Держи меня ночь, качай меня, Неси меня вверх…
(«Несмеянин День», О. Медведев)
19-24 мая 1303 г., Оксенфурт, Редания В темноте зарождался шорох — так шуршала толстая теплая шерсть. В темноте появлялся запах — лечебные мази, густой всполох трав. В темноте было тело, обнаженное под толстой теплой шерстью, окутанное бинтами, но страдания в нем уже не было, лишь горькая память о нем вскипала порой беззубыми искрами. Она, казалось, помнила, как трещали кости и огонь разливался по телу, как закипала темнота под опущенными ресницами… помнила, как легко касались лица чьи-то ладони, и как вода тонкой струйкой попадала в пересохший рот. Это была память — или кошмар? Марэт неуверенно открыла глаза — но темнота не перестала существовать. — Я рад, — немедленно заявила темнота, — я счастлив, черт побери! Ничего членораздельного ответить она не сумела. — Забыл, что тебе темно, — уточнила темнота и затрещала огнивом, — одну минуточку. Разгорелись свечи в витом канделябре, и темнота истаяла, растворилась в свете. Толстая теплая шерсть превратилась в шкуру медведя с когтями, с раззявленной мордой и глазами из янтаря. В шкуру настоящего, белого северного медведя! Ей захотелось поддернуть шкуру повыше, до самого подбородка, но она остановилась, убрала руки — ее постель была свежей и чистой, поздно уж в скромность играть. — А знала ты, что шерсть их вовсе не белая? — поинтересовался Калеб Мартрэ, пряча огниво в стол. — М? — Она прозрачная! Сама проверь! Марэт недоверчиво провела рукой по жесткому меху, вырвала несколько волосков и рассмотрела на свет. Чертовски верно, так оно все и было. Мало света, мало тепла. Природа компенсировала, давала возможность брать то, что есть. — Правда твоя, — согласилась она, — хороший трофей. — Он подобрался к лагерю и никак не хотел уходить, — рассказал капитан, — пришлось подстрелить беднягу. — Подстрелить… — задумчиво повторила Марэт, вспомнив честное лицо Риса, — они не знают, да? Калеб оперся на стол и тяжко вздохнул. — Им не надо, — ответил он с твердой уверенностью, — страх пускает корни и в лучших из вас. — Лучшие из нас умеют… эти корни полоть, — возразила она, в знак участия протянув в его сторону руку, медленно опустившуюся на одеяло, — или знают, кого не бояться. Калеб недоверчиво хмыкнул и замолчал, сгорбив плечи с задумчивым видом. Совесть недовольно взбрыкнула. Меньше прочего она хотела его огорчать, так ведь и прощения просить не предоставлено было! Чтобы разорвать тишину, она спросила, сколько времени пролежала. Спросила, где теперь Барбегаз. — Нас застиг штиль, подкрался, как вор, хуже любого шторма! Стократ хуже, нет, тысячекратно! — охотно ответил Калеб, враз позабыв о своей печали, точно только этих ее вопросов и дожидался, — третья ночь на исходе, а мы всего в Оксенфурте! —Я не расплачусь, — простонала Марэт, откинувшись на подушки. По телу растекалась вязкая, ленивая слабость. — И думать брось! — припечатал Калеб, — никто ни о чем не жалеет, ни я, ни моя команда. Хотелось бы не сомневаться. Завернувшись в мех целиком, она попыталась подняться, попросив не помогать ей ни в каком случае. Забинтованные ноги дрожали, как проклятые, но стояли, не подламывались покуда. Нижняя рубашка, на краю кровати висевшая, пришлась ей чуть выше колен. С трудом поборов желание благодарить на каждом шагу, она знакомой тропой прогулялась до самого носа, едва не скатившись по лестнице. Небо над Понтаром пламенело тысячью звезд, отражавшихся в спокойных, тихо плещущих водах, темерский берег тонул в тумане, а слева по борту мерцали одинокие фонари на прибрежных улицах Оксенфурта. Постучалась к Анхелю, потянула дверную ручку — у него, помнилось, имелось зеркало. Каюту охраняла верная островная черепаха, но сам медик отсутствовал. Марэт провела пальцами по лицу — его окутывали пожелтевшие, равнодушные кровоподтеки, а длинный шрам, доставшийся в подарок от сна в темнице, не тонкий, но ровный, чистый, когда-нибудь обещал побелеть, если не забывать о мазях. Волосы отрастут — скроют. Дорвавшись до соли с содой, до воды и гребня, она стала почти счастливой. Не удержалась, заглянула на кубрик — но никого не было на «Барбегазе», кроме нее, кроме Калеба Мартрэ и кота, серой тенью бросившегося прочь из-за ящиков. Как она его не звала, непреклонен был кот, не пришел. Калеб вынес на мостик свое кресло, целый трон, массивный и тяжелый, выточенный из цельного куска дерева, что, должно быть, было старше Вызимы. Притворяться, будто ему сколько-нибудь тяжело, он не стал вовсе, и успел раньше, чем Марэт поняла, что успела уже утомиться. Всю поверхность этого кресла покрывали резные сюжеты поистине варварского, крайне непристойного содержания. — Хорошая вещь, — оценила она, разглядывая сюжеты, — любопытная. — Я выиграл его в карты. Сно-Гра ни в какую не хотел продавать, а во мне пробудился пыл охотника, я решил, что он неплохо будет смотреться в моей каюте, — признался Калеб с улыбкой, полной задора и ностальгии, — сперва я научил его довольно простой игре. Так я выиграл пару невольниц, мешок перьев говорящей птицы и ожерелье из человеческих зубов. Потом стал поддаваться. Сно-Гра предпочитал брать огненной водой, этого у нас было. А потом, когда он окончательно поверил, что превзошел меня, я предложил ему сыграть на его трон. Трон достался ему от отца, отцу от деда, а деду от прадеда, он чуть не врос в него, этот великан-людоед, ибо жирен был непомерно. Но я, знаешь ли, выиграл, и пришлось ему подниматься. — А что невольницы? Калеб оперся на штурвал и состроил горестную мину. — Они решили остаться. Марэт непарламентски выругалась и, забывшись, стукнула по подлокотнику раненой рукою. — Ох, ма-а-ать… — Ну, Мотылек… — Зря это они, вот что я хотела сказать! Она запрокинула голову, уставившись на звезды. Крепко зажмурилась, поморгала, взглянула снова — в ковше Кувшина отчетливо мерцала двойная звезда. Странное дело, раз в жизни она ее видела, когда сдуру купила себе пенсне. Оно или нетвердо сидело на носу, или натирало, и через неполную неделю было решительно продано с рук. — Их две… — заметила она в замешательстве. Калеб проследил за ее взглядом. — Их три, — уточнил он, — тройная звездная система. Как не щурилась, а третьей не разглядела. — Да где же все? — спросила, не выдержав, — уж утро близится, а в кубрике никого… Вверх по Понтару — шутку ли молвить? Это свербело в пятках, не давало покоя. Не хотелось бы увидеть разочарование и неприязнь ни на лице Дункана, ни на лице Анхеля, да ни на чьем не хотелось… — Пьют, наверное. Песни поют, — Калеб пожал плечами, — что еще делать в штиль? И правда — ни ветерка. — Я бы тоже выпила… — пробормотала Марэт, удивившись, осознав, что не давало покоя, — выпила бы с ними и извинилась. Во взгляде Калеба промелькнула тревога. — А вот этого не надо, — предупредил он, — Анхель тебе настои давал, все на чистом спирту. Пока будут такие мысли, Мотылек, с корабля ни ногой, — добавил капитан и дернул уголком рта. — Да полно, капитан. Я не пьяница, — вздохнула она, — и не мотылек. Калеб сощурился, дернул штурвалом и отвернулся совсем. — Так отчего же поступаешь, как мотылек? Думаешь, что нашла огонь, а это всего лишь лампа, — спросил он, сцепив за спиною руки, — только привыкнешь к кому-то из вас, как вы бросаетесь в пламя, и умираете! А нет, так успеваете состариться, и все равно умираете! — он обернулся к ней, вполне овладев собою, но в глазах еще плясали опасные отсветы пополам с вековой печалью, — сколько раз было, сколько раз еще будет… — он смежил веки и поднял голову вверх, — проклятье… Я помню воздух иного мира, помню его песни и вкус ключевой воды. Запах моря — и тот был иной! Не терплю общества подобных мне, с вами мне лучше, с вами я обрел душу. Но вы умираете… Марэт не прогуливала истории, и не припоминала какого-то еще сопряжения сфер, второго, третьего или десятого. Оно было всего одно… Поддавшись порыву, она вскочила, она схватила его за плечи, будто от себя самого защитить хотела, утешить, найти слова — и никого, никого в этот миг, казалось, ближе на свете нет… — Даже о королях память стирается, лишь имена оставляет нам, — шептала Марэт, оторопело осознавая, что бессмертное, безумно древнее существо глядит на нее с надеждой, — а твои друзья подобно тебе бессмертны, пока ты о них не забыл. Его молчание длилось дольше, чем вечность. Она тоже молчала, не желая и предполагать, сколько лет он держал это все на сердце, сколько раз видел, как сгибается под грузом лет какой-нибудь очередной славный Рис… — Мы обязательно придумаем, что сделать с этим дерьмом, — пообещала она, захлебнувшись неожиданной уверенностью в том, что говорит чистую правду, — и пустим корабли в небо! Калеб удивленно моргнул, будто вернувшись откуда-то издалека. — Мы? — только и спросил он. — Я говорила о людях. Потому как мне, вроде бы, выпала честь представлять свой вид в этот час, — Марэт лихо сощурилась, — vita brévis, ars lónga… К барьеру, Высший! — Et vae victis, — захохотал, соглашаясь, Калеб. — «Издавна люди говорили, что все они рабы земли, и что они, созданья пыли, родились и умрут в пыли, — Марэт начала и, отступив на шаг, гордо подняла голову, — но наша светлая беспечность зажглась безумным пеньем лир, невестой нашей будет вечность, а храмом — мир!» — «Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной — мы, оглядываясь, видим лишь руины, — с колючей ухмылкой парировал Калеб, — взгляд, конечно, очень варварский, но верный…» — «Останься прост, беседуя с царями, останься честен, говоря с толпой, — возразила Марэт, замерев будто статуя, — будь прям и тверд с врагами и друзьями, пусть все, в свой час, считаются с тобой!» — «Он любит забавы опасной игры — искать в океане безвестные страны, ступать безрассудно на волчьи поляны, — поддел Калеб, соглашаясь, и раскинул руки в примирительном жесте, — и видеть равнину с высокой горы» Они переглянулись, вполне довольные подвернувшейся оказией. — Мы, — упрямо повторила Марэт, — но поучаствовать сможет любой желающий. — Оставайся на Барбегазе, — предложил Калеб, протягивая к ней руку, и сердце ухнуло в пятки, — о тебе справлялись, Марэт, видела бы ты их, места себе не находили… никто против не будет, ни один человек. Ошеломленная, она прикоснулась к уху, которым это услышала, и отвернулась, зажала пальцами рот. От полярных полей и до южных, все невиданные берега посетить, увидеть полосатых лошадей и тех шелки с добрым взглядом, о которых говорил Рис, и сотни всего другого… За свою жизнь не бояться больше, позабыть о лживом родстве, остаться среди людей, с которыми тепло и просто… Марэт с Барбегаза, алхимик и исследователь — не хуже всего иного! Не расставаться с ним. О, Вечный Огонь, с кем?! Это не было похоже ни на что, что она испытывала прежде. От этого трепетал дух, не тело. А Кеаллах… он не здесь, не с нею! Кеаллах пусть остается с революцией, с которой кораблей не построишь! — Я знаю, что ты правильно все понимаешь, — сказал Калеб ей в спину, — не торопись с ответом, до Рынды неблизкий путь. Она потерла горло. Снова захотелось напиться, до качки, до искр, как никогда в жизни, ведь дело было даже не в тех, кто уехал в Вызиму, а в том, что было больше ее стократ, в том, что опасность грозила всем, кого она знала, и тем, кого никогда не видела. Отвернуться от этого, отмахнуться — и никаких тебе неизведанных берегов, никакого света без края и дна, одна тоска, горечь и презрение к себе. Чем же проклятый Анхель ее опоил, какой дрянью? Нужно будет из-под ножа ему лекарств настругать, свежих, для всех, кому нужно на корабле. Над Понтаром вставал рассвет. Солнечные лучи затронули края холодных облаков по самому краю, как несмелые щупальца, туман над болотами стал еще гуще, его поволокло по реке, и птицы кричали, кричали, как будто в последний раз. На холмах за городом сосны стояли, не шелохнувшись. Марэт повернулась на негнущихся ногах. — Хорошо, что есть время, — ответила она с застывшей улыбкой, — я бы чего-нибудь почитала, а то сна ни в одном глазу нет, да и Оксенфурт, опять же, не дремлет. А книги у тебя есть?***
Книги у него были. Штук двадцать томов, а то и больше, закутанных в вощеный пергамент, чтоб соленый и влажный воздух раньше времени не сгубил. В основном — стихи, чьи авторы были известны в местах от Буйны до Альбы и дальше на Юг, чьи авторы были еще живы или давно легли в землю, немного трудов по философии, среди которых был и скандальный Высогота из Корво, не такой и древний, и совсем уж неожиданный «Speculum Aureum». «Основой власти во всех государствах служат хорошие законы и хорошее войско. Хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы…» Рассердившись, она захлопнула книгу. Сомнительно, что законы Нильфгаарда были во всем хороши, иначе против них бы и не бунтовали. Но хорошее войско там точно было, была Наузикаа, способная «задержать рассвет на остриях своих копий», были Deitwen и Ard Feainn, был Золотой Флот… свобода хороша, пока есть те, кто не дает ей превратиться во вседозволенность, пока можно не запирать дом, пока можно лечь в постель и проснуться утром. А когда в дверь стучит внешний враг, копья лучше всего. Безвозвратно упущенная возможность… Она бы и сейчас не поступила иначе, нет, не поступила бы, но все-таки — сожалела. Сожалела — и знала, о чем попросит Кеаллаха при встрече. Никаких восстаний, пока проблема не будет решена. Никаких восстаний, пока не появится основательных, дельных планов, внятных структур… иначе их проклянут. Слезы людские и кровь людская — и никакой свободы. Они не были подписаны, эти свертки со книгами, снаружи ни единой подсказки не значилось — такой, что ли, особый юмор? Марэт укутала «Золотое Зеркало» в пергамент, как был, и взялась за очередной сверток. Оцепенела от изумления, обнажив том. Передвинула канделябр, чтобы прибавить света, недоверчиво провела пальцами по тисненому золотом переплету… тот же самый алфавит, тот же самый, так похожий на Старшую Речь, что не дался ей в горах Махакама, а после, не успела она оглянуться, уплыл в Вызиму. С книгою и свечами она забралась на камбуз — все едино там не было никого, кому б она могла помешать, а спит Калеб хоть изредка, или никогда не спит, разницы не было решительно никакой — злоупотреблять гостеприимством она не хотела, а его каюта была его. Принялась одолевать, но заснула, голову уронив на локоть, еще прежде, чем справилась хотя бы с первой страницей. Едва проснувшись, схватилась снова, выбрасывая на поверхность все свои познания в лингвистике, разыскивая в словах общие корни и похожие значения. Это было, как какой-нибудь шифр. Это было хуже, чем любой шифр. День успел смениться ночью не раз, немало было съедено сухарей, солонины и прочего, чем можно утолить голод, не разжигая очаг, а воз был и ныне там. Она смыкала глаза над книгой, она вскидывалась над нею, но язык, должно быть, богатый и поэтичный, оставался для нее тем языком, которым ведут гроссбух. И все же — это была победа. Теперь она знала названия горных хребтов, городов и рек, имена правителей и даты переворотов, знала о мире, усеянном костями людей и единорогов. И знала о Путеводной Звезде. ...так ее звали в Тилате Девятибашенном, Тилате Сияющем, да и на всем Западном Берегу — в регионе, сильнее всего терзаемом Белым Хладом. Катастрофическим ли было это изменением климата, или напастью магического характера, Марэт так и не поняла, но холод, голод и цены, растущие с каждым годом, ломали спины и Aen Elle. Ту, что пророчество нарекло Королевой Зимы, провинция Тилат называла Путеводной Звездой. Она будто бы была прежде. Они вновь ждали ее пришествия. Ждали ту, что откроет Врата Миров и перенесет их народ в мир юный, прекрасный и свежий. Марэт затрясло от жалости, круто смешанной с гневом — она не терпела эльфов, но целый народ обрекать на смерть?! Да мало ли земель, которые не обрабатываются, ту же Сахсонику вспомнить, или далеко не ходить, спросить у Калеба Мартрэ и его экипажа — а вдруг иные материки есть, плодородные, для жизни пригодные и, покуда, населенные скудно? Нет!.. Эльф никогда не протянет руки, эльф возьмет тугой лук и вырвет из мертвых рук все, что ему, эльфу, требуется. …и будут стерты в песок и развеяны по ветру крепости людские… Нет, не бывать никогда. — Я много кого видел на свете, — ответил Калеб на немой и потрясенный вопрос, когда она ему показала книгу, — много с кем торговал. И Марэт рассказала всё. — Мертвый некрополь… — закончила она, дернув уголком рта от осознания того, что вырвалось из него, — там тихо и мертво. Белый снег и черные ламии. — Мы видели, как пал Ундвик. Шли мимо, — глухо ответил Калеб, — не факелы, не огни, яркий свет в ночи. Весь остров объяло светом, а птицы летели прочь и кричали во тьме, так много птиц… Я решил повернуть за ними и правильно сделал. Остров раскололся на части, стал тонуть. Этот звук… — он покачал головой и гордо задрал подбородок, — Но и тогда они не перестали доверять своему капитану! Марэт смотрела на него с ужасом. Ундвик… Это был большой остров. По крайней мере, судя по карте... — Рвется, где тонко, — продолжал капитан, — завеса между мирами истончается, и что угодно может явиться оттуда. Что угодно может провалиться туда… — он помолчал, — такое случается и безо всякой причины. Вряд ли ты слышала про морских гадов, пролившихся над Зерриканией. Их выбеленный костяк до сих пор сторожит те леса на северо-западе… — Я слышала, — восстала Марэт, — мне рассказывали. Ты так спокоен, Высший. Как тебе удается? Мир готов осыпаться пеплом… — Ты предлагаешь мне избавиться от корабля? Распустить команду? Бродить по городам и весям и проповедовать скорый конец света? — уточнил Калеб, неподдельно и насмешливо удивившись, — да разве я похож на безумца? Полно, Мотылек, хватит времени на твой век. — А потом? — Про «потом» потом и решим. Потом — это не сейчас. — Нет, Калеб. Не будет никакого «потом», — заявила она, вонзив в золоченый переплет обвиняющий перст, — Путеводная Звезда не собирается править на руинах, не собирается населять мир одними чудищами. Он нужен им, свежий и полнокровный, он нужен взамен того, который они уничтожили… и, если чудища явятся, это будет не цель, а средство. Захватчикам не нужно всех убивать. Захватчикам пригодятся рабы… — она вздрогнула и замолчала. — Из меня плохой раб, — заметил капитан, — зубастый и своенравный. Марэт тут же вскинулась. — Похоже на предложение о сотрудничестве, — заметила она. — Предложение есть, — усмехнулся Калеб, — тебе пора выспаться. Сколько ты над книгою просидела? — Не знаю… — честно призналась Марэт, — я спала иногда… и письмо написать должна… — Иерарху? — Магистру. Калеб дернул уголком рта. — Хочешь сунуть голову в гнездо ос, — так расценил он намеренье, — залететь прямиком в лампу! — Придется рискнуть, — вздохнула Марэт, — выбора мне не дано. Калеб задумчиво покивал — и достал чернильницу, достал маленькую печать, плитку сургуча и чистой бумаги лист. — Пиши, Мотылек, пиши, — сказал он тихо, — защити тебя Создатель, пиши, а то передумаешь. Она вскинула взгляд. — Расскажи мне о нем, — попросила она доверчиво, как ребенок, — когда-нибудь расскажи. Калеб, пообещав рассказать при случае, решил прогуляться по ночному Оксенфурту, а она осталась наедине с чистым листом бумаги. «Магистру Ордена Пылающей Розы, лично в руки, незамедлительно» — вывела она на конверте и долго думала после. Это было непросто — писать так, чтоб Жак из Спалли сразу понял, что ей известно, только если и сам кое-что знал, не ляпнуть лишнего, не выдать Тренхольда. О его бедах она готова была говорить только лично, глаза в глаза, не доверяя бумаге. Одного листа, конечно, не хватило, пришлось стянуть. Не забыла про Новиград — всю рецептуру привела, все имена, которые знала, предложила воссоздать эксперимент. Покаялась в том, что смелости год назад недостало. Искренне... И именем подписалась, что матушка ей дала, что помнили в Новиграде. Хуже прочего дался постскриптум — признать, что Ансельм был прав, было чертовски трудно, но написать ему отдельное письмо было б еще труднее. Магистр поделится с Первым Секретарем, не может не поделиться… «До востребования, Вызима» — так была поставлена точка. Сургуч капнул на кожу, но она, даже не заметив, запечатала пухлое письмо, оставляя на остывающем сургуче оттиск гибкого тела бегущей куницы. Время тянулось вязкое, как смола. Дрожали верхушки сосен на берегу — еще не тот ветер, что нужен, но уже и не штиль. А Калеб вернулся утром, смеющийся, веселый и в новой шляпе. Как мяч, перебросил ей узелок, оказавшийся бархатным платьем с тугой шнуровкой и с кружевами, густого зеленого цвета, с алыми прорезями по рукавам. — Совсем шляпники выжили из ума, — объяснился он, хохоча, — лучше б вторую шляпу в подарок дали! Не подав виду, как смущена, Марэт усмехнулась. — Не все коту масленица, — заявила она, ни на мгновение не поверив в такие подходящие подарки, — прекрасная шляпа. Совсем как старая. — На этой лента другого цвета! — возмущенно уточнил он.***
Она вышла в город, кратчайшим путем, по старой памяти, проследовав к длинному, будто бы припавшему к земле зданию курьерской службы, возле которого лошадьми несло на пару кварталов. Дождалась своей очереди, отослала письмо с нарочным, лишившись половины оставшихся сбережений, вернулась на корабль, повесила над облюбованным гамаком плетеный подарок Дункана и рухнула в сон с чувством избытого долга.***
Манит прозрачность глубоких озер,
Смотрит с укором заря.
Тягостен, тягостен этот позор —
Жить, потерявши царя!
(«Воин Агамемнона», Н.С. Гумилев)
17-30 мая 1303 года, Вызима, Темерия Они смеялись над ним, хохотали, как пустынные псы, вертелись кругом, хватали за руки и ноги. Верещали в лицо хулу. «Ты ни нас не уберег, — все кричали они, — ни себя! Глупец! — выли они на разные голоса, – подлец! Каэл Тренхольд — глупый подлец! Подлый глупец!» Порой тяжкий мрак перед ним рассеивался, и тогда видел он беленый потолок, и лицо видел — исполненное доброты, круглое, немолодое. Влажная ткань касалась его лица, и губы что-то шептали, шептали — а что шептали, разобрать он никак не мог. А потом он снова валился во тьму, в которой были они. С лицом Делайлы, с лицами Квентина, Овена — и сотнею других лиц. Сквозь распахнутое окно журчали птицы, как перед грозою. Беленый потолок поднимался над ним — и никаких лиц, никаких досок над головой, в которые он, как помнил, колотил кулаками до исступления, никакой земли, тонкой струйкой ссыпавшейся прямо ему в глаза. Крохотная светлая комнатушка. — Проснулся, сынок? — услыхал он надтреснутый голос, — ну вот и хорошо, ну вот и славно, хвала Богине! Ты лежи-лежи, долгонько тебе вставать не придется! Вставать!.. трудно было и голову повернуть. Полная, староватая женщина в накидке жрицы Мелителе сидела на стуле рядом с его постелью, и ловкими руками смешивала в чистом сосуде какое-то снадобье, приливая понемногу из разных склянок. Так мать могла смотреть на ребенка, свалившегося в горячке, и один этот взгляд делал ее несказанно красивой. Он узнал ее, мать-настоятельницу вызимского храма. — Расскажи, матушка… — попросил Каэл и раскашлялся, — как я… здесь… — Как ты здесь очутился? Не помнишь? — спросила жрица и ласково сжала его исхудавшую руку, брошенную поверх плотного шерстяного одеяла, — ну и хорошо, что не помнишь, сынок. Из-под земли тебя достали, едва живого. К вящей моей печали, не перевелись в нашем городе любители потыкать железом в ближнего своего… Каэл стал вспоминать… да! Эттри… и кольцо с камнем… и подвал с длинной лестницей… — Вы достали? Откуда? Из-под какой земли? — Могильщик на кладбище достал. Услыхал, как колотишься, а сердце у него доброе... Чуть, правда, не перетрухал, да Богиня, видать, сердце ему укрепила. Но кабы уж как следует закопали тебя, так и он не услышал бы... Молись, сынок, в рубашке ты родился! В спину будто сотня мечей разом вонзилась, и Каэл сомкнул зубы и заскрипел. Жрица споро перелила готовое снадобье в глиняный стакан и прижала к его губам. — Пей, пей, глотай… — она, вроде бы, просила, но ослушаться и в голову ему не пришло, — станет легче, вот увидишь, а что горькое, не смотри… Дыры лишние получать всегда горько, тебе ль не знать? Каэл благодарно выпил и замер, прикрыв глаза, тяжело дыша, ожидая. Доверившись. Отступало. — У меня было что-то с собой? Одежда? Оружие? — Да ничего у тебя не было, сынок, — грустно рассмеялась жрица, — портки одни, да культяпка твоя железная. И думать забудь, купишь себе и то, и другое, главное, что живой остался! — Эвелин… — простонал Каэл, — медальон… — Прости, сынок. Ничего. Жрица помолчала. — Приходили тут всякие. Нос совали куда не попадя. Да только не им решать! Отдыхай, сынок, сколько требуется. Тебе бы неделю еще не вставать, а с мечом в кулаке и вовсе советую завязывать! — Не могу, матушка. Нельзя мне завязывать. Не из дворца ль приходили? — Ежели из дворца, — проворчала жрица, — то помельчали они в этом своем дворце! Она встала, и в приоткрывшуюся дверь просунулось молоденькое, узкое лицо послушницы. — Бульон нести, матушка? — Да, подавай. Жрица терпеливо посмотрела на Каэла. — Пойду я. Пойду, у меня таких, как ты, знаешь сколько? — спросила она, — а ты лежи, ешь, что Мелька приносит, и чтоб без глупостей у меня! Каэл покорно кивнул.***
Три или четыре дня он лежал, принимал снадобья, послушно ел, что приносила послушница, с трудом, со слезами вытаскивал себя из постели только затем, чтоб сходить до ветру, и вновь погружался в тишину, в глухое отчаяние. Молоденькая послушница, та самая, которую звали Мелька, как-то раз предложила принести ему книг, но он отослал ее, отказался, раздавлен, опустошен, унижен. Побежден — и кем, бандитами, уличными разбойниками побит, ограблен и брошен под землю! Приходила мать-настоятельница, чтоб поговорить с ним о вере, и о силе, что вера способна дать, но столько он не имел. Мелителе была воплощением женского добросердечия, милосердия, терпеливой непреклонности, и он готов был предпочесть ее всем другим божествам, но была ль она в самом деле, существовала ль? Нет, не могла. Он никому не подавал весточки, никому — да чтоб его увидели таким, раздавленным, как жук на брусчатке, лучше было б и не спасаться, но сам спешил, торопился, как мог. Едва неделя прошла, как начал вставать, разминать ослабшее тело, спускаться в храм. Жаль, что оружия не было в обители Мелителе... помогал, чем мог — таких, как он, и вправду было немало — раненых, больных, сумасшедших... Но недолго. — Рано, — сказала, нахмурившись, жрица, — но неволить не стану. Ступай, сынок, куда знаешь, и пусть богиня хранит тебя. — Спасибо, матушка, — Каэл почтительно склонил голову, — я отблагодарю вас за доброту вашу, как только смогу. Громко фыркнула жрица. — Это можно, — согласилась она, — но не делай этого своей целью. Он так и не вспомнил, где был тот подвал. Только скорпион, вытатуированный на затылке, поднявший хвост… — Постараюсь, — пообещал рыцарь. Ему дали одежду — старые, заплатанные, но еще крепкие штаны, шерстяную рубаху, теплую безрукавку и шапку из рыжей шерсти, проеденную молью. Снаружи мерно лил дождь, равнодушный, по-летнему теплый, проливался из низкого неба, стиснувшего Вызиму до самых крыш, и дела ему до Каэла не было. Мимо прошагал патруль — стража сквозь зубы бранила погоду за то, что доспехи придется чистить. Окатили его мутным взглядом, да и отвернулись от бродяги, одного из многих у обители Мелителе. А Каэл узнал — один из них свистел, свистел у его дома, когда они с Кеаллахом бежали, как воры, застигнутые во тьме... С площади неподалеку громыхал, как гром, глашатай. Он узнал его. Он расслышал имя. И все для себя решил.***
Трактирщик уставился на него тяжелым взглядом. Поставил на стойку мутный стакан, что вытирал, бросил тряпку. — Сказал же, не знаю я никаких Кеаллахов! — взревел он громко, — тем более черных! Каэл покосился на выход. От столика у окна отделился рыжебородый детина, с сожалением бросив карты на стол, и опустил руку ему на плечо. — Не стоит, — предупредил Каэл. — Дурак, — фыркнул детина, — я отведу. Кеаллах и сам был мрачен, как черт. Отрастил порядочную щетину, хоть и не терпел, как помнил Каэл, небритым ходить, без конца хмурил брови и нервными пальцами крутил себе папироски. Глядя в стену, Каэл изложил свою просьбу. Кеаллах поперхнулся дымом. — Проклятье, Каэл, ты обезумевший сукин сын! — взвился он, едва не взлетев над низким широким столом, — пропадаешь на две недели, потом являешься и просишь меня сделать для тебя этот вещь? После всего, с чем мы справились? Да ты… жар с равнин, ты… ты просто… — …темерец, — невыразительным голосом закончил Каэл, — прости, дружище. Так надо. Мне бежать больше некуда. — А эльфка твоя? — не сдавался Кеаллах, — а о ней ты подумал? — Подумал, — глухо ответил Каэл, — у эльфки есть эльф, а нет, так будет. Я напишу ей письмо, она не будет страдать. Лучше расскажи, пока можно, что у тебя с лицом. Кеаллах бросил на пол недокуренную папиросу, ногой ее растоптал. Крылья носа у него затрепетали, глаза горели бессильным гневом. — Проклятый Орден, — сказал он глухо, — они знали, что мы их ждем. Они были готовый. Разом у телег откинули полог — а там павезы, там самострелы… свою группу я болотом увел, а многие там и легли… Золотой запас, как же! Ох, Ллиир… Ллиир… Каэл вытаращил глаза. — Не ожидал от них, — признался рыцарь, — сочувствую… твоей потере… — Потере! — подтвердил, оскалившись, Кеаллах, — да я их лет десять знал! А теперь и ты, хрен паскудный, туда же лезешь… — Хорошо, забудь. Достань мне камзол и возьми ключ, — сдался Каэл, — этого хватит. Это было хорошее время, Кеаллах аеп Ральдарн. Я рад, что был с тобою знаком. Кеаллах хватил рукой по столу. — Хороший, черт бы тебя подрал! Сделаю, чего просишь, — скрипнул медик, — сделаю. И о ведьмачий стекло позабочусь, давай уже этот ключ! — Старая Преисподняя, — напомнил Каэл, — комната в самом углу. — На память не жалуюсь, — бросил повстанец уже на ходу, — жди!***
Каэл писал письмо, а написав, разодрал в клочки. Кривые вышли слова, лживые, совсем не годившиеся для Эттри. Написал другое — а оно искренне удалось, дышало любовью, тоской и смертью — такие признания кому угодно душу в клочья порвут. Разорвал и его, и только на третий раз решил, что приемлемо вышло. Подписал, свернул — и ждал еще долго. Кеаллах принес ему камзол, принес штаны, сапоги, принес длинный пояс с литыми накладками — ответственно принял просьбу, не бродягой он явится во дворец. С непроницаемым лицом выставил на стол стеклянную колбу — внутри катался желтый, крупный, похожий на бусину шарик. — Сделал, — бросил Кеаллах, — как ты и просил. Каэл не двигался. — Сунешь в рот. Если проглотишь, и ничего, вывалится в исходном виде, — продолжил медик, — чтоб подействовало, надо раскусить. Каэл кивнул. — Это… больно? — Это Шепот, — поморщился Кеаллах, — это почти мгновенно. Облегчение прозвучало во вздохе Каэла. — Я тебе благодарен, — сказал он миролюбиво, — прости, что тебе пришлось... Кеаллах резко взмахнул рукою. Заметил письмо. Кивнул — медленно, нехотя и с кривым ртом. — Я передам, — согласился повстанец, — если ты не вернешься. А если вернешься… — он ненадолго задумался, — этим вечером я буду в Наракорте. Каэл стиснул склянку и оставил на столе ключ. Много лестниц было на пути во дворец, много ступеней. Блистательная королевская гвардия пресекла ему путь скрещенными протазанами — не сумели признать. Да неужто он так изменился? — Морис! — возмутился он громко, — Герарт! Да что у вас за вид? И это — гвардейцы? Они вздрогнули оба, вытянулись — и переглянулись со хмурым, сомневающимся видом. — Капитан Тренхольд, — скрипнул Герарт своим непостижимо низким басом, — зачем вы пришли? Ступайте прочь… — он неловко переступил с ноги на ногу, — а мы никого не видели. Да, Морис? Ты видел кого? — Не видел, — откликнулся Морис и, проглотив комок в горле, покрепче стиснул древко протазана, — не видел я никого. — Парни, — Каэл опешил, зашелся волной благодарности, разодравшей его изнутри, — ох, парни… — он вдохнул глубоко, — надеюсь, этот аттракцион невиданной щедрости для меня одного, — он замолчал, стискивая в кулаке склянку, — спасибо, парни. Но долг есть долг. Они расступились с покаянным, убитым видом, и у третьих ворот, велев доложить королю и покорно дожидаясь, пока его призовут, Каэл сунул в рот желтую бусину.***
Тираны… эти проливают кровь реками и даже не замечают, как она стекает, чужие жизни для них — что грязь под их сапогами. Кеаллах, сидевший на дощатом полу спиною к двери, сделал протяжный, глубокий глоток из пузатой бутыли. Крепкий самогон разом опалил глотку, но повстанец и не думал останавливаться — он начал, он только начал. Экспериментаторы… эти считают, что способны постичь что угодно, заглянуть через край, рассеять все тайны, и даже не хотят остановиться, задуматься, заметить, сколько невинных жизней будет погублено ими в самом процессе… Алкоголь перестал обжигать, проник в желудок с легким теплом. Приободрил. Уж конечно, Фольтест Темерский покажет, в какую сторону воевать, как только будут у него ведьмаки. А такие простые ребята, как он, Кеаллах аеп Ральдарн, блудный сын Мехта, они звезд с небес не хватают — они берут ношу, что могут поднять. Вернется Каэл или останется во дворце навеки — уже неважно, так будет правильно, что бы он ни сказал. Кеаллах с сожалением оторвался от горлышка, отер рот ладонью и, пошатываясь, встал, опираясь на стену. Двери закрыл на ключ. Разобрал пол. Вылил весь оставшийся самогон, а оставалось его много больше, чем было выпито — на пол, в подпол, на книгу, завернутую в шаль, на дверь и на кровать с соломенным тюфяком… Оперся на стену и прислонил к ней пылающий лоб. — Так будет правильно, — прошептал повстанец и чиркнул огнивом. Чиркал еще и еще, пока огонь не занялся, не побежал. Тогда он раскрыл окно, открывая путь сквозняку, и спрыгнул в грязный, немой переулок, едва не переломав себе ног.***
Для тронного зала Фольтест приберег самые лучшие витражи, один взгляд на которые окатывал верное сердце горячим потоком бессмертной темерской славы, один взгляд на которые вселял робость в сердца иноземных переговорщиков. Распахнулись тяжелые двери, невидимый покуда герольд выкрикнул его имя — и Каэл вошел, ступая по пестрому ковру, вошел и приблизился к трону, насколько мог. У него во рту перекатывалась желтая бусина. На ступенях рядом с троном стоял Филип де Маравель и победно ухмылялся, ничуть того не скрывая. Рядом с ним, чуть поодаль, стояли и другие участники Высокого Совета — ни Тайлера не было среди них, ни старика Даниэля Эчеверриа, одни прихлебатели камергера. Фольтест восседал на троне, выточенном из цельного дуба, троне, покрытом красным лаком, сидел, опустив голову на кулак, и не поднимал головы. Каэл молчал, склонив и голову, и колено. — Ты не явился, Каэл Герион Тренхольд. Ты заставил нас ждать, — король обжег его своим пылающим взглядом и голосом, холодным, как лед, — я очень разочарован. — Фольтест… мой король… я… Поднял голову король. Бледная, нездоровая кожа туго обтягивала его скулы, и дедов фамильный нос клювом смотрелся на этом лице. Его друг, его король, любимец женщин, страшен он был теперь, страшен, как мумия. Каэл вздрогнул от жалости. — Ни слова больше! — Фольтест откинулся на спинку трона, — где Анна-Мария? Где княжна Туссентская? — Я… я не знаю, — честно ответил Каэл, — ее похитил неизвестный. Я не имею к этому отношения, он… — Темерия стоит на пороге войны, — заметил Фольтест, его перебивая, — черные дивизии маршируют к Яруге. Как же мне поступить? — Ваше Величество… — Кто бы ее не похитил, а ты сбежал. Устроил целый погром, — продолжил король, — и вот что я решил, Каэл Герион Тренхольд. Завтра утром ты отправишься к Мариборским Вратам. Там будет ждать карета и достойное сопровождение. — Ваше Величество, позвольте все объяснить! — Не перебивай! Тишина звенела над ними двумя. — Ты отправишься за Яругу и будешь передан Себастиану вар Ллойду как зачинщик всех его бед, как жест моей доброй воли. Так у них не будет причины развязывать войну. Но не вздумай попасть в застенки, — Фольтест покачал головою, — умри раньше. Умри, как только будешь передан черным. Мир затрясся под Каэлом. Почудилось — осыпаются витражи. Он выцветал на глазах, выцветал, как трава на солнце. — Умереть? — спросил он горько, поднимая голову высоко; спросил, катая во рту желтую бусину, — если того желает король, я могу… — Король не желает войны, — равнодушно ответил Фольтест, — ты умрешь, но не раньше, чем окажешься в их руках. В знак признания твоих былых заслуг… — он покачал в воздухе рукой, украшенной перстнями, — тебя не возьмут под стражу. До утра ты будешь свободен. Ты придешь сам. — Но разумно ли… — де Маравель прокашлялся, заговорил, — он снова улизнет… — Нет, — Фольтест метнул в него гневный взгляд, — я его знаю. Каэл с надеждой заглянул ему прямо в глаза — они были совсем чужие, эти глаза. Они принадлежали кому угодно, но только не его другу. Мир рухнул и придавил, он едва не раскусил бусину, он задышал часто, как загнанный зверь, и оперся пальцами на ковер. — Где данные? — спросил Маравель. Из последних сил Каэл гордо поднял голову и улыбнулся. — Какие еще данные? — спросил он, — у меня ничего нет. — Да вы тут шутки шутите… — возмутился камергер. Каэл вытянул в его сторону обвиняющий перст. — Это предатель, что сам служит черным, — сказал он Фольтесту, — прости, если чем-то тебя обидел. Я служил тебе, как умел. — Довольно, — прервал король — прощай, Каэл Герион Тренхольд. Рыцарь поднялся, и тяжелой нетвердой поступью направился к выходу — молча, с судорожно выпрямленной спиной. Когда двери за ним закрылись, подставил ладонь и сплюнул бусину вместе со слюной. Чтобы не было искушения...***
— Вон, — велел Фольтест II Темерский, резко взмахнув рукою, — все вон! И ты тоже, де Маравель, ты тоже. Камергер, не дрогнув лицом, согнул покорную выю. Когда все вышли, тяжело опираясь на подлокотники, поднялся с трона король, поднялся и вошел в дверь за троном, скрытую за тяжелой портьерой. — Ты все слышала, — он пересек комнату и подошел к окну, — я все сделал правильно?***
Бескрайняя бездна сквозняком гудела в груди. Он готов был к смерти за Темерию, готов давно — но не к такой, черт побери, не к такой! Продан бестрепетной дружеской рукою, как козел в ярмарочный день! «Умри раньше, — до сих пор звенело в голове, — умри...» Это было слишком много для него одного. Он брел куда-то, не разбирая дороги, не глядя по сторонам, вдоль вытертых временем стен, вдоль безразличных дверей, шел, не замечая, как слезы текут по щекам, как путаются в отросшей щетине. Конечно, он явится утром к Мариборским Вратам, он явится, какие могут быть сомнения, и путь его закончится за Яругой в назначенный час. Желтая бусина еще пригодится... Он не слышал горестных криков, и только низкий, рокочущий звук набата вырвал его из мертвеющих мыслей. Пылала «Старая Преисподняя» — и пламя гудело, заглушая горькие всхлипы трактирщика, что с отчаянием наблюдал, как пламя вырывается из верхних окон, как лижет крышу яркими языками, как валит дым и трещит черепица от сильного жара. Лица были измазаны в саже, исчерчены страхом. Никто не погиб, рассказали ему, не угорел никто, как-то успели выбежать, когда загорелось. Но такой пожар не потушишь, не натаскаешь вдоволь воды — хорошо хоть, что ветра не было, что дождь накрапывал еле-еле. — Старый дурак, — ревел несчастный трактирщик, — не застраховал в этом году… запамятовал, дурак старый… Полыхала «Старая Преисподняя», историческое место, как ни крути... Каэл все понял, но не сказал ничего. Ничего он не мог сказать, он вытолкался прочь из толпы. К паланкину, черному с серебром. Полог раздернули, и на складной лестнице показалась богато расшитая туфля с золотою застежкой. — Твоя работа, Тренхольд, — брызнул де Маравель, нахохлив свои круглые брыластые щеки, — твоя. И когда только успел? — он сощурился, — и до подельников твоих доберусь, будь покоен. О, будь покоен! Каэл дождался, покуда он полностью сойдет на мостовую, и, нисколько внимания на гвардейцев, охранявших паланкин, не обращая, шагнул вперед, чуть наклонившись, чтоб смотреть вровень, глаза в глаза. — Доберутся и до тебя, — посулил он, ощутив вдруг в себе дивную, безбрежную, смертную свободу, — черный ты выкормыш. — Да будь моя воля, — признался камергер, откинув голову, — ты бы кричал под рукой палача, до рассвета срывал бы горло! — Как жаль, что она неважна, — хмыкнул Каэл с презрительно-легкой ухмылкой, — так где же Тайлер? Он опал с лица, этот предатель — и это было лучше любого ответа. Каэл улыбнулся еще шире, Каэл прищелкнул пальцами рядом с его щекой. — Я так и знал, — рассмеялся он и ушел, не прощаясь.***
Он был спокоен. Он был почти готов. Давно банком Вивальди владели люди, но то были люди разумные и, признавая за краснолюдами бережливость и солидный опыт, многих из них оставили на местах. Прежде, беглец, он не мог сюда заявиться. Едва Каэл вошел, бородатый клерк тут же раскланялся, предложив ему травяного чаю и мягкий стул, а сам шмыгнул во внутренние помещения, к управляющему, перед этим рачительно прикрутив настольную лампу. Хитрый узор золотых бусин в белой, до колен, бороде — что ни говори, это смотрелось гордо. Вполне представительно. И доверие вызывало: не бусины, борода. — Так-так, посмотрим… доход, поступивший из Песьих Ушек… вот и Тренхольдовка здесь… за прошлый год все чин чином, господин Тренхольд, — поведал Вивальди, покопавшись в бумагах, — и проценты за столько-то лет, хм… — Благодарю за твой долгий труд, Голан, — кивнул Каэл, — я бы хотел закрыть счет. Краснолюд поперхнулся. — Весь? Сразу? — Целиком, Голан. Целиком. Краснолюд почесал затылок, целиком голый. — Ох и ох, господин Тренхольд. Если вы подождете недельку… — смутился он, — другую, то закроем и целиком, конечно. — Сегодня, — возразил Каэл, — мне нужно сейчас. Голан кликнул клерка и отослал. Тот вернулся с толстенной тетрадью в кожаном переплете, краснолюд долго в нее глядел, почесывал несчастный затылок… — Четыре тысячи, если сегодня. — А если камнями? — Если с камнями, то наскребу и десять. Каэл удовлетворенно кивнул. — На том и порешили, — согласился он, — а что осталось, запиши на некую Эттриэль, и бумагу мне давай, да с печатью, как полагается. — Да что за спешка? — не выдержал краснолюд. — Прости, Голан, так уж жизнь поворачивается, — хмыкнул Каэл, — пора отдавать долги. Нагружен плотными кожаными мешочками, тяжелыми, пломбированными, и другими, почти невесомыми — эти были с камнями, в первую очередь зашагал он на кладбище. Все прошедшие годы он копил эти деньги, и жалование, и доходы от деревень, и прочие случайные монеты — этого с избытком достало бы, чтобы починить башню. А теперь этого хватило бы, чтобы перетрахать всех шлюх, выпить все вино и съесть весь фисштех, что был в Вызиме, и отправиться к Мариборским Вратам легким, счастливым и утратившим всякий смысл. Но не это было нужно ему, не этого он хотел. Могильщик отказывался от благ. Говорил, что крыша над головою есть, что обычно он людей зарывает в землю, не властен над смертью, а тут вот выкопать довелось, победить костистую суку. Потом взял, вспомнил про внучатую племянницу в Мариборе. Жрицы отказываться не стали — пропустили в самое святилище, велели оставить подношения у ног Богини. Там он оставил камни. Мелителе смотрела добро, как мать. В этом была надежда... Вечер тянулся, последний и бесконечный. Кеаллах в самом деле обнаружился в Наракорте, как обещал. Просветлел, едва увидев его, по лицу скользнула недоверчивая улыбка, и вскочил на ноги, и обнял, что затрещал хребет. От него здорово разило какой-то сивухой, но на ногах стоял. Потребовали мяса, сыра, вина. Улыбка увяла, стоило Каэлу рассказать. — Сукин сын… ублюдок вихта и скорпиона! Ну, какой цинизм! Каэл покачал головой. — Теперь мне легко, — сказал он негромко, — этот день, он весь для меня, не для Темерии. Для Темерии еще будет. Последний день для Темерии. Кеаллах разразился отборной пустынной бранью. — Спорить бессмысленный? Ты все решил для себя? Честь прежде жизни? — Да, я решил. Просто попрощайся вместо меня с Марэт. — Каэл, она не всплывала… — Она непотопляемая. Появится еще. Каэл достал один из мешков и поставил перед Кеаллахом. — Не золотой запас, конечно, но кое-что, — хмыкнул он и отпил вина, — бери, это сущая ерунда. Да и «Преисподняя» … — Да, — не дожидаясь, ответил Кеаллах, — меня могли и принять, кабы я вышел в город вместе с бумагами и стеклом, неможный так рисковать... Каэл вздохнул. — Столько смертей, сколько жил было порвано, и вот, как оно все кончается… — Лучший, чем могло, — отрезал Кеаллах убежденно, — не ходи, Каэл. Пусть этот земляной червь сам отправляется за Яругу! — Не могу, — возразил рыцарь и встал, — прощай, Кеаллах аеп Ральдарн. Еще встретимся, может быть. Он захватил еще бутылку вина, он раскланялся и вышел в двери, легкий, как перышко.***
Окна трепетали светом, домашним, уютным, манили внутрь — так могла гореть лучина или свеча. В сарае позванивали козы, заперты на ночь, на веревке, меж крыльцом и забором натянутой, сушилось белье. Каэл постучал и стал ждать, покуда откроют. С ног до головы смерил его Ванадайн. — Как быстро, — пробормотал удивленно эльф, и подвинулся из дверей, нехотя приглашая в дом, — заходи уж, коли пожаловал. Ужином накормлю. — Я не голоден, благодарю, — ответил Каэл, — но войти войду. Дичина была на столе, оленья нога, запеченная целиком в очаге, с травами, с корнеплодами. Запах стоял прекрасный. Хороша была Эттри, только красная кайма на ее нежных веках встревожила его сердце, да еще нос… она, кажется, плакала здесь… Каэл поставил на стол бутылку и, не торопясь, опустился на скамью. Выпростал из мешка все прочее, что успел раздобыть в городе — и пирожные с высоким кремом, целую коробку, и фрукты заморские, и прочую приятную чепуху. — Надо же, Эст-Эст! — заметил Ванадайн, — по какому случаю праздник? — Прощальный пир, — выдавил Каэл, невозмутим, — завтра я уезжаю. Ахнула Эттри, притиснув пальцы ко рту. Посмотрел на них Ванадайн, раздул ноздри — и глубоко и терпеливо потянул воздух. — Ты постучался в мой дом во время вечерней трапезы, — заявил эльф, деловито нарезая ломтями мясо, — ешь, пей, терпи. Потом я выйду, и вы сможете поговорить. Каэл благодарно кивнул и взял кусок мяса, взял корнеплод. Сперва хранили молчание, покорно работая челюстями. О погоде говорили потом, обо всяком вздоре. И о страховидле, что, осмелев, разоряло округу. Поговаривали, что натуральный черт. Говорили еще, что ни одного отряда Фольтест не послал на управу, что спасение из-за Понтара придет, в кожаных плащах, в широкополых шляпах. Так обещал Орден, пославший за охотниками на чудовищ. Каэл хмурился и не возражал. Эттри стукнула ножом по тарелке. Деревянная, полированная, она зазвенела, и поднялся на ноги Ванадайн, усмехнулся беззлобно, с удивительно гладким, высоким челом, накинул на плечи кожух и вышел в ночь. — Уезжаешь, значит, — сказала Эттриэль. — Навсегда, — подтвердил Каэл, и его рука проскользнула по столу к ней, — но не моя в этом воля. Эттри… — Так делают псы, — заметила эльфка, провела пальцами по его коже, заглянула ему прямо в душу своим открытым, безгрешным, безжалостным взглядом, — прячутся перед смертью, чтоб никто их не нашел. Не хотят причинить боли. Но ты человек, Каэл, ты не собака! — Да уж не хуже собаки, — ответил Каэл, рассеянно перебирая ее тонкие пальцы, — я должен. Не уеду — начнется война, прольется кровь, сироты побредут по миру… Владыка Севера, ох… — Не надо о владыках, — попросила Эттри, — говори о себе. Говори обо мне. Говори, Каэл, пожалуйста. Каэл вскинулся изумленно. Он вскочил. Он принял ее руки в свои, он склонился, прижал к губам прохладные пальцы. Так легко стало внутри, так свободно и ясно, как не было никогда… — Я давно должен был говорить, о тебе, обо мне, давно, не сейчас… Я… я люблю тебя, Эттриэль, и я не перестану — до последнего вздоха, до самой последней капли… и после тоже, — сказал рыцарь, улыбаясь растерянно и победно, — судьба отняла мой смысл, вырвала из моих рук, но вот он, другой, передо мною, улыбается мне, глядит на меня озерами горной воды… О, почему так поздно? Он опустил голову, прижал ее пальцы ко лбу, будто ожидая благословения. Эттри мягко высвободила одну руку, другую, минута промедления — и на его запястье что-то мягко сомкнулось. — У меня было время его сплести, — ответила эльфка, — ты мог не прийти, мог не вернуться ко мне. Но это не имело бы никакого значения. Он поднял руку к глазам — браслет. Сплетенный из множества тонких прядей, как хитрая удивительная коса, скрепленный мудреной медной застежкой. Браслет… из ее волос, из ее шелковых волос! Каэл не сразу вспомнил, не сразу поверил, а когда вспомнил, то задохнулся. — Эттри… Ох, Эттри… — Да! Перед лицом Даны Меабах говорю теперь — я люблю тебя, Каэл Тренхольд. Всей моею душой, всем моим разумением… — Я не верю своим ушам… Невозможно… Она стала вставать, она потянулась к нему, тонкие руки легли на шею, и Каэл губами снял слезы, дрожащие на ее ресницах. Он оглянулся на постель, застеленную клетчатой шерстью, но до ушей покраснела Эттри. — Ванадайн? — Забудь, — шепнула она, — моя мать кормила его своим молоком. Он развязал тесемки, которыми крепились рукава ее платья, он снял их, коснулся теплых плеч, нежных, как яблоневый цвет. Провел пальцами по щеке, коснулся острого, чуть покрытого пушком уха. Эттри, прикрыв глаза и не глядя, сдвинула блюдо с печеной дичью, хихикнула и села прямо верхом на стол. Приоткрыла нежные губы. Он взялся за пуговицы, за эти милые деревянные пуговички, он расстегнул их все, одну за одной, он слышал… слышал, как бьется ее сердце, как стучит под его рукою, под кожей, как шелк, под мягкой округлой грудью. Эттри отвечала на его поцелуи — без тени сомнения, одной рукой обнимала его за шею, а второй пыталась расстегнуть пуговицы на камзоле, что одолжил ему Кеаллах. Когда ей удалось, он смахнул его, двинув плечами. — Маленькая моя… Он отодвинул ногой скамью, он преклонил перед нею колено, кончиками пальцев провел по горячей коже под всеми слоями ткани, заглянул в глаза, в которых не было ни страха, ни укора. И воспользовался советом Кеаллаха, нетороплив и внимателен, чувствуя, как она трепещет, тихонько вскрикивает и наливается жизнью. Ее пальцы были в его волосах, сминали, сгребали в горсть, иногда дергали — больно и нежданно. Эттри протяжно вздохнула — и ее пронизала дрожь. — Я хочу… чтоб ты был ближе… ближе ко мне, — выговорила она, отдышавшись, — хочу, чтобы радовался… Она улыбалась — рассеянной, счастливой улыбкой. Ванадайн курил, выпуская туманные кольца в холодное беззвездное небо. Выбив в третий раз резную старую трубку, он коротко ругнулся, затянул на спине колчан, натянул шапку и зашагал со двора. Каэл тоже учился — прежний опыт для нее не годился. Он был нетороплив, как скала, он был нежен, как южный ветер, горд и смирен, как рыцарь. Он любил ее — а она для него сверкала, и не было на ней ни пятна, ни изъяна. И на нем не было. Она обхватила его руками, ногами, обняла так крепко, как только могла, и дышала ему в плечо. Клубилась за окном ночь.