И утром встану я один, А девы, рады играм вешним, Шепнут: «Вот странный паладин С душой, измученной нездешним». («Одержимый», Н.С. Гумилев)
31 мая 1303, Вызима, Темерия Эттриэль подскочила к окну, но, ничего не увидев за туманною пленкой бычьего пузыря, выглянула за дверь. Позвала — и покраснела до кончиков ушей. — Ушел. Лук забрал, стрелы забрал, — вздохнула она, вернувшись, — как ребенок! Изводиться теперь за него… — Мы были жестоки, — сказал осторожно Каэл, — это его дом, а мы… можно сказать, выставили его на мороз… — Неправда, там тепло! Он сам вышел, нечего и жаловаться, — возразила Эттри, — когда тебе что-то невместно, об этом надо сказать, да — значит, да, а не хочешь выходить из дома, так и не выходишь. Разве ж не просто? Каэл вздохнул. — Я трижды ему отказывала, — добавила эльфка, — моя мать кормила его молоком, и… я слишком хорошо его знаю. Зачем все это нужно, если знаешь, что он ответит, как посмотрит, да если всё знаешь? — Так вот в чем смысл, — хмыкнул Каэл, — должна быть какая-то тайна. Как, и в мужчине тоже? Эттри кивнула — и юркнула к нему на колени, обвила шею руками, голову пристроила на плечо. — Расскажи мне все, — попросила она, — расскажи, как есть, без утайки. Две головы — оно ж лучше! И Каэл рассказал, потому что и сам того же хотел. — Он очень плох, — так закончил он свой рассказ, — иной раз в гроб кладут краше. Его то ли болезнь снедает, — Каэл помолчал, опуская голову, — то ли он околдован кем-то. Но Эттриэль — она просияла! Она заглянула ему в глаза. — Вот видишь, видишь! — воскликнула она, застучав острым ноготком по его груди, — ты не должен никуда ехать, слышишь? Нигде умирать не должен! — Да неужто ты не расслышала… — спросил он, зарывшись носом в ее шелковистые, мягкие пряди, — война, Эттри. Будет война. Ты не видела, что это такое, не понравится тебе это. Да я лучше умру, чем буду жить с подобной виной, чем буду жить со знанием, что началось это из-за меня! — Ты похищал ту девочку, Анну-Марию? — Нет! — Вот и все! Это только предлог. Если ты не придешь, им придется придумать, чем усмирить Нильфгаард. И они выдумают что-нибудь, ведь всю жизнь юлят, всю жизнь выдумывают, и это предложат взамен! Или Нильфгаард, получив тебя, все равно развяжет войну… — Эттри говорила тихо, но убежденно, — твой долг не в этом. Твой долг… — меж ее бровей пролегла задумчивая складка, — остаться со мной, вот что! Твой долг… выжить и спасти своего друга. Но прежде — сбежать! — Эттри… — поразился Каэл. — Сорок три года я Эттри, — гордо выпрямилась эльфка, — вот так-то, Каэл Герион Тренхольд! Не ребенок перед тобою! — Эттри… — сказал он мягче, — ты не справишься там, где должен буду быть я. Ты не воин, ты нежный цветок весны! — Они прорастают и сквозь брусчатку, — возразила Эттри, — я могу стирать, могу готовить! Владею грамотой… немного стреляю… — Никакой стрельбы! — испугался Каэл. Эттри победно улыбнулась. — Никакой стрельбы, — покорно согласилась она и соскользнула с его колен, вылила в кружку остатки вина. Отломила кусочек хлеба. — Я подарила тебе браслет, — сказала она со значением и поднесла ему эту глиняную кружку, как чашу — бережно, в обеих руках, — а ты его принял. Так выпей вина, муж мой, и вкуси хлеба. — Ты уловила меня, — завороженно ответил Каэл, едва пригубив вино, — ты меня спасла. Жена моя… В сон клонило немилосердно — после этого вина, после близости с нею, что пьянила куда сильнее, но не было у них времени на сон, не было времени на долгие планы. Быстро отгорали майские, почти летние, ночи… Эттри села писать Ванадайну — многословно она писала, витиевато, как и он сам. Каэл срезал с затылка прядь и удивился, как волосы посерели за эти дни. Черкнул Кеаллаху записку — короткую, прощальную, с адресом Герберта, который сможет его найти, если нужда возникнет. Уж без магического-то медальона, который со всем прочим украли, точно отыщет! — Ты удержишься в седле? — уточнил рыцарь, сворачивая волосы и прощание в тугой свиток. Эттри поморщилась. — Предпочитаю собственные ноги, — призналась она, — но если нужно, то и удержусь! — Я приведу лошадей, — объяснил Каэл, — должны стоять на конюшне две, мы из Горс-Велена на них прибыли. Эттри, дописав, и письмо оставила на столе. — Я, пожалуй, на озере дождусь, — решила она и накинула на голову легкий платок, окутала плечи плащом, — увижу ль еще раз это местечко? Каэл сощурился. — Да полно тебе, — Эттри привстала на пальцах и коснулась его поцелуем, — я тебя выбрала, не Венграэта, пусть он и брат мне! В тебе любовь, а в нем ненависть. Пусть, как знает, живет! Вышли из дома вместе — и направились в разные стороны. И загадывать, куда двинутся, покуда не стали.***
Ни одного мальчишки на улицах не сыскалось — все уж спали, час стоял поздний — в кроватях ли своих спали, на охапках прогорклой соломы ли, но в «Наракорт» самому пришлось топать, на их ноги быстрые не надеясь. Там частенько задерживались допоздна — и полы в мраморной плитке, и стены, изукрашенные лепниной, и широкие, удобные столы — все это располагало к долгим дружеским посиделкам, а пуще этого — менестрели, знавшие, что хорошо заработают. Так и было — треть столов была занята, гости шумели, перекрикивая музыку, стучали в такт вилками по столу, трактирщик, отпустив разносчицу на ночь, метался меж столов сам. Но Кеаллах, видно, уже ушел — не видать его было ни за прежним столом, ни среди веселых гостей. Лишнего времени не имея, Каэл уточнил у трактирщика, спешившего на кухню с высокой стопкой грязной посуды. Тот остановился нехотя, выслушал, помрачнел. — Молодой такой, черненький, со змеею? — спросил он, махнув подобродком на прежний стол, — да был такой, весь вечер просидел. Ждал кого-то, видать. Ну и дождался, значит… а чего, чего, друг это ваш, что ли? Дошли до стойки, ограждавшей кухню. — Говори, пожалуйста, — Каэл положил на прилавок горстку монет, — без лишних выводов. — Ну и дождался, говорю. Старик пришел, благообразный весь — усы и брови черные, густые, а голова и челюсть совсем седые, — продолжил трактирщик, — долго они лясы точили, значит, старый и молодой. А потом… — он выжидающе замолчал. Каэл бросил еще монет. — А потом стража вбежала, значит, и как давай вязать молодого! — трактирщик понизил голос, — он уж и возмущался весь, и за что, и по какому праву? А потом на старого посмотрел, значит, и как-то весь сгорбился, и увести себя дал… Убытков я, конечно, понес — место мое спокойное, за то и ценят! — За что? — спросил Каэл глухим, больным голосом. Трактирщик пожевал губами. — Шпион, сказали, — поведал он, — самый натуральный черный шпион, это и предъявили. А я-то еще думал, чего это он так долго сидит? Чего это по сторонам глазами своими сигает? А ведь он и раньше ко мне заходил! И змея эта еще… — Спасибо, — Каэл бросил на стойку последнюю горсть монет и выскочил прочь. — Пива! — кричали гости. — Кексов! Побольше кексов! — И пирожков с мясом, и сыра! — А мне красного винца! — Этот, может, тоже черный шпион, почем мне знать, — подумал пузатый, круглощекий трактирщик и заторопился, ведь промедления его профессия не терпела, — пущай и темерец!***
Его в тюрьму не пустили — как он ни требовал, как ни кричал, как ни пытался добиться правды. Даже увидеть — и то не дали. Все, чего добился — это угроз его самого до утра в свободной камере продержать. В мыслях об Эттри, о том, как она ждет там, на озере, как тревога ширится в ее груди с каждой минутой, бросился он в «Кудлатого Мишку», грубо растолкал трактирщика, двинул кому-то по лицу, отыскал, наконец, связного. Не поверил сперва связной, а поверив, испугался и рассвирепел. — И Темерия под черных легла, — прохрипел он и убежал, — да будьте вы прокляты! Ничего он больше сделать не мог, ничего. Разбуженный конюх был недоволен, и за простой лошадей тройную цену слупил. Не стал торговаться Каэл, сунул ему, сколько просил. Жива была пегая старушка, жив был бестолковый конек — и выглядели, против обыкновения, лучше, чем он запомнил. За овес для них доплатить отдельно пришлось, и небольшие, но пузатые мешки свесились по обе стороны старых, потертых седел.***
Эттри не откликалась. Пустынно было в долинке над озером, пустынно и тихо. Он спешился, он наскоро привязал лошадей, успокоил пегую старушку свою, коротко потрепав по шее — и стал искать. Облачное небо прорастало уже туманным светом, что появлялся перед зарею, и в этой неясной дымке он понял, что поначалу Эттри лежала между корней и босые ступни свои купала в воде. Ее потрепанные ботинки так и остались там. Потом она вскочила — следы босых пяток четко отпечатались на песке — и бросилась прочь. Ее преследовали — в ту же сторону уходили и другие следы, следы мужских тяжелых сапог, размером не меньше, чем у него самого. Эльфы таких не носили. Ее легкий платок, зеленый, с нежной вышивкой, едва не затерялся в траве. На нем еще оставался запах ее волос — тихий отзвук фиалок… следы обрывались — и ее, и другие, и в том самом месте трава была срезана, как серпом, до самой земли. До этой отметины следы тянулись, по примятой траве, по мягкой земле — а после терялись все. Не могли же они улететь? «Да вот, господин офицер, на друга похож на вашего, — вспомнил он слова служаки из Горс-Велена, — глаза черные, борода стрижена. Именем не назвался…» Если только не проклятый нильфгаардский маг! Горькая обида стиснула грудь и разорвалась отчаянным криком — какой же он дурак, ну какой же дурак, что позволил ей одной сюда пойти, не воспрепятствовал, чуял же, чуял недоброе, но на брата ее беспутного согрешил, на Венграэта… как же горько смеется судьба… оттого, видать, что присягу решил нарушить… ну какой же проклятый дурак! Почему не его забрал, почему, причем здесь она?***
Конюх чуть было не проклял его, но лошадей забрал. Самой короткой дорогою к дому Герберта — он свободен, до самого утра свободен! — Каэл бросился к старому знакомому. Плющ, как прежде, увивал стены зеленым ковром, темны были высокие окна. Из-под крыши, как и всегда, сыпалась пыль. Заколотил он в двери, с трудом ворочая собственными своими мыслями, с трудом подбирая слова раскаянья. — Ну, кого тут превратить в жабу? — Герберт стоял в своем ночном колпаке, немилосердно раздирал рот и щурился на свечу. — Герберт… — Каэл Тренхольд! Ранний гость! — Помощь твоя… нужна… Нахмурился старик. Жесткие складки пролегли по лбу, узко сомкнулись губы. — Помощь, значит, нужна… — проворчал он, — ну конечно! Никак ты, Тренхольд, не научишься, никак не поймешь, сукин сын, что друзей не только тогда навещают, когда помощь от них потребна! — Герберт… — Каэл рухнул, не жалея колен, склонил голову перед магиком, — виноват, но прошу тебя, прошу… не оставь! Не теперь! Он почувствовал, что взлетает — грубой магией Герберт вздернул его на ноги. — Заходи уже, — проворчал чародей, — горбатого могила исправит! Чай из белого мирта заварил ему старый друг — сдобренный без жадности медом, горячий, он хоть немного успокаивал душу, согревал черные мысли и, делаясь легче воздуха, они улетали вверх. — Женщины, — буркнул Герберт, — хоть и много нам бед от этой сестры, — чародей тяжело вздохнул, — так ведь без них еще хуже! Тоска зеленая! — Герберт… — взмолился Каэл, — давай без философии обойдемся? Чародей недобро сощурился. — Вечно ты торопишься, вечно спешишь! И дала тебе спешка чего-нито доброго, а? Печаль утолила? Каэл поперхнулся от удивления. — Никогда не спешил. А теперь — тороплюсь, правда твоя! Герберт покивал. — Что отдашь пламени? Каэл снял с запястья браслет и уставился на него сомневающимся, тоскливым, горестным взглядом. — Старинные обычаи, м-да, — хмыкнул чародей, — что ни говори, есть в этом красота. А мне хватит нескольких волосков. Каэл вырвал их, стараясь не слишком уж растревожить плетение, опустил на стол перед магиком, встал, застегнув браслет и коснувшись его губами. Чародей принялся бормотать, стал руками водить над пламенем в очаге, бросил в огонь волоса… — и взревело пламя, будто масла в него плеснули. Взревело — и ожило. Каэл увидел Эттри — плаща на ней уже не было, а платье, разорванное на груди, она прижимала рукою. Бледная, избитая, с расцарапанным лицом, она кусала губы и отчаянно мотала головой… — Вот черт, — выругался Герберт, — эй, какой ублюдок… да что ж это… Он согнулся, будто бы получил в живот камнем из требушета, рухнул на колени, полезли на лоб выцветшие глаза — а в пламени возникло другое лицо, спокойное, насмешливо улыбающееся… холеные усы, и борода, и черные глаза с эльфским разрезом — но круглые уши, плотно подогнанная кожаная броня — без единственного просвета, с чернеными пряжками… Он смотрел куда-то в сторону — за его, Каэла, левое плечо. Его лицо было знакомо Каэлу. Этот убил Делайлу. — Я знаю, что ты глядишь, — заявил он звонко и ясно, как барабанную дробь рассыпал, на хорошем Всеобщем заговорил; еще более звонок был хлыст, которым он ударил Эттри — хлыст и ее короткий вскрик, — я знаю, что глядишь… Каэл Тренхольд! Тебя будут ждать в Боклере. Будут ждать. А не дождутся, — он помахал хлыстом и звонко им щелкнул, — пеняй на себя. Все, что ты задолжал, взыщется с нее. Скажи ему, Эттриэль, скажи, как тебе страшно! Он снова ее ударил. — Отпусти ее! — взревел рыцарь, скрючив пальцы, будто хотел задушить огонь, — отпусти! Она не виновна ни в чем! — Каэл, — захлебнулась Эттри, — ох, Каэл… — Громче! Громче, Эттриэль! Ты же не хочешь, чтобы тебя бросили со мною? Совсем одну? Каэл заметался в бессильном гневе. — Мне страшно… Это страшные люди… страшные… Пламя осталось пламенем, трещавшим в очаге — пропали образы, пропали голоса. Бедняга Герберт хрипел на полу. Едва-едва его отходил — открыл глаза чародей, полные страдания, но совершенно осмысленные глаза, сел, схватился за живот, туго раскашлялся… попросил найти лечебный амулет — Каэл нашел ему, перенес на кушетку в гостиной, плеснул воды… — Сволочь… — прохрипел Герберт, — как он меня через огонь-то… приложил… — Прощай, старина, — ответил Каэл, — прости за все это. Денег Герберт не взял.***
Он шагал по Вызиме — и солнце поднималось на небе, на котором ни облачка не было, поднималось, освещало просыпавшуюся Вызиму, отражалось в чужих глазах. К Мариборским Вратам он шагал — в Боклер, на смерть! — но прежде, если в мире есть справедливость, он убьет чародея. Такой он давал зарок — и Мелителе, и Вечному Огню, и всем, и любому, кто мог услышать. Такова была его последняя клятва. Карета ждала на широкой привратной площади — окованная железом, с крепкой дверью и решетками у окон. Они и вовсе закрываться могли, эти окна, наглухо — сверху опускались деревянные ставни. Их было двенадцать. Двенадцать темерцев — в кольчугах, в парадных табардах, на лошадях — почетное сопровождение для приговоренного к смерти. Он сдал, что имел, кроме желтой бусины — все сложил в могучий сундук на задах у кареты. Дождался, пока отопрут тяжелую дверь. В одном дал послабление своей гордости: не позволил себя коснуться, сам вошел внутрь. Не входило в его планы разбивать себе голову раньше времени… — Вот холера, — прохрипел изумленный Каэл, — и ты здесь? Его собеседник не выдержал, стукнул кулаком в дверь. — Да едем уже! — крикнул он. — Ждем! Пополнение у вас будет! — ответили ему грубо, — ишь, выискался командир…***
Так отвернись уже, не смотри на горизонт никогда,
И не жди даже весточки с белым почтовым китом.
Годы бьются о штевень — темны, солоны, как вода,
И поют свою песню за крепким железным бортом…
(«Dreadnought», Мельница)
Май 1303 года, фарватер Понтара и далее везде Город заносило дымом, город окутывало огнем — и она не понимала, где находится, не понимала, зачем она здесь. Дым вихрился повсюду, мешал дышать, глаза выедало жаром, а вопли, доносившиеся со всех сторон разом, терзали ей уши. Она сорвалась на бег — просто для того, чтоб не стоять на месте, наугад, и огонь, послушный ее воле, раздавался в стороны вдоль домов, открывая ее взгляду бесконечную череду обгоревших скрюченных тел, лежавших на мостовой… Возле храма Мелитэле — о, это была злосчастная Вызима! — она увидела их. Девять их было. Девять. Тот, чьего имени она так и не узнала, чьё лицо не смогла бы и через вечность позабыть — с посеребренной опытом бородою, в бригантине, заклепки на которой сверкали так, что в них отражалось зарево… Он взглянул прямо на нее, взглядом, выражавшим столь многое, взглянул — и упал, обливаясь изо рта кровью. Рядом рухнула чародейка в роскошном домашнем платье, разорванном стрелами. Мертвые, они вставали! — все они, каждый из них, и стояли еще немного. Она взревела — как гром, как набат! — и весь свой ужас, всю свою ярость обрушила на их врагов, на множество киноварно-кармазинных плащей, заполонивших площадь. Молния вспыхнула перед глазами — и ни «Вихрей», ни алых плащей не стало. Зияющие жерла разверзались кругом, так похожие на порталы, на дрожащие порталы со рваными кромками и нечеткой структурой, ведущие в пустое ничто. Как гроздья гнева, вываливались из них ламии, покрытые черной шерстью, шипастые чудовища — и, одурев от огня и света, впадали в безумие. Среди оборонявшихся мелькали и красные нараменники Ордена, и кожаные шляпы корпуса охотников на чудовищ… их было мало. Их становилось меньше… На крышах домов, тех домов, которым повезло уцелеть — на этих крышах стояли лучники. Черны были их одежды, и черны повязки на лицах, но светлы души, ибо предводительствовал им Кеаллах аеп Ральдарн, и красно-синий герб Мехта отличал его черный доспех. Ветер развевал его волосы, ожесточенным и гордым было его лицо — точно таким, как в горах Амелл, когда он согласился встать между нею и пыткой… плотным потоком сыпались стрелы, разрывая плотную шкуру чудовищ, дробили кости, впивались в глотки. Слишком много их было, слишком много… Молодая женщина, дико озираясь по сторонам, прижимала к груди дитя, и оно плакало, дитя, оно ревело, разрывалось от перепуга. Она искала, где спрятаться, где укрыться — в уцелевшем доме, за крепкими дверьми, хоть где-нибудь, где не достанут! Ламия одним прыжком оказалась подле нее. Короткая шея вытянулась, и зубастая пасть, истекающая слюной, вырвала дитя из рук несчастной матери, заглотала, как малое семечко. Закричала несчастная женщина, и следом за ней закричала она — сожгла, испепелила тварь, не оставила даже тени. — Что… — выговорили потрескавшиеся губы, обезумевшие глаза, — что ты наделала? Стремительно прянула другая. Один удар когтистой лапы — и белое платье залилось алым. Не встала больше несчастная мать. — Остановитесь… — она рухнула на колени, она замолотила кулаками по мостовой, разбивая их в кровь, — достаточно… хватит… Летели с небес раскаленные валуны, разили тварей без счета… но лицо Кеаллаха, кровь, нимбом расплывшаяся вокруг его головы, мертвые, остановившиеся глаза… Никогда… больше никогда… никогда… мелькнула мысль об оружии, о том, что ей нужна защита, нужна броня — и могучие оплечья наросли на ней, с двумя змеями, стоявшими на хвостах, наросла кираса с тассетами, руки и ноги железные, меч появился в руках — полуторный меч с клеймом солнца у рукояти, с волнистым лезвием меч. Она услышала голос, знакомый голос — и пошла на него. Они были мертвы — и старина Рикард, и лысый, как коленка, долговязый Зенан, и другие бойцы, незнакомые — безнадежно, бескомпромиссно мертвы… кричали, погибая, люди. Но Каэл еще стоял — израненный, с мечом, что едва поднимал, но стоял — и заслонял еще живых своею спиной. И плясали, плясали серые тени с волчьими лицами, скользили по разрушенным баррикадам, летали над крышами неясные тени. Они встали спина к спине, принимая безнадежный бой. Удары сыпались со всех сторон, ночь не кончалась, но малейшим движением, опытный воин, он давал понять, что надо ей делать. И они стояли. Она начала падать, прянула в сторону, только бы устоять на ногах, звякнула сталь… …и скрипнули доски. Под нею были доски. Дощатый пол. Чьи-то крепкие руки дернули ее вверх, поставив на ноги, стали трясти, словно желая вытрясти душу. Темное лицо, покрытое белыми узорами. Скалящееся, страшное лицо. — Мы думали, ты никогда не проснешься, — сказало лицо, — пришлось выбросить из гамака, не взыщи уж. Марэт моргала, трясла головой — и не могла вымолвить ни слова. Ни одного слова выдавить не могла, забыла их все. — Не работает мой ловец снов, парни, — вздохнуло лицо, — видать, поспешил, да перепутал чего… Дункан! Дункан — так его звали. Старший помощник на «Барбегазе». На «Барбегазе»... Она протянула руку — и несмело, будто испрашивая разрешения, коснулась его лица. Моргнула так медленно — но он не пропал. — Ты настоящий, — с трудом выговорила Марэт, — нет никаких сомнений… — Холера ясная, я настоящий, — беззлобно ответил Дункан, — и все остальные, можешь не сомневаться. Она оглянулась через его плечо. — Простите, — скрипнула она через силу, уставившись на перепуганное лицо Риса, — я сильно вас напугала? — Да есть такое… — признался кок, сунув ей фляжку, — да разве в нас дело? Ну напугались, эка невидаль… — Больше такого не повторится… — пообещала она, отхлебнула немного и, пошатываясь, вышла на палубу, — не повторится… Дункан, тяжело вздохнув, вышел следом, с мрачным выражением на лице забивая свою длинную, украшенную перьями трубку.***
Дождь накрапывал еле слышно, но вдалеке, у горизонта, пестрели яркие молнии. Ветер вцепился в волосы — благословенный, ревущий юго-западный ветер, он раздувал паруса, и «Барбегаз» не летел — о нет, не летел! — но шел против течения уверенно и свободно. Рубашка промокла на груди, вода текла по лицу — долго, видать, пытались ее разбудить, всеми способами пытались, и воду бросали в лицо, и из гамака вытряхнули… Истерзаны были руки, вцепившиеся в релинг, костяшки пальцев разбиты в кровь. Ее били, болью отзывался каждый дюйм ее тела, были целы, разве что, голова да спина — но если б только это одно, да если бы только это — чепуха, сущая мелочь… Понтар глубок. Волны набегали на борт корабля, волны опадали пенными шапками — он примет, Понтар-отец, и все это закончится, все перестанет. Одна мысль о том, что рано или поздно снова придется сойти в постель, как в могилу, одна она вызывала дрожь. Но что-то не давало расцепить пальцы, оттолкнуться и пасть — не этого, не этого заслужили они за свою доброту. Вызима! Несчастье случилось там. Мертвые, застывшие глаза Кеаллаха, трудное, измученное дыхание Каэла… спутники Эвелин, что поднимались бессчетно раз — они не растворились во тьме, все они стоят за ее спиной… Они должны улыбаться. Так кому стоять, если не ей? Кому держаться? — Считаешь это своим испытанием? Не хочешь ни с кем делиться? Она не слышала, как он подошел, и в груди всколыхнулась радость. Вина. Тоска. Мечты о несбыточном… Кажется, ничего не упустила. — Калеб, не надо… — взмолилась Марэт, не оборачиваясь, — ты не можешь повесить все мои беды на свои плечи. Нет ни одной причины. Дождь перестал сыпаться на лицо. Она посмотрела вверх — он держал над ее головою красивый, шелковый, расписанный яркими красками зонт — узкие мостки, высокие деревья… — А мое желание уже не причина? — поинтересовался он, вставая у борта, — с парнями в подворотне ты и сама могла сладить, просто немного не повезло — но с этим не справишься… — Жалкое, беспомощное дитя, — вздохнула Марэт, — а вы вместо нянек. — Дитя, — легко согласился Калеб, — но не беспомощное, а раненое. Не жалкое, а отважное. Он мягко отвел ее руку от релинга, до локтя соскользнул рукав — и все предплечье было в багровых кровоподтеках. Ледяные пальцы у него были. Прекрасные. Не треснула сталь в ее сне, не проломилась, выдержала, а кабы не это… браслеты из акуловой кожи по-прежнему туго охватывали ее запястья. Предал ее двимерит, не помог. И ловец снов — с камнями, с перьями подарок Дункана, тоже не помог ей! — Нашего устава ты так и не поняла… Мы разве куда-то торопимся? Неделя, другая — что за печаль? Чертовски любопытно, устоял ли хоть один из легендарных Алебастровых Мостов? Алебастр, м-да... — неторопливо продолжил Калеб, — они могли бы найти тебя утром. Мертвой. Они бы кричали от ужаса, увидев, что с тобою стало. Хороша была б благодарность? Хороша б забота была? Она вцепилась в его руку с зонтом, как тонущий цепляется за спасительную веревку, сброшенную с палубы корабля… — Расскажи, — взмолилась она, — ты знаешь, что со мной сталось, тебе известно… если тебе известно… — Дождь усиливается, — безмятежно заметил он, и тяжёлые капли стучали по полям его шляпы, — пойдем, я расскажу, а ты послушаешь, да вина с пряностями глотнешь. Простуда, говорят — страшная вещь! Да, было бы как нельзя кстати… и вина с пряностями… — Там не живет никто, хм, постоянно… это лишь отражение реальности, это незримый мир, что сплетен изо всех возможностей, из каждой мечты, из каждого кошмара… — сев на широкий стол, бесцеремонно забросив на него ноги, чтобы она опустилась в кресло, поведал Калеб, — оно, может, и постыдно — жаловаться на плохой сон, но это не просто сны, это целый мир, в котором… в котором, положим, свои законы. И если не знать их, да, если их не знать… — он покачал головою, — но для тебя кто-то распахнул двери и не предупредил. Как давно? — А если знать? — выдохнула Марэт, вместо страха ощутив знакомое шевеление любопытства, — это можно использовать? На полке над ее головой покачивалась на пружине деревянная резная игрушка — конь под седлом, весь черный, как ночь, с серебряной гривой. — Можно, — согласился Калеб, — но ты и так без меры одарена. Да и учитель из меня прискорбный, так что даже не помышляй! Не помышляй! — Недавно, — смирившись, ответила она, — первый раз… в эту ночь мы попали в Горс-Велен… одиннадцатое мая… или двенадцатое… Калеб присвистнул. — Две недели протянула! — воскликнул он восхищенно, — а ты молодец, Мотылек. Видать, и сама до чего-то додумалась… — Есть немного, — признала Марэт, бледнея, — не без этого. Ее расплескало с концами — до сдавленных всхлипов, до тонкого воя. Он ее выслушал. Терпеливо. — Хочешь моего совета? Марэт рьяно покивала. — Делегируй, — посоветовал Калеб, — если ты так и продолжишь считать, что все сущее на земле — это твоя ответственность, то так и треснешь, как мачта. Накроет вернее девятого вала, а помочь будет некому, — добавил он, заговорщицки понизив голос, — но со снами сладить нетрудно. — Как? — Дверь можно открыть. Дверь можно закрыть. На честное слово, на щеколду, на амбарный замок… — Что требуется для этого?.. — Одно доверие. Ты доверяешь мне, Мотылек? Она без раздумий кивнула и, ошеломленная, уставилась в пол. — Больше, чем себе. Сейчас это правда… Черт побери, самая правдивая правда под небесами! Согнутым вдвое указательным пальцем, осторожно, чтобы не оцарапать, он приподнял ее подбородок, и она встала, покорная его жесту. Он был так близко — ей было бы слышно его дыхание, если бы он дышал. Ей была бы видна каждая пора на его носу, если бы они были, а вампиры, судя по всему, не имели нужды потеть. Виден был узор радужки в его странных, ярких, карих с прозеленью глазах… И билось сердце в ее груди. — Нет! — вскрикнула Марэт и, закрыв глаза, уткнулась ему в плечо, в воротник плаща, пропахшего и стреляющей карамельною кукурузой, и пирожными с высоким кремом, и лакричными палочками — духом праздника, духом счастья, — там бесконечный мрак… я падаю во мрак… не могу, Калеб, я не могу… — Занятно… — задумчиво произнес Калеб, — на вид — так янтарь, а листьями смоковницы пахнет… как любопытно, сплошной символизм, никогда б не подумал! А тут у нас что? Хм, тыквенный пирог… и нива в ламмас, прекрасный запах горького меда… что? Нет, нет, Дункан совсем не таков! Этот старый сучок не таков, говорю тебе! — Он ночь не спал, — неуверенно отозвалась Марэт, еще крепче вжимаясь в его плечо, — ловец снов сплетал для меня. Сучкам недосуг… Его пальцы пробежали по ее волосам, убрались, он отступил назад, придерживая ее за плечи. Она не глядела, не глядела на него — не могла решиться, крепко стиснула и веки, и рот. — Где же доверие? — резко вопросил Калеб, досадливо хмурясь, — открой кингстоны, а иначе не выйдет. Иначе я могу навредить, — добавил он, дернув уголком рта, — а я не хочу. Доверься мне, Мотылек… Марэт судорожно вздохнула — и перестала сопротивляться, сама открыла кингстоны, как он велел. Не сдалась, не покорилась, сама потопила себя в бесконечной бархатной тьме. Она летела сквозь бездну, сквозь непроглядный мрак — без дна, без просвета и без тепла. Пропало ощущение тела, и возникло другое — сто замков, сто ключей – так закрывались двери, захлопывались за нею без звука, без образа, а она все летела... Мир обрел очертания так неожиданно, что она растерялась — от звуков, запахов, от образов, что обрушились на нее пудовым кулаком, от того, как громко шипит фитиль у свечи… — Тише, тише, дитя, — шептал ей Калеб, — все, это все… Вот тебе напоследок сон… Все потонуло в туманной дымке, в беззвучном звоне — остался лишь взгляд. Остался, как центр мира, как средоточие всего, как единственный смысл. Вечность объяла ее, распахнулась пред нею, и не было в ней ничего, кроме любви и мира. Забрезжил свет, и она ощутила, будто падает сквозь пушистые, белоснежные облака, как и сама становится одним из них — легким, как перышко, и звонким, как первая майская гроза. — Свет янтарный, — по ее лицу разлилась неуверенная улыбка, как у дитя, что проснулось ранним хрустящим утром на Йуле, и еще не успело узнать, наполнен ли праздничный чулок подарками, или пуст, — как вечер… ясный… Калеб осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно усадил в кресло. Задумчивое выражение поселилось в его чертах. А Мотылек улыбалась во сне.***
Синие полосы, красные, белые — высокое солнце празднично трепетало сквозь крышу и стены шатра. У того, кто встретил ее, были прекрасные глаза, темно-голубые, мягкие, как атлас. Он сказал ей, что шатер войсковой, что в таких спят солдаты, угостил горячей ухой — из молодой форели была уха. Ей и в голову не приходило спросить, кто он такой, зачем он здесь, зачем она — знала, что так правильно, знала, что так и должно быть. Знала, что это его рука ложилась ей на плечо, невидимая, где-то совсем в другом месте. — Солдаты… — пробормотала она, — а где бы мне найти армию? — В водах озерных, — заметил он невпопад, как самую очевидную вещь, — в глазах, в небо глядящих… Она удивилась. — О, ты поймешь, — улыбка озарила все его лицо, — и ответы найдешь, что ищешь. Они отправились к горному хребту — мимо сверкающих кристальных озер, в которых купалось солнце, где рыба плескалась гладким зеркальным боком, мимо бескрайних лавандовых полей, мимо острых стрел горного ельника, и выше, выше, до самых звезд. Туда, где не должно было остаться ни воздуха, ни тепла, где не было места жизни. И нужды во всем этом не было! На самый высокий пик, с которого открывался мир. Весь, без остатка — бескрайнее море, Город Золотых Башен и бесконечные лестницы Порт-Ваниса, выжженные просторы Кората и непролазные зерриканские леса, в которых гнездились драконы. Она не сдержалась, испустив ликующий вопль, простерла руки и замерла на самом краю, опьяненная и счастливая. — Тебе пора, — заметил ей спутник, радостно улыбаясь, — не думаю, что мы встретимся скоро. Только одна просьба у меня есть — будь снисходительна к сестре. Мы еще будем гордиться тобою. Мы все. На ее растерянный взгляд он лишь качнул головою. — Вместе с тобой я смогу еще раз увидеть Её. Только не торопись. Больше не надо спешить. Мир перед ней дрогнул, заколебался — и осыпался полупрозрачной мозаикой. И она проснулась.***
Рында была веселой и шумной. Рында заросла дикой розой, что цвела и благоухала, и Марэт даже пожалела, что прежде здесь не была, а теперь торопилась. Каждый, кто в город попадал по реке — с востока ли, с запада — никак не мог не попасть на Портовую площадь — просторную, мощеную свежим, еще не разбитым камнем, ее окружали дома из красного кирпича, в которых скрывались и гостиницы, и всевозможные лавки, и мастерские. Жаркий был день, солнечный — а на улице делали лимонад, в котором лимона не было вовсе, но зато были травы и ледяная ключевая вода. Дети катались на карусели, на пяти веселых лошадках, выкрашенных яркою краской, визжали, требовали раскручивать посильнее, лопали яблоки в карамели — а у нее болью сжималось сердце. Они так и будут лопать яблоки, и кататься на раскрашенных лошадях, и сидеть на коленях у отца, в кресле-качалке, у самого камелька, слушать сказки, запоминать навсегда этот голос… Будут. Потому, что этого хочет она. Этого хочет — а не того, чтоб мечи Aen Elle вздымались над этими льняными головешками! И не будет цены слишком высокой… Нет, не будет. Между тем, сидела она на лавке под розовым кустом и задумчиво выбирала, что ж ей продать — вынуть сапфир из ожерелья, Ульфгаром Дальбергом подаренный камень, или джамбию отдать оружейнику, зерриканский кинжал с рубином, пылающим в рукояти? Джамбия была Каэла, не ее была, следовало б вернуть. Хорошие деньги удалось выручить за гордый синий камень — благостен, как сам мастер Виглис, был ювелир. Ежели не позволять себе лишних трат, ежели вспомнить после Боклера, как оно, торговаться — то и на подарки хватит, и на дорогу останется. Сказал ювелир, что янтарем не торгует, но присоветовал, к кому обратиться можно, велел упомянуть, что от него пришла, а не просто так. И вознаграждены были поиски — даже лучше, чем надеялась, нашла камень: зеленоватый, колдовской, неправильной прямоугольной формы — и навек застыло насекомое в нем, растопырив в стороны пытливые усики. Темные пятнышки на легких прозрачных крыльях с зеленым отливом были. Chrysopidae из семейства Neuroptera. Не мотылек — лучше. Терпеливо выслушал ювелир — серебро советовал, платину предлагал. Она была согласна платить, будто б за серебро, но на своем — чтоб была сталь, так стояла, что не подвинешь. — Да, да… — она тяжело вздохнула, — именно так, на долгую память. Калебу Мартрэ, и не ошибитесь, прошу вас, в имени. Ювелир понятливо хмыкнул. — О, не беспокойтесь, сделаю в лучшем виде, — пообещал он, — этот Калеб вас до самой смерти не позабудет! Марэт вздрогнула, как от близкого удара хлыста, а ювелир, вежливо не заметив, велел ей приходить к вечеру. А ей еще было, чем заняться и что найти. Для Дункана — россыпь камней, ворох плотных цветастых нитей и хороший табак. Новый казан, лучше которых были разве что махакамские — для Риса. Медицинские инструменты, хорошие, мануфактурного производства, с насечкой, чтоб не скользила вспотевшая ладонь по рукояти — это Анхелю, проигравшемуся в Новиграде — новенькие, блестящие, еще незнакомые со страданиями и смертью. Для себя, задешево — бывавшее в употреблении алхимическое стекло, и травы по грабительским ценам для всех остальных. Не стоило забираться в леса, уходить в поля, разыскивая, что успело созреть, что нет, не стоило попусту рисковать, да и времени лишнего не было у нее — до последнего, до победного пришлось торговаться с аптекарем. Показала меч оружейнику. «En dhoine as muire», даже прячась в ножнах, шипело оттуда, как лютый змей – а людям хотелось, так хотелось в море… кряжистый, как замшелый дуб, он обещал помочь, убрать постыдную надпись с клинка, но ничего, ничего он не знал о Михале. Не знал — или не хотел говорить. Но Рында была непохожа на Новиград. Рында была далеко. Здесь водились ловцы воров, с Франциском Бедламом едва знакомые. Пришлось платить, не торгуясь, пришлось врать и долго пить чай. Ривер Ортолан рассказала о негодяе, что сбежал с ее лучшей подругой, перед этим выкрав ожерелье, принадлежавшее ее матери, а до того — матери ее матери. Назвала имя — Ежи Михал Бестреску. Хромой был ловец, хромой и насмешливый, с седыми усами. — Ожерелье, говорите… нехорошо, нехорошо… вы можете дождаться здесь, в городе, к вашим услугам вполне комфортабельные гостиницы, — ответил он, щурясь, — но это обойдется дороже. Потребуются услуги сторонних специалистов, перевозка, снова же, не бесплатная… — О, я бы просто приобрела информацию, — гневно вздернув голову, ответствовала она, — не отнимайте моей радости. Я закачу ему такую плюху, что его голова сама долетит до Рынды! — А извольте, — согласился ловец воров, — ищите тогда в Вызиме. Птичка напела, что вышеуказанный господин недавно получил наследство от доброго темерского дядюшки. Марэт слегка побледнела. — Вот как… — вымолвила она, взяв себя в руки, — ошибки нет? Если я стану медлить, он, того гляди, сбежит от меня в Зерриканию. — Никакой ошибки, мазель Ортолан, — улыбнулся ловец, целуя ей руку, — крайне неразумный молодой человек. Я бы не стал бежать. — Вы очень любезны, — холодно отозвалась Марэт. Вышла от него задумчивая, будто пыльным мешком ударенная по голове. Михал был в Вызиме. В Вызиме! Вполне вероятно, там же был и отец — это было бы крайне разумно с его стороны, если он в добром здравии — многие тайны, похоже, ныне клубились там — много больше, чем в Новиграде, Гелиболе и Лан-Эксетере вместе взятых. Неужто все было зря… они могли бы не расставаться — Каэл, Кеаллах! — не терять целую уйму времени. Зря был Новиград, зря было долгое путешествие по Понтару… теплое, противоречивое чувство звездной россыпью окутало душу. Нет, ничего не было зря. Она приобрела больше, чем потеряла. Гораздо больше. Да и Анхель был чудотворец с животворной рукою — раны затягивались так хорошо, что с трудом можно было в это поверить.***
Славное было местечко, эта гостиница «Три желания». Все было просто и на удивление целомудренно: первое желание — поесть вкусно, второе — выспаться славно, а уж третье — отдохнуть душой. Сюда приходили сами, сюда приводили детей — только здесь изо всех прочих в городе мест была отдельная комната для ребятни, настоящее чудо с маленькими домиками, с мостками под высоким потолком, с радостным визгом и запахом смеха. Но нынче и мостки, и домики были позабыты — жуткая толпа маленьких визжащих чертенят одолевала барбегазов, что просто так сдаваться не пожелали. Выпрыгивал из-под стола смуглый, расписной Дункан и, сложив пальцы у рта, изображал кракена, самых нерасторопных хватая за ноги. Жонглировал шариками юнга в шапке, надвинутой до самых бровей — где пять, там и шесть. Анхель привел черепаху и даром давал на ней покататься. Даже шатранг — и тот подавали здесь, и даром, что эльф по имени Эррдиль с целым выводком дочерей хозяйничали в гостинице. Но было не до шатранга. Поднявшись в комнату, Марэт не только окно во всю ширь распахнула, но еще и каждую щель в двери заткнула обрывками старого полотенца, выпрошенного на кухне. Любое зелье, даже самое ароматное, в процессе могло издавать амбре пострашнее ношеных нильфгаардских портянок. Стол здорово шатался — что-то она упустила! — так что импровизированную на скорую руку лабораторию пришлось развертывать прямо на полу, укрытом цветным веселым половиком. Это было странно и восхитительно — заняться, наконец, привычным, знакомым с малых лет делом, безмятежно следить, как трепещет над спиртовкой горячий воздух, проверять по дважды навески, смешивать, взбалтывать, приливать… Аптекарь, должно быть, хотел ее разорить, и все, каждый купленный грамм, она использовала с максимальной пользой. Сок из плодов давила до последней капли, мелкие косточки стирала в пыль, одни травы сжигала в пепел, другие вываривала в спирту, за которым трижды пришлось возвращаться к остроухому трактирщику… а послушать крохобора в пенсне — так должна была купить вдвое больше и дороже в три раза, а еще лучше — взять готовые снадобья. Крохобор и дилетант, с кем-то из Бестреску не тягаться ему! Кровоостанавливающие порошки, и антисептики, и обезболивающее, не вызывающее привыканья. Для тех, кто животом скорбен, большая склянка, и для тех, у кого сердце болит. И — просто потому, что остались ингредиенты — большая бутыль отменной, фирменной жижи против похмелья. Если драккары Скеллиге абордировать не станут, могло хватить и на год. Анхель всплакнул, сперва распечатав кожаный футляр с инструментами, а после этого увидав целую батарею запечатанных воском колб — то ли растрогался, то ли ароматы еще не все выветрились из комнаты… Марэт охотно поставила бы на второе, но Анхель полез в карман, достал мешочек — зеленый, шелковый, отделанный вышивкой, и вынул оттуда шнурок, на котором висела жемчужина. Серо-голубая, почти стального цвета, яркая — она раскрывалась неровными краями, и изнутри, как лава из земной трещины, росла крохотная друза карбункулов, граненых, кроваво-алых, как острия мечей. — Сбережет от беды, — посулил медик, встряхивая золотой головою, — на память возьми! Марэт поперхнулась. Она знала, как редко такой жемчуг встречается и как дорого может стоить — видела похожий пару раз, и один из них — в Лан-Эксетере, на балу. Она запротестовала. А Анхель захохотал так, что слезы брызнули вновь. — Мы были на берегах, где такие в каждой второй жемчужнице. Их вместо монет пользуют и в гривы коням вплетают, — объяснился он, утирая мягким платочком смеющиеся глаза, — пожалела ты нас, несчастных, жалованья нам не дадено, задаром под Мартрэ ходим. А я целое ожерелье из таких жемчугов в Новиграде загнал. Но эта — особенная. — Это меняет дело, — согласилась Марэт и, расстегнув дублет, подставила шею, — я не буду ее снимать. Дункан обнял, что хрустнули кости. Рецептом фирменного супа поделился Рис — но карандаш треснул, и пришлось искать нож, чтоб наточить, дописать, забрать с собою.***
Надпись пропала с поверхности синей стали — оружейник знал свое дело, и наточил, и смазал, как следует, и доплаты не взял за это. Не было на нем больше пятна, порочившего клинок — он больше не был эльфским, он был ее. Ее собственный меч. И не то, чтоб ей хотелось пускать его в ход, но он был, и он был с «Барбегаза». Да и кольцо удалось не хуже, чем она представляла — на камень, что стиснули закрепы в виде шипов, набегала волна, высокая и черненая. Виглис бы куда лучше сделал, вестимо, но Виглис был далеко… Тоска накатила душная, топкая — уж и звездная россыпь сплошным ковром усеяла небо, но хотелось пойти куда-то еще, сделать что-нибудь, что не успела, только бы оттянуть неизбежное. Вызима ждала, звала и болела — не только Кеаллах — долг! — и отец, и Каэл, но душа заходилась плачем, просила остаться на корабле. Завтра на рассвете она выберет лошадь в конюшнях Курьерской Службы Редании, заплатит за нее полновесных пятьдесят крон, ей выпишут подорожную до Вызимы, ей напомнят, что кража лошади с клеймом Службы карается тюремным сроком и крупным штрафом, а потом она сядет на паром, заплатит пошлину за пересечение границы… Навсегда оставив «Барбегаз» и его капитана. Ветер нес от реки и сырость, и дух перепревшей водоросли, и звенящее комарье. Никто не охранял шхуну, но фонари, чуть покачиваясь на мачтах, освещали палубу, зажжены. Портовый кот — один из множества, рыжий в полоску, пробежал за спиною и недобро мяукнул. Глупо было стоять у сходен, не решаясь по ним взойти. — Я ждал тебя, Мотылек, — донеслось сверху, из вороньего гнезда, — знал, что ты придешь попрощаться. Капитан сидел на марсе грот-мачты, болтал ногами над самой бездной и чувствовал себя безмятежно. Потом и вовсе встал во весь рост, отсалютовав ей початой бутылкой вина. Марэт дернула уголком рта. Научим лазать по вантам, говорили они! Все они говорили! — Забирайся сюда, — предложил он, — тут виды на город! Она нервно захохотала, а отсмеявшись, в самом деле полезла вверх. Многие окна еще сияли в глубине города, и уличные огни отражались в ленивых струях Понтара. Отсюда было заметно, что Рында куда больше, чем кажется. Да и темерский берег был виден лучше. — Верно, я пришла попрощаться, — признала она, спиной прислонившись к мачте; осмелеть настолько, чтобы и ноги свесить над палубой, она пока не решилась, — и вот… хотела, чтоб у тебя что-нибудь осталось на память… о Мотыльке. Она достала коробок, что скрывал перстень в своем нутре, и протянула, открытый, на раскрытой ладони. Калеб, не торопясь, вынул его из бархатного ложа, рассмотрел легкие прозрачные крылышки, не поднося к глазам, в темноте, освещенной одними звездами, перевернул, заметив выгравированную надпись… дернул уголком рта и — она готова была поклясться! — его глаза затуманились на мгновенье. Перстень он надел на средний палец, на левую руку — и перстень пришелся впору. На другой руке он носил рубин, оправленный в золото. — Я буду носить его вечно! — пообещал Калеб Мартрэ, и голос его был весел, а взгляд печален, — знаешь, у меня ведь тоже есть пустячок… Когда он протянул ей кольцо Эвелин, на ее лице, видно, отпечатался ужас. — Не упади, Мотылек, — предупредил капитан. — Калеб… — прохрипела Марэт, — я не просила ничего такого… не просила, нет! Калеб расхохотался. — Я — всего лишь струна под Его рукою, — ответил он, — она перестала существовать, вот и все. Она станет жить. Таково воздаяние, Мотылек. — Я не понимаю… — Зато она поймет, каково это — быть человеком. Она пробудится ото сна, — Калеб всерьез замолчал, и испытующим, задумчивым стал его взгляд, — представь, что любого ты б могла подчинить своей воле. Что бы ты делала, Мотылек? Как бы жила? Бутылка выпала из ее пальцев и, по доскам плеща вином, ухнула вниз. Раздался стеклянный звон. — Веселый был бы денек, — пробормотала Марэт, уставившись за горизонт. Она думала о Фольтесте… и об Яне Кальвейте… о своем отце и революционерах навроде Рилана думала она… обо всех и о каждом… А Калеб молчал. — Я бы старалась… не делать этого, — ответила она глухо, — моя воля не эталон… я не разбойница, но и святой меня не назовешь. Нет... Моя воля всеобщим законом служить не может… Калеб зашелся счастливым смехом. — Я не ошибся! — воскликнул он, — о, я не ошибся! — Зато я ошиблась, — вздохнула Марэт, — подумала черти что, верней сказать, и не подумала вовсе. За это прошу прощения. — Имела на это право, — ответил Калеб. Он напомнил ей про кольцо, и на этот раз она не стала протестовать. Стянула с руки перчатку, надела на палец. На средний палец левой руки. Там, на самом верху, дуло сильней, чем на палубе, и мачта слегка покачивалась. Но страха уже не было в ней. — Я хотела, чтоб ты рассказал про Создателя, — заявила она и, подвинувшись слегка в сторону, легла на доски, забросив руки за голову, — но уже не надо. Я все поняла сама. Вместо этих досок, за день нагретых солнцем, хотелось бы ей на его колени голову опустить, но нет, нет! — ни мелочи она не возьмет, ни пустячка. А Калеб хмыкнул с заинтересованным видом. — Так и вот… пока волны покорны луне, пока цыплята клюют зерно, с нами все по-другому… мы можем пасть в пучины порока. А можем взлететь к самым вершинам, в звездные небеса, — задумчиво вымолвила она, — и, пусть этого хочется неизменно и сильно, всегда есть выбор. Это мы. Это свобода. Это Его дар, верно? — Да, — ответил Калеб. — Как все просто! И никаких тебе догм, — пробормотала Марэт, — необходимо и достаточно. — Никаких. — Я не хочу уезжать. Совсем не хочу, понимаешь? — Прекрасно понимаю, — согласился Калеб, — когда-нибудь и ты поймешь правильно. Она взглянула на него снизу вверх — чистым, распахнутым, веселым взглядом. — Да, доставила бы я тебе проблем в иной случай. Что бы ты делал со своей добротою… Ты понимаешь. Я оставляю здесь половину сердца, и нашел бы ты ларец попрочнее… Это имеет все значение мира. Это неважно, потому что мне пора. — Остановись, Мотылек. Разглядеть истину нелегко, а все это того не стоит, — тоскливо признался Калеб, — все уже было под солнцем. Я, знаешь, не шутил про скелеты в шкафу. Она там. Она будет там всегда. Я иногда говорю с нею, но она никогда мне не отвечает… она всегда молчит! Что-то такое было б несправедливо к ее памяти. Я бы не смог. Едва осознав, что он говорит всерьез, оторопела Марэт. Скелеты в шкафу? Кости бывшей возлюбленной? Никогда не отвечает?! — Не подумала… наговорила всякого… — Ничего, о чем стоило бы сожалеть, — возразил он с прежней улыбкой, — ничего, что стоило бы забыть. Сочту это за дружескую любезность. — Пора мне и честь знать. Я обязана тебе по самую крышечку, капитан. Чудо будет, если мне удастся возвратить долг, — прежде, чем заговорить, она медленно, неуверенно встала, придерживаясь одной рукою за покачивающуюся мачту, — но прошу я не за себя, язык бы свой откусила, решившись на такую неблагодарность. Я прошу за весь этот мир, любовью к которому исполнен твой дух. Если ты ошибаешься… Если времени нет… — она замолчала, прикрыв глаза, и перевела дух, — для меня будет честью, если ты встанешь рядом. Плечо к плечу, Калеб! Когда пробьет час. Воздух зазвенел от ее дерзости, от его молчания. Она знала, что просит многого. Слишком многого, да что там — всего! Калеб встал. Он молчал — целую вечность молчал он. Пару мгновений. Бросил взгляд на кольцо на своей руке — на то, что было с рубином. — Я обещаю. Обещаю, если так станется — я не стану стоять в стороне. Не в этот раз, Мотылек, — ответил он, и время вернулось, — не в этот раз. — Даю слово, что ты услышишь, — выдохнула Марэт, — узнаешь, где. — О, это верно, — согласился капитан, рассмеявшись звонко, как юнга, — ты громко кричать умеешь. Он помог спуститься и не упасть, обнял напоследок и холодными губами коснулся ее чела, оставляя ей на прощание самый целомудренный поцелуй в ее жизни. Спустившись по сходням «Барбегаза», она больше не оборачивалась.***
Лошадь оскалилась на нее, завизжала, ощерив зубы. — Странное дело, — признался конюх, удерживая лошадь крепкой рукой, — Ромашка самого незлобивого… нраву! Хорошая лошадка… спокойная! Тихо, Ромашка, — забормотал он ласковым голосом, — ну чего же ты испугалась? Марэт отступила на пару шагов и помахала в воздухе подорожной. — Может, еще какая-нибудь отыщется? — спросила она, нервно дернув уголком рта, –поспокойнее, чем Ромашка? — Спокойнее только мулы, — возразил конюх и подставил карман, — возьмите, мазель, там яблочко лежит. Положите его, значится, на ладонь, и подходите медленно, и… ну, напевайте что-нибудь там… гм, хм… дружелюбное! Она так и поступила — опасаясь за свои пальцы, протянула Ромашке яблоко, и напела ей песню, что прежде пела ей матушка — без слов напела, один мотив. Не сразу, но яблоко Ромашка взяла мягкими своими губами, взяла — и гнев сменила на милость, дала потрепать по шее, погладить лоб. Позволила сесть в седло. — Не скупитесь, мазель, — посоветовал конюх, — где увидите яблоки, там и берите. Так их любит, что душу продаст! Попусту рисковать она не решилась, и на рынке, дожидаясь парома, приобрела четверть бушеля прошлогодних, поморщенных желтых яблок, которые, впрочем, Ромашка оценила вполне благосклонно. — Не везет мне с твоей сестрой, — хмыкнула Марэт, скармливая ей третье, — эх ты, Ромашка! Суджук ты, а не ромашка…***
Как оказалось, подорожная сберегла пару десятков крон за переход границы. Хорошее дело, как не крути, возможность взаймы взять лошадь — баснословно дорого, если она нужна постоянно, но коль непарнокопытное чудище лишь время от времени требуется — ни конюшню держать не надо, ни конюха нанимать. По тракту тянулись крытые купеческие повозки и крестьянские телеги, видавшие виды, медленные, скрипучие, время от времени проносились гонцы — пешему люду только и оставалось, что пыль за ними глотать. Незлобивой была Ромашка, но легконогой — других в Курьерской Службе и не держали. В лицо бил ветер, звенел в ушах, и к вечеру достигли они перекрестка и гостиницы, приткнувшейся на нем — направо лежала дорога к Горс-Велену, по левую руку путь на Хаггу. Внутри было многолюдно и громко, и хозяева то ли не успевали поддерживать уют, то ли плевать на это хотели. Впрочем, это было безразлично. Она спросила самый простой ужин, простую комнату — но таковых уже не осталось, пришлось платить за другую. А на душе болотным комарьем звенела тоска. Будто выломали из нее что-то, и теперь в расщелину потоком врывалась вода — морская вода, соленая, горькая и безжалостная, как слезы. Встанет рядом — вздор, утешение для слабой души! Не встретиться им больше, не встретиться никогда… Она проснулась еще до рассвета, сама навьючила на Ромашку седло, скормила ей яблоко и тронулась в путь.***
Нельзя было Ромашку загнать — это было важным условием договора, отраженного в подорожной. Не то, чтоб мертвая лошадь приравнивалась к похищенной, но платить пришлось бы, как за живую. Пришлось ей еще раз заночевать, в Белом Саду, в корчме у моста Плакальщицы. Тридцатое мая подернулось блеклым закатом… дней восемнадцать, что ли, прошло, как они распрощались. Времени еще оставалось до крайнего срока, до трех недель — два-три дня оставалось в запасе, но не стоило беспокоить их, не стоило доводить до греха. Завтрашним утром она увидит Вызиму.***
Солнце поднималось на небе, на котором ни облачка не было, освещало просыпавшуюся Вызиму, бросало лучи, как копья, в спокойную гладь широкого озера. Крыши черепичные золотило... Отделение Курьерской службы приткнулось почти у самых Канатчиковых ворот, широких, окованных сталью, настежь распахнутых в мирный утренний час. Очередь толклась, втекала медленно в город, дожидаясь в препирательствах и недовольстве, чтоб доблестная вызимская стража проверила соответствие возков и бумаг. Внешний вид Ромашки конюх признал приемлемым, забрал лошадь, шлепнул на подорожную сургуча, и, сонный и равнодушный, потерял к ней всяческий интерес. Прежде, чем подойти к воротам, Ривер Ортолан спрятала все лишние бумаги, что могли ее выдать, в надежное место. Дождавшись, покуда очередь ее подоспеет, протянула подделку с видом сонным, скучающим и равнодушным. Ничего она не нарушала. Но привратник сощурился, взгляд приподняв от ее бумаг. Вперился прямо в лицо, пожевал узкие губы, толкнул напарника в бок. — Я спешу, господа, — заметила она холодно и спокойно, — я устала, задница моя превратилась в камень, и душа просит горячей ванны. В чем же дело? — Не извольте волноваться, мазель Ортолан, — ответили ей, — дело минутное. У ворот остался тот, что был грамотный. Их было еще с десяток, скучающих мужчин, простых, крепких, которым досталась караульная служба — и за воротами прохаживались, зевая, и толклись кучками за оживленною болтовней. Обычное дело, но не сбежишь — разом языком трепать перестанут. Она пропустила вперед себя нескольких горожан — была ль им охота стоять и ее дожидаться? Привратник не возражал, проверил бумаги, пропустил в город. Горожан, но не ее. — Тысяча извинений, мазель Ортолан… Не соблаговолите ли проследовать до кордегардии? — спросил, вернувшись, второй, — вас хочет видеть наш комендант. Как действовал на людей бархат и гордый взгляд — не соблаговолите ли проследовать? Однако, не стоило обманываться — это была не просьба. — Господа, — вкрадчиво заметила Ривер, — я хорошо знакома с самим Фольтестом, господа. У меня, наконец, назначена дружеская встреча, — продолжила она, — объятия, радость, скорее всего, фуршет. Что за срочность? Какие-то чеканные фольтесты у нее еще оставались, конечно, но вот достаточно ли для такой просьбы… Однако, они настояли, и пришлось ей направиться в сторону двухэтажной, но приземистой кордегардии. Там пахло потом, там пахло оружейной смазкой, портянками, портками и луковою похлебкой. Пришлось и оружие сдать — и меч забрали, и кинжал с рубином, и прочие заметные вещи — и отнесли куда-то по витой лестнице. Обыскивать, однако, не стали. Комендант Канатчиковых ворот был не молод, но и не стар. Было у него узкое, гладко выбритое лицо, и кустистые черные брови на этом самом лице. Час был ранний, а он был свеж. Сухим приглашающим жестом указал он на стул — и Ривер послушно присела. — Недоразумение, мне покуда неясное, господин комендант, — не менее сухо сообщила она, — вашим людям я уже говорила, меня ждут. Ничего запрещенного у меня нет, законов Темерии я не нарушала — и, признаться, возмущена! Взгляд у него был цепкий. Проницательный взгляд имел комендант. — А и верно, госпожа Бестреску, не нарушали законов, — ответил он глухим, хрипловатым голосом, — просто вас заждались на родине. Марэт выдержала, выдержала удар, не поменялась в лице — оно осталось таким же удивленно-пренебрежительным, с приподнятыми бровями, со ртом, искривленным нетерпеливо, но... но... — Я недавно оттуда. Третьего дня еще была в Рынде, — сказала она, — и как, собственно, вы меня назвали? Он положил перед нею стопку бумаг. Собственный ее портрет, писанный красками с большим мастерством — с гладким лицом еще, с длинными волосами. И договор — копия, видимо, сделанная магическим способом. Договор на оказание агентских услуг. Договор, подписанный ее рукою за столом профессора де ла Брии. — Пришло неделю назад, — грустно улыбнулся комендант, — обмен, когда война на пороге… редкое событие, радостное. У Марэт задрожали пальцы. — Похожа, — признала она, — но бумагу эту я в первый раз вижу, и подпись на ней не моя. В какую игру мы играем, господин комендант? — Ну, ну, полно отпираться. Обычно мы вешаем нильфгаардских шпионов, — его голос подернулся льдом, — вы вернетесь на родину, Темерия обрящет своих сыновей. Все будут счастливы, разве нет? Марэт вскочила на ноги. — Я требую встречи с господином Тайлером Верденом, — заявила она, сверху вниз глядя на коменданта, — я не нильфгаардский шпион. Никогда не была шпионом. — Невозможно, — припечатал комендант, — совершенно исключено. И вот еще, сядьте… Она опустилась на стул. Он показал ей алхимическое стекло в коробке. — Что это? — Оборудование для работы. Я практикующий алхимик, господин комендант. — А это? — томик мемуаров виконта де Леттенхоф, больше известного, как мэтр Лютик, потрепанный дорогой и морем, опустился на стол. — Книга, как видите. Художественное чтиво. — Ну хорошо, — улыбнулся темерец и поставил на стол белоснежную статуэтку, — а эта дама? — Этой даме предназначалось стоять на каминной полке… — Марэт посмотрела ему в глаза, — украшать интерьер. — Ну хорошо, — повторил комендант, брезгливо искривив губы, — пусть ваши черные приятели с полками разбираются. Все ваши вещи поедут с вами, госпожа Бестреску. Он дважды стукнул по столу, и вбежал стражник. — Заковать. И увести. К Мариборским Вратам. Ей сковали одни руки — деревянными колодками, неудобными, окованными металлом. Хоть ноги не стали трогать. Проклятый Фабиан де ла Брии — затаился, проклятый змей, ударил, когда уже и думать о нем забыла. Это ничего, ничего… Все эти колодки значили удивительно мало, главное — не поторопиться, не наломать дров, дождаться подходящего времени… Она шла по Вызиме, по солнечной утренней Вызиме, в сопровождении пары стражников, короткой дорогою к Мариборским Вратам, что вели из города к югу. Порой на нее показывали пальцем, что-то кто-то другому шептал. Она шла, гордо приподняв голову. Карета ждала на широкой привратной площади — окованная железом, с лилиями, выписанными на железе краской, с крепкой единственной дверью и решетками у окон. Ее вещи, кажется, сунули в сундук на задах — не обманул ее комендант. Замок с двери сняли, саму ее втолкнули внутрь, придержав голову. Слышно было, как скрипит, закрываясь, замок. Едва глаза привыкнули к полутьме, к опущенным ставням, она осознала — не пуста она была, эта карета, двое их было, товарищей по несчастью. Она не сразу узнала их. Это был Кеаллах — зверски избитый, разукрашенный в синеву и пурпур. Это был Каэл… …бледный, совсем седой, с помертвелым взглядом. — Да не может быть, — выдохнула Марэт и упала на сиденье, оттого, что карета тронулась резким рывком, — вовремя я вернулась…