскольку Эомер и его войско все ещё находились в изгнании, город был плохо защищён. Эовин видела, насколько тяжело приходилось её дяде, всё ещё терзаемому чувством вины. У него не оставалось терпения ни на её эксперимент, ни на предателя Червеуста, чьё упорное молчание казалось окончательно выводило короля из себя.       Он был намерен казнить Гриму той же ночью, но Эовин взмолилась и упросила подождать совсем немного. В конце концов король с большой неохотой уступил, резким тоном приказав мужчинам наверняка заставить Червеуста говорить и не церемониться с ним. Они устало согласились, но даже им перспектива третьего дня истязаний не показалась привлекательной.       Эовин поспешила в темницу, не дождавшись захода солнца. Сегодня Грима должен заговорить, нельзя терять времени. Она хотела доказать королю, что может быть полезной, что она такой же воин, а не обуза, нуждающаяся в защите.       Эовин торопилась вниз по сырому туннелю, лампа раскачивалась в её руке. Вдруг она услышала шум в дальнем конце коридора и, остановившись во мраке, прислушалась. Видимо она пришла гораздо раньше обычного: мужчины не успели завершить свои ежедневные обязанности.       Крики Гримы наполнили темноту, создавая красочное представление о его мучениях. Эовин никогда прежде не слышала, чтобы мужчина кричал от боли. Это шокировало её, испугало до глубины души. Она прикрыла глаза, тщетно пытаясь отгородиться от леденящих кровь звуков. К горлу подступили слёзы. Вопли, слетавшие с уст Гримы, казались чудовищными, неестественными. Ни одно живое существо на свете не должно испытывать подобные страдания, даже такой змей, как Червеуст.       За одним особенно жутким треском последовал совершенно нечеловеческий вой.       Эовин влетела в камеру, пронзительно крича и приказывая немедленно остановиться. Стражники оглянулись на неё в удивлении.       Несколько фонарей, расставленных по углам, хорошо освещали камеру, и Эовин прекрасно смогла разглядеть происходящее. Один из мужчин (тот, который обычно охранял дверь) стоял позади Гримы и удерживал его в вертикальном положении, пока двое других перед ним переводили дыхание, потирая окровавленные костяшки пальцев. С руками, связанными за спиной, у Гримы не было ни единой возможности защититься от ударов. Лицо его было страшно изувечено, он казался практически неузнаваем. Сколько же ему пришлось выдержать? Бледная кожа теперь приобрела иссиня-чёрный цвет, оба глаза распухли. Эовин сомневалась, что он вообще может что-либо видеть ими. Нос был совершенно смещён на одну сторону, по щекам и подбородку стекала кровь, но самым худшим оказалась вывихнутая челюсть. Говорить Грима теперь мог с таким же успехом, как самостоятельно держаться на ногах. Охваченная ужасом, Эовин не могла ни смотреть на него, ни отвести взгляд. Как она могла допустить такое? По щеке скатилась одинокая слеза.       - Опустите его, - приказала она, стараясь казаться равнодушной. Мужчины выполнили приказ без единого вопроса.       Эовин подошла к Гриме и положила руки на его плечи, пытаясь помочь ему увидеть её.       - Это я, - мягко прошептала она, - я здесь.       В ответ Грима издал только неясный горловой звук.       - Вы можете вправить ему челюсть? – спросила она и тут же обнаружила, что собственный голос звучит надтреснуто от переполнявших эмоций.       Один из мужчин кивнул и шагнул вперёд, но только стоило ему это сделать, как Грима инстинктивно отпрянул, вжимаясь в стену. Эовин успокоила его, сказав не бояться: никто не посмеет причинить ему вред, пока она рядом. Она обвила его руками, мягко, но настойчиво удерживая на месте.       Стражник засунул свои окровавленные пальцы Гриме в открытый рот и надавил на нижние зубы. Затем другой рукой обхватил его подбородок и резко дёрнул вверх. С отвратительным хлопком челюсть встала на место. После этого мужчина небрежно вытер пальцы о тунику Гримы и отошёл.       - Развяжите ему руки, оставьте фонари и уходите – прошептала Эовин, и трое мужчин, поклонившись, беспрекословно сделали так, как она сказала.       Несмотря на то, что руки Гримы теперь были свободны, он не сделал ни единой попытки дотронуться до неё. Верёвки врезались в его запястья так, что кончики пальцев посинели. Он сидел совершенно неподвижно, привалившись спиной к стене камеры, как тряпичная кукла, как сломанная окровавленная вещь, но больше вовсе не человек.       Эовин намочила тряпичный лоскут и села рядом с ним. С усилием Грима повернул голову в её сторону и попытался что-то сказать.       - Тшш…- произнесла она, не позволяя ему говорить и прижимая холодную ткань к его подбородку.       Она уложила его в более удобное положение так, что его голова покоилась на её груди, пока она попеременно прикладывала холодный компресс к его изуродованному лицу.       Теперь, когда они остались одни, безудержные слёзы полились из её глаз. Она плакала от стыда и вины, от ужаса и отвращения к самой себе как пособнице его мучений, и, конечно, плакала от сочувствия и жалости к нему.       Она обнимала его так крепко, насколько могла, чтобы снова не причинить ему боль.       - О, пожалуйста, не говори, Грима, - умоляла она. – Не говори, не говори…       Она повторяла эти слова на одном дыхании, снова и снова в течение долгих часов, что сидела на холодном каменном полу, держа его в своих объятиях и плача за них обоих.