Лучше блюдо зелени

Проснувшись на следующее утро, первым делом Рик ухватился за самую важную мысль: сегодня приезжают родители. Они договорились об этом давно, еще до начала каникул. Рик в один из разговоров по телефону робко намекнул маме на то, что в каникулы визиты разрешены в любое время, и она, явно предварительно проконсультировавшись с папой, пообещала приехать. Рик по-прежнему не мог разобраться, какие именно эмоции испытывает по поводу скорой встречи. С одной стороны, он очень соскучился, ведь родители были для него важными и всей душой любимыми людьми. С другой стороны, эти любимые люди за короткий срок ухитрились сделать ему так больно, что… Кажется, предыдущие семнадцать лет были буквально перекрыты этими последними событиями. Перед их приездом – они должны были появиться ровно в 15:00 – Рик оделся с особой тщательностью. Повинуясь какой-то идиотской идее, что сможет заработать тем самым их одобрение, он оделся в школьную форму, хотя совершенно не был обязан. Он причесался, постаравшись по возможности пригладить короткие и чуть пушащиеся прядки, но поскольку никаких средств для укладки волос под рукой не имелось, он смирился с тем, что получилось. Родители появились в дверях вовремя – точны, как швейцарские часы. Рик, увидев маму, на секунду захотел кинуться ей в объятия, также как когда был пятилетним ребенком и когда она подхватывала его на бегу и кружила вокруг своей оси. Но он вовремя опомнился и подошел, всего лишь спокойно и сдержанно улыбаясь. Отец окинул его взглядом с ног до головы: взгляд был холодный, слишком очевидно оценивающий. Так смотрят на овощи в магазине, пытаясь решить, взять их или нет. Рик быстро подавил всколыхнувшуюся в груди досаду и подошел к отцу, смиренно склонив голову. – Здравствуй, папа, здравствуй, мама, – поздоровался он. Отец подошел ближе, осенил его крестным знамением и поцеловал в лоб. Только после этого поздоровался вслух, а Рик уже оказался в объятиях матери, которая тоже крестила его, явно с трудом сдерживая слезы. Они обменялись несколькими незначительными фразами, а затем отец заявил, что ему нужно пойти переговорить с директором. Рик только кивнул: примерно этого он и ожидал. Отец и так, он был уверен, получает от директора регулярные отчеты, но коль скоро появилась возможность поговорить с ним лично – папа ее не упустит. Рик смотрел ему в спину со смесью раздражения, разочарования… и какой-то грустной нежности, потому что несмотря ни на что… Он узнавал в этой грузной фигуре, в этой длинной бороде и нахмуренных бровях человека, который любил своего сына. По крайней мере, когда-то. Вернулся отец нескоро: Рик успел пройтись с мамой по территории, показать ей отдельный учебный корпус и даже посидеть немного на скамейке возле пруда, прежде чем папа к ним присоединился. Разговаривали они мало. Рик говорил в основном про учебу, про то, какие оценки получил, сколько дополнительных баллов заработал на внеурочных мероприятиях и занятиях у психолога. Мама периодически задавала поддерживающие и уточняющие вопросы, а отец большей частью слушал, но молчал. – Директор сказал, что ты довольно послушный, – без каких-либо предисловий внезапно заявил он, заставив Рика невольно вздрогнуть. – Говорит, что ни у отца Сергия, ни у доктора нет к тебе особых претензий. – Я стараюсь, папа, – откликнулся Рик, по совершенно не ясной ему самому причине не испытывая ни капли гордости от услышанного. – Но он сказал также, что не видит в тебе страсти к исцелению. Не видит, чтобы ты горел этой идеей и чтобы делал для этого все возможное. – Интересно, как это вообще можно увидеть? – поинтересовался Рик и тут же об этом пожалел: фраза прозвучала слишком дерзкой, и лицо отца мгновенно перекосилось от раздражения. – Ты мне еще поумничай тут! – громыхнул он, и Рик с мамой одновременно вздрогнули. – Если говорят, что ты делаешь недостаточно, значит, недостаточно! – Да, папа, наверное, ты прав. И ведь в глубине души Рик чувствовал, даже сквозь раздражение и испуг, отец был прав. Рик и вправду не прикладывал всех душевных сил; более того, он делал такие вещи, которые откровенно пути исцеления противоречили. Как то: разрешал себе недопустимые мысли, злился, сомневался. Общался с грешниками – своими одноклассниками – и, кажется, даже проникался к ним дружескими чувствами. Смотрел на непозволительные картинки. Пускал в голову запретные образы. И даже… прикасался к себе. Рик постарался отогнать эти мысли подальше от себя, чтобы они не отразились на его лице, но отец слишком хорошо его знал. Увидев тщетно скрываемые эмоции, он сначала внушительно помолчал, а потом заговорил – очень серьезно, почти угрожающе: – Если ты не будешь стараться самостоятельно, я постараюсь вместо тебя, уж поверь. Есть и другие способы лечения твоей болезни, если эти не помогут. Пока не хочу прибегать к ним, потому что надеюсь на твою старательность и твое благоразумие. Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы спасти твою душу, ибо «душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается». Рику привычно было слышать, как отец цитирует Библию. Но сейчас отчего-то это царапало, словно гвоздем по стеклу. И он прикрыл глаза, чтобы чуть успокоиться и не передернуться всем телом. Прощались довольно скомкано. Папа так ничего толкового больше и не сказал, а мама, кажется, хотела, но не решалась. Только смотрела на сына своими большими светлыми глазами – грустно, обреченно, слегка разочарованно. А Рику на прощание захотелось прижать ее к себе, обнять до хруста костей и зашептать какой-нибудь бред: что он не виноват, и что ему жаль, и что над некоторыми вещами он не властен… Но Рик всего лишь легонько целует ее в щеку, слегка поправив сбившийся с головы платок. И молча стоит, пока отец вновь благословляет его, прежде чем развернуться и уйти, не оглядываясь. Рик смотрит на удаляющиеся фигуры – широкую и массивную папину и худенькую, чуть сутулую, мамину. И у него возникает странное, совершенно ничем не обоснованное чувство потери. Будто сейчас они попрощались не до следующего приезда, а раз и навсегда. Маленькому Рику пять. На улице лето: солнце ласково греет плечи, почти слепит глаза. Все вокруг такое красивое, яркое, с невероятно насыщенными цветами. Папа держит его на руках: сегодня не в своем церковном одеянии, а в обычной свободной рубашке и брюках. Рик сидит у него на руках, сосредоточенно изучая темную бороду; на ощупь она немного жесткая, в чем Рик в очередной раз убеждается, сминая ее в своих крохотных пальчиках. – Вот будешь большой, как папа, тоже себе такую отрастишь! – смеется мама откуда-то сбоку над сосредоточенным сыном. – Неть, не хочу, – Рик даже в пять категоричен в своих высказываниях. – Не хочешь быть как папа? – искренне удивившись, но все еще шутливо уточняет мама, забирая малыша себе на руки и приглаживая его растрепавшиеся волосы. У Рика на тот момент целое облако каштановых кудрей на голове: только с возрастом тугие завитки распрямятся, превратившись в легкую волну, а в пять он всеобщий любимый «маленький Пушкин». – Неа, я не хочу лаботать в целкви! – Вот как! – разумеется, папа не воспринимает слова сына всерьез. – А кем же ты хочешь работать тогда? – Таксистом! – не размышляя и секунды, заявляет малыш, и родители едва не сгибаются пополам от смеха. Рику семь. Он стоит на службе накануне первого сентября, первый раз в первый класс. Он немного волнуется, и у него с трудом получается сосредоточиться на молитве. Мальчик с тревогой и уважением наблюдает за пополневшей фигурой отца, облаченного в рясу, монотонно читающего псалмы своим громким раскатистым голосом. И когда тот проходит рядом с Риком, взмахнув кадилом, то улыбается ему едва заметно, и для Рика это – лучший подарок к новому учебному году. Рику десять. Он впервые подрался в школе, и отец отчитывает его: не кричит, но говорит громко и сердито, отчего Рику немного страшно. Мама на заднем фоне пытается подать голос и немного оправдать «драчуна», но отец цыкает на нее, и она сразу замолкает. Рик не виноват в драке: на него на самого напали с кулаками, а он только защищался. Но отец не хочет слушать, и единственное, что помогает закончить спор – лишь искренние извинения Рика и обещание так больше не делать. Рику пятнадцать. В новогодние каникулы папа застает его за просмотром «Гарри Поттера» по телевизору, и скандал вспыхивает буквально за пару минут. Рик не внимает требованиям отца немедленно выключить «эту дрянь», которая «прославляет дьявольщину», а Рик пытается его убедить, что это всего лишь добрая детская сказка с очень глубоким смыслом. Разумеется, кончается все как обычно: подоспевшая мама, незамедлительно принявшая сторону папы, делает перевес в споре ощутимым, и они переключают на другой канал, где идет какой-то старый советский фильм… Рику семнадцать. Он сидит перед зеркалом в ванной комнате, а слезы застилают глаза так, что почти ничего не видно. Отец с силой сжимает его затылок, и красивые каштановые пряди одна за другой, будто листья с пожелтевших деревьев, опадают вниз, скошенные безжалостной бритвенной машинкой. Рику еще никогда не было так больно. Он еще никогда не чувствовал себя таким преданным, обманутым, нежеланным и презираемым. И он спрашивает себя вновь и вновь: в какой же момент он, Рик, ошибся? Нет, не может быть, что вчера. В какой именно момент отец перестал его любить? Семнадцатилетний Рик просыпается в «Надежде» посреди ночи от привычных кошмаров и даже не удивляется им. Ему больше не нужно спрашивать себя, когда они закончатся, потому что он знает: никогда. Ему жить с ними всю жизнь, и все, что он может сделать – это только смириться, как смирился с тем, что его родители именно такие. И никаких других никогда не будет. *** У Яны все идет не по плану. Еще когда родители только преступают порог школы, она уже понимает, что что-то не так. Может быть потому, что они не выглядят как люди, которые приехали забирать родную дочь из отвратительного места. Она не сразу понимает, что именно ее смущает: то ли их слишком беззаботное настроение, то ли отсутствие сумок – а она ведь намекала, чтобы они привезли ей чемоданчик для вещей побольше… Как бы то ни было, все действительно идет не по плану. Нет, на первый взгляд, все прекрасно: родители беседуют с директором прямо при Яне, и он, не стесняясь, нахваливает ее за успехи и многочисленные высокие баллы, которые девушка регулярно набирает. Дальше они все вместе идут к Владимиру Петровичу, и психолог во всех красках описывает успехи своей любимицы. Родители улыбаются. Яна тоже давит из себя улыбку, за которой еле может скрыть нетерпение. После прогулки наведываются в церквушку, в которой даже застают отца Сергия. Он, не разочаровав, тоже отзывается о девушке с теплом: и на уроках по религии она отвечает исправно, и ведет себя в церкви подобающе, и выглядит скромно: на службу никогда не носит макияж, волосы аккуратно убирает под платок, все молитвы и проповеди слушает внимательно. «Ну же, быстрее», – шепчет про себя Яна, едва заметно переминаясь с ноги на ногу. На самом деле она удерживает себя изо всех сил. Хочется подпрыгнуть до потолка, а затем побежать – быстрее, в комнату, за вещами, а потом подальше отсюда… Когда же родители садятся с ней на лавочку бок о бок и начинают как ни в чем не бывало рассуждать о приближающейся новой учебной неделе, Яна непонимающе хлопает глазами. Еще одна учебная неделя? Здесь? – А вы разве не слышали, что вам говорили наши наставники? – спросила она спустя пять минут после начала папиных разглагольствований. – Конечно, слышали, – откликается мама тут же, – и мы очень гордимся тобой. Мы видим, как ты стараешься исправиться. – Но я уже исправилась! – стараясь совладать с задрожавшим голосом, убеждает их Яна. – Я же говорила вам, что это все сплошное недоразумение. Мне здесь не место! – Дочка, за два месяца при всем твоем старании ты не могла изжить из себя эту мерзость… – подает вновь голос папа, а лицо его мрачнеет. – А даже если каким-то чудом это и произошло, ты все же должна закрепить свой успех. – Заберите меня домой! – чуть теряя контроль, почти взвизгивает Яна. – Я научилась здесь всему, чему было можно. Меня воротит от девушек. Я к ним больше на пушечный выстрел не подойду. – Мы верим тебе, – говорит мама, – но грех коварен, а искушения поджидают тебя там, где ты их никогда не ждешь. Тебе еще нужно укрепить дух и веру, прежде чем возвращаться в большой мир и подвергать себя искушениям. – У меня появился парень! – восклицает Яна, доставая свой последний туз из рукава. На самом деле, она подозревает, что родители и так в курсе: их с Васей, держащимися за ручки и обнимающимися на дискотеках, не видел разве что ленивый. Она уверена, что в той или иной форме информация до родителей дошла, и искренне не понимала, почему это не подействовало. – Мы за тебя очень рады, – доверительно говорит мама, перед этим обменявшись с папой быстрыми взглядами. – И нам казалось, что это должно быть для тебя лишним стимулом задержаться здесь подольше, разве нет? Вот оно как. Значит, переиграла саму себя. Идиотка – единственный вердикт, который Яна мысленно выносит самой себе. Она думала, что просчитала все варианты, но ошиблась. Как можно быть такой тупицей? Глубокий выдох. Надо взять себя в руки, иначе злость отобразится на лице слишком ярко. Раз уж взялась, нужно поддерживать роль до конца. И Яна изобразила неловкую улыбку. – Извините, у меня на эмоциях вырвалось. Конечно, я хочу подольше оставаться с Васей рядом, но ведь по вам я тоже скучаю. Это все так сложно и запутанно… Яна утыкается лицом в мамино плечо, чтобы не было видно, как она сжимает челюсти от злости и как ходят ее желваки. – Все будет хорошо, – мама гладит ее по голове, а Яне впервые за долгие годы хочется эту руку скинуть. – Учись спокойно, ходи на психотерапию, встречайся с Васей… Словом, будь нормальной, обычной девочкой. Здесь у тебя это получится лучше, чем дома. – Я уже излечилась, – не в силах совладать с собой, цедит сквозь зубы Яна. – Вот и чудесно. Значит, совсем скоро мы сможем в этом убедиться, и ты вернешься к прежней жизни, – кивает рядом сидящий папа, и у Яны не остается никаких аргументов. Проводив родителей и вернувшись в свою комнату, она сначала несколько минут стоит и смотрит в окно невидящим взглядом. А потом начинает со всей злости лупить по кровати ногами. Когда – довольно быстро – пальцы ног начинает саднить, она хватается за подушку и молотит ее кулаками. Когда и руки устают, поднимает ее к лицу и сдавленно в нее хрипит. На крик не остается сил. И слезы, злые, отчаянные, выкатываются из глаз всего на несколько мгновений. Кажется, чтобы по-настоящему заплакать, у нее просто не хватает сил, а может, воды в организме. Размазав тушь по щекам и абсолютно на это наплевав, Яна плюхается на кровать, вновь утыкаясь в многострадальную подушку, и почти не дышит. Была бы она чуть посмелее… Но дышать получается инстинктивно. Одна ноздря, не зажатая пухлым подушечным уголком, пропускает мало воздуха, но задохнуться не дает. Дыши, Яна, дыши. Тебе еще предстоит борьба: чуть более долгая, чем ты ожидала, ну да и пусть. В конечном итоге ты все равно победишь. Яна даже сейчас убеждена, что попала в школу по какой-то дурацкой ошибке, по насмешке судьбы, не иначе. Родители с детства в ней души не чаяли, все же единственная дочка, внешне – копия сразу обоих. Красавица: голубые глаза и белокурые косы с молодых ногтей собирали вокруг нее толпы обожателей. Ко всему прочему с поступлением в школу выяснилось, что девчушка и мозгами не обделена. Училась на пятерки, учебный материал схватывала на лету. С учителями особенно в конфликты не вступала, хотя покладистой ее тоже, пожалуй, сложно было назвать. Но за гибкий ум и хороший рейтинг, который она обеспечивала для школы, ее ценили, и ни разу не было такого, чтоб родителям приходилось за нее краснеть. От обычной среднестатистической девушки Яну отличало лишь полное отсутствие личной жизни. Несмотря на толпы ухажеров, которые вились вокруг красавицы буквально с первого класса, она ни с кем не встречалась, не бегала на свидания, и, кажется, вообще никем не интересовалась. По крайней мере, так казалось всем вокруг. На самом деле, увлечения у Яны были, и не одно. Вот только все они обычно были направлены на представительниц прекрасного пола. Ну вот как-то больше они ее интересовали, и все тут. Взгляд сам цеплялся за округлые бедра, длинные волосы и хрупкие женственные плечи. Будучи воспитанной в христианской семье, Яна прекрасно знала, насколько это «противозаконно». И ей было глубоко, абсолютнейше плевать. Все, что было нужно – это просто не палиться. Не говорить и не показывать своих истинных эмоций и желаний и воплощать их так, чтобы никто ни о чем не догадался. И Яна прекрасно справлялась: свою первую девушку она поцеловала уже в 15, а в 16 и вовсе случился ее первый раз. Совесть не мучила ее ни секунды: пока все шито-крыто, она в полном порядке. В своей одной единственной ошибке Яна винила себя до сих пор – и именно в ошибке, больше ни в чем. Она сдурила, просчиталась, и наказание, по ее собственному мнению, оказалось непомерно высоко. За одну единственную глупость она вынуждена теперь расплачиваться так, как ни за что и никогда. Ну, поддалась немного дурману. Притащила к себе домой девочку из параллели. Родителей не должно было в это время быть в квартире, а если точнее, они не должны были вернуться так рано. Все получилось так глупо, прямо как в дешевых сериалах. Но факт остается фактом, и до сих пор в голове клеймом выжжена ужасная сцена того, как мама, зайдя в комнату дочери, застает ее полуголую между ног незнакомой девушки. Яна до сих пор помнит этот крик. Не крик даже – визг, будто родительница увидела смертоубийство собственными глазами. И с тех пор вся Янина жизнь пошла под откос, практически перестав подчиняться ее контролю. Вот как сейчас: девушка лежит на кровати в самой ненавистной в мире школе и плачет злыми слезами. Все опять пошло не так, как она хотела. Одна четверть: Яна была уверена, что этого хватит, дабы задобрить родителей и вернуть свою прежнюю беззаботную жизнь. Не тут-то было: они отказались забирать ее, даже несмотря на идеальное поведение, высшие баллы по всем предметам и наличие бойфренда. Ничего не помогло. Но Яна - человек невероятно упрямый. Проплакавшись, она принялась думать: ее мозги всегда вытаскивали ее из любых ситуаций и подсказывали наилучшие решения. И здесь она тоже что-то придумает, нужно всего лишь время. *** Когда Фил говорил о том, что Руслана в школе начнут травить, он даже сам не предполагал, насколько окажется прав. Нет, поначалу все было не так уж страшно. Когда новость только распространилась (со скоростью лесного пожара примерно), Руслан в свою сторону ничего, кроме тихих смешков, не слышал. Ну да он к ним привык, так что получалось почти не обращать внимания – в предыдущей школе и похуже бывало. Там его шпыняли за все что угодно: за тональник, нанесенный на лицо, за крошечные серёжки-колечки, которые он не победил искушения надеть как-то раз на праздник; причиной тычков могла стать и яркая одежда – даже одного этого было достаточно, чтобы его все с легкой подачи самого грубого одноклассника начали называть «педиком». В общем-то, Руслан с этой кличкой даже спорить не стал. Во-первых, страшно было так, что колени тряслись. Он никогда не умел постоять за себя и искренне сомневался, что когда-либо научится. Ну а во-вторых, не такая уж это была и ложь: его и впрямь всегда привлекали исключительно мальчики. Так что мысль о том, что он должен быть девочкой, лишь подтверждалась в его сознании даже вот такими вот дурацкими способами. Руслан понимал о себе все с самого детства. Его, едва научившегося говорить, постоянно поправляли: не «пошла», а «пошел», не «сказала», а «сказал» и так далее. Руслан был послушным и быстро переучился. Хотя до сих пор периодически формулировал в голове мысли, используя женский род. Все, что было предназначено «для девочек» – так, во всяком случае, утверждали родители, – влекло Руслана нещадно и так же нещадно запрещалось. Куклы, бантики, платья, украшения… Все было таким красивым, и Руслан не мог взять в толк, почему всем вокруг можно, а ему – нет. Вскоре выяснилось, что нельзя только мальчикам. Когда ему это объяснили, он прорыдал без остановки часа два от такой несправедливости. С возрастом ограничений становилось больше, а вот понимания, почему – меньше. Впрочем, разобрался Руслан в том, что с ним происходит, не так уж поздно: лет в тринадцать. Да здравствует свободный интернет и информационная доступность. Поняв, что с ним, он сначала обрадовался (оказывается, он не один такой во всем мире!), а потом, когда осознал, что родители ни за что в жизни с этим не смирятся, впал в первую в жизни серьезную депрессию, которую одноклассники, периодически издевавшиеся и даже применявшие к нему физическую силу, только подогревали. Так что сейчас, оказавшись в «Надежде» в похожей ситуации, Руслан мужественно сжимал зубы и притворялся, что не слышит перешептываний и смешков у себя за спиной. В самом начале учебного года с ним более-менее разговаривали и общались все одноклассники. Сейчас же не осталось… ни одного. Они, словно по молчаливому уговору, резко перестали обращаться к нему, если он что-то спрашивал – не отвечали, либо ограничивались короткими фразами. Эта фаза игнора довольно быстро всем прискучила, и тогда началось «веселье». Постепенно. С началом второй половины семестра все будто отпустили себя. Шуточки стали громче, шепотки – отчетливее. Руслан теперь ловил на себе взгляды, которые никто не спешил отводить: они не стеснялись пялиться и не переживали о том, что Руслан это замечает. Первый физический толчок (в буквальном смысле) Руслан ощутил на себе в первую же неделю после каникул. Он просто шел в столовую, когда один из десятиклассников из параллели задел его плечом. Это можно было бы счесть за недоразумение, вот только взгляд, который парень кинул потом на Руслана, говорил четко: никаких случайностей здесь нет и быть не может. Руслан сам удивлялся тому, каким держался молодцом. Несмотря на то, что ему каждый раз, ложась в постель, хотелось заснуть и не проснуться, он смело вставал с постели с утра и шел в новый день, расправив свои хрупкие плечи. И плевать, что на эти плечи сыпалось все больше «случайных» тумаков и ложилось все больше груза. Руслан не знал, да и не пытался понять, что для него здесь было самым тяжелым: психотерапия, которую он получал не только в группе, но и в частном порядке, потому что у него «особый случай», уроки религиозного воспитания, на которых ему твердили, насколько он низменный и грешный, или самые обычные перемены, на которых одноклассники упражнялись в своем остроумии, используя его в качестве боксерской груши. Одним единственным светлым пятном во всей этой круговерти мрака и отчаяния был человек, на которого он мог бы рассчитывать, казалось бы, в последнюю очередь. Ну, во-первых, это был одиннадцатиклассник, выпускник. Руслан всегда общался либо с ровесниками, либо с ребятами помладше, а тут… внезапное исключение. Во-вторых, выглядел этот парень так, что про него можно было бы подумать, что он самый главный хулиган во всей школе: огромный, плечистый, эдакий ходячий шкаф, который любого может одним своим видом напугать. Вот только как бы грозно Боря не выглядел, глаза у него были добрые, как у тех самых щенков, которых он несколько раз показывал Руслану на фотографиях. Гризли, несмотря на свою угрожающую кличку, не был ни страшным, ни грубым: если честно, Руслану казалось, что это самый добродушный человек, которого он только знает. Что именно внезапно расположило Борю к Руслану, для последнего оставалось неразгаданной загадкой. Однако, факт оставался фактом: даже узнав то, что и вся остальная школа, он не перестал общаться с Русланом, а наоборот, даже стал делать это чаще. Они регулярно ходили прогуляться после занятий, иногда сидели в общей комнате, иногда делали вместе уроки. Боря в основном говорил, Руслан по большей части слушал. И в эти моменты ему думалось, что, возможно, все не так уж и плохо в этом мире. Может быть, есть еще свет и надежда, потому что вот Боря-то есть! – Руся, – однажды, будто между делом, обронил Гризли в разговоре, а увидев огромные уставившиеся на него глаза, внезапно густо покраснел. – Что-что? – не веря своим ушам, переспросил Руслан, заправляя прядь светлых волос за ухо, будто это могло помочь ему лучше расслышать собеседника. – Прости, – мгновенно стушевавшись, Боря отвернулся, пытаясь скрыть неловкость. – У меня случайно вырвалось. Если тебе неприятно, я больше никогда тебя так не назову. – Нет, – еле слышно откликнулся Руслан, сам чувствуя, что начинает алеть. – Мне очень понравилось. Звучит так… гендерно-нейтрально. – Какие словеса-то заморские, – пытаясь скрыть смущение, попытался пошутить Боря. – Я таких и не понимаю даже. Нет, правда, ты не против, если я буду к тебе так обращаться? – Нет, – все еще заливаясь как маков цвет, покачал головой Руслан, и с тех пор Боря ни разу не обратился к нему по-прежнему. *** Тонкая рука легко, почти небрежно сжимает карандаш, который скользит по очередному клетчатому листу бумаги. Рику уже несколько раз доводилось наблюдать за тем, как Фил рисует. Парень больше не стесняется и не боится этого, хотя стоит оказаться рядом кому-то еще, тетрадная страница тут же закрывается, а карандаш пугливо прячется в пенал. Фил боится показать кому бы то ни было то, что он продолжает втихомолку заниматься своим увлечением. А Рик, в свою очередь, испытывает совершенно дурацкую гордость, оттого что посвящен в эту маленькую тайну. Они сидят в пустом классе математики. Рик уже доделал домашнее задание, так что сегодня после ужина он будет совершенно свободен. Чем занимался Фил, для него оставалось загадкой до тех пор, пока он, отложив учебники, не оглянулся на сидящего на соседнем ряду Феликса и не вцепился глазами в тетрадный лист. На нем сегодня был портрет. Как уже успел заметить Рик, художник-самоучка не очень любил рисовать природу – делал это редко, и скорее от нервов, чем от настоящего желания. Рик в одном из разговоров выцепил из рассуждений Фила цитату о том, что натюрморты, дескать, зло, и потом еще долго катал эту фразу на языке, не понимая, чем она его так забавляет. А по-настоящему Фил любил рисовать что-то живое, что «имеет характер» – опять же цитата. Поэтому под его карандашом или ручкой обычно возникали животные, птицы и люди. Вот и сегодня Рик увидел на портрете смутно знакомое лицо, и у него ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что Фил изобразил их учителя истории: те же узкие очки, тот же грустный взгляд и острый подбородок. На миг Рик ощутил прилив странной ревности: ему почему-то стало обидно, что на портрете изображен именно историк. Ну что, в школе больше некого нарисовать, что ли? – Покажешь, что получилось? – негромко обратился он к Филу, понаблюдав за движениями карандаша еще пять минут и убедившись, что портрет приближается к завершению. – Окей, – не оборачиваясь, откликнулся Фил и сделал еще пару длинных росчерков в нарисованной шевелюре их учителя. – Вот, смотри. Он поднимает тетрадь и демонстрирует Рику работу во всей красе. Сходство просто изумительное, будто Фил срисовывал с фотографии. Как он вообще ухитряется запоминать такие детали? Даже маленькие складочки возле губ – в точности такие, как у преподавателя, просто магия чистой воды. – Почему вдруг решил его нарисовать? – стараясь звучать как можно беззаботнее, поинтересовался Рик. Фил кинул на парня озадаченный взгляд, прежде чем ответить: – Да он просто первый пришел в голову. Сегодня я на уроке истории никак не мог сосредоточиться на материале и вместо этого изучал лицо нашего учителя. Оно довольно выразительное, есть несколько ярко выделяющихся черт. Вот и решил его запечатлеть. Вновь волна каких-то жгучих эмоций омыла Рика на секунду – не то злость, не то досада, а может, и вовсе зависть. «Может, я тоже хочу уметь так рисовать!» – тут же мелькнула в голове оправдательная мысль, но мгновенно угасла. Никогда ему это не было интересно. И сейчас Рику тоже хотелось не изображать, а… быть изображенным. Но он резво прогнал от себя эту мысль. Так что вместо ответа Рик просто нахмурился и промолчал. Фил истолковал его реакцию по-своему: – Что, думаешь, непохоже получилось? – Непохоже, – сам не поняв зачем, тут же соврал Рик. Нет, ну как дитя малое! Фил же, даже не выглядя обиженным, лишь пожал плечами. – Наверное, ты прав, – и он потянулся к листу, чтобы вырвать его из тетради и отправить в мусорку, как делал со многими предыдущими. – Нет, подожди, – Рик встал так стремительно, что Феликс даже вздрогнул легонько. Парень удивленно вскинул на него взгляд, а Рик ни с того ни с сего положил ладонь прямо на рисунок, не давая его повредить. – Не выбрасывай, – попросил он негромко, продолжая держать руку на тетради, пока на лице Фила недоумение сменялось интересом. – Почему? Ты же вроде сказал, что непохоже, – в голосе Фила слышалась улыбка, и Рик, совершая большую ошибку, встретился с ним взглядом. Глаза, в отличие от губ, и вправду улыбались: лазоревый взгляд устремился на Рика, и кажется, был способен прожечь в нем дыру, словно лазер. Смотреть Филу в глаза, все равно что смотреть на солнце без очков: невозможно. Слишком это ярко и ослепительно, так, что даже больно. – Мне просто… жалко твоих стараний, – попробовал выкрутиться Рик, утопив взгляд в парту и чувствуя, что отчего-то смущается. – Хорошо, не буду его рвать, – пообещал примирительным голосом Фил, и, очевидно, желая высвободить тетрадь из-под пресса Рика, легонько оттолкнул его ладонь. Ток. От макушки и до самых пяток. Пронзил, прострелил, и вернулся обратно – к той точке, в которой соприкоснулись их руки. Рику бы отшатнуться в сторону, отдернуть ладонь, но он так поражен всколыхнувшейся внутри бурей, что стоит истуканом, сподобившись только убрать пятерню с тетради, позволяя Филу выудить ту и закрыть. Парень, кажется, даже не заметил, что что-то случилось: занялся складыванием своих вещей, пока Рик, стоя рядом, не понял, что не дышал несколько полноценных секунд. За ужином Рик, привычно сидя за столом напротив Фила, совсем непривычно прятал от него глаза и вообще старался даже не смотреть в сторону парня. Потому что ощущал… неловкость и стыд. Будто произошло что-то особенное. Будто пробежавшую по всему телу искру мог ощутить не только сам Рик, но и Фил заодно. Глупости. Закончив трапезу раньше всех и глубоко в душе радуясь, что уже успел сделать все уроки, Рик стремительно покинул столовую. Заскочив в комнату, дабы одеться, он почти выбежал на холодную улицу. На школу к тому времени уже опустилась темнота: лес, казалось, шумел чуть громче обычного, ветер завывал, безуспешно пытаясь пробраться под теплую куртку и намотанный почти до носа шарф. Фонари, окружавшие территорию, уже зажглись, делая атмосферу вокруг немного загадочной. Сунув руки в карманы – чтобы не мерзли, – Рик двинулся уже по привычному маршруту, вокруг школы. На улице не было ни души, отчего у него появлялось странное ощущение запрещенности собственных действий. Но было оно абсолютно напрасным: выходить на улицу им запрещалось только после отбоя, а до этого они могли спокойно проводить время там, где считали нужным. Нет, на самом деле запрещенными были вовсе не действия Рика, а его мысли. За последние недели общения с Филом, во время наблюдения за ним на уроках, в коридорах, на дискотеке и даже в церкви, Рик все больше понимал одну очень очевидную вещь. Но была она до того тошнотворно-неправильной… Что у него просто не было сил в этом признаться самому себе. Но вот сейчас, шагая по темной дорожке в сумерках, он вынужден был произнести в голове самые страшные слова. «Он мне нравится». – Господи. За что. Почему опять я? Рик не знал, на кого ему злиться. Не понимал, за что ему это. Не представлял, что с этим делать, потому что все попытки сделать хоть что-то терпели потрясающе-неизбежный крах. Не смотреть на Феликса не получилось. Не общаться с ним – тем более. Не получилось так же побороть искушение проводить с ним время после уроков, подготавливая ли домашнее задание, или сидя в библиотеке, или просто прогуливаясь… Ну какой же слабак. Ничего не может, ни на что не способен. Не настоящий мужчина – тюфяк. Рик сжал кулаки и задышал быстрее. Нет, нельзя поддаваться ярости, надо успокоиться и что-нибудь придумать. Разумеется, самым эффективным способом было бы просто-напросто уехать подальше от своего искушения, только вот в его ситуации это невозможно. Отец ни за что не заберет его отсюда, даже если Рик будет умирать – он почему-то был в этом абсолютно уверен. Так что остается… что? Терпеть. Просто смириться с тем, что есть, и терпеть, надеясь, что некстати возникшая симпатия никак не помешает его здесь обучению и успешному окончанию школы. Ведь это всего лишь эмоции. Они ничего не значат. Рик ведь ничего не делает. Он просто чувствует, а чувства сами по себе не могут быть вредны… Мысли – дурные, да, но они ведь никак не повлияют на человека, на которого они направлены… А значит, и вред не так велик, и грех не так тяжек. Конечно, лучше бы этой симпатии не было совсем. Но даже если она есть… Это не значит, что она разрушит его судьбу, так? Ведь не значит! – Рик. Голос заставил вздрогнуть – чего не получалось ни у холодного ветра, ни у тревожных мыслей. Рик прекрасно знал, кого увидит, когда медленно оборачивался к позвавшему его парню. Волосы Феликса торчали из-под шапки в разные стороны, а куртка была распахнута, будто он не успел ее застегнуть, выбегая из школы. Не говоря ни слова, Рик возобновил ходьбу, давая Филу возможность самому догадаться о его нежелании сейчас разговаривать. – Ты исчез после ужина, я уж было подумал, что что-то случилось, – сказал одноклассник, подстраиваясь под темп и зашагав рядом. Рик промолчал. А потом, сам от себя не ожидая, вдруг взорвался: – А может и правда случилось, тебе-то какое дело? Феликс взглянул на Рика удивленно. Парень, конечно, всегда был немного угрюмым, но вот грубым его сложно было называть. Поэтому внезапный выпад Фил не воспринял всерьез, а лишь недоуменно вздернул на собеседника брови. – Я один побыть хочу, – продолжая шагать вперед чуть быстрее, заявил Рик. Обычно Фил не любил лезть и навязываться, он всегда уважал чужое личное пространство. Но тут что-то ему не дало поступить так, как обычно. И он продолжил путь с неизвестно почему злящимся Риком, готовый даже получить за это в глаз, если потребуется. – Ты можешь рассказать мне, – голос спокойный и примирительный. – Ты ведь уже много чего личного мне доверил, почему бы не поделиться и сейчас? Если это связано со школой, то я смогу помочь, у меня большой опыт… – Тебе когда-нибудь нравился парень? Рик резко остановился, чтобы задать этот вопрос. Так что Фил, идущий чуть позади, едва в него не врезался. Он всмотрелся в темноту кофейных глаз своими синими озерами и хлопнул ресницами пару раз – очевидно, от непонимания, почему они внезапно заговорили об этом. – Я… не знаю, наверное, в моей жизни была пара симпатий… Но это не то что бы было всерьез. Я никогда не влюблялся, если ты об этом. – Ну и в жопу тогда твой опыт! – рявкнул Рик, снова разворачиваясь и направляясь к самому дальнему участку территории, ближе к спортивному полю. Фил настолько опешил, что лишь сумел открыть рот, но так и не закрыл. Прежде чем снова начать догонять Рика, он простоял на месте, должно быть, с минуту, будто врос в землю, после того как услышал несвойственные Рику громкие грубоватые выражения. – Подожди, что ты хочешь сказать? – догнав его, чуть запыхавшись, спросил Феликс. – Тебе понравился кто-то? – Нет! – резко, громко и грубо. – Никто мне не нравится, понятно? Я просто говорю, что ты ничего не смыслишь, не понимаешь степень греха… Не знаешь, как я мучаюсь до сих пор из-за истории с Пашей, потому что ты никогда не испытывал ничего такого, и совесть тебя не мучила! – Кто сказал? – Что? – Кто сказал, что я ничего подобного не испытывал? Если я не влюблялся всерьез, это еще не значит, что у меня не было чувств к парням. – А что, были? – Были. Рик сбито дышал, не зная, что еще сказать. – И что ты с этими чувствами делал в таком случае? Раз уж ты такой опытный – поделись, будь добр, – голос Рика сочился ядом и сарказмом, но почему-то Фила это совершенно не задевало. Поэтому, отвечая, он говорил точно так же расслабленно, как обычно: – Мирился с ними. Один раз попытался добиться взаимности. – И как, получилось? – Рик задал этот вопрос куда более заинтересованным и встревоженным голосом, чем бы ему хотелось. – Ну, можно и так сказать, – Фил покривил губы, складывая руки на груди. – Ты ведь знаешь, что я целовался с парнем: я об этом даже на сеансе у психотерапевта как-то раз рассказывал. Собственно, про этого мальчика и шла речь. – Вы были в отношениях? – почти задушенно. Рик даже не знал, какой ответ был бы для него более приемлемым, потому что по ощущениям – никакой. – Не были, – сказав это, Фил приблизился к Рику на шаг, внимательно всматриваясь в его лицо, едва различимое в сумраке. Свет фонаря, от которого они отошли уже на значительное расстояние, ронял на лица глубокие тени, не позволяя как следует разобрать эмоции. – Вот только… нам это никак не мешало экспериментировать. – О чем ты? – Рик, кажется, теперь по-настоящему испугался. Горло сжалось так, что ему казалось, что он сейчас задохнется. А голова начала кружиться: ей совершенно явно не хватало кислорода. – Ни о чем, – четко рассмотрев панику в глазах собеседника, пошел на попятную Фил. – Я не понимаю, к чему это все, и почему ты так реагируешь, Рик. Правда. Симпатии, поцелуи… Это всего лишь… – Грех! – Рик рявкнул это слово громко и грубо, но в груди начало что-то сжиматься и пульсировать, и он чувствовал, что если сейчас не будет кричать, то позорно расплачется. – Это грязь и грех, и это неправильно, и я отвратителен, я не должен… Фил шагнул еще ближе: теперь их с Риком разделяли каких-то жалких пара сантиметров. Он неожиданно поднял руку, и тонкая ладонь легла Рику на шею – если бы не плотный шарф, этот жест мог бы оказаться весьма интимным. Он поймал взгляд Рика, хотя тот изо всех сил пытался избежать зрительного контакта. – Тшш, – прошелестел Фил успокаивающе, и дрожь от сдерживаемых рыданий, которая била все тело Рика в течение последних минут, внезапно прекратилась. – Не бойся. Все не так плохо. И вовсе ты не отвратительный. Рик всматривался в глаза напротив. Синие омуты, в сумерках выглядящие темнее, чем обычно, затягивали в себя, как черные дыры. Наверное, Фил был бы замечательным гипнотизёром, если бы когда-нибудь надумал проявить к этой области интерес. Ведь наверняка у гипнотизёров именно такие глаза: чуть-чуть потусторонние, завораживающие, бездонные. А сейчас еще и прикрытые слегка, что делало взгляд … томным, почти нежным. Рик натужно сглотнул, и не отдавая себе отчета, невольно перевел взгляд на губы. Вот она, родинка, тут как тут: даже в сумраке вечера выделяется крохотным темным пятнышком на верхней губе и выглядит такой одурманивающе-заманчивой… Рик не успел подумать – ему просто некогда было думать. Прежде чем он понял, что делает, он уже касался этой сводящей с ума родинки и чувствовал только мягкость, нежность и теплоту чужих губ. Миллионы фейерверков разорвались в голове, перед глазами заплясали яркие пятна, сердце сорвалось в бешеный галоп, а в мозгу билась только одна идиотская мысль: «Да, да, да!!!» Это потрясающее сладкое безумие продлилось всего несколько секунд. Рик только и успел, что нежно замкнуть верхнюю губу Фила между своих, как почувствовал, что чужая ладонь, еще недавно лежавшая на его шарфе, переместилась к нему на грудь и мягко надавила, отстраняя. Рик поднял абсолютно ошалевший взгляд на Фила и увидел, что тот хмурится. Нет, он не выглядел рассерженным и даже удивленным не казался, как ни странно. Но радости в его глазах не было: лишь тревога, которая вкупе с нахмуренными бровями могла значить только одно. Рик снова не успел подумать. Кажется, последние полчаса он жил на чистых инстинктах. Он резко сбросил с себя руку Фила, все еще упирающуюся в него, и побежал: вполне в буквальном смысле слова. Ему плевать было, как это выглядит со стороны, плевать было, что он сейчас выглядит не только греховодником, но и трусом. Плевать было на потенциальных первых встречных, которые могли бы увидеть его и проводить недоуменными взглядами. Ему было все равно. Он бежал до самого здания, едва не задыхаясь, а влетев в главные двери, даже не заметил Яну, которая на кой-то фиг решила на ночь глядя прогуляться по первому этажу. Ловко срулив с траектории, на которой ему попалась блондинка, он, почти не слыша возмущенного шипения в спину, мгновенно взлетел по лестнице и с грохотом захлопнул дверь в свою комнату, оказавшись внутри. У Рика было полное ощущение, что он только что спасся от погони. Вот только не спасся. Мысли и образы только что случившегося, от которых он так старательно хотел сбежать, настигли его мгновенно. И он упал на кровать, до боли сдавливая виски, и думая о том, что предпочел бы что угодно: сойти с ума, напиться лекарствами до потери памяти, стукнуться головой и получить амнезию… Что угодно, только бы забыть навсегда эпизод, что с ним только что произошел.