Ты приказала мне падать замертво, Перерождаться — и снова в путь. Будь я героем поэмы гекзаметром, Я бы восславил судьбу.
(«Просто держи меня за руку», гр. Немного Нервно)
16 мая 1303 года, Вызима, Темерия Эттри заснула быстро, доверчивая, полупрозрачная в лунном свете, трепещущем из-за веток одинокого дуба, что рос за окном. Ее шелковистые волосы щекотали ухо, ее дыхание пахло травами… Каэл не мог уснуть. Вязкие минуты катились одна за другою, Эттри тихонько сопела, и нога начинала ныть… поначалу он силился не обращать на нее внимания, как можно, если рядом спала она? Ох, Эттри! Спать не его плече — это одно, а связать с ним свою длинную эльфскую жизнь — другое. Совсем другое! Его-то жизнь вряд ли будет длинна, так как он мог обречь ее на такой выбор? А брать, не отдавая больше стократ, он не мог, не смел. Не ее. Не с нею. Нет… Что-то больно кольнуло в груди, заворочалось. Он, кажется, что-то терял. Терял в этот самый час — может быть, руку, которую кололо сотнею игл, а может быть… Каэл провел ладонью по уставшим глазам, поцеловал Эттри в макушку и высвободил, стараясь не разбудить, руку из-под ее головы. Она пробормотала что-то про винегрет, перевернулась на другой бок и вновь засопела. Протез он прислонил к стене, полностью отстегнув — сил не оставалось терпеть. Шершавая кожа горячей показалась на ощупь, и стоило ему прикоснуться в том месте, где были швы, как пронизала его едкая боль, посыпались из глаз искры. Громко дыша, Каэл тихонько выругался. Надо будет показать Кеаллаху — он давно говорил про осложнения, сразу предлагал обождать, отлежаться… Заснул он только под утро, и острый запах крови ударил в нос.***
Его трясли, на него кричали. Его били по морде. Разлепив глаза, Каэл увидел хрупкий рассвет за окном, увидел Эттри и ее перепуганное лицо. — Ты… — эльфка сглотнула, и брови ее изломились в тревоге, — ты рычал, как зверь! Каэл! Ты не хотел просыпаться… — Прости, маленькая… — с покаянным вздохом он отбросил одеяло, — дурной сон. У всех бывают дурные сны. Эттри тоненько пискнула, вытягивая указательный длинный палец. — Каэл… Как так, Каэл? — прошептала она, — у тебя… у тебя ноги нет! Была… Рыцарь охнул и торопливо скатал штанину, скрывая обрубок. Проклятье… Нужен ли ей человек — это одно! А нужен ли ей калека? — Нет, маленькая, — просто ответил он, — в бою такое случается. Посерели глаза у Эттри, посерели, как дождь. — Кто это сделал? — тихо спросила эльфка, — я хочу знать, кто это сделал с тобою! Каэл замялся. Что он мог ей ответить? — Враг, — сказал он, — это был враг. — Каэл! — воскликнула Эттри и ущипнула его за бок. –…это был скоя’таэль, — нехотя добавил рыцарь. Эттриэль густо покраснела, приложила руку ко лбу и тут же залилась мертвенной бледностью. Уставилась в пол, едва шевеля губами… — Забудь, — попросил Каэл, — я могу ходить, ты же видела! Я почти прежний. — Когда-нибудь я осмелюсь, — пробормотала эльфийка, — и мы поговорим. — О чем, Эттри? — Я осмелюсь, — упрямо повторила она, — я смогу.***
Эттри радовалась любому пустяку, легкая, как перо. Каша с ягодами, кисель — на столе перед нею стояла самая простая еда, а она завтракала с таким довольным видом, будто дворцовые отведывала кушанья. Эльфка вздохнула и отложила ложку. — Тебе нужно развеяться. Твой лоб, Каэл… я хочу, чтобы он разгладился, чтоб на нем не лежала тень, — сообщила она, поблескивая глазами, — я хочу тебе кое-что показать. Они вышли из города тихо, как Каэл умел, а Эттри не знала, вышли, не встречаясь со стражею лишнего раза. Кончиками пальцев она пощекотала его ладонь, и он взял ее за руку, и держал ее за руку, и было ему хорошо. За Вызимой цвели луга, за Вызимой весна звенела ее нежным, заливистым смехом. Она сплетала венок, быстрыми, ловкими пальчиками сплела его, привстала на носки видавших виды, но еще крепких туфель и возложила ему на голову, как корону, гордо, и вновь залилась краскою, и прижала ко рту ладонь. — Теперь твой черед, — все еще посмеиваясь, заявила эльфка. Каэлу пришлось попотеть. Его пальцы, не раз перебитые, с трудом могли справляться с такой тонкой работой. Пришлось поискать, не полениться, но в венке появились крупные цветки зеленой эхинацеи, неяркие, нежные, как ее глаза, появились алые маки, совсем не похожие на ее губы, между ними вплелись звездочки белого мирта, чистые и светлые, как ее душа. Каэл рассказал ей об этом, и Эттри перестала смеяться, опустила голову, снова — как легко это у нее выходило! — залилась краской. — Каэл… — попросила она, — ох, Каэл… ты смущаешь меня… Она привела его к озеру между холмами, густо укрытыми луговой травой, небольшому и чистому, как слеза. Со дна, видно было, били ключи, над самой водою порхали стрекозы, а берега поросли цветущей об эту пору черемухой. Ива с вывороченными корнями свисала к воде, и корни эти такое образовывали ложе, что голова удобно покоилась на древесном стволе, а ногу окутывала прохлада прозрачной воды. — Это мое местечко, — гордо призналась Эттри, — мое, и больше ничье! — она всерьез задумалась и добавила, — но теперь оно и твое тоже! Каэл перебирал пальцами шелковые пряди ее волос. Каэл говорил. Он рассказывал, как отремонтирует старую башню, кривым зубом растущую посреди озера под Хаггой, как откроет фехтовальную школу, когда все пойдет на лад, когда все, наконец, закончится… Каэл мечтал. — Песьи Ушки… — засмеялась Эттри, — ушки… хорошее название! Лучше, чем Старые Жопки. — Да, хорошее… — рассеянно отвечал Каэл. — Но сейчас нам нельзя туда, — продолжила Эттри, — тебе нужно спасаться. Бежать так далеко от Вызимы, как только сумеешь. Прочь, прочь отсюда! — Нет, маленькая. Бежать мне никак нельзя, — возразил рыцарь, — я ведь жить потом не сумею. Фольтест мой друг, и ему нужна помощь. Тайлер мой друг, а я не знаю, где он и что с ним стало. Какое уж тут бежать… Эттриэль тяжело вздохнула и приподнялась на локте. Обвиняющий перст уткнулся ему прямо в грудь. — Ты Фольтесту друг… — пробормотала она, поглядев сперва на стремительно-резвых стрекоз, а потом ему прямо в глаза, — а он, Каэл? Он тебе друг? — Да, — твердо ответил Каэл, — даже не сомневайся в этом. Эльфка сняла венок, и, вынув оттуда единственный цветок мирта, принялась задумчиво обрывать лепестки. — Посмотри на меня, — попросил он. Эттри склонила голову набок, как птичка, и взглянула на него из-под густых ресниц. — Так хорошо… — Каэл повернул голову к ней и сощурился, о чем-то задумавшись, — когда ты смотришь на меня, я оправдан. Не отворачивайся, Эттриэль! Она не отвернулась, не отвела глаз, но по лицу ее пробежала тень. — Я рада, Каэл. Но я не святая, — ответила она, покачав головой, — ты зря так считаешь… Каэл приподнялся на локте. Поперхнулся от удивления. — Я знаю, что ты продала картину… Чепуха, вздор, я достану тебе другую. Но ты же… тебе же… тебе же не пришлось торговать собой? Эттри широко распахнула глаза, приоткрыла рот, зачерпнула воздух тонкими пальцами, будто пытаясь подыскать нужные слова… и рассмеялась, не покраснев ничуть. — Мне не пришлось, — отвечала она, — но я хотела поговорить… попросить… рассказать… Ох, Каэл! Пообещай мне, что постараешься все понять! Теперь рассмеялся он, вспомнив, сколько всего ему приходилось понимать в последние месяцы, такого, чего бы он раньше понять не смог… Черную новиградку Марэт, которая, вдобавок, еще и ведьма, пышущего отмщением Кеаллаха, для которого плохих людей не бывает… — Говори, Эттри, — попросил он, — говори смело. Я пойму всё. — Я попрошу, а ты пообещай… пообещай, что исполнишь! Каэл заерзал, встревожен. — А ты не играешь со мною? Эттри глядела прямо перед собой. — Нет, Каэл, как я могу? В этом нет умысла, в этом нет замысла… Я просто боюсь, и мне нелегко решиться. — Я обещаю исполнить твою просьбу, Эттриэль. Вот тебе мое слово. Она, показалось, засияла от облегчения, но тревога из глаз, обращенных к нему, никуда не пропала. — Мой брат, Венграэт… Он так и не смог простить людям, — объяснила она тихим, ломким, несчастным голосом, — он так и не смог простить… Не убивай его, Каэл. Не убивай его сразу, если встретишь. Вот моя просьба. Вот она, Каэл, вся перед тобой… Она замолчала и лбом уткнулась ему в плечо. Ее била мелкая дрожь. Уточнять Каэл не стал — ни к чему это было, она и так сказала достаточно. — Как мне узнать его? — только это и спросил он, обхватив ее дрожащие плечи ладонями, только это спросил он, едва притронувшись губами к душистым ее волосам, — как мне узнать его, Эттри? — Он похож на меня, — вполголоса отозвалась Эттриэль, — очень похож. Мы близнецы, Каэл.***
Солгать ей он бы не смог. Умолчать — это дело одно, но ответить ложью на просьбу, на такую нежную мольбу? Нет, не солгал, но после всех этих слов воздух стал душным ему, а корни жесткими, как бревно. Как всегда, обратная дорога показалась короче. Путь к озеру он запомнил, считая холмы — и никого не пришлось навстречу. Озерцо, видно, и впрямь было ее, его — и больше ничье! Эттриэль устало перебирала ногами, и он поддерживал ее за спину, чувствуя тепло ее гибкого тела сквозь все слои ткани. В город вошли, не таясь — молодой стражник понимающе хохотнул и отвернулся. Эттри, казалось, даже не заметила его хохота. С площади доносился зычный знакомый голос королевского глашатая. Пестрый люд послушно тек навстречу этому голосу, подхватывая юбки, мимоходом воруя пирожки из корзин у неосторожных лоточниц, минуя с привычной ловкостью каждую сомнительную темную лужу. … — Фольтест Второй, король Темерии, князь Соддена, правитель Понтара и Нижнего Аэдирна, сеньор-протектор Бругге, Элландера и Махакама повелевает… Толпа смолкла, будто ее одеялом накрыло. Даже жевать, и то перестали. Птицы перестали летать. Глашатай прокашлялся, со значением поправил цепь с лилией на груди. — …повелевает Каэлу Гериону Тренхольду, капитану королевской гвардии, явиться во дворец без каких-либо отлагательств. Буде вышеозначенный не поступит оным указанным образом, изменником будет считаться он и, как повинный в измене государству и королю, повешен будет! Каэл почувствовал, как кровь отлила от лица. Повешен будет… Услышал, как тихонько охнула Эттри, как вцепилась в руку ему, вцепилась безнадежно, отчаянно, непоправимо. Глашатай скатал свиток, не глядя на ворчащих, разочарованных горожан, и сошел с помоста. — Пойдем, — шепнул Каэл. — Я не понимаю… — призналась Эттри. — Пойдем! — Ты бледен… Как полотно… Оказавшись подальше оттуда, убедившись, что никто на них не косится, Каэл завернул в булочную и велел подать кулебяку со всеми видами вызимской рыбы, была такая у них, вкусная была, помнил. Как пепел. — Это не он. Не Фольтест, — заговорил он так тихо, что каждое слово звучало болью, — нет, маленькая, это не Фольтест. Это предатели говорят его языком… — Но ты все равно пойдешь? — шепотом, со слезами в глазах, спросила его Эттри, — ты все равно пойдешь?! Каэл вздрогнул — и покачал головою. — Нет… — ответил он, — нет! Не пойду, — пудовый камень повис на шее, — я должен остаться на свободе. Я должен жить. Не для себя… и даже не для тебя, — лицо его исказилось от боли, — ради него, маленькая. Ради Темерии. Эттриэль сухо всхлипнула — и своей накрыла его ладонь. — Тебе не обязательно умирать, — сказала она, — пожалуйста, не умирай! Бежать… — Решать, — возразил Каэл, судорожно приподняв голову, — тебе есть, у кого переждать за городом? У кого пожить? Эттри задумалась — и кивнула.***
Нет, Филип де Маравель, нет, распроклятый ты камергер, сам предатель, шакалья морда, не достанутся тебе ведьмаки, не будешь ты детей мучать себе на потребу! Тайлер не врал. Но иным доверия не было. Так думал Каэл, вскрывая заново пол в «Старой преисподней», так думал он, с облегчением осознав, что все лежит так, как положено — и короб со склянками, и книга, завернутая в шарф. Эттри согласилась побыть одна, улыбнулась и сообщила, что не выспалась ночью. Ушла. Не раз — и вчера, и нынче — он задумывался о том, чтоб перестать кружить, чтоб признаться во всем ей, все рассказать, чтоб прикоснуться губами не к маковке, не ко лбу, но к ее душистым губам, расстегнуть, не торопясь, все деревянные пуговички на ее платье… ничего в нем не было бы от тех, кто едва не настиг ее при погроме. Но глашатай задушил, задушил его — повесить! — можно ли уязвить больнее, можно ли придумать смерть позорнее для него? Кем она будет, кем, если он ошибётся — безутешной вдовою висельника? Он не мог… Он просто не мог. Он возвратился к озеру, он нес с собою все тайны, внимательно убедившись, что никто за ним не увязался. Тяжелый диск, покрытый письменами, приятно холодил грудь — если Герберт не соврал, никакой злокозненный магик его не отыщет. Он зарыл все в кустах черемухи. Мягкой была земля, легко было ее копать.***
Весел был Кеаллах, когда Каэл его нашел, весел и легок. И голос его был легок, и улыбка легка. И никакого холода не было. Он принес могучую бороду на тесемках, что крепились за ушами, он принес шапку, длинный шерстяной кафтан и полосочки тягучего клея, прикрепив которые к векам, можно было поменять разрез глаз. Он умучил всем этим Каэла немилосердно, особенно пыточными полосками, покуда в общем зале, за нечистой занавесью, дрались на кулаках. — Мечта юных дев, — оценил он свою работу, смеясь, — мать родной не узнает! Каэл нахмурился. Эта драная борода чесалась немилосердно. Улыбка медленно сползла с Кеаллаха. — Что-то плохой случилось? На тебе лица нет! Каэл махнул рукою. — Видный, случилось, — вздохнул Кеаллах, — этот не дело. Тебе бы развеяться надо. Тебе бы отдохнуть… — Отдыхал уже, — буркнул Каэл и дрянного пива хлебнул. — Где? — На природе был. Кеаллах улыбнулся, стукнув по столу кружкой. — Траву мял? Клещи сейчас по каждый куст сидят, ты бы поосторожней… — На воду смотрел. На стрекоз любовался. Кеаллах ткнул в него менторским, важным пальцем. — Тебе не стрекозы нужный, а подвески почистить, — фыркнул он, — пойдем со мной. Можно в свойский место, но там попроще, а можно и к Королеве Ночи по такой случай дойти. Деньги-то у нас еще есть? Каэл открыл рот и часто заморгал. — Какая еще королева? У тебя жена есть, а у меня… — он осекся на полуслове. — А у тебя? — оживился Кеаллах, — неужто у тебя кто-то есть, нелюдим? — Представь себе, — фыркнул Каэл, — ее зовут Эттриэль. — Эльфка! — В том-то и беда, дружище, в том-то и беда. — Понятный, — Кеаллах терпеливо улыбнулся, — никакой не беда. Они не стыдятся свой тело, но весь такой неспешный, неторопливый… Хм! Воспользуйся языком, прояви терпение, и все будет хороший! Каэл грязно ругнулся. — Я не нуждаюсь в советах! Да я старше тебя! Кеаллах весело рассмеялся. — Ну, ну, не кипятись так, — он беззлобно развел руками, — пойдем лучше, сверим наш навык. Эльфка не волк, не убежит. — Да какой еще навык, у тебя жена есть! — Каэл хватил по столу, — и она в Новиграде! Совсем одна! — Она не одна, — возразил, сощурившись, Кеаллах, — станет туго, так пойдет к Рилану. Это мой старый друг, я уверен в нем, как в себе. Каэл промолчал. — Ну хватит делать из меня подлеца! — возмутился повстанец, — мой жена не безмозглый кметка! Благородный леди не ревнуют ко шлюхам, ты понимать? Этот глупость! Или твой эльфка глупый? — Сердишься, — улыбнулся Каэл. — Сержусь, — признал Кеаллах. — Хорошо, что сердишься, — Каэл улыбнулся еще шире. — Да ну тебя, старый черт, — вспыхнул Кеаллах, — добра для тебя хотел. Помочь хотел. Какой же ты зануда, Каэл Герион Тренхольд, ну какой же ты моралист! Дышать нечем подле тебя! — Какой уж есть, — согласился Каэл, — к черту всех шлюх, чем дело-то кончилось? Ты бы им хоть объяснил сначала, растолковал, а не сразу за меч кидался… Ты, стало быть, теперь у руля? Отец всея революции? Кеаллаха вдруг передернуло, и лицо у него стало такое, будто в рот ему вложили лимон, заботливо очищенный от цедры и шкурок. — Я, Каэл Тренхольд, человек простой, — ответил он, откинувшись на скамье и вытянув руку по длинной спинке, — могу стрелять, могу не стрелять. Могу людей штопать. У меня опыт такой совсем нет, чтоб приказы приказывать. Нет, нет, весь этот не про меня. — Кто же, если не ты? Стоило ли так доверяться? Шанс-то хоть был? — Каспар аеп Ламарр, ты сам вчера его слышал. Зря Ллиир сказал, что не сесть ему на его стул. Ну, положим, ошибся, ему это свойственный… было свойственный… — Назло Ллииру уши отморожу, — фыркнул Каэл, — ну, дело-то ваше. Орден, значит, будете грабить? — Будем, — Кеаллах вытянул палец, — это операция, согласованный с корона Темерии! Всем хороший, кроме красный ублюдок… Каэл, пожав плечами, смолчал, допил свое пиво, рассказал, что находки перенес за город. Кеаллах переполошился. — Лучше вернуть обратный, — сказал он, сдвинув брови, — вдруг этот озеро не только твой озеро? Вдруг их там уже нет? Этот не просто склянки и ветхий пергамент! Этот судьбы людей! Каэл стал спорить, но червь сомнения уже начал точить свой ход. Когда возвращался, ветка на дереве закачалась… он не стал спускать, подошел ближе — но на дереве никого не было… кончилось все тем, что почудилась ему фигура в черном, в три погибели скорчившаяся с лопатой в кустах черемухи… — Пожалуй, ты прав, — вздохнул он покаянно, — может, компанию мне составишь? Пойду ночью, чтоб внимания не привлекать. — Если ночью, то запросто, — согласился Кеаллах, — я уже спал на этот неделя. — Есть у меня одно предположение, — добавил Каэл, — хорошо бы и его проверить, не откладывая в дальний ящик… Может быть, даже в первую очередь… — Выкладывай. — Тайлер не мог мне не оставить никакой весточки. В дворец я пока не пойду, да и не стал бы он этого делать… Мой дом, вот где надо поискать… — Похожий на правду. Я слышал глашатая… ты полагаешь, что там не перевернули вверх дном? — Полагаю, перевернули. Там, где могли. Кеаллах кивнул с пониманием. — Хороший. Я составлю тебе компанию. — Сперва озеро, — решил Каэл, — потом дом. Кеаллах поднялся, расправил плечи. На губах его заиграла ленивая улыбка — так мог улыбаться кот, сбивший со стола хрупкую крынку сметаны. — Я тебя не переубедил, — вздохнул рыцарь, — ты все-таки пойдешь, да? — Пойду, Каэл, конечно, пойду, — согласился повстанец, — мы намерены рисковать этот ночь. Борода чесалась немилосердно.***
Эттри поначалу испугалась, увидев его таким. — Лучше б в платье ходил, — сказала эльфка, — ох, Каэл… такая кошмарная борода! Он развязал тесемки, отбросил бороду на кровать. Содрал с себя колючий кафтан. Клей оставил на веках, махнув рукой — повторить-то потом не удастся! Он велел зажарить лучший отруб хорошего мяса, и салата к нему нарубить, велел принести немного вина и пару свечей. А после Эттри напевала что-то себе под нос. Голова его покоилась у нее на коленях, она расчесывала ему волосы гребешком, точеным из кости, пожелтевшим и старым. Слов он не разбирал, просто слушал ее нежный голос и сам не заметил, как его сморил сон. Проснулся он из-за луны — узкий огрызок месяца все так же бился о ветви дуба, дрожащего за окном. Подхватился в испуге, не сразу сообразив, где находится. Эттри не было в комнатушке. Ее вообще не было в корчме. Ее не было — зато была короткая записка, написанная ее тонким почерком, лишенным углов. «Ты крепко спал, жалко было будить. Я ненадолго, скоро вернусь. Со мною все хорошо, не беспокойся.Эттриэль»
Не беспокойся… и куда ее понесло на ночь глядя? Будить было жалко! Он осерчал, он мерил комнатушку тревожным шагом… в конце концов, она свободная незамужняя женщина, и, если ей куда-то понадобилось, отчитываться она не обязана перед ним. Однако могла! Пора была собираться… Кеаллах, должно быть, уже его ждал.***
Как оказалось, и вправду ждал. Гибкий, сытый, довольный, как кот, он не успел ни растревожиться, ни рассердиться. Колчан, полон стрел, висел у него на поясе, лук в руке был готов к бою. Они шли сквозь холмы, стрекотала ночная птица, и луна светила им, светила из последних сил… Услышав голоса в распадке у самого озера, Каэл похолодел. Они залегли, они стали подползать ближе, пока в ночи звучала Старшая Речь. Опасаясь за ногу и за кольчугу, Каэл махнул Кеаллаху рукой, и повстанец юрким змеем в высокой траве продвинулся еще на несколько метров. Его плащ, дивное дело, не издавал никаких лишних шорохов. Трудно было разобрать, о чем идет речь. Трудно было понять, сколько их может скопиться в безмятежной округе. Кеаллах вернулся, эльфами не замечен. — У одного хвост на шапка висит, — прошептал он, — натуральный беличий хвост! Добрый луки у них… но пока спорят, может, мы их… — О чем спор? — Там женщина… и тот, у который хвост… он ее подстилкой назвал, предательницей… она плачет и оправдывается… просит вернуться в город… ох, сплошной драма! — Подождем, — решил Каэл, — не будем спешить. Они замолчали. Они отползли к пышному высокому кусту и за ним замерли в высокой траве… не шевелились. Голоса стали смолкать. Прозвучали другие звуки — звонкий, как пощечина, шлепок, гневный окрик и торопливый, сбивчивый шаг — кто-то бежал прочь от озера. Они выжидали — минуту, другую, третью… Две вооруженных фигуры поднялись из распадка — у одного на шапке действительно висел хвост! — и направились в противоположную сторону, куда-то на юго-запад, к большому озеру. Целы были кусты черемухи. Целы были короба со склянками, цела была книга, обмотанная шарфом. Вместе с Кеаллахом воротились они в «Преисподнюю», вместе вернули находки на место, сложили, как было, пол. — Хороший был бы спрятать у нас, — вздохнул Кеаллах, — от Двурогой Луна выдачи нет. — Корона Темерии, — напомнил Каэл, — не будем лишний раз рисковать. — Не будем, — согласился повстанец. Он перебрал отмычки. Намотал на пояс веревку. Подвесил на пояс кинжал. Ждала их городская канализация — верное место, чтоб попасть в купеческий квартал, не привлекая шума.***
Вонь сочилась по стенам, и пачкала сапоги, и проползала в нос. Кеаллах, оказалось, захватил с собою две длинных полосы ткани, пахучим маслом пропитанные — они остановились, обмотали и нос, и рот, но глаза все равно слезились. Трескучий факел давал больше дыма, чем света. Непрестанно мерещилось шлепанье босых лап, шепотки какие-то, завыванья, но, покуда не приподнялась решетка, скрытая в густых кустах, никто им на глаза не попался. Каэл прекрасно знал, что патрули здесь ходят по расписанию, что людей столько нет, чтоб по всем переулкам бродить. Знал, неоднократно советовал Фольтесту поправить дело, прибавить жалованье, да воз был и ныне там. Но теперь это только на руку было ему. В доме, подле которого познакомился он с Марэт, светились два боковых окна, окатывая янтарными бликами цветущий розовый куст в крохотном палисаднике. Махнул Кеаллаху, рассказал про это знакомство. Кеаллах нахмурился, поторопил, и заглядывать не стали — вдалеке громыхал патруль.***
Дверь была заперта, свинцовой печати с отсырелым куском пергамента с нее не свисало, но и это еще ни о чем не говорило. Через парадный вход не стали идти, вскрыли окно на заднем дворе, через него и пробрались в дом. Дело хотелось закончить побыстрей, убедиться, что Эттриэль давно вернулась в корчму и теперь себе не находит места — он-то ей не оставил записки… Его коллекцию разорили. Не хватало геммерского торрура, не хватало двуручного молота родом из Каэдвена. Не было шпаги, отобранной у Жиля де Руйтера в одном памятном поединке. Разорили и буфет — мука из разрезанного мешка усеивала пол густым белым ковром, в котором виднелись длинные цепи мышиных следов, не пожалели и глиняных банок со специями — что не украли, то разбили или рассыпали. Лежал стол, опрокинут набок. На разодранный ножом любимый гобелен горько было смотреть. Он и не стал. Во всех потайных уголках, о которых знал только он сам, да еще пара надежных людей вместе с ним, он не нашел ничего, кроме пыли и пауков. Кеаллах снял со шкафа резную деревянную шкатулку. Приоткрыл — и, помянув жар с равнин, бросился к Каэлу. Внутри слабо светился камень, красноватый свет дрожал, как огонек свечи, в самой его сердцевине. — Где-то я такой уже видел… — прошептал повстанец. — В Боклере видел, в Боклере, — согласился Каэл, ощутив, как нехорошее предчувствие поползло по спине, — только, помнится, тот не сиял… С улицы донесся шум, топот и голоса, Каэл украдкой взглянул в окно, но тут же отпрянул, махнул Кеаллаху, чтоб бросал камень, и показал на лестницу вверх. Дом в Купеческом Квартале окружала стража, и было их не меньше десятка. Они уже кричали, требуя открыть дверь. Минута, другая — и решатся ломать, но прежде заметят взломанное окно… Каэл дернул за веревку, открывая люк в потолке. Кеаллах подсадил его, он вытянул Кеаллаха, и через чердачное окно попали они на крышу соседнего дома. Их заметили, один из стражников свистнул, как разбойник, показал вверх. Давно Каэл не бегал так лихо, и никогда — будучи усечен. В лесу было совсем другое, в лесу смерть неслась по пятам, обдавала спину горячим дыханием… А здесь его ждала Эттри, и будь он трижды проклят, если даст себя повесить, не разобравшись во всем! Целый пласт черепицы осыпался с глиняным звоном и увлек его за собой, выбив дыхание о брусчатку. Кеаллах спрыгнул, повиснув прежде на руках, оглянулся через плечо, потянул его за руку, помогая подняться… Каэл скрежетнул зубами, дрожащей рукою указывая на ногу, и Кеаллах зарычал от натуги, выдернул его вверх, потащил, забросив руку себе на плечо… Не иначе, Мелителе своим покровом укрыла их — оторвались, спустились вниз, задвинув решетку, в смрад и во тьму спустились — и вышли из нее невредимы. — Неплохой идея была, — в досаде обронил Кеаллах, — но камень, видать, не от Тайлера был… Глаза Эттриэль, эти яркие зеленые маяки, поблекли и покраснели, подернулись горьким туманом слез. Завидев Каэла, прежде она недоверчиво улыбнулась, но потом во весь ее облик плеснуло обидой, развернулись плечи, высоко поднялась грудь, точно много слов хотела она сказать ему и хотела, чтоб воздуха хватило на каждое из этих слов, но следом в комнатушку вошел Кеаллах, и эльфка вспыхнула — и уронила плечи. Ничуть внимания не обратив на ее заплаканное лицо, он сразу же заявил, что все обошлось, он приблизился к ее руке и с жаром заверил, что Каэл Герион Тренхольд, его добрый друг, воспевал ее красоту множество раз, блюл верность и даже дрался на дуэли с ее именем на устах. Слезы высохли на глазах Эттриэль, и, поймав ее благодарный, растерянный взгляд, Каэл стал счастливее многих. Но любезности предназначались только ей одной. От Каэла он потребовал снять протез, развернул полевую сумку и долго мял ему многострадальную ногу, что искры полетели из глаз. В конце всех мучений он достал скальпель и сделал тонкий надрез, из которого плеснуло гноем, расширил его, прочистил и зашил, смазав края на редкость вонючей дрянью. — Возможный, что и кость воспалилась, — вздохнул Кеаллах, сворачивая свой лазарет, — я приготовлю лекарство, но если воспалилась, этот будет небыстрый… Ахнула Эттри. — Да кто б ей позволил, — проворчал Каэл из-за стиснутых крепко зубов, — спасибо, уже ничего. Кеаллах оглянулся на эльфку, взглянул в глаза Каэлу… помолчал. — Вам бы у нас переждать, — предложил он негромко, — облава будет. Каэл поморщился, вытащил колючий серый кафтан, показал бороду, завернутую в него. — Не клади яйца в одну корзину, — напомнил он, — мы справимся сами. Только когда Кеаллах ушел, когда хлопнула внизу дверь сонной корчмы, Эттриэль дала волю своим слезам.***
Она и поутру никак не могла уняться, все всхлипывала, глядя на его кметский колючий вид, все заверяла, что у ее друга, Ванадайна, места в доме предостаточно, чтобы трое не теснились локтями, что дичь не переводится у него… Каэл остановился, удержал ее за руку, заглянул в глаза — глубокие, живые, наполненные густой печалью. Такие честные. — Ты была ночью там, — тихо сказал он, — ты была ночью у озера. Эттри залилась краской, потом побледнела, и вид у нее стал такой, будто вот-вот упадет она в обморок. Но она не упала. — Ты следил за мной… — ответила она горько, — да, я была там. — Я не следил, — возразил ей Каэл, — так вышло. И Венграэт, верно? Не будь он твоим братом, я бы забил ему в глотку его слова! Жаль, не сообразил сразу… Эттри не попятилась, не опустила глаз. — Я хотела объяснить ему все… Снова… Чтоб он понял, чтобы вернулся… — прошептала она, — но мы повздорили, это правда. Забудь, Каэл, это моя беда, не твоя. Все слова, рвущиеся наружу, Каэл запечатал в себе. Что ни скажи он ей об ее бестолковом брате, свалившемся, точно снег на голову — все причинит ей боль. — Он из тех, кто ждет Королеву? — не выдержал он. Эттриэль озадаченно моргнула. — Он хочет, чтобы вы поплатились… — выдохнула она, — а мы не нуждались, не замерзали, не голодали… Беда Венграэта в том, что первого ему хочется сильнее, он ослеплен, он глубоко несчастен, и я ничего, совсем ничего не могу сделать для него! Ох, Каэл… Каэл… Она разрыдалась, спрятав лицо на его груди.***
Перед знакомством Каэл содрал весь свой маскарад, увязал в узел и бросил его в кусты. Кузнечики выпрыгивали из-под ног. Дом Ванадайна, с соломенною крышей, с маленькими окнами, тянутыми пузырем, был просторен — локтями тесниться действительно не пришлось бы. Невысокий забор стоял ровно, ни одной доски не было в нем пропущено, огород за домом, поделенный на равные узкие полоски земли, не знал сорняков, под окнами высыпали цветы, а на лугу, привязаны к крюку длинной веревкой, резвились две молодых козы. Сам он вряд ли был чистокровным, высокий, в простой рубахе, расшнурованной на груди, с крепкими руками и лицом, лишенным остроты скул. Улыбка, осветившая его лицо при одном взгляде на Эттриэль, тут же пропала, стоило ему на Каэла посмотреть. Как на грабителя, смотрел на него Ванадайн, долго смотрел, но руку протянутую все же пожал. — Так вот ты каков… — задумчиво сказал эльф, — а я полагал, помоложе, повыше… и не хромой. Эттриэль заалелась и наступила ему на ногу. — Каков уж есть, — ответил Каэл, не поменявшись в лице, — и любезность, пожалуй, верну. О тебе Эттриэль отзывалась лишь добрым словом. Чего уж здесь не понять было… Ванадайн медленно кивнул. — Сколько угодно, — сказал он эльфке, — можешь отдыхать от смрада этого города. Но если захочешь, можешь вечером подоить коз. — Внакладе я не останусь, — пообещал Каэл. Взгляд эльфа похолодел. — Эттриэль не чужая мне, — заметил он с улыбкой, — деньги оставь себе. Каэл поднял голову выше и ответил ему долгим взглядом. Он не собирался задирать Ванадайна при ней, не собирался считать, что она — добыча, о которой возможны тяжбы, но все еще был неприятно обескуражен. На подобный расклад Эттри не намекнула ни словом. Ванадайн отвел взгляд, махнул рукою, показав им заготовки для стрел, лежавшие густым слоем на рабочем столе под навесом. — Слыхали про страховидло? — спросил он обоих, — так и лежат, неприкаянные, никакой охоты не стало… Скоро голодать начнем, в домах своих запираться, а король сидит, не слышно его! Не видно! Каэл с трудом подавил гнев. Легко этому козопасу обвинять Фольтеста, а тот, быть может, уже в могиле, куда его де Маравель загнал и прочие подлецы… И молчат, сволочи, готовятся, хотят Темерию постелить под копыта нильфгаардских коней… — Ванадайн… ты о чем, Ванадайн? — дрожащим голосом спросила Эттри, — какое еще страховидло? — Кто видел, тот уж болтать не сможет, — эльф покачал головой, — я слышал, мне довольно и этого. Но всякое говорят… про три глаза болтают, здоровущее, говорят, что овин! Пятерых уже охотников передрало, и непохоже, чтоб нажралось… — Король примет меры, — стеклянным голосом ответил Каэл, — ежели это и впрямь страховидло. С надеждой поглядела на него Эттри. — А что это, по-твоему, человек? — фыркнул Ванадайн, — гигантский рогатый медведь-шатун? — Может статься, что и медведь, — сощурился Каэл, — у страха глаза велики. Эттри проводила его немного, до поворота на большую дорогу, и Каэл держал ее за руку и не спрашивал ничего об ее друге, о связывающих их узах не допытывался. Захочет — сама расскажет. Да пусть бы и ничего не говорила! Пообещав навещать, пусть и не так часто, как хотелось бы ему, он удалился по дороге, покрытой солнцем.***
Внутри него бушевала гроза. Это было правильно — не допытываться, не обвинять ее во всех смертных грехах, не выдумывать тех, что она не имела. Но было ли это легко? Нет, оно не было! Ванадайн был хорош собою, был, видно, разумен, раз с места не снялся, подобно своим оголтелым собратьям... и ноги у него было две, и днем с огнем его не искали. Эттри не должна стать одной из тех, кто приходит к нему по ночам. Она должна жить, и главное — это. Пусть бы и не с ним. Каэл достал кольцо, что досталось от другой женщины, стоявшей с ним рядом. Солнце отразилось в бриллианте, вспыхнуло искрами, рассмеялось над ним. Он отдаст ей деньги, попрощается — и исчезнет. Так будет лучше.***
Краснолюд Виглис пожевал губами, надвинул на нос пенсне. — Три карата, совершенная огранка, — пробормотал он, — да, я бы нашел ему применение… нашел бы, пожалуй… — Сколько? — хрипло спросил Каэл из-под бороды. Сжимая кольцо в двух пальцах, краснолюд поднял голову и снял с носа свои увеличительные стекляшки. Глаза его были сощурены. — Шесть сотен, — ответил он, пряча улыбку в бороду. Каэл поперхнулся. — Это даром, — возразил он, — две тысячи, мастер! Это кольцо моей покойной жены, кабы не нужда, я никогда бы с ним не расстался! Краснолюд холодно рассмеялся, протянул ему увеличительное стекло, и теперь Каэл заметил то, что Виглис заметил сразу — крохотное коричневое пятнышко на золотом резном ободе. Засохшая кровь. — Сомневаюсь, что у вашей покойной жены остались целыми пальцы, — заметил краснолюд, — и я бы кликнул стражу, но камень достойный. Шестьсот оренов. — Отдайте, — Каэл протянул руку. Краснолюд помедлил, и в дверь вошли. Он как будто обжегся, он почти швырнул кольцо Каэлу на ладонь. — Баба с возу, кобыле легче, — фыркнул он напоследок, — все равно никто больше не даст. Вошедший разом оживился. В глубине темных глаз заплясал огонек интереса. — Продаете? — спросил он, внимательно разглядывая кольцо, которое Каэл не успел, а теперь уж и не собирался скрывать, — и почем продаете? Какой размер? Внимательнее, чем кольцо, он оглядел самого Каэла. — Лавка закрывается, — буркнул Виглис. — Две тысячи, — хмуро заявил Каэл. Незнакомец улыбнулся, повел рукою, предлагая продолжить на улице. — Мой приятель как раз ищет кольцо для своей невесты… — заметил он негромко, — две тысячи не обещаю, он большой любитель поторговаться. Поторговаться, подумал Каэл. Невелика беда. Ну, пусть не две тысячи, пусть полторы — но это не шестьсот жалких монет! — Кольцо принадлежало моей жене, — повторил он, проходя в двери, — за бесценок я не расстанусь с ним. Вдвоем они спустились в Храмовый Квартал. Каэлу было безразлично, пусть бы хоть черт рогатый покупателем был, лишь бы денег платил, как полагается. Не шестьсот оренов! Переулки здесь были тесные, не развернешься, но в подвале, в который они спустились, горели светлые, почти не чадящие лампы. Тот, что встретил его, был мало не карлик, ростом ему по грудь, с плешивой макушкою, зато в нарядном, расшитом серебром длинном камзоле. Послушав Каэла, послушав приятеля своего, он заулыбался, пригласил за широкий стол, попросил показать кольцо. Цокнул языком, только увидев камень. Приятеля послал за деньгами. — Необыкновенная удача, — пробормотал он, — это вы удачно завернули… — Две тысячи, — сообщил Каэл. — Помилуйте, мне в скором времени предстоит свадьба, — возразил карла, — откуда же такие деньжища? — Я понимаю, — Каэл терпеливо вздохнул, — меня предупреждали, что вы мастак торговаться. Тысяча восемьсот. Собеседник поднял на него свои серые, водянистые глаза. С какой-то задумчивостью взглянул, и высокий стул проскрежетал по полу. Он встал. — А и верно, поторговаться я люблю, — согласился он, — так давайте же поторгуемся! Это кольцо, и все прочее, что при вас, в обмен, скажем… ну, положим, на вашу жизнь. Каэл не поверил ушам, но тело сделало все за него — он вскочил и развернулся ко входу, понимая, что слышит стук сапог по ступеням. Меч… корд висел на поясе, примотан к ноге кожаным ремешком, под проклятым колючим кафтаном… Он, кажется, порвал его, но успел. В подвальную комнату набилось трое вооруженных молодчиков, и кровь застучала в виски. Звякнула сталь, рукоятью меча он отвел булаву, что метила ему в голову, пнул другого в колено… Третий слишком открылся, и корд до половины вошел в него, пропоров повыше живота. В голове зазвенел набат. — Выбор сделан, — услышал он из-за спины, — ну, мне так кажется. Трехгранное лезвие стилета раздвинуло кольчужные кольца и с хрустом вошло в спину. Последним, что Каэл увидел, последним, что смог осознать он в туманной меркнущей мгле, что навалилась вдруг на него, стал скорпион на затылке у молодца, до которого он успел дотянуться.***
16 мая 1303 года, вольный город Новиград Соль. Соленый морской ветер, знакомый до слез, бил ее по лицу, пока она тонула, пока проваливалась все глубже в зыбучие пески. Так близко было, но не дойти… и куда так спешила? Гвозди. Холодные острые гвозди впились в плечо, потащили вверх. Веки были, как пудовые гири. Она не стала их поднимать, она и без того догадалась — над нею свет, небо, полное звезд. Боль накинулась не сразу, но вся целиком, распахнула ей рот, оскалила зубы, затрясла, как волк добычу свою, скрутила в тугой канат… Ладонь, запретившая ей кричать, была холодна, как лед. — Открой глаза! — потребовал голос, — посмотри на меня, Мотылек! Выхватив воздух длинным протяжным всхлипом, она подчинилась, хоть и не понимала, кого так настойчиво он зовет. Что-то проникло ей в разум, коснулось осторожно, как последний луч заката, быстро, как язык пламени, качнувшийся из очага. В этом прикосновении не было ничего от менторской насмешливости Кассии, от блестящего насилия Эвелин. Не было ничего, кроме любви. Скорбь телесная заворчала и отступила, она вспомнила себя, и глаза получили смысл. Было небо, полное звезд. Была ребристая поверхность плоской серой крыши — она лежала на ней спиной. И был взгляд Калеба Мартрэ, растрепанного, с арбалетом, что лежал у его подобранных ног, полный тревоги взгляд. Такой человеческий… Где-то внизу спорили. Шумели. Пререкались. Взволнованный, срывающийся голос — кто-то все-таки привел стражу. В ответ — равнодушные шлепки слов. Не Храмовая Стража, городские, ленивые, как везде. Сошлись на том, что местные завсегдатаи раздобыли себе новую игрушку на смену «дедушке Гавриилу», не терявшему популярности вот уже сколько кровавых лет, поиграют и выбросят за неудобством. Она подняла руку и с любопытством рассмотрела острие болта, пропоровшее ладонь. Крови было на удивление мало, и пальцы мерно вздрагивали сами по себе. Серое оперение было, гусиное. Серое, серое, пестрое… — Я снял с тебя один из ремней, — сообщил Калеб, — и сделал жгут. Он взглянул на свои пальцы, выпачканные кровью. Взглянул задумчиво, раздувая ноздри, а после достал батистовый платок из кармана и стер ее всю, не оставив и маленького пятна. — Калеб, ответь мне… — прошептала Марэт, глядя на звезды, не на него, — подкова, раскаленная докрасна… ты смог бы ее поднять? Голоса иссякли внизу, и он встал, чтобы подобрать шляпу. Отряхнув от пыли, надвинул на непокорные жесткие волосы и снова сел рядом с нею. — Мог бы и подкову, — ответил он вполне серьезно, — но зачем бы мне подкова нужна? Марэт глядела, как узкая струйка крови стекает в рукав. — Тебе трудно сейчас, — заметила она виновато, — трудно рядом со мной… Калеб беззлобно фыркнул. — Чем легче путь, — заметил он насмешливо и легко, — тем больше на нем и скуки, и лжи. А я решительно не терплю никакой скуки. Она улыбнулась, не пожалев разбитого лица. Она поверила. Не о чем было толковать. — Я открылся перед тобой, а ты не боишься. Страх тебе не присущ? Марэт горестно всхлипнула, вспомнив об Анке. — Как и всякому мотыльку, — шепнула она, — нет, Калеб Мартрэ, я не боюсь друзей. Калеб ничего не ответил, но улыбнулся широко, не таясь больше. Марэт пошарила рукой по теплому, шершавому шиферу. — Дай руку. Она прижала ее к своим треснувшим губам, эту холодную, крепкую руку с острыми, точно ядра миндаля, когтями. — Я в долгу, Калеб. Запомни это. — Какие уж тут долги, — рассмеялся в ответ капитан. Она устало сомкнула веки. Каждое слово — а уж этого добра у нее всегда, казалось бы, хватало — каждое слово давалось с заметным трудом. — Нет и еще раз нет, — строго предупредил Калеб, — даже не помышляй. Храбрая дева испускает последний вздох на руках у вампира, который ничего пока не может поделать. Паршивая какая-то сказка, другую давай. Марэт упрямо качнула головой. — Нельзя испускать, — согласилась она, — мне нужно… на Храмовый остров… — Нет, туда не нужно, — спокойно возразил капитан, — придумай другое место. Чем дальше отсюда, тем лучше. В планы следует вовремя вносить коррективы, так говаривал отец, и успевать следует прежде, чем они устареют. Марэт облизнула пересохшие губы. — Рында, — выдохнула она, наконец, — мне нужно в Рынду. Шалеть от собственной наглости уже не было сил. — Другое дело! — вскочил Калеб, потирая руки, — город, разрушенный гением! Интересно, они там отстроились? Не ожидая ответа, он отряхнул полосатые брюки и задумался, почесывая подбородок. — Мы, стало быть, в Ошметках, — пробормотал он, — а нам надо в порт. Далековато, далековато, это ж сколько придется болтать… По крышам не дело, не донесу тебя… — В Обрезках… — И того хуже! Кто вообще придумал эти обрезки? Вот чего не учел, того не учел… В этом Калеб был абсолютно прав. Марэт не была уверена, что выдержит хотя бы один прыжок, если ему вздумается прыгать с крыши на крышу. О том, чтоб дойти самой, и речи не могло идти — не дойдет. Даже встать не сумеет. Но все-таки она попыталась. Друзья не должны становиться няньками. — Помоги снять, — попросила, показывая на рукава, — нас никто не заметит. Никакого внимания не обратит… Калеб помог ей расстегнуть рукава и размотать браслеты, и она, коснувшись пальцами его лба, сосредоточенно прикрыла глаза. Это была ерунда, это была самая малость — но ни на что большее ее бы сейчас и не хватило. Калеб тихонько взвизгнул, когда заклинание оплело его целиком. — Боюсь щекотки! — признался он. — На полчаса хватит, — сипло пообещала Марэт, попросив вернуть браслеты, где были, — а я боюсь темноты… Арбалет на широком ремне, пропущенном сквозь петли на ложе, Калеб убрал за спину, а ее подхватил на руки и шагнул к самому краю. Внизу была мостовая. — И высоких крыш… — добавила она, но в следующее мгновенье резкий порыв ветра рванул ей в лицо, а Калеб крепко уже стоял на брусчатке. Они попадались на улицах — стражи, запоздалые прохожие, развеселые гуляки, немало было таких в ночном Новиграде — но каждый скользил в их сторону равнодушным взглядом, тут же теряя интерес. — Они нас видят, — заметил Калеб. — Видят, — согласилась Марэт, — не видят лишнего.***
С каждой минутой ей становилось хуже. Близ доков она пожаловалась, что чувствует, как рвутся жилы и горят кости, а потом замолчала, и только судорожно вскидывалась, трясла головой и стучала зубами. Калеб дернул уголком плотно сомкнутого рта и прибавил шагу. На палубе, щедро освещенной фонарями на мачтах, Дункан сверялся с длинным списком, нещадно бранясь на портовых грузчиков. Трюм, как утроба голодного кашалота, заполнялся мешками, ящиками и бочками, от внешнего борта, обращенного к морю, раздавались глухие, неровные удары киянки и, время от времени — мудреные лихие ругательства. Завидев капитана, Дункан разинул рот, смешался, но быстро взял себя в руки, велел грузить оставшиеся ящики, а с остальной половиной списка, которую покуда и не довезли еще, обождать до утра. Пока он расплачивался с бригадиром, одетым в замшевый лоскутный жилет на голое тело, Калеб внес Марэт в собственную каюту, ногой откинул крышку у сундука, вытряс флаги, сложенные бережной стопкой — державный орел, латная длань, солнца, рыбы, цветы, штук десять их было, и достал плотное и широкое покрывало. Расстелил его по кровати, поверх уложил невнятно бормочущую Марэт и выскочил вон, отчаянно раздувая ноздри. — Отделали, как дикобраза, — поморщился Дункан, и смялись белые татуировки на смуглом его лице, — за что? Калеб не ответил, заметался по палубе. — Капитан… — Пошли кого-нибудь за Анхелем, — ответил Калеб, остановившись; взгляд его уперся в точку на горизонте, подбородок повело вверх, — остальные пусть ночуют в «Осетре» или где хотят, но утром снимаемся. Пора. — Понял, капитан. Как собирались, в Порт-Ванис? — Нет, Дункан. В Рынду. Старпом выругался, пнув ящик у своих ног. — Гружеными, — сказал он с укором, — против течения! А товар как же? Мы ж на Порт-Ванис рассчитывали, не на Рынду. В Рынде ломаный грош дадут. — Ветер будет благоприятствовать, — возразил Калеб, — большую часть пути. А грошей я добавлю сам. Дункан тяжело вздохнул. — Да я и сам уже догадался, про ветер-то, — проворчал он, — шлюпка вон сама приплыла, утопцы не поскупились, три тыщи дали… Это я так, по-стариковски… — Вот еще, нашел старика, — фыркнул Калеб с неожиданной злостью, — к чему это ты клонишь? — Ни к чему не клоню, говорю, как есть. У меня ж отец был шаман, и не шарлатан какой-нибудь, а натуральный, всякое рассказывал, стало быть. Я как шлюпку нашу увидел, что волною смыло, как услышал, что не впервой, так и смекнул кое-что. Есть такие люди, кого Предназначение, если по-вашему, поцеловало. Или в макушку плюнуло. Никакой свободы у бедняги не остается, зато удача рождается. Только я и даром бы не хотел удачи такой… — Договаривай. — Фитиль разве властен над пламенем? — сощурившись, спросил сын шамана, — а вот я бы, кабы не хотел, то и в Рынду бы не пошел! Калеб блеснул глазами. — Я в тебе не ошибся. Лучший помощник в Великом Море, ни у одного адмирала не сыщется лучше, — сказал он с гордостью, — только не проболтайся, и ветер приключений скоро ударит нам в паруса! — Староват я для таких ветров, — проворчал Дункан, скупо, по своему обыкновению, улыбнувшись. Накинув плащ, он поспешно отправился в «Осетра», где был самый кутеж, за юнгой. Анхель, золотоволосый, как нива в ламмас, почти никогда не упускал возможности рассказать какой-нибудь миловидной мамзели про дивные коралловые рощи и жемчужниц, спящих в прозрачной воде, и не только рассказать, а и подарить пару-тройку жемчужин, чтобы прелестница, благосклонностью его одарив, снесла их к ювелиру и щеголяла перед подругами в новых сережках. Калеб стоял, уперев локти о релинг, и, скрестив пальцы в молитвенном жесте, глядел, не шевелясь, на волны, что гоняли грязную пену и всякий хлам, расписанные луной. Плотник выбрался на палубу, поснимал с себя всю страховку, снес инструменты в мастерской уголок, зевнул протяжно, протер глаза и, доложившись, что закончил, в основном, труды праведные, потопал в кубрик и вскорости захрапел. Калеб рассеянно махнул ему рукою. — Ошибаешься, старый друг, — шепнул он морю, луне и звездам, — никакое Предназначение никого не лишит свободы. Никто ее не лишит. Даже я. Он оттолкнулся от борта и поднялся к себе. Марэт вскрикивала и металась с бездумным взглядом. Упрямое сердце билось часто и сухо, ревела в жилах отравленная кровь, по капле точась из ран, он слышал ее. И как сразу не распознал, ведь пахла скверно, отвратительно, как злоба пахнет, как подлость. Как яд. Калеб зарычал, мотнув головой. Успел позабыть, что такое столица мира! Да весь Новиград так пахнул, и не то, чтоб в этом не было его вины! Он распахнул одну из стенных панелей и долго глядел на витой золотой рог, густо покрытый орнаментом из рун. Потянулся к круглой золотой шкатулке, стоявшей рядом. Отвел руку, поджал пальцы. Узором из маленьких рубинов, плотными рядами впечатанных в крышку, вилась по ней литера «А». Три крохотных склянки лежали внутри, одна пустовала, а в двух других вспыхивали и гасли звезды. Он вынул пустую и сжал в кулаке, прижатом к губам. Спина его сгорбилась, окаменело лицо. Медленно, нехотя Калеб Мартрэ обернулся через плечо. — Как непохожа… — шепот его похож был на дыхание ветра. Другую, наполненную, он так быстро сгреб в горсть, будто боялся передумать. Пришлось вломиться в каюту Анхеля, где дремала у дверей черепаха. Взял и без того чистый сосуд, прополоскал его спиртом, промыл водой. Сталь махакамского кинжала глубоко поцеловала ладонь, жадно, до скрежета по кости. Кровь заструилась в сосуд, но пришлось повторить. Трижды пришлось повторять. И наконец, вырвав крышку зубами, он склянку опрокинул в сосуд. Запечатал. Отныне оставалась всего одна. Последняя. Хотел бы он знать, для кого. — Только попробуй не выдержать, — взмолился Калеб Мартрэ, — только посмей!***
На исходе часа по сходням взлетел Анхель Цинтриец. За ним торопился юнга в своей шапочке, неизменно надвинутой до самых бровей, и тяжело отдувался Дункан. — Три болта, хорошенькое дельце! Человека живого резать! — воскликнул возмущенный натуралист, взбегая на мостик, — да я половину инструментов проиграл! Да я… да я коновал, я хвосты крутил! Копыта дергал! Капитан! Да я только ушибы… Калеб стремительно шагнул к нему и обеими руками схватил за плечи. — Как зашьешь, так зашьешь, — успокоил он, легко его встряхнув, — трубки с иглами не проиграл? — Не проиграл… — хмуро проворчал Анхель, — сойдет и так, значит? А ей потом с этим жить! Калеб наклонился к его уху и прошептал. У Анхеля вытянулось лицо. — Треклятые сукины дети! — разразился он криком, — и те, и эти! — Те? — Еще какие те! Из Горс-Велена, два здоровенных лба… С луками, с мечами… Так бы об мачту их шваркнул! — А я бы помог, — проворчал Дункан. Юнга промолчал. Анхель тяжело вздохнул. — Трубки не проиграл, — повторил он, — да и зашить найдется, и разрезать… да только что я с «черной звездой» могу сделать? Я тебе не чудотворец, капитан! Не чудотворец! — Обойдемся без чудес, — ответил Калеб и сунул ему сосуд, — чудотворец тут я. За темным стеклом перетекала темная жидкость. Анхель сощурился и долго смотрел Калебу в глаза. — Если что, я не виноват! Сделаю, что смогу! — заявил он и топнул ногой, — сloaca maxima этот ваш центр мира! И, попеременно жалостно вздыхая и недовольно ворча, натащив остатних инструментов, он взялся за дело. Марэт пришлось привязать, слишком уж она была неспокойна. Каждую ногу, каждую руку… болт, засевший в ладони, уже сломала. Ему доводилось вытаскивать всякое из лошадей, да и из людей уже доводилось. Обычно, правда, это были острые щепки, головы, разбитые в кровь, ушибы… Паскуды. Хотите убить — так убивайте, но нет, поглумиться надо, боль лишнюю причинить! Он надеялся, что эти сволочи своё получили, и зашивал разрезы шелковой нитью, надежно шил, крепко и старался, чтоб ровно. Хотел бы верить, что не зря шьет — несмотря на полую иглу, что вставлена была в вену, темно-синие, почти черные прожилки на ее, без малого, обнаженном теле и не думали пропадать, разве что ярче не делались, а хриплое неровное дыхание все еще приподнимало грудь. Что-то капитан намудрил… Решив, что сделал, что мог, он повозился еще с лицом, убрал кровь, не пожалел остатков целебной мази, смазал маслом пересохшие губы и в носу тоже. По крайней мере, покуда больше не дергалась. Укрыл простыней до подбородка — не хватало еще, чтоб кто-то пялиться стал, жалко было деваху, собрал инструменты и вышел прочь. — Все, что мог, — повторил, не смог удержаться. — Знаю, — Калеб ответил мягко и искренне, но шляпа в его руках вся была смята и перекручена, — куда ты там хотел? Где водится этот твой Терновый венец? Анхель неуверенно улыбнулся. — Он не мой, — хмыкнул он, — он ядовитый. Так что, правда? — Правда, но не завтра, — уточнил капитан и легко подхватился с низкого ящика, на котором сидел, — а у меня, пожалуй, дело еще найдется. Дверь своей каюты он запер, а Анхель, у которого слегка отлегло от сердца, поплелся хвастаться черепахе.***
Анке плохо спалось. Просыпался сын, начинал реветь и скандалить, чего обычно не делал так часто и так настойчиво, добрых семь раз за половину ночи. Она тоскливо вздохнула и прикрикнула на него, качнув колыбель. Разжилась она порядочно прошлым днем, чего одна благодарность стоила от Бедлама, весомая благодарность, солидная, а казалось бы, всего за несколько слов. И колечко красота, жаль, не выйдет надеть на улицу, вместе с пальцем отнимут. Она подносила его к самым глазам, любуясь переливами света от очага, плясавшими в сердцевине камня. Снесет, куда надо, да и дело с концом! Когда с улицы донеслись крики и звон клинков, она захлопнула ставни. Такого, признаться, не хотела она. Но Малгожата сама виновата, не пошла, куда приглашали. Да где уж ей, спесивой, за дела свои отвечать! Когда все стихло, она выглянула, послушала стражу. Ничего не знала, ничего не видела, ребенка качала. Лучше бы не глядела, страсть! У одного было лицо распорото, кровь залила всего, другого к стене прибило. В дверь постучали, и Анка вскинулась, пискнув. Кого там на ночь глядя несло? Сунув колечко в ящик буфета, она пошла посмотреть. Могла себе и любопытство позволить — имелось окошечко на двери. Выглянула, недобро щурясь, будто со сна. Встрепанный, яркоглазый, в просоленном длинном плаще, стоял за дверью какой-то незнакомый моряк — и знай себе улыбался. Хорош был чертяга, да только что ему надо? Анка невольно спрямила спину и поправила волосы у виска. — Вам кого надо? — зато спросила ровно так, как собиралась. — Давай кольцо, — сказал незнакомец, разом перестав улыбаться. — Какое такое кольцо? — взвизгнула Анка и захлопнула окошко со стуком, — знать не знаю никакого кольца! Сердце колотилось где-то под подбородком. Во рту пересохло. Лиходей и мздоимец! Под дверью стал проползать то ли дым, то ли туман — полупрозрачный, молочный, как лунный свет, тонкими плетьми извивался, шевелился, подползал к ее босым пяткам. «Пожар… — подумала Анка, — горим!» Попятилась назад — и натолкнулась на чью-то руку. Завопила. Отпрянула. Обернулась. — Что… тебе надо? — спросила она со всхлипом, с колотящимися зубами, — кто… ты такой? Незнакомец склонил голову к одному плечу, к другому, осмотрел ее внимательно, неторопливо, с ленцой. Шагнул вперед — и Анка пятилась, пока не уперлась спиною в дверь. — Я доктор, — ответил он, — будем тебя лечить. Анка издала нечленораздельный звук. — Покажи свои руки, — приказал он. Она вдруг поняла, чего он хочет, с неумолимой ясностью, с радостью поняла, прыгнувшей в груди. Закатала рукава ночной рубашки и протянула ему запястья — тыльной стороною, бьющейся жилкой. — Если господин желает… — пробормотала она, — то для меня только в радость… Господин непочтительно фыркнул. — Из дружеской руки принимают кубок. Дрянное вино цедят из горла, — бросил он менторским тоном, — ночь не та, чтобы пить. Угасла радость, упало сердце. Ее отвергли. — Эти руки могут работать. Могут стирать белье, готовить еду, прислуживать в лечебнице тоже могут… — продолжил незнакомец, приподняв за подбородок ее лицо, — и ты будешь работать. Будешь учиться. Учиться быть человеком, Анна. — Но сын… — У тебя достаточно сребренников, чтоб нанять кормилицу для дитя. Их оставишь себе. — Да… — радость затопила ее горячей волной, радость и уверенность в том, что у нее получится жить жизнь заново, что не может не получиться, — да, господин…. Он не держал ее больше. Анна принесла кольцо и вложила ему в ладонь, и он пропал в тумане, ушел, не попрощавшись, лишил ее половины света. Но половина оставалась у неё. И сын не плакал до самого утра.