праздник продолжается

солнце глаза слепит, сквозь веки проникая яркими лучами. тяжело притворяться спящим, когда чужой взгляд лицо ласкает широкими мазками, каждую чёрточку оглаживая любовно. тяжело притворяться спящим, когда чужое дыхание теплом на губах оседает и мятным запахом в ноздри забивается. зубы уже почистить успел, падла такая. — долго ещё будешь пялиться? — звучит нарочито недовольно, но ваня растягивающуюся улыбку сдержать не может. — пока ты не перестанешь притворяться спящим, — отзывается пешков с привычной такой ухмылкой, и ваня глаза закатывает — ещё бы он не догадался. — это просто ты мне спать не даёшь, что мне ещё остаётся? — и слышит смешок приглушённый. стоит глаза приоткрыть, как взору открываются тёмные кудри, а их обладатель в подушку зарывается носом, посмеиваясь себе. — чего ржёшь? — кончиками пальцев по щеке чужой проводит совсем мягко, чувствуя, как пешков замирает под касанием — смех обрывается разом. не до смеха уже, когда взглядами сталкиваются — тяжёлыми, но всё ещё до ужаса мягкими. слишком мягкими — слишком влюблёнными. у них ведь любовь, не так ли? ваня почти уверен, что так. серёжа просто уверен — без всяких «почти». не может быть между ними никаких «почти», когда смотрят друг на друга именно так и одновременно навстречу тянутся. ваня в последний момент уворачивается — не умывался ещё даже, — позволяя чужим губам проследить линию челюсти и улыбкой пощекотать под подбородком, где серёжа и замирает, прислушиваясь к чужому дыханию. пешков носом о плечо трётся, пока ваня приобнимает его мягко за плечи — почти невесомо. белоснежные простыни. светлая комната. мягкий серёжа под боком и их собственное гнёздышко. всё это кажется почти реальным, но ваня всё равно поверить до конца не может. и когда он печёт пешкову сырники, кружа по маленькой кухне, тот приходит и начинает бубнить что-то о своей ярой к ним ненависти. но они оба прекрасно знают, что он всё равно их съест, — это ведь ваня приготовил. да и бубнит он больше для вида, а сам уплетает потом за обе щёки, пока ваня бездумно листает каналы на телевизоре. палец над кнопкой задерживается, когда новости мелькают, и ваня отчего-то замирает, не в силах переключить. — наконец-то были пойманы особо опасные преступники, уже долгое время занимающиеся подпольной деятельностью, — ведущая говорит кратко и по делу — без лишних подробностей. и когда на экране показываются фотографии, ваня видит два искажённых гримом лица. он прищуривается, думая, что так лучше разглядит, но лица по-прежнему размыты. и тогда пешков сам у него пульт отбирает, переключая канал. — нечего всякую хрень смотреть, кошмары потом сниться будут, — и в этом он прав — ваня всегда был довольно впечатлительным. — странно это — убивать в клоунских масках, — задумывается ваня и сразу же тревожно выдыхает. — и страшно, серёж. ему неясно, о чём он думает, когда пешков нежно треплет светлую макушку и кладёт крепкую ладонь на плечо — лёгкая дрожь сыпется по телу, развеивая привычное тепло. что-то не так. всё кажется непривычным, тревожным — только вот он, серёжа, здесь, с ваней. они вместе. словом, там, где и должны быть, — рядом друг с другом. только мысли не растворяются даже тогда, когда ваня привычно, совсем по-бытовому, гладит свои пижамные штаны — ему их вроде серёжа подарил? бессмертных не помнит, откуда они, но всё же оставляют в сознании пятно — далеко не светлое. напротив, тёмное и пугающее. у вани в голове нет никаких логических цепочек, но есть ясное ощущение, что чего-то не хватает. вот только чего? чего, если серёжа, целующий его по-настоящему нежно, как, казалось бы, никогда не целовал, под боком. чего, если серёжа сам подставляется под касания на светлой кухне и жмётся к столешнице. чего, если они здесь — в своём большом красивом доме, в своём так называемом гнезде. только темнота будто в каждом уголке комнаты клубится, в самых закромах сознания отражаясь. или это всё ванины усталость и тревожность? серёжа давно советовал обратиться к психологу. говорит, что волнуется. только ваня не волнуется и даже не переживает. ваня не верит. не верит, что всё взаправду может быть настолько хорошо. на улице не темнеет уже давно, а их слишком нежные поцелуи затягиваются больше, чем просто надолго. настолько, что ваня неосознанно тянется ближе, чем нужно. настолько, что ваня уже совсем в чужих руках растворяется, на частицы распадаясь и не ощущая границы сна и реальности. настолько, что ване где-то на периферии слышится едва разборчиво его собственная фамилия, раздающаяся грубоватым голосом прямо над ухом. — серёж? — зовёт слепо, отрываясь от чужого рта. — ты слышишь? — всё хорошо, вань, тебе кажется, — и продолжает сминать столь податливые губы. продолжает шариться руками под ваниной домашней кофтой, касаясь кромки пижамных штанов, которые ваня нацепил сразу после глажки. штанов со звёздочками, которые вдруг перед глазами расплываются вместе с острым приливом боли где-то в районе виска. — вань, это всего лишь сон, слышишь? — фоном всё ещё чувствуются чужие губы, скользящие по скуле. вот только губы эти больше не тёплые — они ледяные. и когда ваня всё никак не может выпутаться из держащих его рук, он ощущает подкатывающую к горлу панику. — неужели ты хочешь проснуться, вань? — серёжа смотрит на него немигающими глазами, а синие губы едва заметно дрожат. — ты хочешь бросить меня здесь? и несмотря на заполошно бьющееся сердце, ваня вспоминает их совместное утро. вспоминает их завтрак, над которым он так старался. вспоминает, как хорошо им было здесь. если это и правда сон, то ваня предпочёл бы никогда не просыпаться. но сон всё же обращается кошмаром, размазывая по серёжиным щекам кровавые слёзы, когда ване уже отчётливо слышится, как его зовёт кто-то извне. — бессмертных, подъём! — и он выныривает из этого страшного и в то же время до мурашек желанного сна, навсегда оставляя в памяти вид разбитого серёжи, который умоляет его остаться. кажется, ване ещё ни разу за год пребывания здесь не хотелось так сильно использовать припрятанную верёвку и отколотый кусочек мыла, спёртый из душевой. всего лишь затянуть петлю и оттолкнуть ногой табуретку. так мало, чтобы снова оказаться рядом с серёжей. и после сна эта идея в ванином болезненном мозгу становится слишком навязчивой. он лелеет её, пока завтракает с соседями по блоку. лелеет её, пока сидит на терапии, привычно отмалчиваясь под монотонный бубнёж врача. лелеет её, теребя пальцами корешок старой книги, которую выбрал себе для досужего чтения. конечно, чтение под охраной удовольствия не доставляет, но это лучше, чем ничего, правда же? ближе к вечеру эта идея оформляется во что-то более конкретное, обрастая деталями и яркими иллюстрациями того, что именно он собирается сделать. на полдник им дают нарезанное дольками яблоко, аромат которого разносится по всей столовой, стоит ване только шагнуть в помещение. навевает что-то знакомое, но очень далёкое. воспоминание совсем старое, почти поросшее мхом за долгие годы. воспоминание о тех, кто тоже пах для вани яблоками. воспоминание о маме, которая давно уже лежит в земле, только после смерти обретя покой. и воспоминание о подруге, которая так нежно обнимала его, успокаивая. которая не хотела, чтоб он закончил свою жизнь так, как он собирается сегодня. но ваня слишком долго терпел — наивно и так по-детски ждал чуда. как оказалось, напрасно. и когда его ведут обратно по тёмному коридору — свет здесь предпочитают экономить лишний раз, оставляя включенными лишь пару тусклых светильников, — вдалеке мелькают ещё три фигуры. такая же процессия — два конвоира и один заключённый прямо по центру. пусть они и не в тюрьме в прямом смысле этого слова, но ваня не чувствует себя здесь свободным, пока ему пытаются вправить мозги. никто из находящихся здесь себя так не чувствует. и ване бы взгляд опустить да идти себе дальше, но что-то заставляет поднять глаза на приближающуюся фигуру. первым делом внимание привлекает бритая голова, а потом уже ваня врезается в чужие глаза. врезается титаником в ледяной айсберг, раскалываясь надвое, пока на него столь знакомые глаза смотрят — некогда родные. нет, не некогда. всё ещё родные. всегда. смотрят и смотрят в ответ куда равнодушнее, чем ване хотелось бы, но всё равно почему-то оторваться не могут, и ваня тормозит, чувствуя, как ему в спину тут же упирается дубинка, готовая ударить током при любом резком движении. но ваня просто замирает на месте. и точно так же, идентично, напротив него замирает пешков. живой пешков — кажется, целый и почти невредимый с виду. поднимает свои густые брови в немом вопросе и всё ещё смотрит — совсем не так, как смотрел когда-то давно. как смотрел когда-то, кажется, ещё в прошлой жизни. но вопреки этому, ваня осознаёт, сами по себе серёжины глаза всё такие же — всё тем же огнём полыхают где-то на глубине бездонных зрачков. и это то, что заставляет его подать голос: — ты совсем не изменился, — и почти позволить печальной улыбке сорваться с губ. и позволить сорваться куда-то вниз своему больному сердцу, когда серёжа отзывается таким искренне недоумённым: — мы знакомы?