Но я увидел вальс в твоих глазах — и нет надежнее свидетеля, Опаснее свидетеля, чем я, который видел вальс в твоих глазах и понял все. Не бойся, я смолчу, останусь навсегда египетским ребусом… («Вальс Гемоглобин», О. В. Медведев)
15 июня 1303 года, окрестности Вызимы В затылок, гулок и непреклонен, колотил набат. В носу, надоедлив и буен, царапался острый запах лечебных трав и каких-то кислых, отвратительных порошков. В бок вонзался узкий, острый металл, вслед за ним тянулась тонкая, но лохматая нить. — Лежи давай, не дергайся мне, — зло потребовал отдаленно знакомый голос, — Седрик уже сделал, что мог. Но я сделал больший. — Кеаллах… — прохрипел Каэл своим пересохшим ртом. — Я жив, что ли?.. А Тайлер? Игла вновь сердито вонзилась в кожу. Перед глазами расплывалось радужное сияние. — А что ему станет? — теперь в голосе медика, севшем до шепота, звучала неподдельная ярость. — Жар с равнин, Тренхольд! Попал ты, как кур в ощип… — Не понимаю… Кеаллах завязал еще один узел и снова отрезал нить. Молча. — А нечего тут понимать! — бросил другой голос, сорванный, охрипший за годы службы уже навсегда. — Понимать потом будешь, когда велят. И нечего с ним трепаться… — Рикард… я рад тебе, старина… — А я вот тебе не рад, — отрезал сержант, — ты, гавна такая, уж со мной-то и поделиться мог! С Кеаллахом мог! А в итоге что, в итоге молчком всех продал… Каэл смолчал. Нечего было ему сказать. Уж точно не Рикарду. Когда с ним закончили, то помогли спуститься со стола, оставившего, верно, в его спине с десяток заноз, и тут же крепко связали руки. В Старой Крепости царил зыбкий, пыльный полумрак, но снаружи, во дворе, било солнце — горячее, как на Литу. Он не сопротивлялся, когда его прикрутили к дереву, к старой, давно не знавшей руки садовника вишне, плечо к плечу с эльфом, избитым в сопли и кровь — под вишней крылась густая тень. Кроме Кеаллаха, он насчитал всего шестерых. Всего шестерых — вместе с Тайлером, который, будто и не было боя, будто и не было под мышкой его ножа — стоял, ходил, говорил… он точно помнил, что Полосок было без малого вдвое больше. Едва их притиснули друг к другу, эльф что-то невнятно прошипел и попытался плюнуть. Тягучий розовый плевок, так и не достигнув цели, повис на его губе. Яростно сверкнули зеленые глаза — все в кровавых прожилках полопавшихся сосудов. — Кому сказал… — прошипел он с усилием, — отодвинься, d`hoinе. Испачкаешь. — Покуда пачкаешь меня только ты, — невозмутимо ответил Каэл, — я знаю тебя. Ты Венграэт, брат Эттри. А теперь захлопнись, и я вызволю нас обоих еще до ночи. Эльф расхохотался, брызнув розовой пеной сквозь щель, оставшуюся от выбитого зуба. — Так вот ты каков. Она рассказывала о тебе, и слушая, можно было вообразить себе брата титанов, что избороздил облака головою, — Венграэт все же исхитрился и сплюнул, — а что вижу я? Самый обычный d`hoinе, жалкий, седой и слабый. — Знаешь… — откашлялся Каэл; это признание… то, как мыслила о нем Эттри, окатило все его существо теплым, звонким потоком живого света, — даже она утратила почти всю веру. Просто хочет, чтобы ты жил. А я, безумец, все еще на что-то надеюсь. — Лучше бы я изрезал ей все лицо. Лучше бы я отрезал ей груди и скормил псам. Лучше бы я волосы ее привязал к конскому хвосту и размыкал ее по полю, — тяжелая, литая ненависть до черноты исказила его черты, показалось, еще немного, и начнет он зубами рвать, — все лучше, чем дожить до такого позора, как ты. Он не лгал. Он был искренен абсолютно. Это еще не значило, что его бы стало претворить все свои угрозы в жизнь, облечь в плоть, но он не лгал. И все-таки именно он был ее родным братом. Каэлу нечего было ответить на эту ненависть, и он молчал, и время текло, и солнце наползало под тень от вишни, жгло сухим жаром босую ногу. Тайлер вспомнил о нем не сразу.***
Широкий белоснежный воротник лежал на его плечах. По воротнику рассыпались свежевымытые, блестящие волосы, от природы сбивавшиеся в тугие кудри после помывки, под воротник уходила широкая лента маршальской перевязи. Тайлер Верден был гладко выбрит. — Это не торговый флот, в этом я убежден, — стоять было трудно, и Каэл напирал спиною на стену, разогретую солнцем, с тяжелым смирением вытянув крепко связанные руки вперед себя, — сорок два корабля. Он прямо видел, как в голове Тайлера проворачиваются хорошо смазанные шестерни — если на каждый корабль посадить всего-то по сотне этих рослых, саженных эльфов, то цифра уже невеселая получалась. Несколько из них, на беглый взгляд, легко могли вместить по две, а то и по три. — Важная информация, поди ж ты, — обронил Тайлер, — ну, сука! Про Танедд я и без тебя уже знаю, разведчик драный… — Откуда? — ошеломленно выдохнул Каэл. Тайлер демонически ухмыльнулся, кольнул острым взглядом — и быстро вернул его Осколку Льда, сверкавшему, как чистое серебро, на его коленях. Они говорили, пока Тайлер на скорую руку мастерил ножны. — Да от верблюда от зерриканского… и чего глядишь? Я своих агентов еще не начал сдавать. — Ну, хоть что-то остается незыблемо… Каэл втянул воздух и, не в силах больше стоять, сполз кое-как на горячие камни. — Однако, версия подтвердилась, — добавил Тайлер. — Может, чего-нибудь еще спросишь? Покуда я добрый. Рыцарь фыркнул, прикрывая глаза от солнца. Как же было не воспользоваться случаем, покуда маршал предлагал сам? О Венграэте он больше заговаривать не пытался, твердо решив дождаться подходящего случая. С Тайлером бесполезно было говорить на языке любви и милосердия, он не забыл этого языка — он его никогда не знал. — И чего же ты такой добрый? — поинтересовался Каэл, наблюдая, как во дворе начинают появляться другие Полоски — вычищенные, вымытые, как на парад. — И какого дьявола ты живой и веселый, как в первый раз? — Лысого, — Тайлер широко улыбнулся, — а ты, наверное, промахнулся. — Я не промахнулся! — О. Тогда ладно, — насмешливо согласился Тайлер Верден, маршал Темерии, — понимаешь, какое дело. Покуда жив хоть один враг Темерии, жив и я. Так что я, выходит, бессмертен. Каэл поперхнулся зыбучим кашлем. — Ты… ты… ты с кем спутался? Тайлер расхохотался. — А что, тебе тоже захотелось? Каэл поджал рот, не ответил ему. Тайлер Верден медленно встал, вешая за спину Осколок Льда. — Сегодня я подлинно стану коннетаблем, — провозгласил он, — вот оттого и весел.***
Эльфа никто отмывать не стал. Управляющий одной из вызимских мануфактур, мужчина средних лет и дородной наружности, испачкаться еще не успел и поглядывал опасливо, шагал скованно, и то и дело останавливался, получая при этом недовольный тычок от Зенана. Каэл был только рад его медлительности — иначе бы всех задерживал он сам, его раны, пылающие алыми угольями. Тайлер шел впереди, и алмазная перевязь сияла поперек его груди, привлекая внимание горожан. Чем ближе он подходил к воротам, тем охотнее человеческий поток, вползающий в город, расползался, как старая ткань, под окриком Рикарда. Тем явственнее затуманенный взгляд Каэла ловил золотые отблески оренов в неверящих глазах городской стражи. Золотые отблески — и черный страх. Встречать их вышел сам комендант. — Тайлер Верден… — медленно произнес он, судорожно выпрямляя спину; произнес, приложив пальцы к виску, — вы задержаны. По приказу камергера Его Величества… Филипа де Маравеля… Маршал улыбался все шире, и голос коменданта таял, становился тише, становился ничем. Чтоб добить, Тайлер сунул ему под нос королевский лилейный перстень. Каэл узнал его, этот перстень — все грани были аккуратно подточены и блестели на солнце ярче, чем остальная поверхность, черненая. С тех самых пор, когда им, запертым в лесу, потребовалась пыль чистого золота… С этим перстнем он проделал путь от Вызимы и до Вызимы, этот перстень похитили скорпионы, а теперь он блестел у Тайлера на среднем пальце, вызывая дрожь в коменданте… — Ты служишь Темерии, Бернар. Ты давал присягу Фольтесту Темерскому, — ровным, недрогнувшим тоном напомнил Тайлер, — никогда об этом не забывай. Служака побледнел еще пуще, нервно сглотнул, оглянувшись по сторонам, но все же вытянул не раз переломанный палец по адресу Тайлера. — Эта перевязь. Я узнаю ее… она не ваша, генерал. Не ваша. Тайлер тряхнул головой, теряя терпение. За их спинами образовывалась толпа. — Петер Наталис мертв. Отравлен в собственных покоях рукою предателя. Что, и этого тоже на посты еще не доложили? — Так говорят, что предатель — вы… Тайлер схватил его за горжет, кожаными ремешками с двух сторон притиснутый к пузатой кирасе, и затрещали те ремешки. Сощурился и вгляделся в глаза. — Довольно. Можешь проводить меня во дворец, Бернар. Можешь меня проводить.***
Каэл не сразу понял, что мелькает на одежде горожан. Из крашеной бумаги, из ярких атласных лент — кто на что был горазд, кому позволял достаток… не у каждого были, не у всех, чаще, как и всегда в Вызиме — украшения из цветных камушков, из простой меди, или вовсе один некрашеный лен безо всяких украшений, но у каждого третьего? У каждого пятого? Белые трехглавые лилии. Алые розы. У многих — и то и другое сразу. Тайлер, похоже, не удивлялся.***
Дворец встретил его непривычной, давящей пустотой. Часть придворных, почуяв грозу своими расшитыми широкими воротниками или, того хуже, впав в немилость, от греха дальше разъехалась по своим поместьям. Другая часть готовилась к неумолимой войне. Ни супруг, ни дочерей, ни любовниц — все спрятаны за высокими стенами. Ни яркого узорного шелка, ни кокетливой игры вееров… одни тяжелые, настороженные взгляды, и пыль, пыль, пыль — вихрящаяся пыль в полосках цветного света, рвущегося из стрельчатых витражей. Фольтест выглядел лучше, чем он запомнил. Или так ему показалось… показалось, что пропала с его лица восковая нездоровая желтизна, что плоть вновь вернулась на скулы… нет… сухой, как мумия. Бледный, как вампир. Министр финансов был, как туча, мрачен и тучен, как туча. Министр просвещения посматривал на Тайлера, шагающего по центру зала, с несмелой, затаенной надеждой, задумчиво дергая самого себя за кустистые бакенбарды, молчал — но за него говорила алая эмалированная брошь, вызывающе поблескивавшая в лучах цветного приглушенного света роза. Каэл оглядел всех — и де Маравеля не было среди них. В рот Венграэта еще в Старой Крепости вколотили грубый кляп — верно, только поэтому он молчал. За него говорили его глаза. — Ничего не бойся, — незаметно поддержав плечом, шепнул Кеаллах, — все будет хороший. Я обещал. Они остановились, покорные голосу Рикарда, но Тайлер прошагал дальше, к лестнице из трех широких ступеней, к самому подножию трона — и только тогда опустился на одно колено, склоняя голову. Осколок Льда проскрежетал за его спиной. Покорные знаку Фольтеста II, гвардейцы даже не ворохнулись. — Тайлер Верден… — трудно было поверить, что король, без малого, был ровесником Кеаллаху; он с трудом поднял голову, до того опиравшуюся на руку, развернул плечи и кивнул едва заметно, одним подбородком, — говори. Говори, а потом я решу, как с тобою быть, — горячечный взгляд Фольтеста пробежал по свите Тайлера, коснулся Каэла и замер на нем. — Я вижу, ты пришел не один. Тайлер медленно распрямился, обвел сощуренным взглядов всех членов королевского совета — и улыбнулся. — Государь, — сказал начальник разведки, — я пришел, чтобы вытравить отсюда крыс. Пришел, чтоб избавить тебя от изменников. Министр финансов нервно пожевал губами. В руках Тайлера Вердена появился листок плотной белой бумаги, появилась листовка из Старой Крепости — и он протянул ее гвардейцу, чтоб тот передал королю. Ни глашатая не было в тронном зале, ни церемониймейстера — один узкий круг, но гвардейцев хватало. Гвардейцев бы хватило на всех. Он знал их, он чувствовал их взгляды, исполненные досады и сожаления. — Говорят, — молвил король, удостоив бумагу одного только беглого взгляда, — говорят, что ты стоял над моим ложем с мечом. Каэлу почудилось, что Тайлер скрежетнул зубами. — Я был там, — спокойным голосом подтвердил он, — я стоял там с мечом. Но скорее отсек бы руку себе самому, чем поднял клинок на тебя, государь, — он немного помолчал и продолжил, в упор уставившись на министра финансов. — Эти бумаги, — он кашлянул, — это изменническое «пророчество» было отпечатано на средства из темерской казны, — он коротко махнул рукою, — около шести тысяч экземпляров. Министр финансов сделался еще мрачнее, чем был, и возмущенно приоткрыл рот. Управляющий печатной мануфактуры не выдержал — ноги его подломились, и он тяжело, полным весом своим опал на колени. — Не велите казнить, — с надеждой залопотал он, упираясь взмокшими ладонями в холодный каменный пол, — Ваше Величество! Я… мне… никто не думал, что изменнические! Был заказ… приказ… от камергера де Маравеля… Двенадцать тысяч оренов! Ваше повеление — и хозяин все возвратит, до последнего грошика… Ваше Величество, прошу вас! — Выведите его, — скривился, как от уксуса, Фольтест. Тайлер ни слова не произнес, пока его выводили. — Такая статья расходов действительно имела место, — присмирев, сообщил министр финансов, перелистывая тяжелый гроссбух в плотном гербовом переплете, — двенадцать тысяч оренов. Заказ на печать. Но я не знал подробностей и предполагал, что это связано с внешней ситуацией, с… напряженностью на южных границах, Ваше Величество… — Остановитесь, Сегелин. Не время для оправданий, — тяжело припечатал Фольтест II, со странной задумчивостью глядя не на него, — позже вы мне доложите, какие еще поступали… хм, заказы. Продолжайте, генерал Верден. Стоять было тяжело. Дышать было тяжело. Но он не мог упасть, пока смотрел Фольтест. Каэл не взялся бы предугадать, что означал такой его взгляд, ни за какие деньги не взялся бы, но какая-то неловкая надежда всколыхнулась, как мутный ил, на дне души. — Филип де Маравель послал своих людей, чтоб перехватить Каэла Тренхольда, — невозмутимо продолжил Тайлер, и ложь нисколько не дрогнула на его языке, — так как ему было известно, что жизнь сира Тренхольда, делегата от Темерии — вот цена за мир с Нильфгаардом, известная широко. Но кому нужен мир, когда тебя обещали поднять до герцога? — он горестно вздохнул. — Я потерял время, пытаясь понять, где его содержат. Теперь я здесь, государь. Он здесь. И каждый готов подставить плечо под камень, что катится с горы. — Сукин сын… — едва слышно прошипел Кеаллах, — шайтан! На измученном лице Фольтеста II появился намек на улыбку. — Это правда, капитан Тренхольд? — спросил он хрипло. — Каждый готов? Генерал Верден говорит правду? Зенан надавил на его плечо, понуждая встать на колени, но Каэл шагнул вперед, сбрасывая его тяжелую ладонь. Верно, он первый раз готов был ему солгать. Солгать, глядя прямо в глаза. Солгать! — да в который раз по пятам за ним плелась смерть? — Да, государь, это правда, — ответил Каэл Герион Тренхольд, гвардии капитан, — я ничего не мог с этим поделать. Их было больше. Фольтест II медленно потер двумя пальцами подбородок, слегка кивнул — и окинул широким взглядом весь тронный зал. — Да где же он сам? — нетерпеливо спросил король. — Неужто ничего не хочет ответить на обвинения? Привести Филипа де Маравеля! И, пусть повеление короля кинулись исполнять со всем рвением, камергер так и не появился, так и не ответил на обвинения ничего. Выслушав донесение, Фольтест Темерский покачал головою. — Именно сейчас, — поразился он, — как это иронично… Он перевел усталый взгляд на Тайлера, безмолвного, как каменный истукан терпеливый. — Ты восстановлен в должности, Тайлер Верден. Хотя, впрочем… — в его взгляде мелькнула прежняя искорка, — то, что надел не по праву, оставь себе. Наталису уже безразлично, а других добровольцев нет. — Государь… — Тайлер расстегнул алмазную перевязь и вновь склонился перед троном, протягивая ее на вытянутых руках, — Прибереги ее для меня. Сейчас Темерии нужен не коннетабль, но я. Министр просвещения удивленно охнул. — Я напишу об этом поэму, — прошептал он соседу, министру торговли. Тот досадливо отмахнулся. В голове зашумело, по телу разлилась тошнотворная легкость, и ничего Каэл уже не слышал, ни до чего ему дела не было. — К лекарю его, — приказал король, глядя на распростертого рыцаря, которого едва-едва успела подхватить дружеская рука, — а потом в темницу. Я еще не закончил с ним.***
15 июня 1303 года, тракт Вызима — Дорьян, Темерия День ухал жаром — как на Литу, пусть бы до нее оставалась еще неделя. День ухал жаром, и если б не ветер, доносивший с окрестных лугов крепкий медовый дух, впору было бы взвыть. Впрочем, от дыхания лета тоже хотелось взвыть — от этих лугов, от пота на конских шеях, от запахов кожи и разогретой на солнце стали — их делалось слишком много для нее одной, и это ее утомляло. Клевер, душица и зверобой. Пот струился по затылку, по шее, затекал за воротник и солеными каплями царапал порез за ухом, но Леопольд, в целом, был прав, когда говорил, что в такую погоду уже все равно, что на тебе надето — плотная стеганая куртка или одна рубаха. По ощущениям, жара, скопившегося под курткой, хватило б с избытком, чтоб согреть и пару ведер воды — но больше не прибывало. Позади тянулся ее отряд, и иногда, обернувшись в который раз на крутом повороте дороги, она видела только орифламму, трепещущую на ветру, и не видела им конца — алым плащам, лицам, ставшим знакомыми, и конским страшенным мордам. Игреневая лошадка с самым красивым хвостом на свете от жара, кажется, присмирела и шла ровно и терпеливо. Марэт встряхнула короткими волосами и, прижмурившись, протяжно зевнула, неуверенно оторвав от поводьев одну ладонь. «Годрик, — помыслила она задумчиво, — а знаешь, что получается? Я, получается, не солгала!» «Ты и не можешь, — напомнил рыцарь, — тебе не нужно…» Среди деревьев на пологом холме показался молодой тонконогий олень, подергал ухом, недовольно наблюдая за пылью, вздымаемой сотнями копыт, и демонстративно развернулся к ним задом. Марэт улыбнулась. «Нет, нет, ты не понимаешь. Пророк Вечного Огня, — продолжила она, — это ж не я. Это же мы с тобою, сир Салливан, женщина и мужчина. Вместе мы действительно можем больше…» «Я служу Креве, Владычице Озера и тебе, — досадливо буркнул мертвый жрец, — Креве слышит меня, а не Огонь Негасимый. Вечный! А они позабыли ее…» «Да как не назови, — возразила ему Марэт, — свет, жизнь и любовь. Вот сила, которой мы служим, и ты зовешь ее Кревой, а я Создателем…». Призрак обиженно замолчал, и она с сожалением прикоснулась к светлой коже, оплетавшей рукоять Гиацинта. На светлой коже, въевшаяся навечно, оставалась не кровь, но следы темные. Не ее кровь, не чужая, пролитая ею — кровь раненого Ансельма… — Госпожа пророчица, — отвлек Асгейр, с большим сожалением наблюдавший, с каким настороженным вниманием она следит за каждым неожиданным движением лошади, — я замечаю не в первый раз. Ты часто прикасаешься к своему клинку, как к дружескому плечу, — он слегка зарумянился, — скажи, в твоем роду не было островитян? Она приоткрыла рот, чтобы ответить отрицательно, но удивленно осеклась и задумалась. Не должно было быть, она бы, наверное, знала. Но море… море, казалось, плескалось рядом с ее колыбелью. Жить долго, не слыша его глухого дыхания, не ощущая на коже и волосах его грозного, маслянистого запаха, было трудно. Было неправильно — но в Вызиме, хотя бы, было большое озеро. На островах, слышала она, фраза «когда призовет тебя море» означала простое и беспощадное «когда ты умрешь». А теперь оно призывало их всех? Но Леопольд, покачивающийся в седле по левую руку, гулко расхохотался. — Я тебе не скажу, — отсмеявшись, заявил он Асгейру, — что на Континенте говорят об островитянах и их мечах! — И что же говорят? — насупился скеллигиец и, пусть голос его остался спокоен, бритые виски заалелись. — Может, я чего-то еще не слышал? И, хоть самое время было напомнить им о любви к ближнему, о смирении, Марэт тоже сделалось любопытно. — Говорят, вы мечи точить не умеете, — осклабился охотник на чудовищ, блеснув из-под шляпы своим резким, насмешливым взглядом, — потому как воруете новый раньше, чем затупится старый! — Уж мой наточен, — пообещал Асгейр, — даже не сомневайся, охотник. — Ну, будет вам, — не выдержала пророчица и, тихонько ухнув, вовсе отпустила поводья и взялась за их недовольные плечи, — про Новиград тоже на всем Континенте болтают всякое. Будем скромнее, Леопольд. В том, говорят, спасение. Асгейр ловко перехватил поводья — стоило, в седле сидучи, подвергнуть себя маломальской опасности — и все обиды как рукой снимало. Ни Фаабим из Города Золотых Башен, ни ротмистр аеп Ниид тоже б соврать не дали. — Покуда мы убиваем чудовищ, — не сдавался охотник, — нам дозволено не поститься. Высочайший указ Иерарха. Марэт раскашлялась, чтобы не рассмеяться, но, с трудом напустив на себя серьезный вид, снова взглянула на Леопольда. — Я припоминаю, что с вами был эльф. Нраву самого несдержанного, если мне память не изменяет. Я хотела бы его видеть. Кажется, в первый раз Леопольд смутился по-настоящему. — Я позову. Только ты уж не обижай его, пророчица. Он служит куда дольше, чем я. С самого начала, если желаешь знать. И, по причине нраву несдержанного, от продвижения по службе честно отказывается. Марэт только кивнула, и охотник, обернувшись в седле, заорал через всю колонну. — Серый Лис!***
Эльф, несомненно, был эльфом — с мелкими, ровными эльфскими зубами, с резными эльфскими скулами, с яркими глазами — но заостренные уши надежно прятались под форменную широкополую шляпу. — Не давит? — совершенно искренне поинтересовалась Марэт, пальцами очерчивая вокруг своей головы поля воображаемой шляпы. Асгейр с Леопольдом переглянулись — и придержали своих коней, давая им поравняться за крупом игреневой лошадки. — Уже привык, — коротко ответил охотник на чудовищ по прозвищу Серый Лис. Отчего Серый — спрашивать не требовалось никак — на спину его, на вытертую рыжую кожу пожившего плаща спускалась туго плетеная коса, в которой седины было не меньше, чем черных, жестких как конская грива, волос. Из сагайдака, притороченного к его седлу, казался зефар, усиленный шлифованным рогом — при взгляде на этот лук Марэт показалось, что Кеаллах счел бы его достойным. — Я хотела спросить, Серый Лис, — выплеснув в рот половину фляги — теплая, отвратительная вода! — спросила его Марэт, — почему ты здесь? Почему ты с Леопольдом, а значит, со мною, а не с ними? Эльф улыбнулся, принимая полупустую флягу, и на гладких его щеках обозначились две ямочки. — У нас рождается мало детей, в этом секрета нет. А для гуля нет никакой разницы, эльфское дитя или человеческое. Нет этой разницы для утопца, только для нас самих. Я ответил тебе, пророчица? Марэт глядела, как толкается его горло, пока он пьет. — Да, ты ответил, — кисло согласилась она, — и все же… я не хочу думать, что это непременно произойдет. Но оно может! Пообещать, что этого не случится, я не в силах тебе. Ты можешь оказаться напротив своих. И что ты сделаешь тогда, Серый Лис? Еще не поздно остаться в запасе — и не будет в этом позора. В его взгляде колыхнулась досада, тяжелая, как свинцовый груз. — Что я буду делать? — сощурился охотник, красноречиво похлопав по полному колчану. — Я буду стрелять. Своих я выбрал уже давно. Марэт глядела на него испытующе и безмолвно. — Прости за все это. Я должна была убедиться. Эльф фыркнул и рассмеялся, возвращая ей пустую флягу. — Не стоит. Вслед за флягой он вернул ей этот оценивающий взгляд и добавил — не громко, но и не тихо, а так, чтоб было слышно ей, тем двум, кто ехал позади — и никому больше. — В Горс-Велене за главного Виллимер. Берегись его, пророчица. Берегись. За спиной кашлянул Леопольд. — Это правда, — подтвердил он, — старый брюзга еще за колдуньями охотился, прямо оттуда в семьдесят пятом и перешел. Чтоб ему икалось, почтенная публика! Он как бабка последняя, это если в двух словах портрет его словесный отобразить… всюду ему происки диаволовой силы мерещатся, всюду ересь ему! Марэт показалось, что с медовых лугов потянуло знобким ледяным ветром. — Судя по вашим отзывам, не самый любезный собеседник, — пробормотала она, глядя прямо перед собой поверх лошадиной гривы, — но с чего бы мне его опасаться?***
По пути им встречались отряды, обозы… разъезды. Темерские офицеры с недоверчивой озадаченностью таращились на орифламму Ордена, вызывающе трепещущую на ветру, но до самого Дорьяна воспрепятствовать не попытался никто. И в Дорьяне не попытались... Придорожные таверны порядком были заполнены — одинокий путник еще нашел бы приют, но не отряд, даже если б был он впятеро меньше. Но теперь отряд Ордена двигался от обители до обители — и в тавернах не нуждался.***
Их ждали. Ждали Пророка Вечного Огня — ее и Годрика Салливана, и свечные мануфактуры Дорьяна, в отличие от вызимских, еще не иссякли. Народ грохотал и требовал чуда, требовал слова — в город уже наезжали те, кто был послан в Третогор и в Новиград, иначе это было не объяснить. Она дала им и то, и другое — они, вдвоем, вместе! — и, пусть сир Салливан снова был счастлив, как в первый раз, она почувствовала себя измочаленной и усталой. Это было не то, что в Вызиме. Это было неправильно. Он не понимал, а она не хотела его терзать. Они жаждали чуда, чтоб быть «не хуже столичных». Они искали того, кто их направит, они готовы были стать приспешниками — но не соратниками. Она почти возненавидела Дорьян. Проповедь кончилась тем, что отец-настоятель мастерски — о, как мастерски он это сделал! — извратил всю ее речь, вплел в нее мысль о добровольных пожертвованиях, и монеты щедрым потоком посыпались в корзины, плетеные из ивняка. Монеты. Женские украшения. Даже камни. Война удовольствие не из дешевых — напоминала она себе и только этим и успокаивалась. Потом она стояла и смотрела, как горит огонь в алтарной части храма, и его блики играли в ее глазах. Они с отцом-настоятелем были одного роста, и его сухопарая фигура, его белоснежная, мягкая борода, похоже, неизменно внушали людям доверие и прочие благочестивые мысли. — Не слишком-то усердствуйте, святой отец, когда будете набивать мошну, — посоветовала она, заглядывая в его голубые, улыбчивые, лучезарные глаза до самого дна, — грешно это, вам ли не знать? — Так я могу поделиться, — с бестрепетной готовностью заявил старый жрец, улыбаясь, как невинное дитя, — не каждый день Вечное Пламя подобный случай дарует нам.***
Хотелось уткнуться в кого-нибудь и горько, горько зарыдать. Это было, будто из нее разом вычерпали весь свет — она знала, что он появится, возрастет, стоит только плотно поесть, вымыться и, быть может, немного поспать — или до утра слушать тихие напевы и губную гармонику, что захватил с собою десятник Марджан. Поливать горькими слезами было некого — даже легко краснеющий Асгейр не затем вызвался быть ее денщиком. Ох, не затем. В общем зале было светло и душно — и она уже понимала, откуда берется эта духота, и даже не погоды были повинны в этом, но тот беспощадный факт, что, похоже, все обители в Темерии — а то и повсюду! — были одинаковы в сути своей. В стенах был двимерит. В иное время над длинными столами курился бы аппетитный запах горячей еды, но теперь, в такую жару, над ними плыл благословенный аромат еды холодной — на ужин подавали крошево по-темерски, что состояло из картошки, из яиц и отварной говядины, щедро сдобренных горчицей и залитых холодным, аж зубы сводило, квасом. Она с большим аппетитом приговорила две полные порции, промокнула губы салфеткой и торопливо встала, постучав ложкой по звонкому кубку. — Братья мои, — она заговорила, дождавшись, покуда голоса смолкнут, — я рада видеть каждого из вас. И у меня будет к вам просьба. Они послушно внимали. Местных охотников здесь не нашлось — только те, что прибыли с нею. — Мы не можем оставить Дорьян без защиты и покровительства, — продолжила она, — поэтому я прошу вас, решите сами без ссор, кто отправится со мною в дальнейший путь. Пусть это будет половина из вас, — добавила она, выразительно поглядывая на десятников, сидевших за отдельным столом, — пока другие останутся здесь. Марэт слабо улыбнулась. — А чтобы легче было решать, — она закончила так, — давайте откупорим бочонок вина, освященного Иерархом! Она кивнула, и, вернувшись на прежнее свое место, наблюдала, как офицерский стол всколыхнулся спором. Кто-то качал головой и примирительно поднимал руки, кто-то кому-то с жаром доказывал свою правоту. Она не успела ни откусить от пирога, ни глотнуть из кубка — увидела, что к ней направляется пламеннокудрая голова с саженным размахом плеч. Она ахнула, упустила кубок, выплеснувший на стол вино, освященное Иерархом, и вскочила, неверящая, на ноги. Она хорошо запомнила, каким он был в их последнюю встречу... Она искала следы безумия на его лице — и не могла найти. — Святое Пламя, — выдохнула Марэт, — Четырнадцатый… брат Иозеф! — О, вы знакомы? — оживился Леопольд. Асгейр молчаливо уставился в кубок с вином. — Да, — ответила она, — мы знакомы. Мы вместе взрывали мосты, когда я еще не была пророком. Веселый бомбист, любимец женщин и всех кабатчиков… он, показалось ей, стал еще выше. — Пророчица, — его лицо разгладилось, но он глядел на нее не так, как глядят на живого человека; скорее, как на священный сосуд, в котором бушует пламя, — вы должны это знать. Она уронила плечи.***
Он рассказал им об эльфе в золотистой чешуе. Об эльфе со страшными глазами, к которому, как кошки, льнули суккубы. Об эльфе, которому кланялся Хозяин Леса. Рассказал о чудовищном заговоре, что родился под вековыми кронами. О том, как этот эльф исчез в хлопке света, как разбежалась половина тварей, а другая приняла бой, когда скрытую в чащобе поляну нашли ривийцы, посланные на его поиски Аретином. Как большая часть из ривийцев там и осталась. Как безумие билось в его глаза изнутри, и как он обрел спасение в Мариборе… случайно оказавшись в храме, он понял, что безумие отступило, и в порыве горячей благодарности не утаил от жреца ничего из того, что знал. Жак из Спалли пренебрег долгим подготовительным этапом и сразу же посвятил его в Рыцари Розы, а следом, чествуя темерский опыт, поднял до десятника. — Они явятся по его зову, — закончил он, — они явятся. Марэт взглянула на Леопольда, увидела в его глазах то же, о чем думала сама, и в отчаянье опустила голову.***
Почти сразу кто-то из них добавил, что на территории Редании торопливо наращивает силу корпус охотников на чудовищ. Но, тут же согласился убитый голос Леопольда, толкового охотника не воспитаешь ни за неделю, ни за месяц. Скверно обученный охотник — завтрашний мертвец, так сказал он и был, несомненно, прав. Хотелось бы ей знать, из кого их набирали, и по доброй воле ли шел набор… «Не решай за всех, — терпеливо напомнил Годрик, — не берись за всё…» И он тоже был по-своему прав. Не было смысла беспокоиться о завтрашних мертвецах — как бы ни обернулось дело, они — они! — первыми примут удар, и станут мертвецами вчерашними. — Золотой соподин… — обронила она сквозь зубы и встала из-за стола. Она не хотела порушить мораль всему наличному Ордену. Не хотела, чтоб кто-нибудь еще увидел ее с таким убитым лицом. Асгейр обещал позаботиться об охране и принес в предоставленную ей келейку с одним окном полный чайник ромашкового чаю — на случай, если ночью замучает жажда. Лечь в постель потной и пропыленной она не смела — и в отдельно стоявшую баньку, ночью пустовавшую, натащили оглушительно холодной, прямо из колодца, воды.***
Вода была теплой, как объятие матери. Обычно, какие бы жаркие деньки ни стояли, каким бы прогретым море ни становилось, тело сопротивлялось поначалу, и очагов сопротивления было три, всегда три — сперва колени, потом бедра, и самый верх живота. Потом становилось все равно. Потом становилось весело, и можно было нырять, сколько хочешь, за красивыми раковинами, и разбрызгивать искрящие брызги с тяжелых намокших волос… Купаться ночью было еще веселее, но в Новиграде после заката вода быстренько остывала, а при свете звезд можно было не заметить несмело всплывшего утопленника, и уткнуться всею спиной в осклизлую распухшую плоть… Не то, что бы такое бывало часто — но иногда случалось. Но здесь все было совсем иначе. Здесь легкая волна ударяла в большой, поросший водорослью валун — только верхушка его оставалась еще первозданно-белой, но туда все едино было не добраться никак — водоросль крепко и вкусно пахла и скользкой была пуще, чем лед. Волна ударяла — и вихрилась до неба осыпью искрящих, ликующих искр. Здесь на берегу росли деревья — и, к ее удивлению, белые бархатные цветы, испускающие запах нежнее, чем апельсин, с нотами меда и специй, едва горчащий, соседствовали на ветках с вполне созревшими, рыжими как солнце, плодами. На вид они были лучше, чем на вкус, она уже попробовала. Горчили немилосердно. Она вышла из пенной волны и растянулась, совершенно нагая, на мелких, теплых, окатанных морем камнях, закинув назад не загорелые длинные руки. В ослепительно-синем небе, где-то далеко, за выступавшей в море скалою кружились белые чайки. Кроме чаек, здесь больше не было никого. — Просыпайся живо, — взволнованный тихий голос прошелестел порывом ветра в глянцевитых и плотных листьях, — клянусь Креве, у нас проблемы! Она лениво перевернулась на живот, сложив руки под головою, и подставила солнцу спину и все, что ниже. — Дама Марэт! — голос потерял последнее самообладание, и крупинки песка хлестнули по левой щеке, и ветер сорвал несколько тяжелых рыжих плодов с ветвей. — Проснись немедленно! И она проснулась, чтоб об этом немедленно пожалеть.***
16 июня 1303 года, Дорьян, Темерия Окно было раскрыто, и легкая полотняная занавесь трепетала от сквозняка. Асгейр обещал, что нести стражу будут не только у дверей, но и перед окном, но, судя по отсутствию голосов, и шорохов, и всех прочих звуков, никого там не было — вообще не было или уже не стояло. Потому что кто-то был в ее узкой, аскетичной келье, стоял в углу возле окна, худощав и высок, держал в руках ее Гиацинт и смотрел, смотрел на нее из-под маски, прячущей лицо ниже глаз. Смотрел глазами опасного хищника — желтыми, с расширенным для ночной тьмы веретенообразным, кошачьим зрачком. Такие же глаза были у самого главного охотника на чудовищ. Таких глаз не было у Юнода из Бельхавена, когда он вселился в тело Кеаллаха. Глаз ведьмака. «Плохи наши дела, — нервно доложился сир Салливан, — я слыхал о нем. Он был стар уже тогда, когда я был жив. Это смерть, крадущаяся на мягких лапах. Это Гезрас из Лейды…» Она заметила темную расу служки, сброшенную в углу, как змеиная кожа. Они часто ходили, низко опустив голову. У них были капюшоны, чтобы не донимал дождь… Она взглянула на дверь, оценила количество шагов, которое необходимо будет преодолеть, вспомнила, что по привычке задвинула засов, и поняла, что не успеет. Убьет. Взглянула на распахнутое окно — там, во дворе, вне двимеритовой ловушки обители, она могла бы успеть. Могла бы скрутить его в бараний рог, ведьмак он или не ведьмак. Мимо него не пройдет, не сможет. Убьет. Закричать? Попробовать отобрать Гиацинт? Все эти мысли пронеслись, как вспышки молнии, за считанные мгновенья. «Даже не думай, — предупредил призрак, — ни ты, ни я ему не соперники». И тогда она встала с постели, беспокойной рукою одернув рубаху, не прикрывавшую и колен. Ведьмак двинулся, как язык пламени. Чужой клинок шевельнулся в худых длинных пальцах. Марэт встала так, чтобы их, по крайней мере, разделял стол - и давно остывший тяжелый чайник. — Из кузниц Вироледо всегда выходила добрая работа, — голос у убийцы оказался странный, бархатный, непривычно растягивающий гласные, но приглушенный из-за маски на нем, — тебе известно, пророчица, что от пламенеющего меча остаются самые страшные раны? Их, говорят, вообще запретили. В интонациях звучала едва заметная, но усмешка. — О, мне известно. Это именно то, что нужно, — ровным стеклянным голосом согласилась она, — может, чаю? Только, боюсь, остыл, а за кипятком мне не выйти. Ответом ей послужил тихий короткий смех. — Чаю? Ты всерьез предлагаешь чай? Марэт отвела взгляд в сторону, не выдержала уже. Но тут же, пересилив себя, взглянула вновь. — Да, предлагаю. Выпить чаю со своей смертью — ну, не худший финал. Надо же за что-то цепляться, чтоб сохранить достоинство? Этот запах, который он принес с собою — пряный, почти перечный, перемешивающийся со сладкими отзвуками корицы — запах колюче щекотал нос, перемешивал мысли. Ведьмак… убийца! — и пользуется парфюмом? «Он полукровок, — добавил Годрик Салливан, — полуэльф. Давай, тяни время дальше. Пока, кажись, получается…» «Полукровок… — отчаянно подумала Марэт, — я тоже, в некотором роде. Заслуженный маргинал всея Континента..» — Мое имя Марэт вар… — Забавно. Очень забавно, — перебил ведьмак, прислонив Гиацинт к стене — неторопливым, обманчиво небрежным движением, — это же не просто какой-то меч. Это же призрак, прикованный ко клинку. Или я не угадал? Годрик Салливан сдавленно охнул. Сделал шаг ведьмак — и сделала шаг она. Стол, их разделяющий. Чайник. — Так может, мне его развоплотить? Обучен, практиковал. «Пусть делает, — хмуро и обреченно предложил мертвый рыцарь, — впрочем, молчи, не надо. Сейчас я появлюсь и сам скажу ему это…» «Нет, Годрик Салливан. Сиди, где сидишь, — велела ему Марэт, — и считай это приказом…» И она сдалась. — Я так больше не могу, — призналась она на высокой ноте, — не могу сохранять достоинство. Мне страшно! Не тронь призрака, Гезрас из Лейды. Не мешай мне. Ведьмак стянул с лица маску. Она не поняла, зачем ему это, но Годрик не лгал — ведьмак был полуэльф, с тонкими чертами лица, с выступающими скулами, со шрамом, пересекающим верхнюю губу — и полуэльф старый. По человеческим меркам он выглядел так, будто недавно разменял седьмой десяток. — Отчего же не мешать? — спросил он насмешливо, и голос, прежде приглушенный маской, обрел объем, — спасать мир — такая нерентабельная затея. Вот убивать пророков вполне рентабельно. Так кто же ты такая, пророчица? Я смотрю и не могу понять… Марэт налегла руками на стол. Если до этого ноги просто дрожали, то теперь уже стали подкашиваться, подло, предательски… она не лгала. Сохранять достоинство дорогого стоило, и все дороже обходилось… мысли путались, перемешивались — как он это сделает? Только б не арбалет… не отдала приказов, не думала умирать так скоро! Так как он это сделает? Может, братья успеют, может, Асгейр неладное заподозрит… почему никто не слышит их разговора, когда он настолько словоохотлив? И все-таки как? — Да я и сама не знаю. Если б ты не пришел, возможно, я бы нашла ответ на этот вопрос. Когда-нибудь обязательно… А теперь поздно искать, так что… так что считай меня дочерью имперского офицера, — честно призналась она, но, не стерпев, вскинула взгляд почти без страха, — но кто говорит о спасенье? Нет, о, нет. Мир спасет себя сам, а моя единственная задача… положим, дать ему времени? Век, другой, третий… — и о наших временах будут писать книги, читать книги — и мечтать о них, и поражаться, как мы были жестоки. Самый необратимый процесс. Самый естественный, если хочешь. «Мы? — оторопело переспросил Годрик Салливан. — То есть как это мы?» — Мы? — усмехнулся ведьмак. — Я сказала, — подтвердила Марэт, — а вы слышали оба. Я не могу отобрать хлеб у всех философов мира. Я не могу выбить у людей из-под ног их собственную дорогу. И я не могу больше говорить с тобою, не могу даже спросить, кто меня заказал и сколько заплатил он за мою смерть, чтоб потешить напоследок свое честолюбие — тех, кому я перешла дорогу, думаю, уже не пересчитать по пальцам… — Но? — почти заботливо подсказал глава Школы Кота, наемный убийца со стажем в пару веков. — Мне показалось, luned, или ты хотела что-то еще добавить? — Хотела. Еще как хотела… — задохнулась она, пропустив все мимо ушей, — пойди и сделай то, что собиралась сделать я! Это же вполне по части убийства! По части… — она примолкла, шагнула к своей постели, и, из-под смятой подушки выудив тяжело звякнувший мешочек, швырнула его на стол, — чудовищ! Это все. Больше у меня ничего нет, даже доспех казенный. И тогда забирай мою жизнь, раз за нее так хорошо заплатили. Забирай. Я и сама об этом помышляла не раз. Даже умереть легче, чем идти во тьму с связанными руками, и туда же вести других. Она отодвинула жесткий стул и с размаху на него села. — И на кого же ты хочешь сделать заказ, пророчица? — голос стал вкрадчивым. Она не глядела на него больше. — На золотого дракона. На Сакраэля Коэденвиха, — ответила она стеклянным голосом, взглядом уткнувшись в дощатый пол, — это, должно быть, одна и та же персона. На того, кто за всем стоит. За ее спиной тихо дышала смерть. Он и не притронулся к мешочку, любезно подаренному седобородым жрецом, не заглянул внутрь — а она полностью исчерпалась, в первый раз за долгое время не зная, что еще предпринять, что сказать, как оттянуть неизбежность. Определенно, перед тем, как прийти к ней, он перебил всю ее охрану, притворяясь безобидным храмовым служкой. Но почему тогда и ее не убил во сне? Неужели заказчик отдал приказ прежде ее помучить, сломить, полностью лишить всякой надежды — и только потом прикончить? — Знаешь, знавал я уже одного проповедника. Он знал, как помочь другим, но не знал, как помочь себе. И в этом я вижу сходство. Посмотри на меня, пророчица. Не надо отворачиваться. Она поднялась со стула и развернулась, судорожно подняв подбородок — он был высок. Многие в этом мире были выше ее, но когда она выпрямляла спину и улыбалась, кое-кто переставал видеть преимущество в этом своем свойстве. Она улыбнулась, выпрямив спину. — Дай мне отсрочку, Гезрас из Лейды. Я прошу тебя. Дай мне неделю. Я обещаю, что никому не расскажу о твоем визите — ни языком своим, ни в письме, ни скорбным видом не дам себя заподозрить. Я обещаю, что не использую против тебя Силу, когда ты явишься. Это все, что я тебе обещаю. «Зачем так много? — отчаянно прохрипел мертвый рыцарь. — За что, Марэт?» Лунный луч коснулся ее зрачков, окутанных расплавленным янтарем. Отразился в кошачьих глазах старого ведьмака. — Ты меня удивляешь. Такие исчерпывающие обещания просто так не раздают, — ответил он задумчиво, — такие обещания дают, не собираясь их исполнять. И я должен поверить на слово? — Да, — Марэт слегка склонила голову, — так уж вышло, что я не способна лгать. Я не оставила себе ни одной лазейки, — она задумалась, — по крайней мере, прямо сейчас я их не вижу. — Если так, то доказать это проще простого, м? Солги, пророчица. Солги — и я подумаю. Она кивнула, соглашаясь, и брякнула первое, что пришло ей в голову, как несомненный пример очевидной, высокоочищенной лжи. — Мне ничего не грозит, — она уронила плечи, невольно притискивая к груди ладонь в ожидании боли, что разорвет ей легкие, в ожидании долгого, мучительного приступа кашля — но продолжила, отчаянно продолжила мысль, понимая, что может зависеть от этой призрачной надежды, от этой жалкой отсрочки, — здесь и сейчас, рядом с ведьмаком по имени Гезрас, мне нет опасности. Ничего-то с нею не стало. Удивленно вздохнул Годрик Салливан. Она растерянно вздрогнула, подняла на Гезраса потрясенный, неверящий взгляд — и ведьмак тихо, шуршаще рассмеялся. Шрам на его губе натянулся, обнажая глазной зуб, слишком длинный для человека — но, пожалуй, вполне уместный для ведьмака. — О, Дева, до чего трогательно! Давно, давно я такого не слышал… Она совсем растерялась. — Ты напугана. Устала. Это бывает. — Что? — Оттого и не можешь мыслить ясно. Я понимаю. Но не понимала она — это оскорбление, или нежданное, неуместное сочувствие? В здании, искалеченном двимеритом, не было возможности творить Знаки. — Иначе бы давно поняла. М-да. Это, пожалуй, лучшее, что я могу для тебя сделать. Незаметное движение, взмах руки — и ее голову окутало облачко легкой водяной пыли. Она попыталась отшатнуться, попыталась не вдохнуть — но оно оцарапало нос, и она вдохнула, втянула воздух судорожным всхлипом. Марэт покачнулась, утрачивая власть над собственным телом, но и удивление быстро потонуло в тяжелой дреме. — У меня уже есть заказ, — сообщил ведьмак, но она не слушала, — но над твоим я подумаю, обещаю. Никакого удара об пол она не почувствовала.***
16 июня 1303 года, Вызима, Темерия Так мог звучать одинокий лесной ручей. А может, и ветер в высоких кронах. Кто-то пел, и Каэл, ощущая тяжесть в голове и на руках оковы, не спешил открывать глаза. — Захлопнись, погань! — приказал усталый голос, что мог бы принадлежать любому темерцу старше тридцати лет. — Иначе я встану и сам захлопну! Песня оборвалась, и вслед за нею послышался влажный звук плевка и знакомый голос. — Чего ж грозить попусту? Давай, d`hoine. Захлопни меня навек, не сдерживайся! Темерец, кажется, терпеливо вздохнул. — Э, парень! Да я ж тебя быстро убью, я ж безо всяких затей. А палач-то, у него-то и знания есть, и опыт знатный. С душою к телу подойдет, с пониманием! Конец фразы потонул в диком, исступленном лязге металла — и Каэл открыл глаза и увидел. Увидел серые каменные стены, увидел толстые прутья решеток, вмурованных в потолок и пол — и Венграэта, сотрясавшего их с неистовой силой. Впрочем, эльфа не хватило надолго — он, отсеченный от Каэла двумя решетками, уронил скованные руки, и плечи, и обвалился на пол, жидко укрытый соломой, подгреб под себя ноги и замер, глядя на потолок. Позади ощущалась каменная, влажная, слегка крошащаяся кладка — он узнал это место, узнал башню, из которой никто никогда не сбегал. Понял, что дела его плохи, но плохи еще не настолько, как могли бы — это не было каменным мешком глубоко в подвале, куда не проникал солнечный свет, нет, это были средние уровни, первый или второй этаж, а это значило… ...да немногое значило — его или казнят, или передадут Нильфгаарду… Или помилуют в последний час, на что, впрочем, надежды не оставалось. Надсмотрщик, подволакивая ногу по пыльному полу, вышел, проскрежетала отпираемая дверь, невидимая Каэлу из его угла — проскрежетала и закрылась снова. Обрушилась колкая тишина — только паук упрямо карабкался по паутине там, где сходились стены, и почти бесшумно бился огонек в масляной лампе. — Сидишь, — заметил Каэл безо всякого выражения. Венграэт вскинул голову, уставился взглядом мученика за веру — и не сказал ничего. — Сидишь. И я сижу. Так и будем молчать? — упрямо повторил рыцарь. — Не знаешь, куда он вышел? — Да чтоб он там потонул! — в сердцах бросил скоя`таэль, с отвращением взглянув в сторону ведра в углу каземата, ничем не прикрытого. — Как в море, сука… — Ясно, — догадался Каэл, — значит, скоро вернется. Венграэт угрюмо кивнул. В тусклом свете масляной лампы в его тонких пальцах блеснула отмычка. — Я уже пытался, — нехотя признался он, — когда этот pavien в прошлый раз выходил. И еще дважды до этого. — А зачем ты мне все это рассказываешь? — устало уточнил Каэл. — Я, знаешь, тоже не специалист. — А я почем знаю? — разъярился эльф. — Да мы с тобой на одном столбу будем болтаться! На одном столбу, да с тобою… аn’badraigh aen cuach, хуже нет! Каэл покачал головой, подполз ближе к решетке и протянул руку сквозь прутья. — Последнее желание у тебя по закону будет. Вот и попроси, чтоб на разных, — сказал он с улыбкой. — Подавай уже сюда железку свою. Венграэт отдернул руку, вцепился в прутья и снова прожег его ненавидящим взглядом. — А у тебя какое будет? А? — яростно прошипел эльф. — Трахнуть мою сестру? — Я не смогу, — смиренно ответил Каэл, — она в беде, иди… Ключ вошел в замочную скважину — и он оборвался на полуслове, тут же отполз к стене, на прежнее свое место, и устало прикрыл глаза. — Что с ней? Говори давай, что ты сделал с моей сестрой? Он промолчал. Судя по лунным бликам, проникающим сквозь узкое, зарешеченное окошко, в которое едва прошла бы голова, снаружи стояла глубокая ночь. Как минимум, до утра еще было время. До раннего утра… спросит воды, разговорит надзирателя — он-то сам не эльф, с ним надзиратель заговорит, а там уже будет видно. Может, даже еды дадут прежде, чем потащат на эшафот. А уж для этого придется отпереть дверь… Или подойти ближе — и удариться лбом о толстые прутья решетки. За дверью послышалась краткая возня, задушенный хрип, звук, с каким вода выходила из умывальника — и дверь растворилась настежь, по каземату прошел сквозняк. Они вскочили оба, не сговариваясь друг с другом, скованные, запертые. На пороге возник кривовато улыбавшийся Кеаллах, махнул обагренным кинжалом и пропал снова. Через пару мгновений в каземате возникла его широкая спина, скрытая длиннополым плащом — и звук, как будто по полу мешок тащили. Он заволок труп вовнутрь и распрямился. Лук висел у него поперек груди. — Я же говорил, Тренхольд, — заявил повстанец и, отчаянно улыбаясь, спрятал кинжал, вместо него вытягивая отмычку из рукава, — я же обещал. Все будет хороший! С замком он справился за минуту. С кандалами — за несколько ударов сердца. Каэл вышел, торопливо растирая запястья, с сожалением вгляделся в черты убитого, в его серо-зеленые глаза, в удивленный лоб и умело рассеченное горло — и у него могла быть семья, могли быть дети… но его свобода другую имела цену. У его жены было имя. — Скольких ты уже? — спросил он у Кеаллаха. — Двух. Еще с тремя помогла мне мой добрый Шепот. А ты давай, давай уже, наряжайся, для чего я спину себе срывал? — Здесь кровь повсюду! Все в крови! — Хочешь, с голой жопой иди, — огрызнулся Кеаллах, — как Тайлер. Венграэт молчал, вцепившись в прутья побелевшими пальцами, и борьба, что велась у него в душе, легче легкого читалась на искаженном его лице. Просить помощи у человека?.. просить помощи у людей? Каэл проверил меч, не лучшим образом наточенный, стащил с мертвеца бригантину, и стеганную куртку его стащил, кровью пропитанную, и латные наколенники. Они уже совершили ошибку, оставив ему протез. Уже ошиблись. — Выпусти эльфа, пока я здесь наряжаюсь… а ты потуги свои оставь, понял? Втроем у нас больше шансов, и это не ради тебя, уж поверь… Кеаллах упрямо тряхнул головой. — Я за тобой пришел, Тренхольд. Не за этот! Этот убил Вилену, так пусть сгниет! Услышав имя, Каэл облегченно прикрыл глаза. Хотя Вилену тоже, тоже было жаль, но иначе… — Демагог! — гневно бросил скоя`таэль. — Я только полоснул эту foile beanna! Кеаллах зарычал, хватаясь за нож, но Каэл, затягивая на себе кожаный пояс, безоружный, встал между ним и Венграэтом, который и не помышлял отодвинуться к стене — напротив, эльф ухмылялся вызывающе и победно. — Прошу, — взмолился рыцарь, — знаю, что прошу много. Это чмо остроухое — ее брат, понимаешь? Ты понимаешь? Кеаллах тяжело вздохнул и молча принялся за отмычку. — Этот правда, что третий не помешает, — угрюмо согласился он, смерив Венграэта недобрым взглядом, — сюда я пришел, как человек Тайлера, вот никто и не возбудился. Уходить придется самим. Но дай мне повод, и уж тебя-то я полоснуть успею. Они выбрались из башни, из которой никто никогда не выбирался, с десяток мертвецов оставив за своею спиной, и ночь была на их стороне. Ночной туман, наползавший со стороны озера, был на их стороне. И только в дворцовом саду удача им изменила. Пароль изменился в полночь, и Каэл его не знал, не мог, забыл вовсе об этом, а у Кеаллаха был только тот, что действовал до полуночи. Поднялся переполох. Среди резных фонтанов, средь пышных роз замелькали факелы. Сорванные, хриплые приказы. Тревога. Повстанец заранее исхитрился ослабить решетку, ведущую в стоки — пригрел Тайлер на груди змея! — и теперь выламывал ее до конца. Арбалетные болты пронизали неверный воздух, ударил один в бригантную грудь. Ударил — и без вреда отскочил, бессильный. Решетка со скрежетом поддалась, Кеаллах распрямился — и снял лук, и выпустил стрелы. — Уходим! Он бил без промаха, черт нильфгаардский, и луны хватало ему — неверной, туманной… Каэл вырвал сталь из мертвого тела — и огляделся. — Где Венграэт? Где эльф? — Жар с равнин, Тренхольд! Уходим быстро! Он узнал гвардейца, что вырвался вперед, что бежал на них с алебардой — с алебардою, с поднятым забралом — сам же и принял его во гвардию. Джоселин его звали? или Доминик? Стрела с хрустом вошла между бровей, а он так и не успел вспомнить имя… — Нужно его найти! — Да не нужный! — взвыл Кеаллах, хватая его за пояс. — Он сбежал, сучий потрох! Перемахнул через стену! И они отступили в зловонную тьму.***
Было тягостно на душе. Так же дерьмово было, как и вокруг, когда сапоги по щиколотку тонули в нечистотах, и не было им конца. Он выскользнул из тюрьмы, он спасся — но перебил многих. Многих из тех, с кем, в иной случай, дрался б плечо к плечу. Потерял Венграэта — сучий потрох, неблагодарный эльф! Они петляли, как сраные зайцы, запутывая погоню, и масла в лампе оставалось на самом дне. Хорошо еще — знали, куда идти. В одном из коридоров пришлось извести блеклых, осклизлых тварей — под корень, без колебаний, без сожалений — и убивать их было легко и приятно, совсем не то, что темерцев. Оставив их трупы на видном месте, они наследили у второго поворота и ушли в третий, не наследив. Шли долго. Шли путано, тяжело, быстро. Шли и не останавливались, покуда не оказались под Храмовым кварталом. Когда найдут их следы, их здесь уже не будет.***
Забившись в крохотную, относительно чистую комнатушку, Кеаллах прислонил к стене лук и принялся стаскивать с себя плащ. Под ним обнаружилось орденское одеяние, ухищенное Каэлом из обители, а под орденским одеянием — дар эльфийского князя. — Жар с равнин, сука… — с облегчением выдохнул повстанец, — чуть насмерть во весь этот не сдох! Алые плащи он комом сунул Каэлу в руки, комом, пропахшим суровым потом. — Именно тот, что нужный, — нетерпеливо объяснил повстанец, — их в городе теперь любят. Так мы и выйдем. — Эльфов? — Да каких еще эльфов, Каэл Тренхольд? Я про фанатиков говорю, про Орден! Он раздраженно отвернулся и замолчал. Каэл окончательно растерялся, но в промедлении была смерть. Делать нечего — и он свалил одежду в самом чистом углу и принялся раздеваться, кровь променивая на пот. Не теряя времени, он говорил, говорил, с жадностью говорил, с отчаянием — про многочисленный флот, про нападение на Танедд. Про Эттриэль, живую, живую! — но оставшуюся в плену. — Я должен попасть в Горс-Велен. Я должен туда попасть! Он вышвырнул меня, возвратил обратно, не утрудившись! Не утрудившись! Наверняка есть еще умельцы… вот один из них мне и нужен… — Ветер… — рассеянно заметил Кеаллах, — как ты поймаешь ветер? Каэл неприязненно набросил сверху орденский плащ, стал затягивать пояс. — Они же чародеи? А и верно, чародеи… а если на них ошейник надеть? Или стрелу загнать в задницу? Ветер дунет, да выйдет весь… Кеаллах, не оборачиваясь, порылся по карманам и показал ему пару хрупких металлических стерженьков — граненых, длиною в пару дюймов, с зеленой побежалостью, с темно-синей… — Не благодари, Тайлерову магу я тоже не доверял. Но этот безумие, Каэл Герион Тренхольд. Ты признаешь, что этот безумие? — Я все признаю, — буркнул Каэл, — все, что случилось. И нет мне в том радости. Кеаллах что-то пробормотал себе под нос и обернулся все же, посмотрел на него — высокий, широкоплечий, полный глухой тоски — это Каэл разглядел даже в трепещущем свете уставшей лампы. — Вчера утром она уехала на Танедд. На тот Танедд, что обвалится в море. На тот Танедд, что станут штурмовать. Нам с тобой по пути, Каэл Тренхольд. Каэл охнул. — Одна? Кеаллах отвел взгляд и встряхнул головою. — Точно не знаю… со многий, верно, да только этот многий уже немногий! После того, что ты рассказал мне тут — совсем даже малый! Она теперь Магистр, а я… да испугался я, понимаешь! — он пытался найти слова, искал неловко, искал мучительно, и тяжелое дыхание сбивалось на хрип, на всхлип, пока не успокоилось, едва смирённое усилием воли, — такой дряни наговорил ей, что и вспоминать не хочу. А придется... я не хочу, чтоб этот был последняя дрянь, который я сказал, понимаешь? Ты понимаешь? — Магистр, — растерянно пробормотал Каэл, — твою мать! Танедд, — продолжал он мысль, — так твою туда, ну, сука… А потом, поддавшись порыву, он перешагнул через лампу и Кеаллаха обнял — тот и запротестовать не успел — совсем по-темерски. Искренне. Как медведь. — Любовь, морковь, да к черту этот весь! — отчаянно проскрежетал Кеаллах. — К черту весь этот! Я просто не хочу, чтоб этот был последний, что я сказал! И оттолкнул его. — Я ж вас венчал, — раздосадовано заметил рыцарь, — ты еще любишь ее? Кеаллах ударил по стене, ребром ладони, сжатой в кулак, ударил. Неудержимая, просыпалась пыль на их головы. — Ну чего, чего ты от меня хочешь? Да не знаю я, — повстанец втянул воздух и вскинул голову так судорожно, будто на меч напоролся, — не знаю, любил! А теперь боюсь. — Они ж ее сожгут, сука, на костре спалят… Сосиски жрать станут, детей приведут смотреть! Магистр, с-с-сука, Ордена… вот и представь, как ей самой страшно! У Кеаллаха задрожал нос. — Жар с равнин, вот лекарь нашелся! — сплюнул он зло. — Вылечи себя сам! Это я, я тебя штопал! Я за тобою пришел, за предателем и изменником! Не ты за мною явился! Каэл смиренно поднял ладони. — Нам действительно по пути, — согласился он. — Кеаллах аеп Ральдарн, я в долгу перед тобою до самой смерти. Ты за мною пришел. Вместо того, чтоб ему ответить, повстанец бережно подобрал лук — и разбил лампу. Все потонуло во тьме. — Забудь этот весь. Пошли уже, рыцарь храма! Он поднялся по узкой, ржавой и пыльной лестнице и навалился плечом на тяжелый люк.