***
серёже хочется крови — хочется убивать. и чем дольше они сидят без дела, тем сильнее это желание нутро ему рвёт. — ну давай, врежь мне, — выплёвывает ваня, когда пешков в очередной раз срывается на нём, хотя бы словесно пытаясь довести до ручки. — допиздишься, врежу ведь, — а ваня, будто назло, только ближе подходит, подставляясь. невысказанное «давай» так и читается в холодном взгляде. и пешков, видимо, настолько уже на взводе, что правда замахивается — локоть назад отводит и явно сил жалеть не планирует. только в последний момент успевает смягчить удар, всё равно проезжаясь костяшками по ваниному носу. отдышаться пытается, а когда видит, как у вани из разбитого носа кровь течёт, остывает моментально. ваня ничем отвечать не собирается — позволяет в ванную себя отвести и умыть. нос побаливает, но бывало и хуже — терпеть можно. — прости, — хриплым шёпотом раздаётся, когда пешков суёт ване в нос ватку, смоченную перекисью. — да похуй, — и одними глазами улыбается совсем легонько — успокаивает. ничего ведь страшного не случилось. не в первый же раз они пиздятся и явно не в последний. ваня только от шипящей перекиси морщится — щекотно, — и на серёжу смотрит, который у ног его устроился щенком покорным. смотрит виновато — был бы у него хвост, он бы его опустил точно. у вани иногда этот контраст в серёжином поведении в башке не укладывается, хоть уже и привык давно. ладони прохладные скользят вдруг по бёдрам через ткань спортивок. пешков на ваню смотрит лукаво — вот только ваня понять не может, как они от драки пришли к этому. понять не может, но принимает благосклонно чужие поглаживания, когда они плавно перетекают на внутреннюю сторону бедра, а потом поднимаются выше — пальцы цепляют пояс штанов и вниз тянут медленно. ване из-за ватки в носу дышать тяжело, а с серёжей между ног — ещё тяжелее. особенно когда он прикладывается горячим ртом к его возбуждению, не снимая с вани белья. особенно когда он ладонями шарится у вани под футболкой и мычит протяжно, втягивая щёки. особенно когда он берёт ванину руку и кладёт себе на макушку, позволяя длинным пальцам впиться в свои волосы. ваня за бортик ванной, на котором сидит, цепляется до боли в руке и роняет совсем кроткий стон — у серёжи глаза полыхают в ответ. вспыхивают, как бензин, подожжённый небрежно брошенной спичкой. вспыхивают, как восставший из пепла феникс, расправивший вновь отросшие крылья. вспыхивают яркими всполохами и к себе ваню манят, чтоб он схватился за кудрявую шевелюру и к себе притянул, прямо в глаза горящие заглядывая. ванин ответный взгляд — огнетушитель. ваня одним только взглядом тушит серёжин пыл — каряя радужка обтекает ненормальной какой-то нежностью, когда нос к носу сталкиваются. — как же я тебя ненавижу, — одними губами шепчет почти беззвучно, чтобы следующим мгновением прижаться ртом к серёжиному, терзая зубами чужие губы и глотая приглушённые беспорядочные стоны, которые сыпятся ему прямо в глотку. — какой же ты шумный, блять, — выдыхает ваня, сползая с бортика и устраиваясь на полу, усаживая серёжу на свои бёдра. ватка давно выпала и скрылась где-то под старым умывальником, но ване на неё плевать. зато ване не плевать на ластящегося к его груди пешкова, который шепчет и шепчет, заливая всякую грязь прямо ване в уши. зато ване не плевать на ёрзающего на его коленях пешкова, который так и норовит выпрыгнуть из штанов и принять уже чужой член. зато ване не плевать на горячность и тесноту серёжиного нутра, когда принимает-таки, выстанывая совсем уж неприлично громко и цепляясь короткими ногтями за ванину шею. им обоим нравится не думать. о том, что будет дальше. о том, что их обоих ждёт. о том, как им этого избежать. им обоим нравится трахаться на полу затхлой ванной комнаты, пропахшей сыростью и наросшей на плитке чёрной плесенью, выводить которую ни у кого из них нет ни малейшего желания. им обоим нравится глухо смеяться после секса, глаз друг от друга не отрывая, — почти истерически. им обоим нравится лелеять мысль о том, что то самое, которое между ними и которому названия никто ещё в целом мире не придумал, — бессмертно. и пока оно у них есть, пока оно держит их на плаву, позволяя жить дальше — хотя бы существовать, — они оба тоже — бессмертны. и чужое сердцебиение, отдающееся пульсацией прямо в ладонь, — тому подтверждение.***
лучше бы им и дальше оставаться в своём уединённом и скрытом от всех мирке — но это ведь не про них совсем. поэтому не выдерживают, на новое дело срываясь, едва получив звонок. не выдерживают, напяливая костюмы свои клоунские и перешучиваясь друг с другом. не выдерживают, выныривая из подъезда и спеша к складу, на котором уже долгое время ноги их не было. местность пустынная — заброшенная. поэтому можно не прятаться по кустам, а идти спокойно себе вразвалочку, неловко сталкиваясь ладонями. словно не на убийство вышли, а на невинную прогулочку. — вань, мы же с тобой никогда не были на свидании, да? — спрашивает вдруг пешков, на что ему головой машут — какие им свидания могут быть. — надо сходить как-нибудь. после дела, м? — зачем? — ваня хмурится угрюмо, но под щенячьим взглядом пешкова долго рожи корчить не выходит. — да сходим, если хочешь. — можно, знаешь, пикник замутить, — пешков аж подпрыгивает на ходу, прокручивая в голове варианты того, что можно устроить. — или резню, тоже варик неплохой, да? — и хихикает, на ваню поглядывая, но тот только рукой машет снисходительно — если для него резня тоже свидание, то они на них бывают даже чаще, чем следует. однако сколько бы ваня не морщился и не закатывал глаза, видеть такого серёжу — весёлого и почти счастливого — ему даже нравится. почти счастливого, потому что счастье им всё ещё недоступно. недоступно, даже если иногда так приятно ловить его мимолётные отголоски, оставляющие шрамы где-то под рёбрами — на самом сердце оставляющие. вот только эти шрамы, в отличие от тех, которые остались от лезвия острого, заживать всё никак не хотят, снова и снова саднить начиная и напоминая ване о том, чего у него никогда не будет — счастья самого настоящего и самого простого. потому что ваня, как и серёжа, счастья не заслуживает. но они оба готовы изрезаться осколками того, что от этого эфемерного счастья им достанется. готовы кровью истечь за те самые крохотные отголоски, которые нутро согревают. которые позволяют жить — или хотя бы существовать. но существовать вечно на свободе, когда вы оба преступники, — невозможно. невозможно, и ваня это понимает сразу, прислушиваясь к подозрительной тиши, нависшей над заброшенной больницей. невозможно, и ваня это понимает сразу, когда не удаётся пешкова тормознуть — тот уже вваливается через главный вход чуть ли не с ноги. невозможно, и ваня это понимает сразу, когда улавливает чужие голоса — совсем реальные и громкие, приказывающие им остановиться и закинуть руки за голову. и перед ваней словно сцена из фильма разворачивается, когда пешков его за пустую стойку ресепшена заталкивает, доставая пушку из ботинка и делая первый выстрел. выстрел, прерываемый шквалом других, летящих чуть ли не со всех сторон. и ваня тянется к своему пистолету, понимая вдруг, что руки его не трясутся ни капли. понимая, что он готов пустить пулю в каждого в этой комнате, если это позволит им с серёжей продолжать жить так, как они жили до этого. и ваня стреляет. и когда падает последний враг, пешков дальше его тащит — в главный зал. и, конечно же, они своими крысами тут каждый угол напичкали — их уже встречают. уже не просят даже закинуть руки за голову — уже просто на поражение стреляют. у вани сердце замирает на мгновение, когда пешков с ножом бросается на оставшихся двоих. кажется, пуля через плечо пролетает насквозь, но серёжу это не останавливает. не останавливает, пока под его ногами не расплываются лужи тёмно-красной крови — не серёжиной, а чужой. и ване в моменте кажется, что они, может, и не бессмертны, но зато — непобедимы. и ваня перестаёт осознавать, что всё это реально, пуская пули направо и налево, пока пешков спину ему прикрывает и ножом размахивает. ваня перестаёт осознавать, что врагов становится всё меньше, едва улавливая, как кто-то из оставшихся по рации просит о подмоге. ваня перестаёт осознавать, сколько раз его зацепило шальной пулей, лишь оцарапав, и сколько пуль успел нацеплять пешков за всю облаву — иначе не назовёшь. и когда последнее тело падает навзничь, пронзённое прямо в голову, ваня слышит глухой звук удара у себя за спиной, перебивающий шум бурлящей крови в ушах. ваня оборачивается. и только сейчас осознаёт. осознаёт, что пешков слишком много пуль принял на себя — больше, чем способно выдержать слабое человеческое тело. больше, чем способен выдержать сам серёжа. и видеть его на бетоне, почти бездыханного и еле живого, — как мираж. как размытое видение, но ваня понимает, что картинку собственные глаза размывают, наполняясь такой непривычной солью. и ваня на колени падает рядом с чужим телом, руками хватаясь за него, ощупывая совсем легонько и кровавые пятна считая. боится больно сделать, но всё равно на бёдра себе укладывает, волосы окровавленные оглаживая, и вздрагивает, когда видит, как серёжа рот приоткрывает. лишь хрип вырывается, и ваня по щеке пешкова гладит, чтоб не утруждался. и серёже даже говорить не надо. серёжа и сам чувствует — ваня рядом. а если ваня рядом, ничего пешкову не страшно. даже умереть на ваниных руках — совсем не страшно. — тебе больно? — а у серёжи губы синие и взгляд пустой-пустой — страшно в пустоту эту смотреть. — серёж? — и, кажется, откликается на нежность в ванином голосе, которую так редко услышать можно — так редко, но всё же можно. потому что вся ванина нежность, где-то глубоко внутри плескающаяся, — только для серёжи. только для серёжи, который, кажется, на ваниных руках делает последние свои вздохи. губы синие приоткрываются, и ваня видит, как серёжа пытается выдавить из себя что-то, но кровь булькает где-то в горле, мешая словам вырваться наружу. — тише-тише, — и сам чувствует, как из него почти вырывается всхлип — с трудом сдерживается, давя улыбку кривую, смазанную под синими пятнами от осыпавшейся краски на лице. — а я, — и кашляет совсем болезненно, крепче хватаясь за ванину ледяную ладонь, подрагивающую в его руках совсем мелко и совсем отчаянно, — говорил тебе, что эта краска хуёвая, — и ваня вспоминает, как они неделей ранее препирались, топчась перед витриной и выбирая краску для грима. спорили, как всегда, очень долго, ругаясь, взглядами гневными перестреливаясь и пальцами за карманы цепляясь, готовясь уже схватиться за ножи. у них каждый спор заканчивается лишь одним — дракой. дракой — не шутливой и безобидной. дракой — отчаянной и злой. дракой, после которой у обоих руки в царапинах, а предплечья в синяках от крепкой хватки. дракой, после которой сражаются уже губами кусачими, цепляясь друг за друга с ещё большим рвением, сдирая мешающие шмотки и притираясь грудью к груди — чтоб до боли, чтоб до кровавых разводов снаружи, расплывающихся на коже, и до кровавых разводов где-то внутри, растекающихся по внутренностям. у них каждая драка заканчивается лишь одним — сексом. сексом — не нежным и любовным. сексом — отчаянным и страстным. сексом, после которого шеи у обоих в следах от укусов, а спины в багровых засосах, когда заваливают друг друга в глупой борьбе за власть — глупой, потому что исход у неё один. исход, в котором серёжа под ваней стонет, глаза свои бездонные закатывая, и смеётся хрипло после, чувствуя, как его почти нежно на себя тянут, губами прихватывая щетинистый подбородок, целуя почти благоговейно. почти — потому что не может у них быть нежно, не может у них быть любовно, не может быть благоговейно. не может, но всё же… почти — предохранитель, сдерживающий от чего-то губительного. потому что не вывезут они полноценно — потому что больные на голову оба, и таким, как они, нельзя чувствовать что-то хорошее, запрещено, недоступно. потому что такие, как они, любить не умеют. у них вместо любви — верность безоговорочная, доверие бескрайнее и привязанность топкая. привязанность, как болото, друг в друге увязывает, не позволяя уже отвязаться — не позволяя выбраться. но выбираться им и не хочется. и сейчас ваня на серёжину улыбку израненную смотрит и впервые жалеет — о привязанности своей жалеет. внутри болит неприятно — боль эта мерзкая и непривычная. ваня к такой боли не привык — ване больше нравится боль физическая. а когда пешков его запястье оголившееся к губам холодным тянет, скользя совсем невесомо, ваню совсем хуёвит. у вани улыбка шутовская впервые такая, какой и должна быть, — совсем не весёлая. у вани улыбка трескается, совсем в печальную скатываясь, и серёжа зеркалит её, брови хмуря. — ты чего, вань? — и голос у него совсем слабый — почти глушится гомоном приближающихся сирен. — праздник ведь продолжается, — и губы тянет в своей этой ухмылке клоунской — безумной и тягучей, от которой даже у вани обычно мурашки бегут по загривку. но сейчас у вани — ком в горле застревает, сменяясь улыбкой почти что счастливой, почти что слепящей, пока серёжа взглядом веснушки с чужих щёк собирает и, цепляясь за зелень в ваниных глазах, наконец-то собственные прикрывает устало. а сирены всё ближе вопят, давая ване лишь жалкую минуту, чтобы съебаться — чтобы за бетонной колонной заныкаться, провожая глазами сухими серёжу, которого на носилках в карету скорой помощи тащат — вместе с подмогой подкатила. которого почему-то не накрывают сразу чёрным мешком. но ваня надежду поглубже закапывает и скрывается с места кровавой бани, которую они тут устроили. праздник должен продолжаться, так ведь?***
праздник продолжается, но от праздника у вани остаётся лишь изорванный колпак и перепачканные в серёжиной крови штаны со звёздочками. мёртв изнутри — впервые звучит как правда. у вани словно что-то важное из груди вырвали — что-то, что жизнь в нём так долго и упорно поддерживало. словно вместе с серёжей кровью истекает ещё и ванино сердце — изнутри кровоточит, красным органы орошая и лёгкие затапливая, доступ к кислороду перекрывая. ваня не помнит, как оказывается на коленях, — он просто падает. чувствует, как тонкая ткань штанов рвётся, сталкиваясь с асфальтом, и как коленки жечь начинают — ободрал. вот только похуй ему на коленки. на всё ему похуй, когда перед глазами тело серёжино картинкой застывшей то и дело мелькает — бездыханное почти и безжизненное. ваня ещё никогда его таким не видел. и предпочёл бы и дальше не видеть. однако не судьба. ваня не знает, как он умудрился доковылять до логова, но, когда перед глазами показывается знакомый обшарпанный подъезд, глаза щипет совсем уж неприятно. и только когда наташка, зависающая на лестничной клетке с сигареткой в тонких пальцах, смотрит на него испуганно, понимает, что щёки у него мокрые от слёз. она не спрашивает, чего это он. она не спрашивает, что случилось. она не спрашивает, где пешков. она совсем по-свойски к себе его жмёт, чувствуя, как он всхлипывает судорожно в её ладонях, и по спине гладит легонько. в руках своих держит совсем по-матерински, и ване ещё горше становится. от наташи пахнет яблочными сигаретами и домом. почти как от ваниной мамы, от которой всегда пахло шарлоткой — некогда коронным блюдом. а ещё от мамы тоже пахло домом. ваня носом в шею чужую зарывается, думая, что потом за сопли свои извинится. думая, что наташка его поймёт. и наташка понимает — шепчет ему «тихо-тихо» куда-то в макушку и крепче к своей груди прижимает, словно ребёнка новорождённого, только-только показавшегося на свет. и ваня себя в её руках ощущает совсем маленьким — почти невинным в своём захлёбывающемся плаче, который остановить не представляется возможным. и ване хочется вскрыться — слишком отчётливая мысль в голове мелькает, перерастает в картинку красочную, и руки уже почти чешутся. и только эта мысль помогает чуть успокоиться — прийти в себя. они ведь даже после смерти обещали друг другу остаться вместе, так ведь? но наташка чувствует — она знает. — не смей, ванёк, просто не смей, — и крепче стискивает его в своих ладонях. — его мешком накрыли? — ваня головой машет. — тогда точно не смей, — и почему-то слова её дарят совсем призрачную, но надежду. и когда они с вадиком ему сладкого чаю наливают, у вани внутри эта надежда чуть теплеет, разгораясь. у вани голоса в голове смешиваются с одним единственным, который он больше никогда не услышит. праздник продолжается, ванюш. и ваня мысленно кивает, соглашаясь.