We'll find that Elfish battleship thats makin' such a fuss We gotta sink the Tighearna 'cause the world depends on us Hit the decks a-runnin' boys and spin those guns around When we find the Tighearna we gotta cut her down («Sink The Tighearna», без малого Johnny Horton)
Окрестности Тилата Девятибашенного В жемчужном небе скользила тень. Ему казалось, что он различает цвет ее оперенья – густая изумрудная зелень на широких крыльях и пламенная рыжина на горле и на груди. Он еще не понял, на птицу она больше похожа или на ящера, но различил силуэт всадника на ее спине. Если на что это и было похоже, то на разведку – с той высоты, верно, была видна вся бесконечная травяная равнина, осыпанная инеем, все озеро, по берегам прихваченное тонкой, ломкой ледяной коркой. Проклятый Осколок Льда, несмотря ни на что, придавал ему уверенности. Ему, но не Эттри – она снова вскинула голову, наблюдая за диковинной птицей, но запнулась о камень и упала бы, если б он не успел ее подхватить. – Каэл, – жалобно выдохнула эльфка, – это бесчестно, Каэл! Мы шагаем уже так долго, а он так же далек от нас, как и был! Откинув голову ему на плечо, она с сожалением и обидой уставилась на золотые шпили и высокие башни. Над бело-золотым городом взмыла черная точка. – У меня ноги до колен онемели, – призналась Эттри, – мы не дойдем. Каэл виновато оторопел. – Почему ты ничего не сказала? – Потому и не сказала, что хотела дойти. Потому и не сказала, что сегодня ты на глазах у меня умирал! Не надо, Каэл, не нужно! – она легонько взвизгнула, – да поставь же меня на землю! Ее ладони затрепетали по его груди. – Ладно, маленькая, – с облегчением согласился рыцарь, – тогда повернем назад. Ночью, мне кажется, здесь еще холоднее. Где-то там, за жемчужными облаками, горел закат. И они повернули обратно, к белокаменной беседке, окруженной холодными травами. Она давно исчезла из виду, но Каэл чувствовал, что это обман, чувствовал, что, отвернув от города, они быстро вернутся к ней. – Интересно, почему так холодно… – задумчиво протянула Эттри, – тебе не кажется, что теперь здесь зима? Каэл мрачно оглянулся на корабли. – Не думаю, что зима, – предположил он невесело, – не думаю, что здесь так холодно всякий день. Иначе пожухла бы эта трава. – А может, это особая трава, зимняя? Ну, просто холода не боится, и весь год растет? – Эттри... Она настороженно замерла. – Говори, Каэл. Пожалуйста, говори! – Что, если сейчас не зима? Если сейчас лето, прямо как в Темерии, а? Но растет только эта трава, особая, зимняя… – он тоскливо поморщился, – если ничего не вызревает, потому что холодно? Какие корабли, кого они заберут? Эттри. Куда они заберут? Он оглянулся еще раз. Глаза Эттри испуганно распахнулись, она тоже уставилась на корабли. – Да не может быть! Каэл, я уверена… – ее взгляд заметался по едва различимым фигурам, движущимся по палубам, – она не лгала нам, нет, нет! Она говорила правду! Их было много, они сновали по мачтам, они ходили по палубам, над которыми то и дело вспыхивали туманные костры порталов, но большего было не различить. – Анна-Мария, может, и не лгала. Но она изменилась, Эттри. Я только сегодня уверился окончательно, что это она и есть, – отозвался Каэл, – как бы она не выглядела – ей шестнадцать, она ребенок. Обманывать могут ее саму. – И что же ты предлагаешь? – печально поникла Эттри. – Мы даже до города не дошли! – Ложись! – бросил Каэл вместо ответа. Точка в небе стремительно вырастала, превращаясь в пернатого, пикирующего вниз ящера. С него свисала украшенная золотом упряжь, зубастый рот раздирали удила, и два всадника склонились в длинном седле. Каэл, ни на что доброе уже не надеясь, выхватил меч, толкнул Эттри в траву – но ящер, с возмущенным клекотом захлопав крыльями, разом перестал падать и пронесся мимо, поднимая ветер. Глумливый смех стелился над травяной равниной, как шлейф духов.***
Эльфка неловко поднялась и с жалобным стоном потерла ушибленное колено. – Прости, – виновато заметил Каэл, – я не знал, чего ожидать. Она растерянно взглянула на него – и обернулась, непонимающим взглядом проводив низко летящих всадников. – Не понимаю… – обронила она, – они на этом летают, это я понимаю. Но зачем же так пугать? Рыцарь вздохнул, опуская Осколок Льда. – Видно, таково уж местное гостеприимство, – поморщился он, – пойдем, маленькая. Должно быть, это за нами.***
Во всем этом была замешана какая-то магия – а как было иначе объяснить то, что до белой беседки, усталые, измотанные, они доплелись за считанные минуты? Сперва перед ними не было ничего, одна бесконечная равнина холодной травы, накрытая, как покровом, ранними сумерками, и вот она соткалась, сплелась из уплотнившегося тумана, и замаячила вдалеке. Пернатый ящер, изумрудно-рыжий, длинноносый, покорно сидел в траве, сложив могучие крылья. В седле с высокой лукой, с которого свисало несколько тоненьких кожаных ремешков, в седле, украшенном золотым тиснением, терпеливо дожидался длинноногий и тонкий эльф. Увидев их, он брезгливо искривил губы и рассмеялся... Каэл на его месте смеяться не торопился – кожаные очки с крепкими стеклами придавали его лицу дурацкий, совсем не эльфийский вид. И уши... Уши торчали еще сильнее. Из беседки донеслась резкий, отрывистый приказ, и эльф, непонимающе качнув головою, что-то, видимо, уточнил. Ему ответили грубо и коротко, и он, лягнув пятками по бокам ящера, потянул поводья и совсем по-птичьи заверещал. Ящер неловко заскакал по траве, выбрасывая лапы немного вбок, и, сосредоточенно захлопав крыльями, вдруг взлетел. Резво набирая высоту, он развернулся к городу. Это была какая-то другая беседка, не их – не было в ней никакого ложа, заботливо накрытого теплыми одеялами и множеством шкур, зато было резное высокое кресло, широкий пустой стол и низкие лавки. Каждый, кто на такую бы сел, сразу почувствовал бы себя меньше и незначительней, чем был. Серебристым звоном шептал фонтан. Их незваный гость был куда крепче, чем его товарищ, выше, шире в плечах – Каэл и сам не мог пожаловаться на рост, но гость был выше на голову и на шею. Эттри макушкой едва достала бы ему до груди. Точеный нос и узкий подбородок, буйная грива золотых волос, стянутых тугими косами у висков – он был красив, этот эльф, и Каэл невольно покосился на Эттри – но она, впрочем, и не подумала восторгаться. – Это было жестоко, незнакомый господин, – заметила она сокрушенным тоном, – вы так меня напугали! – О, только тебя, маленькая сестра с гор? – эльф сверкнул своими яркими зелеными глазами. – Я, признаться, хотел, чтобы устрашились вы оба. Его голос звучал раскатисто, как колокол, даже когда он говорил тихо. Особенно тогда... Эттри изумленно приоткрыла рот. – Essea o Vaer Tissma... – горделиво приподняв подбородок, выговорила она, но голос, голос ее прозвучал испуганно, испортив все впечатление. – Кто же ты? – звучно, в тон эльфу, вопросил Каэл; нет, он так легко сдаваться не собирался, – если не желаешь нам зла, то прошу – помоги мне увидеть Хиону, у меня есть к ней просьба. Эльф гулко расхохотался. Повел рукою – и на столе появился кувшин вина, появился тонко нарезанный сыр, россыпь ягод, красных как кровь. – Ты говоришь с князем Тилата, человек, – медленно представился он, – я Сакраэль Коэденвих. Это простое слово, «человек», из его уст прозвучало, как тысяча оскорблений. – Мое имя Каэл. Женщину зовут Эттриэль, – ответил рыцарь, – я прошу увидеть Хиону, князь. – Зачем тебе Хиона, человек? Слишком сладкое вино не утоляло жажды, оно ее пробуждало. – Мы шли несколько часов, но нисколько не приблизились к твоему городу. Если таково твое гостеприимство, князь Сакраэль, я предпочел бы от него отказаться! Я хотел бы вернуться, и Хиона мне в том поможет. – Каэл! – вскрикнула Эттри. – Дело не в моем гостеприимстве, Каэл, – Сакраэль развел руками, унизанными драгоценными кольцами, – дело в том, что Тилат не хочет, чтобы ты в него входил. Дело в том, что Хионе не осталось до вас никакого дела. – Что значит, не хочет? – не выдержал он. – Ты даже не представляешь, как велики различия между нами, – лениво улыбнулся Сакраэль, – я только что сказал, что мой город не хочет, чтоб ты в него входил. Он с легкой улыбкой хотел подлить вина Эттриэль, но эльфка, виновато опустив голову, накрыла ладонью кубок. Когда он пошевелился, подымая кувшин, под его роскошным кармазинным плащом мелькнул золоченый нагрудник, похожий на чешую. – Меч мой, я вижу, тебе по нраву пришелся, – заметил эльф, сощуривая глаза, – ты сможешь его оставить себе. Ты сможешь войти в Тилат и прожить там свою человеческую недолгую жизнь, – он насмешливо фыркнул, – но ради этого придется потрудиться. – О, я бы хотела увидеть город! Но это необязательно, мы могли бы жить даже здесь, пусть, здесь чудесно, – торопливо заговорила Эттри, – мы живы, а это главное! Только вот если бы… – она несмело подняла глаза, – если бы господин оказал мне благодеяние, и я бы смогла узнать, жив ли еще мой брат… а может, даже перенес бы его сюда… – ее щеки лихорадочно загорелись, – клянусь, ни о чем больше не попросила бы я его! Каэл издал тяжелый тоскливый вздох. – Погоди, Эттри. Нет, мы не можем, и мы не будем, – он потер переносицу и устало закрыл глаза, – я должен внести тебя в дом. Это то, что я должен сделать. Если хочешь, ты попадешь в Тилат! Сакраэль брезгливо повел плечом. – Нет ничего проще, сестренка с гор. Ты увидишь своего родича, – он снял с пояса тяжелый кинжал с рукоятью в форме драконьей пасти, и с улыбкой протянул ей, – кровь твоя да прольется в воду. Она затравленно уставилась на кинжал, судорожным рывком обернулась, чтоб взглянуть на бегущую воду – но фонтан журчал по-прежнему мирно. – Вся? – сипло спросила эльфка. – Я должна… умереть? – Маленькая, – ласково сказал Каэл, – это было бы бессмысленно. Он над тобой глумится. Он не понимал, как заставил себя замолчать потом, но Венграэт был ее братом, ее, а он, Каэл Тренхольд, никаким образом показать ей его не мог. Сакраэль расхохотался, запрокинув голову к потолку. – А и верно, глумлюсь, – холодно согласился он, – просто уколи палец, сестренка с гор. Эттри вздохнула и порывисто поднялась, так стискивая кинжал, будто его грозились у нее отобрать. Шагнув к фонтану, она быстро прижала большой палец к острию, тихонько ухнула и стряхнула красные капли в воду. – Теперь отойди прочь, – велел Сакраэль, – и скажи мне имя. – Венграэт… – выдохнула эльфка и послушно отпрянула. Голос эльфа взревел трубной медью на незнакомом резком наречии, и вода вырвалась из чаши фонтана, обращаясь в густой парной туман. Туман обрел цвета, обрел образы – и Каэл увидел Полосок, увидел Тайлера. Увидел их пленника – эльфа. Кровь шелушащейся маской запеклась на его лице, он видел стиснутые мелкие зубы и больную ненависть, сияющую в его зеленых глазах. Он видел плеть, вздымавшуюся и опадавшую на его спину. Все это видела Эттри, прижимавшая ко рту дрожащие пальцы. – Я его знаю… – прошептала она, медленно вскидывая руку, – он был с тобою! Ее обвиняющий перст безошибочно указал на чародейский образ Кеаллаха. – Хватит, – выкрикнул Каэл, – не мучь ее! Туман развеялся, мелкими каплями осев на полу, на широком столе и на мраморных ступенях беседки. – Они его засекут до смерти, – Эттри обвалилась на лавку, прикрывая лицо руками, – до смерти, – повторила она, – Венграэт, бедный мой Венграэт… Каэл опустил руку ей на плечо, и легонько сжал эту руку. Большего он позволить себе не мог – перед ними на резном кресле восседал Сакраэль, гордый, как император Нильфгаарда. Каэлу захотелось плюнуть ему в его неправильные, жуткие глаза, раздробить кулаками это красивое жесткое лицо, до кровавой пены, до осколков зубов... Он не сделал ни того, ни другого. – Придется потрудиться, так я услышал. Так я готов, чтобы спасти его! – Каэл ощутил себя так, будто снова продавал душу. – Я готов потрудиться, чтобы мы смогли покинуть твои гостеприимные владения, князь. Или – войти в твой город и жить. Сакраэль взглянул на него со скучающим интересом. – Вот как? Человек готов рискнуть всем, чтоб спасти Aen Seidhe? – насмешливо протянул он, потягивая вино. – Да я, верно, сплю, и мне снится сон. – Я готов. Эльф неторопливо поднялся, и небрежно махнул рукою в сторону озера. – Что ты видишь, человек? Эттри осталась сидеть, но Каэл шагнул вперед. – Корабли. Я вижу корабли, князь. Целую эскадру. Сакраэль усмехнулся, указав ему на корабль, один из множества, внушительный, но изящный, равно как и он сам. Даже издалека он казался боевым. Смертоносным. – Это мой флагман. Tighearnа, – поведал он, – и видеть вблизи его резные борта, ощущать, как он движется, каков он в бою – это отдельный вид наслаждения, человек. Тебе этого никогда не понять. Каэл ему не ответил. – Мы заберем их всех. Братьев и сестер наших меньших, никого не оставим стонать под вашей пятою, – продолжал Сакраэль, – я и Путеводная Звезда. Но вы глупы и жестоки, вы не склонны внимать просьбам, нет. Вы понимаете только страх! На его спину оскорбленно и недоверчиво уставилась Эттриэль. – А вы милосердны и великодушны, – буркнул Каэл. «Мы останемся одни в замерзающем мертвом городе, когда ты дозволишь в него войти, князь, – хотел, так хотел он добавить, – своим великодушием, спаситель херов, девицам дури голову, а не мне!» – Как ты ее называешь – Хиона! – Путеводная Звезда распахнет Ard Gaeth, а все это – для того, чтоб ни один ваш презренный флот не помешал осуществить задуманное, не вторгся следом за нами, – эльфа нехорошо передернуло, – но ей еще недостает сил. И знаешь ты, кто ей мешает? Орден? Магистр мертв! Другого Каэл не знал – но узнать бы не отказался... – Чародеи, – выплюнул Сакраэль, – жалкие недоучки, не владеющие и сотой долей необходимого! Многие из них прислушались к моим словам. Многие из них понимают, кто прав. Прав тот, у кого есть знания! – выпалил он, – но другие нет… другие остались, как жабы в колодце… наблюдать жалкий клочок неба, хотя могли бы в него взлететь! – он посмотрел нетерпеливо, – Танедд, d`hoine. Сила течет в нем широкой рекой, и этого хватит, чтобы открыть Ard Gaeth... – Я не чародей, – ответил Каэл, – я-то что могу сделать? Он вспомнил, кому раньше уже говорил это. Тайлер должен узнать об этом. Он придумает, как с этим быть. – Они не доверяют даже сами себе. Они заново оградили свой зал совета, чтоб друг другу глотки не перегрызть. Они жалкие, они беспомощные, словно как новорожденные псы! – загрохотал Сакраэль, – я мог бы послать своих воинов, но мне будет приятней стократ, если это сделаешь ты, человек! Ты не будешь один. Каэл смолчал. – Ну? Что скажешь? – Что я должен с ними сделать? – спросил рыцарь. – Убей их всех, расчисти дорогу Путеводной Звезде. Пусть они увидят перед смертью твое человеческое лицо, – гулко расхохотался эльф, – и тогда я пущу тебя в Тилат, и ты будешь жить, сколько сможешь. О, это стоит и не того! – Каэл, нет! – отчаянно вскрикнула Эттри. – Нет! Каэл задумчиво помолчал, глядя на корабли. – Ты предлагаешь это мне, князь? – спросил он наудачу, потому что, кем бы его не считал Сакраэль, не спросить он не мог. – А если я, предположим… решу предать? – Тебе, человек. Именно тебе, – спокойно отозвался князь Тилата, – разве у тебя могли остаться друзья? Нет, ты предал их всех. Так кому же ты сможешь предать меня? Кто станет слушать тебя? Каэл стукнул ладонями по перилам. – Я принимаю. Никогда не любил чародеев, – так он ответил, – но прежде я хочу спасти Венграэта, ведь я могу не успеть. – Каэл… – горько прошептала эльфка. – Да вспомни уже, о чем я тебя просила! Душу свою не губи! – Не сейчас, маленькая, – выдохнул Каэл, взглянув на нее с тоской. Она поймет, увидев его глаза. Она все поймет. Опустив голову, она замолчала. – Ты поражаешь меня, человек. Ты удивляешь меня, – Сакраэль недоверчиво фыркнул и принялся расстегивать тяжелый пояс, – ну, будь по-твоему! Возьми это и спасай эльфа. Должен же быть у тебя хоть какой-нибудь шанс? Он стянул свой роскошный плащ и швырнул его Каэлу. Тяжелый. – Железо ржавеет и дурно пахнет, – заметил эльф, – мы давно отказались от железа. Людской хлам этого плаща даже не оцарапает. Из чего был сделан его чешуйчатый золоченый нагрудник, Каэл уже не спросил. Не нашел в себе сил ни на любопытство, ни на восхищение красотой эльфийского жеста. Была уже у него кольчуга гномьей работы… Плащ, что Сакраэлю был едва по колено, его самого укрыл до самых сапог. Висели рукава. – Поторопись, – сухо приказал эльф, глядя на его неловкую возню, – если выживешь, в Горс-Велене тебя отыщут. Побеждай – или умри в бою! Не разочаруй меня, человек. Каэл, закончив с этим, сгреб вещи и повесил за спину Осколок Льда. Шагнул навстречу Эттри, глядевшей на них обоих с замешательством в тихом взгляде. – Не думай обо мне слишком плохо, – взмолился он, целуя ее в лоб, – пойдем, маленькая. Нам пора. – Во мне хватит веры на нас двоих, – прошептала она, – я не смею и подумать о тебе скверно... – Тебе пора, человек. Эттриэль нашей крови, и посему она останется здесь, – оборвал их Сакраэль, – или ты хочешь подвергнуть ее опасности? – Я не… Эльф коснулся его плеча, и мир, закрутившись спиралью, вспыхнул.***
13 июня 1303 года, Вызима Годрик Салливан потребовал покоя, величественно заявив, что станет молиться. Первой на площадь перед обителью подтянулась городская стража, следом за нею пришли повара, и зашкворчало на огне мясо, изошло пузырьками воздуха тесто в больших котлах – из него станут печь пышные, ноздреватые блины, и подавать с вареньем из красных, как огонь, ягод. То было частью традиции. Раскинули лотки торговцы всякой безделицей. Каждому, кто входил на площадь, вручали толстую восковую свечу, сплетенную из шести других. И это было частью традиции. Начинали стекаться люди. Марэт отступила от окна и вернулась к братьям. Они говорили, они спрашивали, уточняли, и мысли о людях, рассыпавшихся кучами жирной пыли, о словах Кеаллаха, разодравших ее саму на драные лоскуты, обо всем прочем – они затирались, они линяли, как дурно крашенная ткань после первой стирки. Об этом она подумает потом. Обо всем – потом. Одному она отдала листовку, другим растолковала, что и которым образом надлежит им сделать с торопливой запиской Тайлера, третьим велела найти зеркало и доставить его в свой кабинет, пусть бы и поздней ночью... Брат Николас, с трудными вздохами преодолев лестницу, сообщил ей, что хочет что-то ей показать, и показать незамедлительно.***
Он был строг и строен, этот доспех. Строен – и непомерно, величественно широк в плечах. Не было на нем ни латуни, ни золота, и сталь не сияла при свете ламп – всю его поверхность покрывал матовый травленый узор. Она знала – такие вещи делаются долго, не один месяц. Даже в Новиграде мастеров, способных на такую работу, по пальцам было пересчитать, и она нисколько не удивилась, заметив клеймо одного из них. – Это лишнее, брат интендант, – сказала она Николасу, молча наблюдавшему за ее реакцией, – сейчас я иду в народ. Не на войну. Лицо старика мучительно искривилось. – Не заставляйте меня, прошу, – заметил он с горечью в надтреснутом голосе, – я уже стар. Я не хочу хоронить второго Магистра. Она согласилась, наотрез отказавшись надевать шлем – люди должны видеть ее глаза, слышать ее голос – ясно, они за этим придут. Так она стояла, раскинув в стороны руки, пока на ней затягивали ремни, и вновь посылала за людьми и говорила с ними. – Мне нужен двимерит, – заявила она охотнику на чудовищ, – все, что угодно, кроме ошейника. Ошейника я не потерплю. Есть у вас, Леопольд? Глаза охотника настороженно блеснули, он опустился на стул и почесал подбородок. – И ты туда же, Магистр… Я бы попросил, кто старое помянет, тому и глаз вон! – недовольно проворчал он. – Но, вроде, перчатки были у нас, такие, с замком. Мы ж это, всегда ко всему готовые… а тебе к чему? – Возьми с собою на площадь. Будешь мне подсоблять, – кивнула Марэт, повернув руку, чтоб помощникам было удобно притянуть массивное оплечье к ее кирасе, – народ нынче недоверчивый, а должен понять, что мы ему не фокусы ярмарочные показываем... – А-а, – с облегчением протянул охотник и, сощурившись, зыркнул за ее спину, – это пожалуйста, это я понимаю. Но и ошейник мы тоже прихватим, мда-м… Чародей явно чувствовал себя не в своей тарелке. Да что там, именно на тарелке, верно, он себя и почувствовал – и все же сюда пришел. Был он тонок, высок, и настолько безбожно рыж, что при свете ламп его кудри сияли, как солнечная корона. Лиловые глаза выдавали в нем несомненную примесь эльфийской крови. – Я пришел по своей воле, – сообщил он, ловко увернувшись от широкого плеча Леопольда, – меня это заинтересовало. Пахло от него интересно – будто бы сливами, красными ягодами и раскаленным, пересыпанным перцем песком. – Говорите, – кивнула Марэт. – Нет, Магистр, вы меня не понимаете, – потемнело его лицо, – вы от меня отмахиваетесь. Так я вам расскажу! Моя мать, видите ли, была полуэльфка, – он порывисто прошагал из угла в угол, не обращая внимания на неодобрительные взгляды храмовников, – я не так стар, мне всего пятьдесят четыре. Вся моя семья получила полный колчан братской любви, понимаете? И вот я здесь, и я повторяю – меня заинтересовала возможность сотрудничества. Марэт развернулась к нему всем корпусом – с ней еще не закончили. – Я соболезную вашей утрате. Пусть согреет их души Негасимое Пламя, – она скорбно склонила голову, но, решив запомнить меткое выражение, добавила, – но многим еще поднесут такой колчан и такую чашу, если мы промедлим. Вы видели проповедника? Удалось ли вам… – Удалось, – мягко перебил рыжий чародей, – сознание есть тонкая, сорокапятисложная структура, и вмешаться в нее легко, но куда сложнее сохранить неповрежденной. Он опутан, он связан, стиснут, я не уверен, сумею ли сохранить его разум. – Но вы хотите попробовать, – уверенно предположила Марэт, и осеклась, смолкла, заметив в дверях Асгейра, – сколько времени вам потребуется на это? Уже пора... Пора идти к людям. Чародей задумался, но быстро приосанился, вскинул голову. – Да. Если позволите, – ответил он с легчайшим намеком на поклон, – и если я не подвергнусь никакому преследованию в случае неудачи, то я бы попытался. Мне потребуется… несколько минут, так я предполагаю. – Не бойтесь преследования, – мягко ответила Марэт, – не бойтесь неудачи. Любой результат будет важен, – пока служки расправляли на ее плечах плащ подлинного пурпура, присланный Иерархом, она добавила, – а это говорю я вам, как ученый. Он удивленно приоткрыл рот, да и не он один. – Я сама удивляюсь, господа. Неисповедимы пути Вечного Пламени, не для наших средних умов, – заметила она с лукавой улыбкой, – но дело не в этом. Сумеете ли вы поработать при большом скоплении народа? Я тоже не жалую братской любви. – Будет трудно, – признал чародей, – но я постараюсь, – он упрямо качнул шапкой рыжих кудрей и добавил, – я справлюсь. Марэт кивнула с благодарностью – и сделала неуверенный шаг. Ладно подогнанный доспех не давил ей на плечи, но она показалась себе такой широкой, что всерьез допустила мысль, что не втиснется в дверной проем, повернулась боком, чтобы пройти – и брат Николас не удержал смешка, тут же слегка смущенно потянувшись за неизменным своим платком. – Смейтесь, брат интендант! Смейтесь! Один профессор из Оксенфурта доказал, что смех продлевает жизнь, – заявила она и сама рассмеялась следом, – но это только для вас, только для вас! На общественность я буду воздействовать другими способами… Определенно, подумала она, не так страшен черт. Не раз и не два она слышала о рыцарях, что, упав или спешившись, встать – или сесть в седло! – без помощи уже не могли. А это… – она слегка подпрыгнула, издав глухой, тяжелый лязг металла – а в этом, если привыкнуть к изменившимся размерам, и новиградскую чечетку можно было б сплясать. Преодолев свою оторопь, Асгейр все-таки доложил, что все готово. Что свечи нашлись для всех.***
Деревянные колеса, обитые плотным сукном, они почти не скрипели... Ансельм сделал за нее самую сложную часть – Великий Сенешаль сидел в кресле на колесах, укрыт до пояса алым шерстяным пледом и, бледен и на движения скуп, принимал поздравления – и радостные, и сдержанные. Марэт ощутила, что отношение к ней неуловимо поменялось, но хуже… нет, хуже не оно стало – просто изменилось, и во взглядах, которые она встречала, было трепетное, несмелое ожидание, в этих взглядах была надежда. «Поговаривают, что Вечный Огонь воплотится в Слово, – вспомнила она собор на площади, вспомнила девчушку с полупустой корзиной цветов, – научит нас, как всем жить!» Эта фраза вонзилась теперь в самую маковку, как раскаленный гвоздь. Ложь, вздор, ей не потягаться в мудрости со всеми темерцами разом, никого она научить не сумеет, никого, себя не научивши... Да за кого они ее принимают? Жак из Спалли, что ты соделал, что? И посейчас не знала она таких слов, но помнила, что тогда ответила той цветочнице. Она благодарно кивнула Великому Сенешалю, исполнившему свою роль, прокатились грохотом барабаны – и процессия выступила сквозь настежь распахнутые ворота.***
Марэт любила грозу. Любила считать, как быстро прикатывается гром, округлый, как камень на берегу, завораживающий, как тайна, которую не хочется раскрывать. Она любила фейерверки – и делала их, и охотно давала скидку, едва столковавшись, что сама станет их запускать. Она любила низкий гул барабанов, стучащий, как в теле кровь. Она даже пожалела, когда они смолкли, уступая тишину орденскому глашатаю. Был помост, окруженный десятком рыцарей с крепкими щитами, и была кафедра. Она хорошо видела их – жующих мясо, капающих сладким вареньем, над которым крутились осы, хмурых, радостных и живых. Видела бородавки на носах, натруженные полные руки и горькие морщины у рта. Толстые очки книжника, сгубившего зрение при свечах. Бархатный, шитый серебром кафтан недавно разбогатевшего купца – серебра и камней на нем было больше, чем самой ткани. Скромное шерстяное платье жрицы Мелителе... Несколько эльфов и краснолюдов, державшихся особняком. Чувствовала их запах – пот, еда и серое мыло... Глашатай говорил о последнем Магистре, об Иерархе и Великом Сенешале. Ансельм поднялся с чужой помощью, коротко поклонился и, выжав из себя несколько верных слов, часто задышал и обвалился на свое кресло. Глашатай говорил о ней. Он постарался на славу – хорошая вышла речь. Марэт стащила латные перчатки и слегка наклонилась вперед, опираясь на кафедру. – Добрые люди, вы, верно, думаете, что я принесла вам Слово, – заговорила она, ощущая, как люди заинтересованно замолкают, – но как в одно слово облечь все то, о чем горит Огонь? Нет, я принесла вам достаточно слов. Хорошо потрудился глашатай – так она помышляла, пока из середины толпы не взмыло яйцо и не полетело в нее. Она перехватила его тремя пальцами перед самым своим лицом, успев заметить соломенную шляпу на том, кто бросил, успев заметить, как тревожно вскинулся Ансельм, как охнул Асгейр, не успев передвинуть щит. Она опустила руку, разжала пальцы – и яйцо шлепнуло о помост, растеклось желтоватой лужицей с осколками скорлупы. – Я вижу, вам есть, что сказать, – она приглашающе махнула соломенной шляпе, – так говорите! Но в следующий раз просто возвысьте голос, не стоит переводить пищу. Осознав, что замечен, он поменялся в лице, зашарил взглядом по сторонам, ища поддержки. Светлые, цвета спелой нивы усы ярче обозначились на бледном лице. На них таращились с любопытством. – А мне есть! Я не для того сюда, значится, притащился, – набрав полную грудь смелости, крикнул кмет, – чтоб бабу слушать! Неча путнего баба не скажет! Она смогла различить немало голосов, верещащих в его поддержку, и быстро осознала, что он-то, в целом, неплохой человек, в тугих рамках держал себя – да по сравнению с другими возгласами, вороватыми и несмелыми, он был и смел, и отменно вежлив. Она глухо рассмеялась, жестом остановив рыцарей, готовых пробиваться за ним в толпу. – А с женой своей ты как обходишься, мил человек? Так же ее уважаешь, или крепче? Насмешливое фырканье – в ответ, фырканье и отчетливый дух пересыпанного перцем песка, с порывом ветра долетевший от чародея. – А чего ж ее уважать? – искренне удивился кмет. – Белье нестирано, жрать неча, с дитями, говорит, умаялась! Возмущенная бабья брань. – Так и помог бы с дитями, – буркнул серебряный купец, – няньку бы сыскал! Эх, как подумаю, где бы без жинки был, так и страшно становится! Это не было безнадежно... – Э, няньку ему… – возмутился кмет, – денег мне дай на няньку! Три рта из одного пуза! Купец распахнул рот, так и готовый разразиться прочувствованной, долгой речью о том, то не так-то просто его деньги ему в руки прыгнули, но Марэт ему не позволила. Она видела, что не видел он. Она видела, как к этим двум проталкивается сухонькая, сгорбленная, опрятная старуха. Она видела ее обездоленные глаза – глаза, в которых замерцала теперь та искра, что вспыхивала неотвратимо и сильно, когда человек отыскивал для себя решение. Когда осознавал, что не давало ему покоя, и догадывался в одну минуту, как этот покой обрести. И она, не примериваясь, не рассуждая, лихо скакнула на эту льдину. – А если б кто-нибудь безвозмездно жене твоей помогать решил? Что бы ты на это сказал, человек? – сощурилась Марэт и спросила громко. – Что чудес не бывает, да? Кмет кашлянул в кулак. – Да, – ответил он с вызовом, – прямо с мово языка сняла! Так бы я и сказал. – Ох, соколик! – старуха мягкими руками развела последние спины и вцепилась в его рукав с той отчаянной силой, на какую способны одни лишь женщины. – Соколик, ты ужо не буянь, ты меня послушай! Я твоей супружнице помогу… – Ептыть, – кмет так оторопел, что и рукава вырвать не попытался, – старая, ты чего? Старуха смахнула под платок выбившуюся седую прядку. – Грошей с тебя не возьму! Да куда мне, коль соколиков моих нет? – горячо продолжала она. – Гроши есть, а они в землю сошли! Одна я, как перст, и нет никого со мною… Бедняга мужик перевел ошарашенный взгляд на Марэт, ухнул, помахал перед лицом, как девица веером, своей соломенной шляпой… – Тетешкать их стану, письму-грамоте обучу… – Соглашайся, – подсказала пророчица, не веря, что эта льдина под ногами не развалилась, что она угадала. Слеза прокатилась по щеке, горячая, как смола. – Ну давай уже, чего телишься? – потерял терпенье купец серебряный. – Чудес не бывает? Так вот тебе чудеса, а время позднее! Кмет неловко повел плечами, содрогнулся, встречая взгляды, которые от него явно что-то ждали, кашлянул в кулак – и наклонился, обняв старуху за иссохшие, горькие плечи. – Будет, мать, плакать, – он говорил громко, он говорил для всех, – я согласен, согласен. И грошей дам, сколько ни на есть, за учебу… и жинка обрадуется, она у меня сирота военная… – Отрез на пеленки дам, – буркнул купец, смахивая из уголка глаза, – ткань мягкая, из Нильфгаарда везу такую! Неплохое начало положило одно разбитое яичко, подумала она рассеянно, и теплая радость поднялась из самой глубины сердца. Подняла руки жрица в коричневом платье, вся округлая, как яблоко в карамели. – Позволь, пророчица, – мягко улыбнулась она, – даже я тронута, но тут же о другом дело. О том дело, что ты попираешь догмы! Была б ты нашей, служила б Богине, как и всякая женщина, так и рты бы молчали, – она развела руками, – но ты встала посреди мужчин, и думаешь, что имеешь на это право. Ты не можешь заткнуть эти рты. – Почтенная мать, – Марэт поклонилась ей, звонко лязгнув; она узнала мать-настоятельницу вызимского храма, – я не хочу затыкать этих ртов, иначе давно бы так и поступила. Вырвать язык куда проще, чем поддерживать диалог. В глубине зашептались. – Я слушаю, – жрица слегка наклонила седую голову, с красноречивым взглядом разворачиваясь к толпе, – вопрос мой прежний. Марэт рассказала ей – да что там, им всем! – о том, кем была до того, как вышла на эту площадь, до того, как поутру вошла в обитель. О том, как алхимия давным-давно превратилась в ремесло, и, пускай в лабораториях по-прежнему выпаривают и растворяют, пусть стали известны десятки новых составов, но в этом осталось мало поиска, рвения души, мало отчаянной философской жажды… Это было лукавством – десятки не так давно открытых формул ей были куда милее, чем поиск недостижимой Истины, но это не было ложью. – Так разве должны мы забывать о трудах и чаяниях наших отцов? – спросила она, после короткой передышки вновь возвышая голос. – Не думаю, что должны. Есть мужчина и есть женщина, как есть дух и душа, как Сульфур и Меркурий! – книжник, на которого она глядела, не отрываясь, коротко кивнул своими старенькими, толстыми окулярами. – Как в нем горит могучий непокорный Огонь, который дает жизнь, но сеет беду, так и в ней горит легкое, но сильное Пламя, что согреет, если укрыть его от ветров. Вместе мы бы сумели достичь того, что во сне приснится не смеет, в этом и есть весь замысел! Гляди, почтенная мать, не разделять я пришла, не попирать догматы… – Ой, а можно ли по-простому? – попросила горожанка в высоком чепце; тонкие пальцы оторвали кусочек воска от переплетенной свечи, измяли его, придав форму цветка о семи лепестках. – Безо всяких меркуриев, чтоб я пересказать могла супружнику моему? Можно было и по-простому. Было можно так просто, что одобрительно кивнула мать-настоятельница, восторженно взвизгнули молодухи и пошли гудеть мужики постарше. «Очень рады, – терпеливо подумала она, – что сумели!» Годрик ничего не ответил, но Марэт готова была поклясться, что чувствует изумление, волнами исходящее от братьев-рыцарей. Изумление, переходящее в какой-то детский восторг, как будто они… как будто многие из них искренне хотели, чтоб их возглавила женщина – но такого просто не могло, не могло быть... Тьма окутала площадь, накрытую, будто куполом, теплым светом множества огней. Ей поднесли воды. – Я принесла вам весть, благую или нет – решайте сами! Но разве готовы мы вступить в Последнюю битву, разве исчерпали зло в собственных душах, – продолжила она, осушив кубок, – разве парным молоком нам расплавленный металл покажется? Нет, невозможно. Мы не готовы к ней. И без того понятно было, что не каждый из присутствующих ныне на этой площади веровал в Вечное Пламя – но многие, многие напряженно застыли, не понимая, радоваться им или волосья рвать. Нельзя было прожить в Новиграде жизнь и не уразуметь о Вечном Огне – Последняя битва, Последний суд – и люди, что после них будут жить счастливо – в мире без зла и страданий… – Но как же… – крикнули из толпы, – Огонь в Новиграде не сходил ни прошлой весной, ни этой… это знамение! Ты – знамение! «Пора», – шепнул призрак, и она взглянула на Леопольда – охотник терпеливо дожидался, стоял по правую руку в расслабленной, совершенно спокойной позе. Она кивнула ему. – Посмотрите на него. Услышьте его, – она первая склонилась в поклоне перед охотником, – благодарите его! Корпус охотников на чудовищ уничтожил бестию, что терзала округу! Многие слыхали об этом чудовище. Кто-то, верно, даже сам его видел… Она поняла, что никогда не забудет, как вдруг заревел кмет из Предместий, у которого черт задрал единственного сынишку, на всю площадь заревел, как раненый медведь, все кары небесные успел призвать на голову Фольтеста, скрывавшегося во дворце, пока по его попущению гибли люди. Она держала рот закрытым, пока кричало горе этого человека – да услышат! Нет, не станет она хулить короля, не затянет удавку на своей шее, но и речей этих не оборвет... Она поймала взгляд капитана городской стражи – высокий темерец уставился на нее, мучительно сжавши рот, будто сомневался, будто хотел совета. Пальцы сами согнулись в благословение, а ответом послужил резкий его кивок – и безутешного отца вытолкали с площади, не надев на него оков, не бросив его в темницу... Они плакали, эти люди. Они плакали и обнимали охотников, до которых могли достать. Самому Леопольду, кажется, девицы вышитыми платочками махать стали, а он, просветлев лицом, горячо притиснул ладонь к груди и, задержав взгляд на одной из этих девушек, склонился в неожиданном поклоне, достойном лучших салонов Редании. Напомнив ему о своей просьбе, она протянула ему голую ладонь, невольно скривившись при виде шрама, оставшегося на память об Анкином злодействе – да ни с чем другим не бывало у нее таких трудностей, а от этой отметины аж с души воротило. Охотник послушливо сомкнул на ее кисти узкую двимеритовую перчатку – и металл стиснул все четыре пальца так плотно, что ими было не шевельнуть. Двимерит – он везде двимерит, а в случае с классической школой это было бы надежно вдвойне. Она подняла руку, и охотник заговорил. – Благодарствуем на добром слове, граждане и гражданки! За этим мы и стоим, чтоб вы могли нечисти подлой не опасаться. За этим и кровь свою проливаем, чтобы ваша не лилась в землю, – подытожил он со скорбным вздохом и гордым взором. – А эта вот перчаточка – двимеритовая. Такой, значится, есть полезный металлец, что ни одна магичка колдунства свои колдовать не сможет! А госпожа пророчица, стало быть, меня помочь попросила, чтоб вы лишнего про нее не подумали и сомневаться не сомневались. К самому помосту протолкался нестарый еще мужчина в дедовских, непостижимо толстых окулярах – это для него, вспомнила Марэт, ее алхимические меркурии что-то значили – и он мучительно, неловко сощурился. – Поднимись, – велела она, – разглядывай, сколько хочешь. Асгейр тяжело вздохнул, помогая книжнику взобраться на высокий помост, и несколько мгновений, тревожно поглядывая то на нее, то на перчатку, тот шумно дышал, но, осмелев, прикоснулся пальцем к темному, в синих разводах металлу. – Правду говорят храмовники, – сообщил он, торопливо спрыгивая с помоста, – это действительно двимерит! Леопольд выбранил его спину. – А теперь помолитесь, добрые люди. Помолитесь вместе со мною. Простите давние обиды, простите от всего сердца – отыщите, отыщите это в себе, ведь как поговаривал один друг, утаить зло в душе – это все равно, что со скалы упасть, крыльев за спиной своей не имея! Простите грехи другим. Простите грехи себе – да, вы согрешите снова, нет среди нас безгрешных, таковы уж есть, – ее вдохновенный голос перекрыл всю площадь, весь любопытный гул, – но, если каждый хотя бы попытается, то и в этом будет его победа! – она не сумела сдержать трепещущей улыбки, надеясь, что призраку удастся, что он задумал. – Сделайте так, как я попросила вас, и поднимите свечи, что принесли с собою! – Как будто Лебеду слушаю… Обиды, грехи... а я уж на год купил индульгенцию… – И что будет? Что будет-то, а? Марэт легко рассмеялась. – А что Лебеда? – с веселым вызовом спросила она. – Он ошибался только в одном! – Ась? – Ни к чему увещевать драконов, добрые люди, – она воинственно лязгнула своим широким оплечьем, – голодные драконы глухи к любым увещеваниям. Но мы-то с вами не драконы, да? – Э! Да никакой это был не дракон, будьте сознательны! Пристукнули вашего Лебеду... – Ша, неслух! Я в детстве видал одного дракона, так мне на всю жизнь того раза хватит. Поди, сунься к нему, а я на тебя погляжу! – Это метафора, вы что же, не разумеете? Так что там про свечи было? Вот свечи, есть их у нас! Кто-то первым поднял свою свечу и тихо, тихо, для себя одного запел гимн, уткнувшись взглядом в камни на мостовой. Его поддержали неуверенно, и не сразу, но вскинули слова к небу, попытавшись – о, попытавшись! – простить других, и себя простить. И каждый думал о чем-то своем. – Мы вместе сотворим это чудо, – она дождалась, пока гимны смолкнут, пока сотни глаз уставятся на нее с нетерпеливой надеждой. – Он, я и вы! У вас будет огонь! Годрик Салливан, жрец громогласной Кревы, пронесся над каждым, чья рука сжимала переплетенную свечу. Свеча была у жрицы Мелителе. Свечи были у половины городской стражи. Свеча была в худых длинных пальцах незнакомца в низко надвинутом капюшоне, под которым чутко и живо двигались темно-медовые, звериные глаза, улавливая все до мелочей. Свечи были у нескольких краснолюдов и пары эльфок... Они загорелись – ровным, уверенным пламенем. Они загорелись все. «Потрясающе, – призрак зашелся чистым счастливым смехом, – ты только взгляни на их лица!» Она не глядела, она, напротив, прикрыла глаза и только слушала, слушала голоса. Они поверили. Они в самом деле поверили! Вместо нее мог быть кто-то другой, кто-то зачерствелый и мертвый, а она слышала их голоса и понимала – сейчас люди повалят, пойдут, куда она скажет… Скажет эльфов громить – пойдут громить нелюдской квартал. Велит пойти Фольтеста выволочь из дворца – выволокут и Фольтеста. О, Создатель милосердный! Как их было легко обмануть… Ни на одной войне не обойтись без жертв – в этом была беспощадная правда. Но между ними, такими доверчивыми, между ними и врагом будет стоять она. Она – и братья ее, которых она тоже обманывала. Обманывала – или давала им то, чего они и без нее ждали… Марэт ощутила с неумолимой ясностью, что находится не над ними, не на помосте, на каких обычно или речи толкуют, или в петле висят – с ними! Обтекала черной водицей застарелая неприязнь к тем, кто живет веками – о, она тоже смогла бы, теперь смогла бы и сто, и двести, но вряд ли ей достанется еще месяц, еще год… Ржавыми хлопьями сыпалась под ноги злость и горькая обида – на Кеаллаха, на Каэла, на отца – вся она из единого корня росла, вся одним называлась словом. Они имели право быть теми, кем были. И она имела. – Время еще не пришло. Нам рано с вами на Последнюю битву, – она заговорила, вдоволь выкупавшись в этой краденой вере, – рано. Пусть битвы будут, это дело для нас. А вы, добрые люди… вы держитесь друг друга, помогайте, делитесь от избытка… просите помощи. И не таите зла – говорите друг с другом, разве это не просто? Это и есть Вечное Пламя. И знаете… – задумавшись, она провела языком по зубам и, ощутив вдруг резкий, ржавый, непрошеный привкус собственной крови, неловко оборвалась, – да, пойте песни! Что может быть важней этого? Песни... Вся яростная радость вытекла из нее, как вино покидает кувшинчик с пробитым дном. Простить других было легче, куда проще, чем себя. Право она имела… да чуть не вцепилась Кеаллаху в шею, будто его шея была кольцом третогорской колбасы с чесноком… С чесноком… Так может, и Каэл не зря был встревожен? Погодите... – А мы? – послышался звонкий голос. – А про нас? Показалось, что то ребенок – но нет, это был низушок. Он сидел на плечах краснолюда, помахивал горящей свечою, капал воском на кудлатую голову ближнему своему. Знал бы он, как помог. – А вы что, какие-то особенные? Или пламя для вас не горит? – подмигнула ему пророчица; что-то ей подсказывало, что принародно улыбаться, ощущая во рту этот навязчивый вкус – затея негодная, чреватая дурными последствиями. – Я могу говорить и так: добрые люди, эльфы, краснолюды и низушки. Это первое. Или «люди и нелюди». Это второе. Так и что вам больше по сердцу? – А почему мы последние? – возмутился низушок. – Нет уж, лучше по-старому! – Вот-вот, по-старому! – кто-то поддержал его. – Так короче! Покорившись народной воле, она повелительно взмахнула рукою. Доспех и впрямь начинал неприятно давить на плечи – чечетку плясать больше не хотелось. На помост выволокли проповедника. – Вы, должно быть, таких господ уже видели. Или слышали, – предположила Марэт, – а может, даже читали. Верно я говорю? – А вот этого самого я и видел! – сплюнул на мостовую староста Редвин из Старой Вызимы. – Этот неумный мне такой бедлам устроил, что я до самого вечера разгребал! Молоденькая эльфка тихо всхлипнула за его спиною. На прошлой неделе вместо жениха она нашла только короткую прощальную записку – он уходил в леса. Марэт слушала рассказы людей – и по всему выходило, что такие проповедники в самом деле шатались по всей Темерии. Она позволила ему немного поговорить, кляп вынули изо рта – уважила тех, кто еще не слышал, тех, кто любопытствовал. – Хватит, – приказала она, и кляп живо сунули назад, – приступайте, – велела она рыжеволосому чародею. – Обождите маленько, милсдарыня пророчица, – встрял неплохо одетый человек в дурно почищенных сапогах, – я вот, знаете ли, все такие проповеди посещал, о которых проведывал. Про какую-то королеву, значится, заливали. Зато золотом сыпали, так я полдюжины коров купил, приоделся вот, жене бусы справил коралловые – всю жизнь ведь о них мечтала. А! Так что насчет золотишка? Люди зашептались между собою – и было это, как волна, бегущая по всей площади. Марэт онемела. Неловко покосилась на Ансельма – но оказалось, что Великий Сенешаль задремал, уронив голову на грудь. Он был еще слаб, слаб и изранен, и она ощутила резкий укус вины за то одно, что он вообще находился здесь, а не в лазарете. Впрочем, и без его советов было ясно, как день, что казна Ордена затрещит, если людям золото раздавать. Об этом не могло быть и речи, но она отчаянно не понимала, что бы им не солгать. Не думала об этом – а теперь льдина с гулким треском разламывалась у нее под ногами. – Э, милсдарь, – к просителю проталкивалась высокая, сгорбленная фигура в невыразительном шапероне, – да как тебе не стыдно? Коров купил, говоришь? А знаешь ты, что золото то в черепки обращается, а? – Это как это, в черепки? – возмутился мужик. – Ничего подобного, я на зуб пробовал! Золото как золото! – Тьфу, пропасть, ядрена мать! Ну, хоть не знал, и то ладно, – сетовал шаперон, копаясь в кошеле у себя на поясе, – не по своей воле, значит, купцов надурил! На, гляди! Черепки как есть! Он сунул монеты в протянутую ладонь – рыжие, легкие монеты с четким, несомненным контуром Девяти Башен. Черепки, как есть. – Я-то хоть зарыть хотел на заднем дворе! – наседал шаперон со своим гулким, звучным голосом. – Не тратил сразу, вот и не надурил никого! А ты… тьфу ты, делец… Марэт недоверчиво таращилась под шаперон. Коротко подрезанная борода была совершенно черной, но густые брови, и правая – правая! – рассечена надвое тонким шрамом… Помощь пришла, откуда она и не ждала ее получить – хоть тесно было на площади, вокруг просителя образовалось пустое место. Ей хотелось вскричать, замахать руками, соскочить с помоста и успеть схватить за руку отца, теперь скрывавшегося в толпе. – Вы все видели это, – она покачала головою, – вы видели эти дары… – она вновь взглянула на чародея, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу, – действуй! На площадь обрушилась тишина, когда рыжий магик взял голову проповедника в свои ладони, когда неподвижным взглядом уставился ему в глаза. Лицо его напряглось, вскипела на лбу испарина, беззвучно шептали губы. Лиловые глаза, верно, видели то, что было не видно прочим... Едва слышно перешептывались охотники, недовольны. Жужжали осы, падкие на варенье. Она не почувствовала ничего – должно быть, из-за перчатки, утомительно, как злая оса, искусавшей руку. Решив, что уже можно, она расстегнула незакрытый замок и вернула ее Леопольду, не забыв, кажется, о словах благодарности. А может, и позабыла... Люди заскучали, и потянулись однообразные, докучливые вопросы. Чародей, недовольно морщившийся от них, отнял ладони и отступил – и вытянутое, щуплое тело проповедника пробила дрожь. Он испуганно шарахнулся, он замотал головою, будто не понимая, как очутился на этом помосте, нервно закусил губу, глядя перед собой расширившимися глазами – и рухнул перед ближайшим рыцарем на колени. – Пощадите… – взмолился он, выхаркав кляп, – я не хотел, меня заставили… мне дали монеты… меня заставили! Магик-квартерон важно шагнул вперед. – Его действительно заставили, – сообщил он с горестным видом, – это насилие над человеческой волей, запретная, порицаемая магия! На его месте мог оказаться каждый из вас, и я прошу за него. Проявите милосердие, пощадите несчастного. С волос проповедника стекал тягучий белок в осколках скорлупы – но он, не замечая этого, исступленно закивал, не подымаясь с колен. – Согласитесь ли вы отыскать остальных, – спросила Марэт у чародея, – и освободить их? Вы не будете одни, и труд ваш будет вознагражден. – Почту за любезность, – поклонился он. Годрик предупредил ее за один удар сердца, но она, обернувшись вполоборота, успела разглядеть только «Гавриил» в руках невзрачного паренька с выцветшими глазами, и шарахнуться в сторону, за щит Асгейра. Обожгло шею чуть ниже уха, потянуло с треском за прядь волос. Гул крови в висках – и заполошные бабские крики, и чьи-то руки, и приказ казарменным басом. Гул крови – как щиты, что глухо ударили о помост. Кто-то сунул платок и, прижимая его к ране, она ощутила, как тонкая ткань начинает пропитываться и липнуть. На помосте поднялся переполох, и она услышала, как Асгейр требует привести лекаря, как говорит, что болт мог быть отравлен… Не глядя, она оперлась на чью-то руку и распрямилась. Арбалет лежал на мостовой, переломан, с оборванной тетивой. Крепкий горожанин с руками и фартуком кузнеца держал парнишку за волосы, задрав его голову к ночным небесам и, похоже, уже не раз познакомил его лицо со своим коленом. – Ну, милсдарь магик, – бросил он злобным, глухим рыком, потрясая запутавшейся в волосах пятерней, – этот тоже не по своей воле? Этого тоже пощадить надобно? Да у меня свеча погасла из-за него! Чародей стушевался, ничего не ответив, шагнул назад. – Надо пятки ему подпалить, враз все расскажет! Пральна говорю, мужики?! –выкрикнул кузнец, оглядываясь по сторонам. Его голос встречал одобрительный ропот, разгоравшийся, как лесной пожар – кто-то уже, вовсю орудуя локтями, побрел за факелом, кто-то со светлым, согретым бликами огня лицом ему свою протянул свечу. – Стойте… – едва слышно просипела Марэт, с колотящимся сердцем оглядывая окрестные крыши. Арбалетчики могли быть и там. Годрик Салливан надрывался, спрашивая, понимает ли она, к чему все идет. Она понимала, но ноги сделались ватные, непослушные, паника подступала к самому горлу, и весь ее многолетний опыт едва-едва справлялся с тем, чтоб не позволить ей прикоснуться к Силе. Пламя светлое, да почему молчат братья? Чего они ждут вообще? Ожесточенный взгляд народного мстителя напоролся на кучку эльфов. – Во-о-от, кто их слушает, развесив уши! Во-о-от, чейная королева золото по дорогам сыплет! – проревел кузнец, повергая неудачливого убийцу на мостовую. – Ууу, нелюдь, свет попирающая! – Ты чего сказал, скального тролля выпердыш? – староста Редвин на другой стороне площади побледнел от обиды и, широко расставив ноги, нашарил на поясе здоровенный тесак. – Ты это чего, неумный, сказал? Один из охотников на чудовищ сбросил шляпу, обнажая эльфские уши, и одним слитным движением, выдававшим немалый опыт, оттянул до острого уха тетиву могучего зефара. – Ни слова больше, – задохнувшись от гнева, он прицелился в кузнеца, – ни одного проклятого слова… – Оставить! – заорал Леопольд. – Серый Лис, ты одурел? – Проповедь окончена! – стряхнувши оторопь, рявкнул Ансельм, но тут же, осев обратно на кресло, мучительно искривился. Жрица Мелителе изумленно раскрыла рот. Раздул грудь, вбирая воздух, начальник городской стражи… – Бей нелюдь! – заревели кругом. – Бей, убивай! Провернулись метательные ножи в худых, длинных пальцах. – Кто в Пламя верует! – В ком душа жива! Завизжала молоденькая эльфка, схваченная за косу. Марэт добралась до кафедры, сделав несколько трудных, неверных шагов, успев уже проклясть себя за то, что не надела шлем... Перестав держаться за липкий платок, она выбросила его, она ухватилась обеими руками за эту кафедру – и грохнула ею о помост, что загудел помост. – Глупцы! – в глаза будто раскаленным песком ударило; она согнулась, исступленно заморгав, она тряхнула головою и раз, и другой, как нервная лошадь, и вскинулась снова. – Не сметь. Сожгу! От ее голоса дрогнули стекла в домах, низушок свалился с плеч краснолюда, а чародей охнул и невольно потер предплечья, на которых вздыбились волоса. Стукнул в грудь серебряный медальон с оскаленной мордой кота – стукнул, и покойно улегся снова. Отдельные выкрики и всеобщий гул будто ножом отрезало. – Проповедь окончится, когда я велю! Вы что устроили, спрашиваю я вас? Он предупредил меня, и вот, я жива, потому что мой путь не окончен! – зловещий звон заменил ей голос. – Нет, вот вам мое слово! Каждый, кто устроит погром, каждый, кто решит поучаствовать в погроме, или причинит вред безоружному эльфу, или краснолюду, или низушку… – будет отлучен от церкви, слышал он меня, или нет! Кровь будто бы перестала тонкой струйкой ползти по шее. Нет, нет, она не шутила вовсе. Иерарху придется смириться с этой мерой, она найдет для него слова. Она, распроклятый пророк трижды проклятого Вечного Пламени, найдет для него слова! Слегка удивленно расширились темно-медовые, звериные глаза. Кузнец сплюнул на мостовую. – Э. Не балуй лучше, – кто-то тихо его предостерёг, – вон, как глазья горят! Не шуткует, видать, пророчица… – А что мне, – в его груди еще перекипала жажда крови, – коль Огонь отвергнет, так к Матери под руку пойду! Уж она-то королевы никакой не потерпит! Мать-настоятельница, позабыв про преклонные свои года, резво подобрала подол, протянула руку и, воспользовавшись помощью одного из рыцарей Розы, тут же оказалась на помосте рядом с Марэт. – Э нет! Даже не помышляйте, – она обвела людей грозным взглядом, полным материнского укора, – да как в голову такое могло прийти? Нет, нет, с этим мне даже в Элландер писать не надо, советов спрашивать, на это я вам и так отвечу. Культ Матери Мелителе безраздельно поддерживает культ Вечного Огня в нелюдском вопросе! Кузнец обездоленно распахнул рот. – Почтеннейшая матерь… – Да ты чуть погром не начал! Прямо даже здесь, в божьем месте! При одной мысли, что ты мог быть моим сыном, – отрезала жрица, – ужас меня объял! Прочь с моих глаз! Люди, толкаясь, стали перед ним расступаться. Те самые, кто поддержал его дикий рев, те самые, что тянули уже с поясов ножи. Те самые, у кого в руках не потухли свечи. – Добра хотел… – пробормотал кузнец и, понурив плечи, поплелся прочь. Вспомнив о проповеднике, Марэт велела закрыть его в колодки с утра и до полудня, а после этого – отпустить. Несостоявшегося убийцу, сжавшегося у помоста в дрожащий переломанный ком, взяли на руки, чтоб отнести в обитель. Под взглядами сотен людей пророчица стащила с плеч подарок Иерарха, выкрашенный подлинным пурпуром и своей кровью, свернула его и сверху, как на подушку, опустила одинокий крупный аквамарин. – Примите мое пожертвование, почтенная мать, – громко лязгнув, она склонилась перед жрицею Мелителе, – для ваших благотворительных столовых, или для чего угодно иного. Жрица не отказала ей. – Почтенная мать, я покупаю! Двенадцать тысяч оренов! – громогласно выкрикнул серебряный купец. – Двенадцать тысяч! Ни ночью, ни на следующее утро кузнец домой не вернулся.