Дороги сплелись в тугой клубок влюбленных змей И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло… Лукавый, смирись! Мы все равно тебя сильней И у огней небесных стран сегодня будет тепло.
(«Дороги», гр. Мельница)
13-14 мая 1303 года, Темерия Рабочие разбирали сгоревший дом; кашляя от нестерпимой вони, ломали уцелевшие стены, дробили камень, выносили, складывая на телегу, горелые доски. Мешали вести торговлю. Фонтан — струя воды все еще вырывалась из распахнутого рыбьего рта — тронулся тоненькой корочкой льда, такой, какую легко проломить и одним пальцем, не то, что кулаком, и только там, куда попадала вода, виднелось через полынью темное дно бассейна. Кеаллах с сомнением покосился на Воровскую башню, сверкавшую инеем. — Прогонят. Этот не нужный. Каэл сжал рот, надевая на средний палец гербовое кольцо. — Посмотрим, — ответил он. Сержант поглядел устало на них, отрясавших с одежды снег. — Спрашивали вас, господа особисты. Настоятельно интересовались расположением. Ну, вы обиды-то не держите, коль знал бы, так и сказал. Так вы ж не доклались! — Еще бы я вам докладывался… — проворчал Каэл, бросая ему недовольный взгляд, — кто спрашивал? Как выглядел? Не понравилась ему эта новость. Кто бы их не искал, добра от него не жди. Разве что кто-то от Тайлера, или даже он сам, но на такую удачу рассчитывать не приходилось. Сержант внимательно оглядел Кеаллаха. — Да вот, господин офицер, на вашего друга похож, — ответил он, поразмыслив, — глаза черные, борода стрижена. Именем не назвался. Каэл стиснул кулаки. Кеаллах свел брови, качая головой. — Что, не рады? — удивился сержант, — так он ведь отставшим сказался! Каэл кивнул. — Поищем. Яруга действительно делила людей внешне, им и рта раскрывать было необязательно — делила неуловимо и недвусмысленно. Исключение составляли только шпики высокой квалификации и дети войны. Но так быстро, за две ночи и один день? Не иначе — искал их маг. — Когда спрашивал? — Вечером. Каэл поправил на плече тяжелый мешок. Мешок, в котором хранилось все, добытое в Хаэрн Кадух. Все, что обрело непомерную цену. Скрипнула под одеждой кольчуга. — Лошадей. Нас уже ждут. — Это можно. Возьмите в конюшне двух. Сержант пожевал губами, поправил лилию на плече. — И вот еще что, господа особисты. Я служу Темерии, но… — он старательно щелкнул каблуками и так напутствовал их, — в следующий раз постарайтесь уж стороной миновать мою площадь. Проблем от вас много.***
Лошадей им дали, но кое-каких. Каких не жалко. Пегая старушка, доставшаяся Каэлу, вяло помахивала хвостом и явно считала, что на старости лет заслужила покой и корыто овса, а не колени, стынущие в снегу. Эх, то ли дело Тоскана… Путники, что покидали Горс-Велен, стражу у ворот беспокоили так же мало, как и блохи, копошившиеся в рыжей шерсти кота, вылавливавшего мышей в кордегардии. Отъехав от города на преизрядное расстояние, так что и крепостные стены скрылись из виду, они встретили одну лишь скрипучую телегу; коняга смиренно передвигала ноги, а старик, сидевший на козлах, свесил голову в капюшоне на грудь и спал, должно быть. Кеаллах осадил коня. Плащ, способный, по уверениям контрабандиста, хранить от стрелы и меча, от воды, ветра и прочих нелепых случайностей, что могут выпасть в дороге, за такие деньги мог бы и меховую оторочку иметь. Его знобило. — Этот Вызимский тракт? — спросил он, покосившись на Каэла, и изо рта вырвался клубок белого пара, — что-то никого не видать… Каэл покачал головой, оглянувшись через плечо — но Горс-Велен истаял позади в снежной дымке. Вдоль дороги, лежавшей промеж холмов, тянулся густой зеленый ольховник, присыпанный снегом. — Нет. Мы выехали через восточные ворота, — ответил рыцарь, — это дорога на Хаггу. Осмотреться хочу, понять, не спешит ли за нами кто. — За нами могут следить, — согласился Кеаллах, — да что там, за нами наверняка следят! — Подождем, — сказал Каэл, туже подтягивая перчатки, — встретим. Будь наготове. Это, скорее всего, чародей. Кеаллах поморщился и кивнул. Тягучая тишина, какой не бывало днем в середине мая, звенела кругом, нарушаемая одним только фырканьем лошадей да скрипом неспешно удаляющейся телеги. Переглянувшись, они свернули в ольховник и поднялись на ближайший холм, скрыв лошадей от ветра и глаз за его скалистой верхушкой. — Я смогу, — сообщил Кеаллах, проверив новый, туго скрипнувший лук, — до дороги недалеко. Лошади — делать нечего — рыли копытом снег, фыркали недовольно, когда снеговой холод проникал в нежный нос — но добрались до травы и затихли. Непогода понемногу унималась. Снегопад редел, и ветер, врывавшийся в пространство между камней, выбранное для засады, казалось, становился теплее. Кеаллах жалостливо глядел на лук, спрятанный в самое сухое место, на дорогу — и снова на лук: сырость и снег были здесь всюду. Заботливо проверил Шепот, свернувшуюся в поясной сумке, долго не решался — и все-таки закурил. — Вы нарушили слово, — сказал он Каэлу, глядевшему на дорогу, не отрываясь, — и скрыли этот от меня. Рыцарь спиной прислонился к камню. — Вот угораздило же сболтнуть! Понял все, значит, — проворчал он, скрестив на груди руки, — я не мог помешать. А скрыли да, скрыли, ради твоего же спокойствия. — Не нужный весь этот! Пусть делает, что хочет. Или берет, кого хочет, — сердито выпалил Кеаллах, — но пусть говорит честный. Пусть не скрывает! Каэл поперхнулся. — Так и не мне бы говорил, а ей, — предложил он, — ты ж лицо свое не видел тогда. Мне, и то не хотелось спорить — или удар бы тебя хватил, или за нож схватился б. — Да не схватился бы я… — возразил Кеаллах и отвернулся. Пальцы на ногах стыли. Три подводы — одна за другой — протащились на восток; к Горс-Велену, увязая в снегу, двигалось большое семейство кметов — одних детей, которым непогода была в забаву, пятеро было. Но ни вооруженного отряда, ни одинокого подозрительного путника на занесенной дороге не появлялось. — Этак мы ничего не высидим, — сокрушенно заметил Каэл, — пора ехать. Вернувшись в седло, они пересекли дорогу и, минуя пологие холмы, двинулись в сторону тракта на Дорьян.***
К вечеру снег начал таять, превращаясь в мокрую вязкую кашу под копытами лошадей. Решив не дожидаться темноты и не въезжать в деревню, признаки которой замаячили на дороге, Каэл повернул в лес. Хлебом и сыром, захваченными из Горс-Велена, они закусили еще днем, пока лошади жадно припадали к быстро текущему ручью; еда еще оставалась, но Кеаллах изъявил желание поохотиться. Три куропатки, довольно тощих, не успевших еще нагулять жирка, стали ему добычей. С деревьев капало, но невдалеке от заросшей лесной дороги нашлась поляна, вполне годящая для того, чтоб встать на ней на ночь. С костром возникла проблема; долго пришлось возиться, просушивая дрова. — Один охотится, — насмешливо заметил Кеаллах, — готовит другой. Каэл с сомнением хмыкнул. Готовили обычно другие, не он. Вот похлебка, право слово, ему удавалась… да и тыквенная каша на молоке была неплоха… но куропаток он сжигал всякий раз; сжигал, но толика правды была в словах Кеаллаха. Кеаллах достал отцов меч; достал и, положив на колени, долго смотрел на вязь рун, бегущую по клинку. Смотрел и молчал, но встряхнулся, как пес после реки, живо вскочил, неумело вставая в стойку. — Займись со мной, Каэл. Мне надо. Каэл поворошил угли и задрал голову — в разрывах облаков отгорал закат. — Скоро стемнеет. Да и земля размокла, грязь это, а не земля. — Да хоть немногий! — Немного можно, — согласился рыцарь и обнажил корд. Кеаллах двигался хорошо, гибко, будто танцор, да и меч держал крепко — его, по крайней мере, сразу выбить не удалось. Но этого было мало, слишком мало, чтоб спокойным за него оставаться. — Мечом, как цепом, машешь! — выбранил Каэл и тут же, коротким движением, хлестнул его по ноге. Клинок, дело ясное, пришелся плашмя, но и этого хватило Кеаллаху, чтобы взвыть в голос, чтоб отшатнуться. Кеаллах оперся на колено, поднял голову и часто задышал. — Вот! — согласился Каэл, — этак ты совсем вымахаешься, а враг твой и пота со лба не отрет! Кеаллах кинулся, но рыцарь, скупо шагнув в сторону, хлестко шлепнул его по спине. — Так дело не пойдет, — велел Каэл, — встань в стойку. Да, вот так. Я буду бить, ты будешь защищаться. Он атаковал куда медленнее, чем мог бы, обозначая, куда нанесет удар, и Кеаллах успевал защититься. В половине случаев успевал. Получив с десяток ушибов и выпачкав в грязи свой плащ, он стал осторожнее; движения стали бережливыми, обрели некую четкость. Мог, мог из него еще выйти толк! А куропатки, конечно, сгорели… — Это, друг мой, куропатка по-черному, — усмехнулся Каэл, разыскивая в бедной птице съедобные еще куски, — народный темерский рецепт. Кеаллах пренебрег ужином, выразив желание первым вступить в караул. На том и порешили.***
Кровь во рту, на зубах — он чувствовал ее, неостывшую, сладкую кровь. Он несся по следу, желая еще. Человек слабел, оставляя кровавые следы на палой листве — он знал это. Он гнал его к озеру. Так уже было, и так было не раз. Взметнув руками, человек остановился на берегу, но темная гладь лесного озера по-прежнему хранила безмолвие. Человек медленно развернулся, обнажая меч… В темных глазах Фольтеста не было страха — горели они, будто уголья. Пес прыгнул, присев на задние лапы — зубами он метил в горло. И завизжал, прянув в сторону — холодный взгляд зеленых глаз, казалось, живьем снял с него шкуру…***
Проснувшись, Каэл долго лежал, глядя в темное небо, не в силах пошевелиться. Боль, которую он испытал во сне, прилипла к коже, будто ил после купания в озере, забилась в самые поры. Сон больше не приходил, и он сменил Кеаллаха на пару часов раньше, чем собирался. Настырно звенела ночная птица; кричала отрывисто, сожалея о несбыточном счастье. Юнод сказал ему — убить того, кто проклял, самое верное средство разрешиться от бремени этих снов. Никаких козлов, никакой жертвенной крови… Но Жак из Спалли вряд ли подпустит его достаточно близко, укроется, как трус, в крепости своей в Мариборе. В кустах раздался отчетливый шорох — но это был еж. Всего лишь еж… Время тянулось, как тягучее тесто. Птица смолкла, и Каэл вскинулся, удивленный, привыкнув уже к ее отрывистым крикам. Прислушался. Пригляделся. Увидел. За ним внимательно наблюдали, раздвинув кусты с другой стороны дороги. Наблюдали безмолвно, недвижимо и грозно. Кто это был, Каэл понять не мог, но знал — чтобы обнажить меч, ему потребуется всего пара мгновений… Но не хотел он до этого доводить, не хотел. Толкнул Кеаллаха, куда дотянулся, но повстанец издал лишь неразборчивый сонный звук. В наступившей тишине Каэл услышал больше, чем хотел бы услышать в ночном лесу со спящим товарищем — за спиною у неизвестного, следившего за ним из кустов, шагали многие десятки, не по дороге шагали, но крылись, как тати ночные, в тенях. Он затаил дыхание и спокойной рукою подкинул в костер просушенных веток. Кусты неслышно сомкнулись. На него обрушилась тишина.***
Кеаллах зевнул во весь рот, согревая в руках ком нерастаявшего чистого снега. — Опять этот твой сон? — спросил он, растирая снег по лицу, — Шепот замерзла, потерпи уж пару дней с лекарством. — Да какой сон! — сердито ответил Каэл, — пойдем, сам все увидишь. Их было мало, следов — те, кто прошел мимо них этой ночью, передвигались умело, блюли осторожность, стараясь попадать след в след. Но следы все-таки были, и ночные путники ошибались, путались в темноте, что не укрылось от Кеаллаха. — В основном мужчины. Но есть и немного женщин, — заметил он, — в мягкий кожаный обувь. Этот действительно был не сон. — Возвращаемся на тракт, — немедленно сказал Каэл, — греб я от такого соседства. Кеаллах, посмотрев на своего конька, тяжело вздохнул; та мазь, что он давным-давно приготовлял для Ульфгара Дальберга, в пору пришлась бы теперь ему самому. Тракт основательно развезло; местами колея была уже по колено, и в одном из таких мест встал широкий, тяжелый рыдван. Ни всадникам, ни пешим он не служил помехой, но прочее движение, и без того трудное, остановил. Помощников и без того набралась целая уйма — они вдвоем проехали мимо. Близ Дорьяна тракт разливался на три рукава — одна дорога вела прямо к городу и, минуя его почти что у самых стен, заканчивалась у Вызимы, на огромной дамбе, ведущей вдоль прудов и каналов. По правую руку на юг стремился Мариборский тракт, облепленный деревнями, влево — долгий путь до переправы через Понтар. Каэл тяжко вздохнул, поглядев на указатель, и не сказал ничего. На перекрестке громоздился постоялый двор, неладно скроенный, да крепко сшитый, и был он полон народа, гудевшего, как шмели. — Не бойтесь, дяденька рыцарь, для вас-то уж местечко найдется, — обнадежил рыжий, вихрастый мальчишка-конюх, схвативши пегую под уздцы, — хоть окоченели все и поломалися, а найдется! Да и проповедь давать будут! Ему, вертлявому, казалось, угли палили пятки — он пританцовывал, не способный ни минуты стоять на месте. — Какую еще проповедь, малец? — Так эта… я-то почем знаю? Сказали — будут, а какую будут, не сказали! Мало у Каэла было желания снова столкнуться со служителями Вечного Огня, но поесть, отдохнуть самому и проявить участие к заднице Кеаллаха, на которого уж было жалко глядеть, так он морщил лицо, надо было, как не крути. Плох тот солдат, что об еде и отдыхе забывает, не пригоден — а между тем, частенько он в последнее время забывал и о том, и об этом. Пусть своей очереди пришлось дожидаться, но сочные колдуны с перцем и с хреном, горячий острый бульон и свежий, только из печки хлеб в кого угодно вселили бы бодрость духа. Каэл ослабил пояс. Стало хорошо, сыто и дремотно… Кеаллах дергал его за рукав. — Пойдем, разведаем обстановка, — говорил повстанец, — там целый толпа собралась, видать, важный говорят что-то! Каэл огляделся — минуту назад в харчевне яблоку негде было упасть, а теперь вон краснолюды резались в гвинт, купцы сидели, дела свои обсуждали, а остальные делись. И женщина с плачущим ребенком на руках, и дворянин с гербом поперек груди, и приезжие, вытолкавшие из грязи рыдван. Под развесистым дубом у самого перекрестка — когда успели? — стоял помост, сбитый на скорую руку. Белые одежды были на проповеднике, не отмеченные никаким знаком, длинный подол до колен посерел от грязи и пыли. Крепкий был мужчина, нестарый, волосы носил длинные и глотку имел луженую. Из луженой глотки вырывались слова, которые Каэл слышал уже не раз и предпочел бы не вспоминать обстоятельств, при которых их слышал. Слова эльфийского пророчества вырывались из этой глотки. …руками тех, кому суждено спастись… — Будут ли это ваши руки, братья? — резко спросил проповедник, — или предпочтете вы пасть во прах, и повергнуть следом ваших жен и детей? Народ заволновался. Охнула баба в вязаном сером платке. Вперед протолкался дворянин с гербом на груди. Герб казался знакомым — две рыбы и чаша посреди них, но Каэл вспомнить не смог. — Вот уж дудки, почтенный, — встав рядом с помостом, к проповеднику вполоборота, он покровительственно улыбнулся толпе, — темную душу легко запугать, а я вот что скажу: пускай бы и реки вышли из берегов, а присягу я уже дал. Фольтесту Темерскому дал присягу, а не какой-то там королеве! Мятежом твои речи попахивают, почтенный, мятежом и подстрекательством! Его не оставили без ответа. — Ну, милсдарь, легко ли вам говорить! А нам чем король поможет, коль посевы теперича вымерзнут? — Да, коль жрать нечего станет! — А коли города рухнут, так токмо мы и останемся! Проповедник улыбнулся потрескавшимися губами. — Вы забудете, что такое жалобы, ибо справедлива она, — посулил он, вознося руки, — вы забудете, что такое бедность, ибо мудра она! В его ладонях блеснуло золото, и он швырнул монеты в толпу. Каэл дождался, покуда стихнет, и протолкался вперед, презрев предостерегающий взгляд повстанца. — Не безумствуйте, люди! Или одного снегопада, что тут же и кончился, достаточно, чтоб вселить страх в ваши души? — спросил он, вставая рядом со дворянчиком, что возмущенно выхватывал воздух раскрытым ртом, увидев, как люди дрались из-за брошенных монет, — быстро же вы! Мало было эльфских сказок в былое время? Доныне живем, и дальше жить будем! Плюньте на эти байки и расходитесь! Никто не ушел. — Пусть еще монет даст. Как по мне, так все едино, хучь король, хучь королева, главное, чтоб пожрать было в погребке! — Так и короля-то никто не видел! Год, почитай, шутка ли? Каэл, рассержен сверх всякой меры, обернулся к проповеднику. — К чему это все? Зачем ты людям морочишь головы? — спросил свистящим шепотом рыцарь, — ты… ты человек. Не эльф! Я не понимаю… Проповедник снисходительно улыбнулся. — Так и не суди о том, что превыше твоего понимания. Я предупреждаю малых сих, я предлагаю им жизнь — именем ее, — обвиняющий перст уткнулся Каэлу в грудь, — вы же двое сулите им смерть. Каэл посмотрел на него, как на душевнобольного, и вновь взглянул на людей. — Если случится неурожай, король не оставит вас своим попечением. Так было, есть, и так будет впредь, — пообещал он. — Не только король, — подбоченился дворянин с рыбами, — все мы! Со стороны Дорьяна по дороге несся отряд. Несколько коней летело во весь опор, и комья грязи вылетали из-под копыт. Каэл сощурился — красные плащи были на всадниках, красные попоны на лошадях. Роза пылала на знамени, трепещущем на ветру… Патруль Ордена въехал на перекресток. — Смотрите, люди, — громко сказал проповедник, — смотрите и помните. Каэл быстро кивнул Кеаллаху — и смешался с толпой. Она поредела, впрочем. Часть паствы, не желая искушать судьбу, вернулась в трактир. Орденцы спешились. Было их пятеро, и были они, как на подбор — высокие детины, широкоплечие. Неужто других в Орден и вовсе не брали? Четверо оттеснили оставшихся, не распуская рук, но одним своим видом, а пятый, возвышавшийся и над ними, как ратуша — шагнул к помосту, снявши свой шлем. — Ты повинен в преступлении против Огня Негасимого. Ты повинен в тяжком грехе против этих людей, в речах повинен, недозволенных и запретных, — прогремел голос, и показался знакомым Каэлу, — сдавайся. Сдавайся, и облегчишь свою участь, еретик. — Это Четырнадцатый! — ахнул Каэл, толкая в бок Кеаллаха, — ты посмотри — лицо, голос, стать… все его! — Правду говоришь, похожий… — прошептал в ответ Кеаллах, — но как возможно? — Черт бы меня забрал, если знаю… Проповедник не шелохнулся. Безмятежным осталось его лицо. — Придет время, когда вы будете стерты с лица земли. Уничтожены в числе первых, — он раздвинул губы в улыбке, и тенью была она, тенью, скользнувшей над перекрестком посреди Темерии, — по какому праву требуете вы, чтоб я сдался? Разве нарушил я закон? Разве поносил короля? — Нарушил! — выкрикнул дворянчик с рыбным гербом, — поносил! — Можете попытаться, — ответил Четырнадцатый, взметнув огненной гривой, — я действую по приказу Магистра. Ты отказываешься сдаваться, верно я понимаю? — Верно, — подтвердил проповедник, — я отказываюсь. Блеснул меч, и помост окропила кровь. Раздался визг. — Повинен смерти, — припечатал храмовник, выдернув клинок из мертвого тела, — и так будет с каждым, кто будет распространять эту ересь! — Надо бы тело прибрать… — деревянными губами выговорил кто-то из кметов. — Так приберите! Четырнадцатый сорвал с пояса проповедника мешочек белого льна — и высыпал монеты перед помостом. — Вы этого хотели, — глухо сказал он, — так берите теперь, но не слушайте впредь! В обитель приходите с горестями своими! — Без суда и следствия… как можно… — Молчать! Веселый бомбист, любитель женщин и доброй выпивки, патриот, каких поискать — иных Тайлер не признавал… последний раз, когда они его видели, он бился в цепях и кричал, что видел «Его», что нужно бежать, что не спастись никому… кого он видел? Кто напугал его так? Как посмел он спутаться с Орденом? Расспросить бы его… Но Каэл не решился нарушить инкогнито, надвинул капюшон глубже. Толпа раздалась под взглядом Четырнадцатого, будто ее рассекли мечом. Рыцари молча двинулись следом. Когда люди стали оживать, гомонить, хватать рассыпанные монеты, отряд уже умчался обратно, в сторону Дорьяна. Каэлу удалось раздобыть одну из таких монет — для того, чтоб увидеть девять башен, выбитые на ней, и отдать женщине, прижимавшей к себе дитя. — Foilé d'yaebl! — тихо, но отчетливо произнес Кеаллах. От Дорьяна и до самого вечера тряслись они в седле и молчали.***
13-14 мая 1303 года, Великое Море Пелена непогоды быстро скрыла темерский берег. Сама она не видела, но матросы поговаривали о том, что два корабля из тех, что стояли на рейде, сорвало с якоря и бросило навстречу друг другу; возможно, Каэл был прав. Бертран не был трусом, никогда не был; но в такую погоду «Полуночная Звезда» стояла бы у причала, и ни ее желания, ни сам морской дьявол не сдвинули бы корабль с места. Но «Барбегаз» резал носом волну, устремившись на север-запад, а «Полуночная Звезда» уж несколько лет лежала на дне морском. Горизонт нес на себе оттенки полночи, затмения и антрацита, и вспышки далеких молний, пурпурные и золотые, раздирали его на клочья. Море шло крупной тяжелой зыбью, ветер насмешливо швырял в лицо охапки ледяных игл, исторгал из рангоута старой шхуны протяжный стон, трепал и плащ, и непривычно короткие волосы. А капитан Мартрэ, стоял, прилипнув к штурвалу, многие отдавал команды, но паруса убирать не торопился; напротив, глядел он на пылающий горизонт, и ковирское кружево длинных манжет свешивалось на резную поверхность штурвала, а на лице, едва ли тронутом поцелуем моря, бродила улыбка. Шляпа так крепко сидела на его волосах, что никакой ветер, казалось, не был способен сорвать с него эту шляпу. Героическая выходила у него поза, такая, будто и не зависели от его решений жизни двадцати, без малого, человек, будто штурвал этот был простым реквизитом на театральных подмостках, претенциозная — и раздражавшая несказанно. Не было, не было у нее времени ни на кораблекрушение, ни на смерть. Кое-кто из его команды, впрочем, распевал со страху, перекрикивая хриплым голосом ветер, но других признаков паники на борту она, как ни старалась, не обнаружила. С трудом подавив желание подняться на мостик и высказать капитану все, что она о нем думает, Марэт разжала стиснутые на релинге, закоченевшие пальцы и спустилась на камбуз, исполнившись надежды перед смертью чего-нибудь перехватить. Щеки у кока свешивались на плечи вместе с усами — старый он был, старый и толстый, но жизнелюбия, веселья и лишних слов было в нем решительно столько же, сколь и жира. Он говорил. Он говорил, шинкуя овощи широким ножом, он говорил, сноровисто очищая от чешуи рыбину размером со стол, и благосклонно отнесся к предложению помочь с готовкой; но многого не доверил. Людей старый Рис любил: и любил искренне, и кормил вкусно. Но посуду мыть ненавидел: и по собственному его признанию, и по вековым жирам, застывшим на котлах и сковородках. Марэт такого стерпеть не сумела и, распустив рукава до локтя, пристроилась у бадьи с теплой водою и вовсю работала жесткой щеткой из проволоки, с улыбкой слушая старого кока. Слушая его, женщина приоткрыла рот и щеткой оцарапала руку: оказалось, в будущем году стукнет двадцать лет, как ходит Рис под началом Калеба Мартрэ; рано потеряв жену и не прижив с нею детей, не смог он не только оставаться в родимом городе, но и вовсе жизнь жить на суше. Но годы шли, и морской ветер выдул из головы большую часть тоски. «Барбегаз» заносило в такие места, где для тоски просто не было места. Старый кок рассказывал о шелки, о девах-тюленях, об их пышных фигурах и, в особенности, об их глазах — таких чутких, таких добрых, что по сравнению с ними глаза любой сухопутной женщины казались злыми. Он рассказывал о жемчугах под прозрачной водой… Двадцать лет смутили Марэт. Калеб Мартрэ не выглядел ровесником Тренхольду, а Каэлу, как она знала, не сровнялось и сорока. Неужели пятнадцатилетний капитан сумел убедить снедаемого горем вдовца, что жизнь его не закончилась с последним вздохом любимой женщины? В таком возрасте не знаешь, чего сказать, и в лучшем случае хочешь провалиться под землю, хоть так избавившись от необходимости говорить. Впрочем, и самой ей тридцати еще не давали, но она-то — дело иное… Нос шхуны задрался вверх, и сотрясло весь камбуз. Зазвенела посуда, разлилась вода, рыбья голова соскользнула со стола и запрыгала по полу, как мяч. — Лево на борт! — донесся с палубы дикий крик. Старая шхуна, заскрипев всеми потрохами, принялась поворачивать. Стиснув в одной руке щетку, изгвазданную сухим черным жиром, а другою вцепившись в привинченную к полу скамью, Марэт оцепенело уставилась на старого кока, который, спешно пошвыряв все ножи в ящик с запором, нисколько, казалось, не испугался. Выскочив на палубу, она поняла, что все кончено. Сколько раз ее миловала судьба, но на этот раз ее недостало — на них двигалась волна такой силы, что была выше грот-мачты, такая неслась волна, что прочие перед ее лицом казались волнением, не стоившим никакого беспокойства. И «Барбегаз», на что-то еще надеясь, готовился носом встретить эту волну. Все кончено — не взыскать ей с отца, не вернуться к Кеаллаху, не вывезти в Темерию мать и Михала. И на пути бесконечной зимы, населенной одними чудовищами, встанет кто-то другой… Она поначалу и не поняла, что этот хриплый, безнадежный вопль рвется из собственного ее горла, а когда поняла, то мертвой хваткою вцепилась в такелаж, укрывшись за толстым гротом. — Держитесь крепче, дети мои! — Калеб Мартрэ неожиданно громыхнул, — кто утонет, не погуляет в столице мира! Это стало важнее всего — держаться крепко. Держаться — не сорваться, не утонуть, добраться до Новиграда. Держаться. Ничего было не кончено! Корабль рвануло вверх, он задрожал всем своим существом, скрипнул, он застонал, как живой, за ребра будто подцепило крюком, ударило — легкой стала она, невесомой и совершенно, до нитки, мокрой. Но живой, вопреки всему. Погибель кораблей взметнула «Барбегаз» к небу и прошла мимо, не приняв платы. Не сразу Марэт сумела разжать пальцы, отпустить просмоленный трос.***
Основное средоточие шторма проходило мимо. Капитан не повел свое судно в самую кипень, пылавшую злыми зарницами — безумцем он, может, и выглядел, но не был. Судя по рассказам опытных моряков, мало кто мог похвастать встречей с такой волной — для того, чтоб похвастать, следовало вернуться. Никто не знал, как рождались они: одного ветра, пусть даже и шквального, было мало, чтоб пробудить такое чудовище. Выжившие утверждали, что «Полуночную Звезду» именно такая и погубила. Море бесследно слизало одну из шлюпок, оборвав крепежи, в нескольких местах раздробило фальшборт, но пощадило людей. Раненых, впрочем, хватало, и речь шла и о растянутых сухожилиях, об острых щепках, засевших в плоти, о переломанных костях. Судового врача на «Барбегазе» не оказалось, заместо него был Анхель — родом из Цинтры, наполовину нильфгаардец, наполовину коновал, он решительно помешался на морских животных, а сухопутных врачевал из любви к хорошей еде. Но врачебная практика мало свободы оставляла для морских путешествий, и вот, несколько лет ходил он на «Барбегазе» и людей лечил, как умел — из чувства долга. Инструментов у него хватило и на двоих, но лекарств имелась нехватка. Рис отпоил обоих сладким бодрящим напитком, и трудились они в четыре руки, и стучал плотницкий молоток.***
К закату волнение улеглось. Грот-стень-стаксель, измочаленный бурей, уже заменили, паруса выставили по ветру, и на шкафуте настало веселье и начались пляски. По случаю счастливого спасения, выкатили из трюма добрый бочонок джина, и те, кто не мог плясать по состоянию пошатнувшегося здоровья, те пили. Кто мог плясать, впрочем, тоже не отставали. Не прикладывались, разве что, только капитан Мартрэ, и не помышлявший покуда, казалось, о том, чтобы сдать вахту у штурвала, да еще смотрящий на марсе, и поначалу Марэт здорово перепугалась — не потеряли б они, перепившись, человеческого облика, и без того диковаты на вид, в цветастых тканях, в диковинных бусах… Перепугалась — и сама почти не пила. Песни были морские, из тех, каковым не нужно было никакого музыкального аккомпанемента, кроме высокого глухого барабана, зажатого между ног Дункана, и четкого ритма, что создавался десятком крепких голосов. Напрасны были ее тревоги — ей подавали руку, ей улыбались, но всяко держали себя не хуже иных господ на балах. В Горс-Велене ей сделалось неловко — казалось, каждая прохожая женщина косится с насмешкой, глядя на распоротое порезом лицо, каждый мужчина… сколько еще пройдет времени, покуда сойдет кровавая корка — неделя? две? Здесь на нее никто не косился, и знать бы — от благодарности это, оттого, что помогла Анхелю Цинтрийцу, или всякий день такие они? Когда стемнело совсем, все веселье перетекло в кают-компанию, залитую огнями. Марэт удивилась — на торговых судах обычное было дело, когда берегли масло и матрос в темноте засыпал и, просыпаясь, натягивал одежду; вилку до рта доносил впотьмах. «Барбегаз» брал масло у цидарийских китобоев, свежее, как коровье. На стол полетели кости, и ей везло: сет против пары, фул-хаус против малого стрейта… чересчур улыбавшемуся, молодому матросу пришлось через это расстаться с расписным шелковым платком, и Марэт с лукавой ухмылкой повязала его на шею. Правдивые истории и сущие байки летели во все стороны, и старший помощник Дункан, длинный, сухой и темный, как мачта, с кожей, сверху донизу испещренной татуировками светлой краски, персонально ее выбранил за бездарно потерянный когг. Но и это было беззлобно. Заснула она в кубрике, вместе со всеми, ничуть не тревожась за свою честь.***
Ей снились хохочущие тени и шепот, ползущий в углах. Кеаллах не видел, как за ним следом бредет старик с изогнутым кинжалом в руке, а у нее не было голоса, чтобы его предупредить, с ним не было Каэла, и нового плаща на нем не было тоже. Острие с треском вошло под лопатку, и по белоснежной рубахе расплылся кумач…***
Марэт проснулась, тяжело дыша, и заметалась, запутавшись в гамаке — над ней возвышался Дункан, и острые его зубы ощерились в сочувственной гримасе. Она неловко вывалилась на пол, встала, смущенно отвела взгляд. — Виновата… — выдавила она. Старший помощник пихнул ей в грудь какую-то вещь. — Возьми, — велел он, — для тебя сплел. Она рассмотрела — множество плотных зеленых ниток было сплетено наподобие паутины, на которой лежали серые, с голубоватым отливом камни. С жесткой основы вниз свисали пуховые чаячьи перья. — Это оберег? — Оберег, конечно, — отозвался Дункан, — от дурных снов. Рот ее задрожал, полились слезы, и от избытка чистой, ничем не замутненной благодарности она его обняла. Был он лучше, чем выглядел. Все они были. Неправ был Каэл. У Анхеля, оказалось, есть зеркало — довольно большое зеркало, в резной оправе, перед которым он расчесывал свои золотистые волосы, которыми гордился немало. Сыскав новые уши, он многословно сказывал о дивных обитателях моря, и не только сказывал, но и свою коллекцию демонстрировал, грозившую выселить его из каюты, какую имел он по праву занимаемой должности — бело-голубых моллюсков, будто отлитых из цветного стекла, засушенных цветных рыб и живую, огромную черепаху. Она, впрочем, оказалась не единственным зверем на «Барбегазе» — помимо черного большого кота, предпочитавшего гнездиться на баке, на борту жили лисицы — две чернобурки, подметавших хвостами, и одинокая рыжая, хвоста у которой не было вовсе. Жили они в огороженной части трюма и с удовольствием жрали рыбу. Эти принадлежали капитану, и сколько шуму, сколько воя поднималось, когда он спускался их покормить, воя и дележа! Вчерашний шторм, волны и ветер изрядно спутали карты — при хорошей погоде вероятность еще утром сойти в Новиграде была велика, но по их вине «Барбегаз» не одолел еще и половины пути. Но грех было жаловаться — Марэт искренне надеялась, что академики не стали отчаливать ни в полдень, ни к вечеру. Одно дело было с ними не плыть, и совсем другое — желать им той кошмарной волны. Раздобыв пару обрывков акульей кожи, она мастерила себе браслеты. Несколько двимеритовых стержней из ожерелья вдвигались в предназначенные им кармашки, и плотно прилегали к коже, стянутые на запястье шнурами. Она не доверяла своим снам. Пронзительно ясно было, что вмешательство Делайлы повинно в них — не на что, кроме этого, было грешить ей. Но мороз, цепко въедавшийся в плоть, и рана на лице, что осталась после пробуждения… Она не знала, как это может быть, одно знала — во снах ей стало опасно, как наяву. Она не собиралась разведывать пределы возможного, первый раз в жизни не намеревалась ставить эксперименты, пусть Кассия ставит их! Она больше не доверяла себе. А жизнь была всюду — и под толщей воды, и над нею. Чайки с островов, таких крохотных и таких каменистых, что черт знал, нанесены ли они на карту и живет ли там кто-нибудь, охотились за плотными косяками серебристых рыб, пикировали с высоты альбатросы, и буревестники с темной каймою на крыльях кружили над спокойным, ленивым морем. Судачили обо всяком матросы, поставленные на вахту, и Калеб Мартрэ оказался не статуей — он все же покинул свой пост, сдав штурвал рулевому. В самый разгар обеда заволновался впередсмотрящий на марсе — вцепился взглядом в отдаленную точку по правому борту, поглядел вниз, оскаливши зубы в сомнениях, сощурился, превратив глаза в узкие щелки. А после оглушительно закричал. — С правого борта, под ветром! — кричал он. — Шлюпка! Шлюпка! Люди за бортом! На «Барбегазе» поднялся настоящий переполох. Выскочил капитан из каюты, на ходу расправляя узкую подзорную трубу, заметался по палубе, раздавая указания, жующий Дункан. Принялись менять галс. Спустя целый час «Барбегаз» сблизился со шлюпкой — каких-то полмили разделяло их. Видать было, как люди машут руками, как кричат, разевая рты. Четверо, или пятеро было их. — Это же наша шлюпка, — изумленно выговорил Дункан, и челюсть его отвисла, — наша, вчерашняя… — Вы уверены? — покосилась Марэт. — Абсолютно, — старший помощник поднял руку и показал на рисунок, вымазанный краскою на носу шлюпки — толстый нос, полускрытый волосами-сосульками, — вот же он, «Барбегаз». Чудны дела твои, великое море… Марэт смотрела на рисунок и чувствовала, как пальцы сами собою стискивают релинг. — Однажды трое моих собутыльников разом хлопнулись спать, — дрогнувшим голосом призналась она, — и отравлены-то не были. Дункан поглядел на нее со странным выражением на лице. — Ну, разве что в неизвестное течение угодила, — сказал он задумчиво, — вот и оказалась здесь поперек нас… Близко удалось подойти, очень близко — ровно так, чтоб на шлюпке сумели поймать веревку. Весел на ней не было и быть не могло — они так и остались на «Барбегазе». — Перевязать, — распорядился Калеб Мартрэ, — накормить, и на шканцы! Страсть, как мне интересно… Все выжившие, как оказалось, были с реданского корабля. «Гордый орел» звался этот корабль, и, по свидетельству капитана Самбука, с перевязанной головою стоявшего ныне на шканцах, не жертвой вчерашнего шторма пал он, но от рук вероломных пиратов, наводнивших темерские воды полосатыми своими парусами. Про шлюпку он едва обмолвился словом — показалась, мол, на глаза, покуда барахтались на обломках. Суха была его благодарность, суха, как раскаленный на солнце песок. — Новиград… — сказал он холодно и задумчиво, — пускай будет Новиград. Не сомневайтесь, Калеб, я найду, как выразить благодарность за наше спасение. Солнце померкло над палубой. Он сам, да и его люди, те из них, что не корчились и не стонали от ран в каюте Анхеля, косились на экипаж старой шхуны, как косились бы, наверное, на пиратов, потопивших их «Гордого орла» — с неуместной гордыней и презрительным страхом. И на саму Марэт поглядывали, будто б пытаясь определить ее статус на корабле, будто б пытаясь взвесить, расстроится ли спасший их капитан, ежели с нею что-то произойдет… Не нравилась ей грядущая ночь, одна, самое малое, разделявшая ее с Новиградом. Глазастый парнишка, сменивший на марсе другого матроса, заметил полосатый парус, не успел тот еще целиком из-за острова показаться. Лиловые были полосы, лиловые полосы на темно-горчичном фоне. — Друммонд, — со знанием дела сообщил Дункан, — далеко ж забрались! — Поднять стаксели, брамсели и все прочие паруса! — весело закричал Калеб Мартрэ, отсылая прочь рулевого, — они движутся как черепахи, нипочем им не догнать «Барбегаза»… Курс на северо-запад! Реданский капитан, придерживая одной рукою повязку, с дикой гримасой рванулся к нему и встал, опираясь на ограждение, к палубе лицом. Калеб заинтересованно почесал недельную щетину. — Это они! Они потопили «Орла», — закричал реданец, потрясая кулаком в сторону драккара, что торопился наперерез шхуне, — они ограбили меня! Лишили меня всего! Я, капитан Самбук, должен им отомстить! Марэт похолодела, только услыхав эти слова. Абордаж с участием Скеллиге был последним, на что она рассчитывала по пути в Новиград, последним, в чем бы хотела участвовать. А не участвовать не смогла бы — сабля висела у неё на боку, а эти люди, весь экипаж «Барбегаза»… не хотелось, чтоб погиб хоть кто-то из них — тепло, как кошке у очага, было ей на этом борту. Было — до появления Самбука-подобрыша… Но поглядев по сторонам, она малость охолонула — знакомые моряки слушали его одним ухом, а сами прытко ставили паруса. — Да ну нет, — фыркнул Дункан, — не мешкать, парни! Давайте-ка, шевелитесь! — А точно ли они были? — насмешливо уточнил Калеб Мартрэ, словно бы все еще забавляясь происходящим, — может, другие? Самбук зарычал. — Этот! Я узнаю его! — А я говорю, другой, — настаивал Калеб, — никакой драки не будет. Я не хочу. «Барбегаз» понемногу набирал ход. Самбук каждого обдал пылающим взором. — Золото! — вскричал он, — я вез золото! Да вам за всю жизнь столько не заработать! Двадцать процентов, если поможете мне! Он величественно застыл, ожидая согласных, воинственных криков. Марэт вздрогнула, положив руку на рукоять клинка. Капитан Мартрэ ничего не платил матросам, а этот, этот предлагал золото… Золото! Мир не сделается хуже, если его не станет… — Попал пальцем в небо, — захохотал, кланяясь, золотоволосый Анхель, — спасибо за представление, капитан! — А я-то ему добавки плескал… — проворчал старый кок, — хрен неблагодарный, вона чо тут развел… Длинные кружева легли на плечо Самбука. — Если хочешь поднять бунт на моем корабле, — вкрадчиво заметил Калеб Мартрэ, — имей смелость взглянуть мне в глаза! Самбук сбросил руку с плеча. Взглянул. — Ты видишь здесь каких-то воинов, человек? Военный корабль видишь? — продолжал Калеб, — да у нас даже баллисты нет! — Баллисты нет, — согласился реданец. — Так зачем же ты хочешь, чтоб мои люди гибли за твое золото? — резко спросил его Калеб, — золота много на свете, а жизнь одна, такая хрупкая жизнь. Я же сказал, никакой драки не будет. — Не будет, — покорно вздохнул Самбук. — Не будет, — повторил Калеб, — я не ищу никаких неприятностей. Зачем на них тратить время? Два залпа успели сделать лучники на драккаре, прежде чем выдохлись их гребцы. «Барбегаз» уходил на северо-запад от островов.***
Ей становилось мучительно стыдно, и чем дальше, тем хуже. Черт знает, в чем было дело — может, в неудавшейся попытке бунта на корабле, а может, она в самом деле сдавала, но, как ни пыталась себя убедить, что никаких неприятностей от нее покуда не было и быть не могло, это не получалось. Да и не прятаться же за спиной у Дункана от реданцев! Никакой речи не могло быть о том, чтоб ночевать в одном кубрике с ними… Она задумчиво бродила по палубе, бродила, молчала — и поднялась на ют. Калеб блеснул глазами и прикоснулся к шляпе. — Я сожалею, — признался он бодрым голосом, — но ведь весело было! Вам было? — Было страшно, — ответила Марэт честно. — О-о-о! — покачал головой капитан, — так сказала бы сразу! Я бы живо прекратил балаган! — Он предлагал золото… — заметила Марэт, глядя в море, — все висело на таком волоске… Не представляю, как вам удалось. Я была о вас худшего мнения, капитан. Примите мои извинения, и… — И-и-и? — с любопытством протянул Калеб. До чего же удивительные глаза, подумала Марэт. Они напоминали ей — смешно сказать! — круглые янтарные пуговицы на любимой маминой накидке. Она любила играть с ними, с этими пуговицами, покуда была мала. — Не будет от меня никаких неприятностей, — выпалила она единым духом, — если я тихо сойду в Новиграде. Калеб снял шляпу, смахнул с нее несуществующие пылинки, надвинул обратно. Молча проделал это. В разрывах облаков на небе давно уж горели звезды, и большая часть экипажа, за исключением вахтенных, обреталась в кают-компании. «Барбегаз» казался пустынным. Безмолвный капитан. Тихий корабль. И мерно рокочущее море вокруг. — А если громко? — уточнил Калеб, — а если с фанфарами? Слишком долго она молчала. Слишком долго приходилось взвешивать, кому и что говорить — и слова выплеснулись вдруг из нее, как вино выплескивается из разбитой бутылки. — И ты, Марэт из рода Дыффин, конечно же, решила, что я хороший человек, благородный человек. Что я ровня тебе, и что совесть моя не позволит вышвырнуть тебя за борт, чтоб избавиться от возможных проблем, — спросил ее Калеб, склонив голову набок, — впрочем, ты права в этом. Не вижу причин этого делать, — добавил он безмятежно, — иначе расплатишься. Марэт отступила на шаг. Кровь бросилась ей в лицо. — Ну что ты такое подумала… я, знаешь, люблю хорошие истории. А когда дельной историей делится хороший рассказчик, это ценно вдвойне. Песни со стихами я тоже люблю, признаться, — продолжил капитан, разведя руки в стороны в примирительном жесте, — стихи и натощак хороши, но к хорошим историям полагается хорошее вино. И сыр… да, сыр будет вполне уместен. Марэт отрывисто рассмеялась — большего она не смогла. А Калеб, тем временем, предложил ей дождаться в каюте, кликнул рулевого и послал на камбуз за сыром. Вино было не трюмное и не с камбуза — из собственных его запасов. — Нам дважды везло за такой короткий маршрут, — сказала Марэт; задумчиво вращая в пальцах бокал с кроваво-красным вином, она рассеянно улыбалась, — ваш опыт заслуживает уважения, капитан. — Это опыт, Марэт, именно опыт! Везение, вот еще! Я в море с самого детства: на судно моих дражайших родителей, хоть я их совсем не помню, напали злодеи! Пираты со Скеллиге! Убийцы, они всех перебили и выбросили за борт! Меня тоже хотели перебить, но потом передумали, взяли юнгой. И вот, значит, я учился, смотрел, мужал… а потом решил, что мне не помешает мой собственный корабль. И вот он я, а вот она — та самая шхуна… Марэт удивленно моргнула. — И сегодня вам совсем не хотелось? — спросила она, — это они и были, пираты со Скеллиге. Убийцы. — Месть, вот еще! Тратить время на месть, — отмахнулся Калеб, глотнув вина, — затаивать зло в душе все одно, что прыгать со скалы, не имея крыльев. Зачем тебе это нужно? — Мне? — Тебе, Марэт. Тебе, — Калеб бросил в рот кубик сыра и прожевал, — когда ты рассказывала, на кой черт тебе в Новиград, то так этот вот меч теребила, что слепой бы заметил! — Да не буду я его убивать. Не буду и вряд ли смогу, — женщина отвернулась и тяжко вздохнула, — я вербовать его буду. — Вербовать, — фыркнул Калеб, — родного отца! — Он лгал. — Лгут все. А вот причины — разные. Она сердито на него посмотрела. Угораздило же разболтаться… угораздило, а результат таков — незнакомый контрабандист отчитывает ее, как девицу! Впрочем, она вполне заслуживала даже этого, и оттого не возразила ничем. — А я рассказывал? Рассказывал, или позабыл? — спросил ее Калеб, — однажды, над моим кораблем, над моим Барбегазом, поверишь ли — пролетал золотой дракон! Чешуя его горела в закатных лучах, чистое золото! — Лгут все? — понимающе улыбнулась Марэт, — так можно было б и поизящнее пример привести. Не может быть, чтоб дракон! — Да, дважды описал круг над моим кораблем и улетел. И более не возвращался. — Куда улетел? — Туда, куда улетают драконы. Навстречу солнцу, само собой. Марэт вздохнула, отпив вина. — Нравится? — с грустью уточнил капитан, — Сангреаль урожая 1272 года. Покуда по всему миру лилась кровь, в Туссенте давили вино. Марэт недоверчиво хмыкнула и рассмотрела бутылку — на ней в самом деле стояло клеймо Кастелль Ровелло. Стояло клеймо и лежала пыль. — Вино прекрасное, — ответила она искренне, но уклончиво, чтоб и в дураках не остаться, и не обидеть гостеприимство, — редкое сибаритство, ежели и впрямь семьдесят второй. Для вина был хороший год. Для людей не задался. — Продам в Новиграде сколько-нибудь бутылок, — сообщил Калеб, — например, Иерарху. — Оставьте его в покое, — посоветовала Марэт, — он достойный человек, в отличие от Хеммельфарта. Угостить старого борова — лучшее, что сделал регент Дийкстра. — Оставлю, — хохотнул Калеб, — если споешь. Марэт задумчиво хмыкнула; спеть, вот значит как. Ради спокойствия иерарха! Но для того, чтобы спеть, следовало припомнить целиком множество слов, стоящих в определенном порядке. Пожалуй, могла и спеть. Калеб подпер рукой породистую свою голову и ждал, не насмешничая. А песня была о буре и море, о гневе и радости была она, о том, что она видела в эти дни и о том, что только могло случиться. Была она о большой пестрой птице, плачущей и смеющейся над седым морем, и была она о победе. Марэт давным-давно ее знала, но теперь не могла понять, зачем и кому оно сейчас нужно — ему ли, ей ли самой… Выпотрошенная, как рыба, и спокойная, как утес, она замолчала. — Вот это да! Великолепно! Восхитительно! — голос капитана был исполнен неподдельного ребяческого восторга. — На моей памяти никто так вдохновенно не пел Максимуса Несладкого. Настоящий бриллиант реданской поэзии! Марэт сунула руку в карман. Осталась стоять. — Вы готовы меня выслушать, капитан? — спросила она, и лицо ее запылало, — это очень важно, что я скажу. — За какие прегрешения так тяжко караешь ты? Серьезные разговоры! — Ты хороший человек, капитан. И твои люди тоже. Я рада, что выбрала твой корабль. Калеб почесал подбородок. — Звучит, как прощание, — он недовольно покачал шляпой, — рановато. Но продолжай, коли уж начала. — Я буду говорить мало. Если стану говорить много, то времени уйдет до утра, а ты меня безумной сочтешь. Я не хочу, — вздохнула Марэт, — но грядет что-то. Надвигается, я бы сказала. «И зеркало моря обернется ледяным стеклом…» Жаль будет, если льды сомнут «Барбегаз». Постарайтесь уж найти порт поприличнее, да переждать. Калеб, против всяких ожиданий, в лицо ей не рассмеялся. — Я подумаю, — ответил он с глумливо серьезным лицом, — Барбегазу это пришлось бы не по нутру. Марэт раскатисто зевнула и посмотрела на дверь. — Не пойду в кубрик… — пробормотала она, — буду на звезды смотреть. Может, одеяло найдется? — Мое скромное логово в твоем распоряжении, мне все равно не спится, — возразил Калеб, покидая каюту, и так напутствовал на прощание, — только не вздумай шариться по шкафам! Не то о том пожалеешь! — А что там? — Ооо! Скелеты! Скелеты в шкафу! Но шариться она не хотела, хотела спать; но прежде, чем лечь на широкую, прикрученную к полу кровать, смущенно повесила над нею подарок старпома.***
Поутру истошно кричали чайки и солнце, уже высокое, величаво и грозно светило в разверстый иллюминатор. Прямо по ходу виднелись каменные холмы, укрытые веселыми черепичными крышами, а запах всевозможных цехов, ремесел и самой жизни, исходивший от столицы мира, временами долетал и до палубы, перебивая самое море. «Барбегаз» подходил к Новиграду.***
Каэл молчал, изредка поднимая взгляд на дорогу. Тяжесть навалилась на грудь, тяжесть и бессильная злость. В Горс-Велене, за холмом, поросшим черемухой, осталась Эвелин, а он, сжимая в руке маленький золотой медальон, ехал вперед, навстречу Вызиме. Он был должен. И самое малое, что он должен был — разыскать ее близких, рассказать им о ней, не опуская глаз. И он сделает это… если ему достанет на это времени. Зря он, похоже, отмахивался от Марэт. Проповедь — это уже серьезно. Золото — страшно. Но Орден это ни в какой мере не извиняло. Что они учинили, как посмели вести себя не как гости, но как хозяева на темерской земле, что за яд влили в уши Четырнадцатого? Зачем плодят мучеников из этих людей? И куда смотрит Фольтест?! Гнать надо их, в шею гнать, до Понтара, не останавливаясь, и дальше, и плевать на мнение Визимира! — Ты расстроен, мой друг, — обронил Кеаллах, когда молчание стало уже резать уши. — Расстроен! Что удивительного в том, что я расстроен! — взвился Каэл, будто только того и ждал, — куда смотрит Фольтест? — У мой жена тоже нервный тик от этот пророчество, — вздохнул Кеаллах, — но я лучше понимаю тебя, они нарушают… нарушают суверенитет Темерии. Слыхал, что болтают люди? Говорят, Магистр, после стольких лет, ездил на поклон в Новиград. Я думаю, этот связан… — Этот связан с происками Визимира! — передразнил рыцарь, — уверен, что он снова использует Орден в своих интересах. Небо плескалось в холодных глубоких лужах — бездонное, высокое, летнее небо. Вдоль дороги тянулись сосны, гудящие на ветру, теплые в лучах начинавшегося заката. Веселые деревья, что ни говори. Бор плохо подходил для засад. Куда хуже, чем какой-нибудь ельник… С дороги они сошли, устроившись между трех сосен. Дождя погода не предвещала и, уж тем более, она не предвещала грозы — ночь обещала быть теплее, чем утро, и быть ясной. На опушке щедрой россыпью росли шампиньоны, и каленые яйца, захваченные из трактира, да грибы, пожаренные на палочках, составили нехитрый их ужин. Кеаллах, уверенно поглядев на него, достал меч, и Каэл отказываться не стал, согнал с него семь потов. Похоже, ученье шло впрок, и была б у них хотя бы пара недель в запасе… Костер в ночи приманил путников, как мотыльков — Каэл и не рассчитывал, что будет иначе. Босые — едва ли мягче дубленой кожи были их пятки, в бурых, подпоясанных простым вервием одеждах, к ним приблизились старцы. У одного из них борода и вовсе мела по земле — белоснежная, не считая самого кончика, чесаная и мягкая даже на вид. — Мир вашему пламени, добрые путники, — голос у него был надтреснутый, стариковский, но гулкий, — не разрешите ль и нам погреть старые косточки? — Места здесь на всех хватит, — согласился, подвигаясь, Каэл, — только вот угостить вас нам уже нечем. Разве что сыра кусочек оставался… — Благодарю покорно, — старик слегка поморщился, вытягивая натруженные ноги поближе к огню, — сыру не ем. У нас все с собой имеется. Мелителе бы с нею, с земляникой, которой у них было полное, плетеное из лыка, лукошко — Каэл и сам бы не отказался; но вприкуску к ягоде шли корни, узловатые и хрустящие. Зубам их, правду молвить, и кто помоложе бы позавидовал. — Откуда будете, отец? — спросил Каэл, — далеко ли еще идти? Сапоги бы вам справить… Кеаллах привалился спиною к стволу и молча закурил. Шепот выползла у него из сумки и с любопытством зашипела на стариков. — И без сапог дойдем. Вот еще, сапоги, снега-то, небось, не навалит больше! Друиды мы, сынок. Из-под Вызимы мы. А идти нам далече, ажно до Горс-Велена, к тамошнему иерофанту поклоны бить, может, хоть он ведает, что творится… — А что творится? Один из друидов бесстрашно протянул руку к змее, и Шепот, будто разумная тварь обернувшись на Кеаллаха, обвила ему сухое запястье. — Экая… — с восторгом заметил старик, — сразу видно, не нашенских гадюк будет. Откуда ж? — Из Кората, — ответил Кеаллах, — этот давний история. Она мой друг. Друид разглядывал змею при свете костра, как тонкую драгоценность. — Вижу, вижу, что жизнь ей спас. Доброе у тебя сердце, сынок. Шепот возмущенно зашипела, но старик в знак мира предложил ей живого жука. — Ну ступай, ступай, милая. Нечего старика кусать. Старший из друидов невозмутимо окончил трапезу, достал гребень и принялся, разделив надвое, чесать себе бороду. — Что творится, спрашиваешь… — проворчал он, — а Круг замолчал. Сила иссякла в нем. Мертвые стали болота. Токмо по краю, да там, где кирпичники проживают, теплится еще жизнью-то… Вот и вопросить, стало быть, хочем, шош это такое деется! Каэл насторожился. — Это опасно? И давно ли такое сделалось? — Давно, недавно, какая разница? Несколько дней тому, как сделалось! — друид начал сердиться, и его товарищ, сводивший знакомство с Шепот, жалостно руку положил ему на плечо, — а моей старой башки недостает такого понять! Не хватает! Эх, сынок, сынок… мертвые стали болота! Утопцы и те передохли! — Так-то чудовища… — хмыкнул Каэл, — даже не знал, что там есть. Плохо ли… — А птицы? — из глаз старого друида потекли слезы, — а звери? Зайчишки ни в чем неповинные? — Прости, отец, не хотел. — Прощаю, — кивнул друид и, крякнув, поднялся на ноги, — спасибо этому дому, как грится, а мы дальше пойдем. — В ночь? — Ночь — это когда темно. Луна, пусть ущербная, все еще светила ярко. Согбенные фигуры удрученных друидов долго не могли скрыться за изгибом дороги. — Юнод на то же сетовал, — вздохнул Каэл, — пусто, говорил. Тихо. Тяжелым взглядом посмотрел на него Кеаллах — и ничего не ответил.***
Где-то к полудню исчерпались леса, опоясывающие Вызиму плотным кольцом, и начались пастбища и луга, широкие, как море некошеных трав, окропленные кровавыми каплями маков, торжествующим, стозвучным гремящие хором. Каэл не знал, как оно было там, на болотах, но здесь жизнь вываливалась из-под хвоста отощавшей за зиму коровы, вырывалась из горла жаворонка, звучавшего в высоте, пахла медовым лугом. Это была Темерия. Башни дворца первыми показались из-за холмов. В левой, он помнил, располагалась тюрьма для государственных преступников, правую Фольтест еще давным-давно пожелал отвести под свои покои. Лошадей оставили на конюшне — какие ни на есть, а могли еще пригодиться. Оба они, оказалось, знали, как попасть в Вызиму, не проходя ворот.