Прочь из моей головы

Птицы облетели бесконечный сад яблонь и приземлились в центре, возле небольшого озера, вокруг которого бегал, играя и подпрыгивая, шоколадного цвета пудель. Птицы снова превратились в людей, и теперь они были одеты как на королевскую сказочную свадьбу. На Эмме было белое струящееся, расшитое золотыми птицами платье невесты с кружевным корсетом. На Регине темно-синее атласное платье, а Киллиан был в черном расшитом серебром камзоле и черных штанах, заправленных в сапоги. Вокруг летали райские птицы разных цветов, порхали с ветку на ветку и наполняли сад сладким пением. Некоторые из них садились на Эмму и ласково терлись головками о ее руки. — Интересно, в твоем роду не было Белоснежки? — шутливо спросила Регина, но тут же выражение ее лица стало хищным и злым. Слишком много вокруг было беззащитных невинных птичек, а она снова была так голодна… Так… — Не надо! — Навстречу им вышла девушка в желтом, как солнечный свет на воде, платье. — Эти птицы заколдованы. Регина поперхнулась, и птичка вылетела у нее изо рта. — Привет, Белль, — узнал девушку Киллиан. Она нисколько не изменилась с тех пор, как они виделись во сне, только глаза ее стали более печальными. — Эти птицы — тоже люди? — спросила Эмма. — Это дети, забытые матерями, — пояснила Белль, позволив птицам сесть себе на руку. Эти слова больно укололи сердце Эммы. Как будто ее обвиняли в том, чего она сама себе простить не могла. Никогда не могла. Но со временем забыла о своей вине, а теперь вдруг вспомнила. — И что нужно сделать, чтобы расколдовать их? — Я не знаю, — с мягкой грустью ответила Белль. — Только материнское сердце может подсказать. Эмма сморгнула. Из сада все вдруг переместились в тронный зал. Птицы оказались в золотых клетках, развешанных по стенах, а в центре на высоком резном троне за прялкой сидел старик шутовского вида в цветастом халате, сшитом из ярких, красочных лоскутов, на каждом из которых оживали картинки из прошлого, настоящего и будущего. Они менялись местами, смешивались и собирались в разнообразные узоры, тем самым изображая переменчивость и многогранность самой жизни. — Что тебе нужно, бес? — раздраженно спросила Регина. — Вопрос в том, что нужно вам, это ведь вы ко мне пришли, — по-лягушачьи улыбнулся Прядильщик, хитро сверкая разноцветными глазами. — Мы должны были что-то найти… — сказала Эмма. — И вы нашли? — вкрадчиво спросил Прядильщик. — Я не знаю, — вздохнула Эмма. — Доктор Голд сказал мне, что я сама пойму, что нужно искать, но я так ничего и не поняла. — Доктор Голд слишком много говорит, — отмахнулся Прядильщик. — Не стоит слушать этого пижона. — Так ведь ты и есть доктор Голд! — встрял в разговор Киллиан. — Ты сейчас выглядишь иначе, на тебе другая одежда, но твое лицо… Твои разноцветные глаза, ты ведь точно он! — Разве? — ухмыльнулся Прядильщик. — Доктор Голд — это всего лишь часть меня, одно из моих лиц, которых у меня бесчисленное множество, и которое из них — мое настоящее? Вот ведь загадка. Он щелкнул пальцами и действительно превратился в доктора Голда. Он ласково улыбался и смотрел на всех тем самым взглядом, каким врачи смотрят на безнадежных психов. С печальным сочувствием и безграничным терпением. Но тут же лицо его исказилось, благолепие исчезло, и он обернулся Прядильщиком, заливаясь щелкающим смехом. — Так кто же ты такой? — громогласно спросила Эмма с какой-то несколько преувеличенной, театральной интонацией. — Ой-ой! — Прядильщик прикрыл уши. — Зачем же так громко? Мы не на Страшном Суде. Пока что… — Не увиливай! — Киллиан направил крюк в сторону Прядильщика. — Проблема в том, что я и сам уже не знаю, кто я. Забыл. Запамятовал. Вылетело из головы, — Прядильщик поскреб подбородок. — Такое бывает… Раз — и забыл. Так что ничем не могу помочь. — Да какая разница, как зовут этого чудика, — сказала Регина. — Когда-то я наложил на свой замок заклятье забвения, чтобы забыть все то, что причиняло мне боль. Снять его сможет только тот, кто узнает мое имя, вот такая вот заковыка, дорогуша. Я ведь хотел как лучше. Горькие воспоминания и чувство вины — вот то, что делает нас слабыми, неспособными радоваться жизни, их стоит убрать, и тогда жизнь расцветет яркими красками! Я хотел чтобы люди жили в блаженстве незнания, как в раю, каждый день был бы наполнен чудесами, не было бы никаких омрачающих разум мыслей, никаких дурных воспоминаний, не было бы боли… — Но ведь эта боль и тяжелые воспоминания — это часть нашей души, — задумчиво произнесла Эмма. — Без этого — нет и нас самих. Вместе с воспоминаниями мы теряем то важное, что делает нас теми, кем мы являемся, что учит нас сопереживать и сочувствовать другим людям, учит нас любить и ценить каждый миг… Невозможно постоянно радоваться жизни, бывают и моменты печали, но если убрать их — от жизни ничего не останется. Это наше прошлое, без которого невозможно и наше будущее. — Какая ты умная, — насмешливо сказал Прядильщик. — А не ты ли умоляла меня убрать из твоей головы воспоминания о ребенке, чтобы он не плакал больше в твоих снах. Просила меня забрать твои мысли, чтобы они тебя больше не мучили, не ты ли? — Я, — кротко ответила Эмма. Она вспомнила, как десять лет назад родила сына, которого прямо из роддома забрала социальная служба. Каждый день после этого и каждую ночь она плакала, звала Нила (так хотела она назвать своего сына), умоляла дать хотя бы раз взглянуть на него, но все ее мольбы были тщетны, никто не слушал ее, кроме психотерапевта. Он выслушал ее и, чтобы унять ее горе, дал ей волшебного зелья, выпив которое Эмма напрочь забыла о сыне и о том, что выпила это зелье. Но эффект оказался недолговечным, и теперь, пережив утрату Надежды, Эмма вспомнила о Ниле, и узнала теперь в Прядильщике того, кто обещал дать исцеления, но лишь усилил ее боль. И она сказала спокойно, но жестко. — Теперь все изменилось. Я не хочу ничего забывать. Я хочу вернуть своего сына… — Очень благородно, — похлопал Прядильщик. — Но как ты узнаешь, кто из этих птиц — твой сын? Он взмахнул рукой, и птичьи клетки раскрылись, птицы разлетелись по залу и расселись вокруг Эммы. — Я попытаюсь, — твердо сказала Эмма, внимательно разглядывая птиц, но все они выглядели хоть и по-разному, но в то же время — были они совершенно одинаковы, не было в их внешности ничего такого, чтобы выдало в них ее Нила. Да и как бы она узнала? Ведь она сама даже ни разу не видела его… — Многие пытались, но ни у кого ничего не вышло, — сказал Прядильщик. В глазах каждой птицы Эмма видела тоску по матери, ту же глухую, безнадежную тоску, что испытывала она сама — сирота, которую мать бросила сразу после рождения. Теперь ей надо было понять, как справиться с этой болью, как простить себя и свою мать. Всю свою жизнь она придумывала миллион оправданий, но так и не смогла по-настоящему простить мать, а теперь оказалось, что она сама же стала причиной той же боли, что причинили когда-то ей. Обращаясь к своему сердцу, она чувствовала глубокую печаль и глубокое раскаянье, и все эмоции, все переживания и все мысли вылились в новую песню, и снова слова рождались сами по себе. Эмма просила прощения у сына за то, что ей пришлось оставить его одного. За то, что не дала ему той материнской любви, в которой он так нуждался. За то, что не пыталась его найти. За то, что лишила его того, чего сама была лишена.